Смерть Рыцаря

Глава тридцать вторая

В первую ночь Мария была настолько уставшей, что это мешало ей спать. Столько накопленной тревоги, столько сменяющих друг друга мыслей душили её, лежащую под одеялом и пытающуюся уйти из этого мира хотя бы на ночь. Она вертелась вокруг себя, крутила головой и никак не могла заставить сердце не давить на неё так сильно. Туда словно воткнули гвоздь. Она могла почувствовать его очертания, как он не позволяет расслабить мысли. Бесконечная тупая боль, усиливающаяся при мысли о Галахаде. О человеке, что пожертвовал собой ради неё.

Когда-то этой ночью, ей всё же удалось уснуть. Ей ничего не снилось. Она пропала в тьме, пропали её мысли и от того, когда она проснулась по утру, ей стало еще хуже. Боль тут же, почувствовав пробуждение, вцепилась с новой силой, представляя перед глазами лицо Галахада и забивая голову мыслями о нём и о его самопожертвовании. Мария даже не чувствовала себя отдохнувшей и не могла противостоять боли. Она снова вся ей отдалась, беспомощно вздыхая.

Хоть она не была отдохнувшей, спать ей тоже не хотелось, или она не могла. Пришлось встать. Её уложили на диван, в той же комнате, когда она впервые попала в этот город с Галахадом. За дверью топот горничных, проходящий туда-сюда. Они к чему-то готовились. Или бегали передавали сплетни. О том, что вернулась дочь мэра, о том, что она вернулась из Волариса. О Марии же все быстро позабыли. По крайней мере, ей так казалось. В прошлый раз её разбудила Клара. И тогда солнце было ниже. Сейчас же, время близится к обеду, а к ней так никто и не зашёл.

Мария взяла свою грязную одежду со стула: штаны, рубаху и темную курточку. Пояс с двумя клинками. Оделась.

Она не боялась ходить по особняку без разрешения, впрочем, как и в предыдущий раз. Она вышла из комнаты, прошлась по длинному коридору до лестницы, спустилась на первый этаж. Здесь она не могла не заметить горничных, бегающий в разные стороны по разным делам. Кто-то ходил с посудой, кто-то пробегал с маленькими баночками в руках. Это могли быть приправы или особые травы для трапезы. Другие таскали стулья. Некоторые бегали с тряпками и протирали всё вокруг. Мария прошла в комнату, куда постоянно заходили и откуда постоянно выходили горничные. Это был обеденный зал, с длинным столом посередине, рассчитанный, если учесть стулья и тарелки, примерно на десять человек. Впрочем, самой еды на столе не было, поэтому Мария не стала болтаться под ногами горничных и вышла во двор. Затем, пройдя через ворота у особняка, она оказалась на оживленной улице города. Поскольку особняк мэра, стоял довольно близко к главной площади, Мария туда и направилась.

Она не могла точно определить зачем ей туда понадобилось, но ей хотелось пойти куда-нибудь, делать что-нибудь. И хоть на какое-то время отвлечься от мыслей.

Но на главной площади, в самый разгар торговли, шума и вони от весящей на прилавках рыбы и разделанного мяса, Марии стало душно и не по себе. Ей хотелось пройтись по городу, посмотреть на людей, увлеченных рутиной, но вместо этого она нашла себя на задворках, в одном из переулков, по которым бегают крысы, что прячутся так же, как она. А люди, с их дневными обычаями с их вежливыми улыбками и заботами были ей чужеродны. Она не могла понять, как они могут так жить. С такими ужасами вокруг. С той болью, что может чувствовать человек. Значит, они наверняка не знают. Должны не знать. Как бездонно бывает боль от потери любимого человека. Или знают, но врут себе. Живут в обмане, будто в пузыре. А может и вовсе — никого так не любили и не полюбят. Ведь из всей толпы на главной площади, в проигрыше только она. Дура — только она. С болью, что некуда деть. От неё не избавиться и не забыть. Нельзя вернуться обратно, стать той, какой она была до встречи с Галахадом, до путешествия в Воларис. До того, как единственный человек, который понимал её, уважал и по-отцовски любил, не пожертвовал собой, доказывая ту самую любовь.

Мария так и не вернулась на площадь. Даже не осмелилась подумать о возвращении. От одной мысли о тех людях и запахах, ей становилось тошно. Она вернулась переулками к особняку.

#

София переступала с ноги на ногу. Также, она смотрела на этот процесс. Её обувь запылилась, пока она шла несколько кварталов от особняка отца. Это были самые быстрые несколько кварталов в её жизни. Она почти не заметила, как они промелькнули перед её глаза, удалились прочь, оставив наедине с одной только дверью, что перед глазами. Казалось, она постучала в эту дверь вечность назад, но когда её открыли, София хотела иметь в запасе еще несколько вечностей. Стареющий мужчина, но ещё не старый, не узнал её. А София, даже спустя столько лет, смогла разглядеть в нём сходство с одним из мальчишек, что отправился с ней в Воларис и как большинство, там и остался.

— Вам чем-то помочь? — сказал мужчина, с интонацией слишком доброй и располагающей.

— Я знала вашего сына, Генриха. И я знаю, что с ним случилось.

Ничего доброго и располагающего не осталось на лице мужчины.

— Что вам нужно? — твердо спросил он, — если вы хотите что-то мне продать, используя моего сына…

— Нет, нет, что вы, — замахала руками София, будто сметая его слова и мысли, — я дочь мэра. Та самая, что увела вашего сына!

Оба затихли. Отец Генриха от шока, София от стыда и признания.

Шок закончился раньше, от того мужчина заговорил первым.

— София? Что случилось? Как…он действительно мёртв, мой мальчик?

София кивнула, подтверждая, что всё правда. Затем, ей хотелось всё объяснить, рассказать, как это произошло, рассказать про Воларис. Она хотела обдумать каждое слово. Но когда огромный комок печали подбирался к горлу, когда слёзы проступали на глазах, всему плану пришел конец.

— Я убила их. Германа и Артура, я их уговорила! И мы отправились в Воларис! — София говорила громко, сквозь слёзы, — Они были мертвы в мгновение. Я видела их лица! Их бездушные тела…

Больше говорить не было сил, её колени задрожали, она вот-вот упадёт. Отец Генриха успел её подхватить, и София расклеилась совсем. Она сказала, что смогла, да и черт с ним, волны раздирающей печали были слишком большие, чтобы им противостоять. София рыдала в объятиях отца Генриха. Впервые она позволила себе полностью, со всей силой, принять вину за смерть двух мальчиков.

Она просидела у отца Генриха с получаса. После того как всё слезы вышли из неё, они уселись за столом, где София, собрав последние силы, стала рассказывать в общих деталях о том, что же произошло в Воларисе. Отец Генриха внимательно её слушал, не перебивая, задав лишь один вопрос в самом конце «Мучился ли его сын в последние мгновенья?». София ответила, что не мучился, сама не зная, насколько это могло быть правдой.

— А где родители Артура? — спросила она напоследок, когда стояла у двери и обувалась. — Мой отец сказал мне, что давно их не видел. Они уехали?

— Через пару лет после пропажи, да. Не могли оставаться дома, многое им напоминало о сыне.

— Если когда-то их увидите, расскажите то, что услышали от меня. А лучше скажите, что я их всегда буду ждать.

Отец Генриха взял Софию за руки и улыбнувшись, насколько ему могла позволить печаль, сказал:

— Это не твоя вина. Они могли остановиться. Могли не идти за тобой. Это было их решение.

Когда София попрощалась с отцом Генриха, когда вышла из его дома, ей стало так же тошно, как и до встречи с ним. Он её не понял. Это не было их решение. Она их использовала. Она разглядела их слабость: чувства к ней. И она надавила на них. Использовала, использовала, использовала! А они за это умерли. Два мальчика с черными пустыми глазницами. Добрых, красивых. И ничего ей не осталось, кроме как плакать за них, помнить какими они были с ней. Как смеялись. Как смотрели на неё блестящими глазами. Пустыми…чёрными…