Спаситель

Глава 1

Когда в первый и последний раз отец взял Филиппа Завадского на рыбалку, Филипп, конечно, не ждал ничего хорошего, но меньше всего он ждал, что отец попытается его убить. Накрапывал дождик, мокрые листья липли к ногам, стучали от холода зубы, и Филипп надеялся, что они сначала разведут костер, но отец дрожащими пальцами стал показывать как крепить поплавок и привязывать крючок — все то, что он показывал Никите и даже, наверное, Анюте. Вообще-то, отец отлично умел объяснять, он ведь был профессором, но Филипп тогда ничего не понял — то ли от холода, то ли с непривычности такого тесного общения, то ли потому что хотел в туалет, но он все никак не мог сосредоточиться.

— В туалет пойдешь — у стоянки не мочись, — озвучил отец его мысли, — зайди подальше в лес.

Филипп так и сделал, чтобы не сердить отца отлучками после заброса — побежал, а когда вернулся, отца и след простыл. Тот не только удочки забрал, но и надорванный пакет с овсянкой.

Сначала Филипп ничего не понял, а потом, к собственному удивлению, понял сразу все и до смерти перепугался. Он бегал вдоль пруда, пытаясь отыскать примятую траву стихийной тропки, по которой они сюда долго шли от стоянки, где отец оставил свой «Москвич» и в какой-то момент ему показалось, что в туманном лесу мелькнула синяя отцовская джинсовка.

— Папа! — заорал Филипп и бросился туда, но споткнулся о корни и упал, а когда поднялся кругом были только ели и пихты.

К исходу третьих суток промокшего и исхудавшего на заячьей кислице Филиппа нашли рыбаки из Красновишерска. Ему было тогда шесть лет.

Филиппу внушили что он сам заблудился. Углубился в лес — нарушил запрет отца уходить далеко. А леса в Прикамье глухие, темные и влажные, почти таежные. Долгие годы Филипп верил в это, но с годами не удавалось вычеркнуть из памяти отцовскую джинсовку. Она маячила яркой синей тряпкой на фоне темнохвойных зарослей.

После того случая Филиппа стали одолевать и другие вопросы. Почему, например, в отличие от младших брата и сестры у него не было своей комнаты, почему ему никогда не покупали подарков, почему, когда от обиды он толкнул Никиту в снег, отец отвесил ему несоразмерно болезненную пощечину и почему отец всегда смотрел на него так же, как он смотрел на алкашей и студентов-мажоров, а мать — порой с каким-то удивлением, будто все не могла понять, откуда явилось это чудо-чудное.

— Она работала официанткой тогда, твоя мать, а его все в городе боялись, — ответила на все эти вопросы четырнадцатилетнему Филиппу пьяная тетка, к которой его отправляли на летние каникулы, пока он ей не надоедал, — а что, ты уже взрослый, чего скрывать-то?

Завадский все же предпочел бы неведение, чем такой ответ.

Тетка шла за ним на кухню, продолжая говорить, словно он спросил ее «кто». Наверное, ей показалось спьяну, что его интересует кто похитил его мать (и похитил ли?) в те далекие годы, когда она была привлекательной студенткой.

— Андрей тогда аспирантом был, она его обеспечивала. Два дня искали, милиция, конечно, сразу открестилась…

Тетка назвала фамилию. Филипп закрыл уши руками и только тогда тетка замолчала. Однако фамилия врезалась в память — как назло, она была запоминающейся — Богомолов.

Об отце Завадский вспоминал нечасто — только в такие моменты, вроде нынешнего, когда ему удавалось добиться идеальной тишины в аудитории. На занятиях отца, профессора и доктора исторических наук, такая тишина царила всегда и в отличие от Филиппа, он достигал ее не повышением голоса, а своим внушительным авторитетом: отец входил в лекторий как генерал, сходу начиная лекцию, перемежаемую колкими шутками, поднимавшими новичков, по неопытности решивших, будто на занятиях профессора Завадского можно спать.

Завадский-младший подобных способностей не имел, а навыков не выработал, как ни пытался. На его лекциях спали те, кто хотел спать и болтали те, кто хотел болтать и только иногда — очень-очень редко, когда он давал волю пугавшему его импульсу, студенты смотрели на него с испугом и удивлением в абсолютной тишине. Правда недолго.

Завадский обвел взглядом притихшие ряды и нацелил луч лазерной указки на экран.

— И наконец, третий признак, — заговорил он, краем глаза заметив, что долговязый студент с длинной челкой в четвертом ряду указал на него пальцем и с улыбкой что-то сказал своему приятелю, — формирование образа лидера секты как харизматической личности, то есть личности, наделенной непререкаемым авторитетом в силу своих исключительных качеств и способности надчувственного восприятия. Для реализации последнего обязательным условием является наличие наиболее радикального крыла приверженцев, зачастую склонных к экстатическим состояниям…

Завадский заглянул в распечатку лекции на столе, пытаясь отыскать конец таблицы. Со стороны четвертого ряда зазвучал смех. Не такой уж громкий, но достаточный, чтобы обратить на него внимание. Отчетливо послышалось слово «лысый». Завадский знал, что имеет такое прозвище среди студентов благодаря тому, что брился наголо. Ничего особенного. Не самое обидное прозвище, бывает и похуже. К тому же он ведь действительно лысый. В отличие от отца и брата, лысеть он начал рано. Обидной в прозвище была разве что его банальность. У Завадского не было поводов иметь обидное прозвище — он никогда не ставил двоек и «не зачтено» и не скупился на пятерки. Не было поводов у него иметь и смешное прозвище, он не был смешным. Обычно его просто не замечали.

— Примеры, — продолжил Завадский, нарушая затянувшуюся тишину, в которую уже начал проникать тихий студенческий гомон, — один из наиболее ярких — американская деструктивная секта «Ветвь Давидова»…

Студент с челкой грохнул рюкзак на стол, сбив Завадского с мысли, после чего повернулся к приятелю с овечьим лицом и прической в стиле Алексея Венедиктова и стал показывать ему происходящее на своем смартфоне. Оба затряслись от смеха.

Завадский почувствовал, что пугавшее его чувство возвращается. К нему добавлялся новый повод для беспокойства — слишком часто происходило с ним это в последнее время. Наверное, он просто устал. Когда последний раз он отдыхал? С тех пор, как в нагрузку согласился вести дурацкое сектоведение, кажется, он вообще забыл, что такое отдых. Вечно подавляемый импульс рвался на волю — явный признак измождения. В такие моменты тоже всегда вспоминался отец. Его образ — высокий, худой, в детстве напоминавший ему длинного зайца из «Ну, погоди!» вырастал немым мультипликационным стражем его пороков.

Студент с челкой и наглым взглядом не считал нужным даже пытаться говорить хотя бы вполголоса. Завадский уже делал ему сегодня замечание. Кто-то усмехнулся. В чьем-то смартфоне заблеял малолетний рэпер, возводя хвалу вечным идеалам вчерашних школьников — деньгам и сексу. Образ длинного зайца растаял в воздухе. Завадский вдруг с ужасом понял, что теряет контроль над собой — впервые испытанное чувство напомнило ему потерю управления автомобилем на зимней трассе, когда у него спустило колесо. Будто кто-то другой получил право управлять его телом. Это было пугающе и приятно одновременно. Он успел заметить, что даже удивляется не так как обычно. Новое чувство подчинило все прочие. Вышедшее из-под контроля, оно не буйствовало, как он опасался. Эта ярость была ледяной как туманность Бумеранга. Завадский медленно сошел со ступенек подиума, не спуская глаз с покрашенной под металлическую седину челки. Студенты притихли. Таким Лысого они еще не видели. Неудивительно — этого немигающего взгляда из-под сдвинутых бровей удостаивались только члены его семьи в те редкие моменты, когда проклятым зайцам удавалось-таки переусердствовать в попытках потешить свое заячье самолюбие за его счет. Тогда даже в лице самого главного из них он видел не только ненависть и отвращение, но и то, что можно было принять за мимолетный испуг.

Этот испуг он увидел и сейчас — в глазах под челкой.

Проклятые зайцы. Заговор грызунов! Завадский ощущал поразительное спокойствие. Словно оно всегда было свойственно его натуре, хотя в это никто бы никогда не поверил. Сознательно продлевая густеющую тишину, он дышал глубоко, и прекрасно понимал, что делать дальше. Он словно прозрел. Не нужно тратить нервы и повышать голоса. Больше не нужно. Разве Вернону Киру нужно было повышать голос, чтобы добиться уважения к себе? Или Пабло Эскобару?

Завадский уже приоткрыл рот, чтобы выпустить одно-единственное слово, пропитанное ядом, как стрела амазонского индейца, но в кармане завибрировал телефон, сигнализируя об окончании лекции. Вместе с вибрацией перед ним бесшумно вырос и строгий заяц.

— Напоминаю, — выдохнул Завадский, пытаясь совладать с накатившим замешательством (что это было?!), — групповые семинары по первым трем лекциям стартуют уже на следующей неделе.

Выйдя из лектория, Завадский зашаркал по коридору, сгибаясь под тяжестью бессонных ночей и многочасовой рутинной работы, обеспеченной дешевым быстроуглеводным топливом. Потоки студентов обходили его, скользя пустыми мимолетными взглядами, будто он был частью местного интерьера, вроде колонны или сломанного стула. Сегодня пятница, занятия закончились, можно уйти домой пораньше, тем более у него был повод, но Завадскому предстояло еще одно неприятное, но важное дело.

Он вошел в крошечную преподавательскую, достал из сумки купленный утром в «Магните» молочный коржик с жирной наклейкой на этикетке «Успей купить СКИДКА –30 %», включил замызганный электрочайник, тяжело, как старик опустился на стул и закинул ногу, намереваясь осмотреть дыру в правом ботинке. Промокшие ноги он еще переживет, а вот показываться перед студентами в рваной обуви — повод заполучить новое прозвище.

В преподавательскую вместе с шумным коридорным гомоном заглянул похожий на головастика активный доцент Семенов.

— Филипп Андреич! — закричал он, вынудив Завадского поморщиться. — В понедельник дежурным от кафедры идете!

— Извините, не уловил вопросительной интонации, впрочем, в любом случае исключено. — Не оглядываясь среагировал Завадский.

— Филипп Андреич, — нараспев протянул Семенов, что означало: давайте без этих ритуалов, все равно деваться вам некуда, мы оба это знаем.

— Но у меня занятия!

— У всех занятия.

— Все благополучно уклонились от сектоведения. — Выбросил Завадский жульнический козырь.

Семенов хитро улыбнулся.

— Филипп Андреич, ну правда некому. У Густафсона региональная проверка.

— А Мартышкин?

На самом деле у походившего скорее на анекдотичного армейского прапорщика, чем на преподавателя политической социологии «Мартышкина» фамилия была Мартышин, но Завадский всегда называл его Мартышкиным и ничего не мог с собой поделать. Утешал он себя только тем, что делал это беззлобно. В отличие от настоящего момента.

— Он же теперь замзаведующего кафедры.

— Что?! — искренне изумился Завадский и даже привстал. — Нашей?

— А какой же еще! — фыркнул Семенов, презрительно обозначив незначительность этой новости. — В понедельник приказ. Так я запишу вас, Филипп?

Теперь Завадскому было не до Семенова, он отмахнулся от него, соглашаясь и, оставшись один, заходил по кабинету, то и дело глядя на часы.

Нет, плевать ему было на глупого как валенок Мартышкина, неспособного лекцию даже по бумажке прочитать, и плевать на несправедливость, к которой он привык. Должность и впрямь незначительная. По большому счету на эту должность Завадскому тоже было плевать. Но не плевать было на Викторию, которую разогнавшийся на электросамокате безработный лихач из Елабуги посадил на инвалидное кресло минувшей осенью. Не стоит унывать это лечится, успокаивали себя Завадские. Дело в деньгах, в конкретной сумме — восемьсот девяносто тысяч рублей. Операция на позвоночнике в Москве, и она встанет на ноги уже через пару недель. Но надо торопиться, а то… Ребенок растет, болезнь прогрессирует, а очередь на квоту длинная. Восемьсот девяносто тысяч рублей не такая уж большая сумма. Ее можно накопить, правда с зарплатой Завадского, даже с учетом питания молочными коржиками требовалось пару лет, можно было что-то продать — машину или квартиру, например, но у Завадских ничего этого не было. Только двести тысяч, отложенных на первый взнос для ипотеки. Можно было отсудить у виновника из Елабуги, но как оказалось, у него имелись только долги. Можно было самим попросить в долг — у друзей (тут, правда, выяснилось, что у них не было друзей), у родственников (жена Завадского была круглой сиротой, а он…). Да, оставался еще кредит, но без залога и поручителей никто не шел им навстречу. Все крупные и средние банки отказали. Только, когда они уже совсем отчаялись менеджер местного «Речфлотбанка» девушка по имени Ираида со строгим лицом, и как оказалось добрым сердцем явила им свет в конце туннеля. Можно попробовать утвердить заявку на кредит в семьсот пятьдесят тысяч, неожиданно объявила она, если Завадские подтвердят ее чем-то серьезным по работе. Все остальные варианты намного сложнее — об этом даже не думайте. Трясите работодателей, вы ведь работаете в крупном учреждении больше десяти лет, верно?

— Я четырнадцать лет работаю преподавателем в ВУЗе, — подтвердил Завадский.

— Просто преподавателем?

Завадский кивнул.

— Можете попросить о повышении? Хотя бы формально… — добавила она, видя, что Завадский задумался.

— Старший преподаватель подойдет?

Ираида покачала головой.

Завадский стал перебирать должности, на которые мог рассчитывать хотя бы теоретически.

Кивнула она только, когда Завадский дошел до замначальника кафедры. Она уточнила у руководства и подтвердила.

— Эта должность подойдет. Нам понадобится копия приказа, трудовая, документы из бухгалтерии и справка из отдела кадров.

Прогнав «длинного зайца», Завадский ринулся в бой. В своем поношенном костюме и истоптанных ботинках, он стал мозолить глаза у дверей ректората, пока его не заметили.

Начальник учебной части проректор Лягушенко после утомительного натиска в конце концов сдался и согласился назначить Завадского заместителем заведующего кафедры на никем не занятое место с одним незначительным условием — взять на себя новый курс по сектоведению.

— Ваш отец был деканом истфака в Южноуральском… — не то спросил, не то констатировал Лягушенко без энтузиазма глядя на Завадского. — Талант от бога.

Завадский кивнул. Пускай хотя бы так проректор обосновал для себя его назначение.

— В мартовский приказ включим.

— А раньше не получится?

Лягушенко покачал головой и в этот момент Завадскому захотелось вцепиться в его тощую дряблую шею, но это желание, разумеется, было тотчас подавлено.

Оставалось только купить «Courvoisier» — желательно найти подешевле и минимально приемлемого объема, скажем «0,5» и с усердием углубиться в небогатый на метпособия мир деструктивных сект.

Сегодняшняя беседа — всего лишь формальное подтверждение исполненных обязательств, но видимо так считал только Завадский… Лягушенко назначил Мартышина. Что это? — сердился он. — Заговор носителей идиотских фамилий? Или может они тайно друг друга поддерживают из сочувствия? Впрочем, Завадскому было не до смеха. Тайный сговор это — да! Тайный сговор проклятых зайцев. Завадский сжал пластиковую кружку так, что она затрещала. Он вдруг осознал, что ненавидит не только эту работу, но и саму эту профессию со всеми типами ее представителей — от надменных профессоров до планктона профнепригодных приспособленцев, присосавшихся к скудеющим ручейкам, вытекающим из бочки бюджетного финансирования образования, а также прилагающиеся к ним бесконечные интриги, пересуды и насмешки за дверями отделов кадров, ректоратов, бухгалтерий и прочих мест обитания бездельников монструозных учреждений советского типа. Но главным объектом ненависти, конечно, оставался длинный заяц, который заставил Завадского ненавидеть себя за то, что он пришел в этот чуждый ему мир только ради того, чтобы ему угодить. Он даже теперь пытался ему угодить, и от этого еще сильнее ненавидел себя. Это какая-то изощренная форма садизма. Или мазохизма?

Без пяти четыре Завадский появился в ректорате и около минуты в нерешительности стоял перед кабинетом проректора, раздумывая стоит ли дождаться четырех (проклятый заяц) или распахнуть дверь прямо сейчас. Мысль о Виктории, печально глядящей на велосипед, заставила дернуть дверь на себя, но она осталась неподвижной. Завадский без особой надежды постучал — за дверью располагалось приемная и стол секретаря, и эту дверь он вообще никогда не видел закрытой.

За спиной послышались шаги и женский разговор. Завадский обернулся.

— Петр Лангурович уже ушел, — сообщила одна из женщин окинув преподавателя равнодушным взглядом, на мгновение задержав его на рваном ботинке из кожзама.

— И не вернется?

Не дождавшись реакции на свой всплеск отчаяния, Завадский посмотрел вслед удаляющимся женщинам, на всякий случай еще раз постучал и принялся перебирать оставшиеся варианты. От бессмысленности этой не раз проделанной операции стало тошно. Он вышел к лифту, где стояли прилично одетые работники администрации и ректората — все в приподнятом пятничном настроении. Никто не смотрел на него. Завадский задрал голову и вдруг решившись на что-то, взлетел на один этаж — туда, где царили величественная тишина и глубокий ворсистый ковер, который сторожил изнемогающий от безделья охранник.

— К ректору! — угрюмо сказал Завадский, замедляя тем не менее шаг.

Охранник спешно преградил путь.

— Не будет до понедельника!

И даже если это вранье, на что, собственно, он рассчитывал? Ворваться к ректору, игнорируя окрики секретаря и хватающего его за пиджак охранника — не просто безрассудство, но и гарантированный способ обрубить все связи с Лягушенко. Не сделает ли он только хуже? Привычный червь сомнения взял власть в свои руки.

— В понедельник так в понедельник. — Сказал Завадский.

— Запись по телефону!

— Ясно. По телефону.

Бросив прощальный взгляд в наполненный властными флюидами полумрак пугающего коридора, он повернулся к выходу.

— Завадский!

Голос, окликнувший его, был молодым, похожим на студенческий, оттого обращение по фамилии прозвучало немного диковато.

В дверях ближайшего кабинета стоял высокий парень в темно-сером костюме.

— Завадский. — Повторил парень, ни капли не смущаясь столь откровенной фамильярности. — Зайдите.