Спаситель

Глава 48

Странный голос вырвал из небытия:

— Сосна, как слышите меня? Буду вам транслировать команды, прием!

От испуга он взмахнул руками, но что-то помешало им привычно подняться — будто он тонул в болоте и руки вязли в трясине. И все же он увидел их — оранжевые рукава, тяжелые перчатки, странный упругий материал, вроде застывающей смолы. Он поднес толстые пальцы к лицу, они стукнулись обо что-то невидимое. Еще одна попытка и он понял — твердый прозрачный пузырь вокруг его головы, насколько можно было ощупать — руки выше ушей не подымались. Что-то сжимало уши, искаженный голос звучал оттуда. Не враждебный, но… казалось будто он звучит прямо в его голове. Неживой голос. Тако глаголят ангелы небесны, али демоны. Демоны бестелесые! Паника охватила, но тотчас отступила. Прими смиренно волю Его, ты уже по ту сторону. Он стал повторять молитву, заученную в детстве — ту самую, которую молвил, падая ниц на поле, зная, что уже не встанет.

— Хранителю мой святый, на соблюдение мне от Бога с небес данный! Прилежно молю тя…

— Минутная готовность!

— Ты мя днесь просвети, и от всякого зла сохрани, ко благому деянию настави, и на путь спасения…

— Как вы слышите?

— … направи. А…

— Ключ на старт!

— Аминь!

Он заметил, что не сидит, а полулежит, пристегнутый к пыточной (видимо) скамье. Впрочем, лежать удобно, мягко. Коморка тесная, с трудом поворачивая голову он оглядел ее — какое-то тряпье на стенах да уродливые железные сундуки.

А впереди, прямо перед ним круглое, крохотное — не оконце ли?

— Сосна, я Витебск один, дается продувка.

За оконцем небо, чистое с редкими-редкими кучевыми облаками.

Голос все говорил непонятно, он уже даже привык к нему.

— Дается зажигание.

Снизу поднялся рев, коморка затряслась. В оконце появился дым.

— Хранителю мой святый…

Разверзается, разверзается!

— Предварительная ступень.

— От всякого зла сохрани…

— Промежуточная.

— Ты мя днесь просвети…

— Полный подъем!

Коморка дьявольски задрожала, не оставляя никаких сомнений. Он закрыл глаза.

— И на путь спасения…

Он понял, что не падает в разверзнувшуюся землю, а… летит. Тяжело летит, сотрясаясь, как должен вероятно лететь храм. Так когда-то давно в детстве обещал им старец с длинной бородой.

Созижду Церковь Мою, и врата ада не одолеют её.

Он летит прямо на небо! Чудовищная сила прижимает его к скамье, сдавливает внутренности, он хорошо их чувствует. Тяжелеет голова, трясется коморка, заполняет голову невыносимый гул и треск, но летит в выспри храм его!

— Ты прав был, брат. Прав…

Гул и рев вытеснили все из головы, заполнили ее как туман, он уже не слышал голосов.

За окошком плыли бесконечно далекие реки, горы, изломы и настоящее чудо — облака далеко внизу и тени от них на земле, а за всем этим благолепием — будоражащий вид дугообразного края Земли.

Небо в окошке начало темнеть и гул ушел, летящий корабль стал будто легче, слышался теперь только печальный звон колоколов. Это погребальный перезвон.

Вдруг Земля провалилась куда-то в оконце, за ним стало темно, как глухой ночью и неожиданно — заглянуло Солнце.

Оно здесь яркое, злое несмотря на темень, режет глаза. Захотелось зажмурится, но кувырок — и снова ничего. Между тем его заинтересовали собственные руки, они вдруг стали подниматься сами собой. Из них ушла тяжесть, теперь они ничего не весили, и он понял, что сам стал пушинкой. Какое чудо — он приподнялся целиком, только ремни мешали ему взлететь. Мимо проплыло крохотное граненое железное колечко. Он сопроводил его изумленным взглядом.

Странно округлая и невероятно красивая Земля вновь пришла в оконце. Он видел ее как будто уже снизу, будто висел вниз головой над ней или под ней — решительно не понять. Кругом уже царил кромешный мрак. В коморке стало совсем темно. Он отдался чувству парения, ощущая невероятную легкость и без всякого намека на ужас понял — он лишился тела земного, перестал быть бренным и парит невесомо теперь душа его в небесах. «Плавающая» голова легко повернулась, и он увидел, что справа расположено еще одно круглое оконце. В нем Земля светилась чудным голубым светом, отсеченная от черноты белой радугой. А кругом — бесконечная россыпь звезд, бледные спирали, угадываемо огромные, диковинные рыбы с космических глубин. Он улыбнулся и глаза его в которых отражалась планета заблестели от умиления. А где-то там, подумал он, в красоте поднебесной остались Федора с Варькой, Котеринка и Куприк — и не ведают в яком великолепии живучи. Яко бы сказати им, чтоб не сильно горевали. Мне так тут хорошо…

Планета стала уходить из оконца. Корабль снова завибрировал, а затем начал кружиться. Планета дважды мелькнула в обеих оконцах суматошно. Мрак расступился. В оба оконца заглянуло Солнце и не уходило, стало жечь глаза.

— Уйди! — сказал он, пытаясь закрыть глаза рукой. — Уйди, проклятое!

Но Солнце не уходило. Правое окошко треснуло, затем переднее. Солнце росло, нагло забиралось к нему через оба оконца, заполняло собой коморку, становилось ярче, насыщенней, плотнее, вещественнее, пылало, и уже нельзя было даже мельком взглянуть на него. Все стало болью и ярким светом. Тяжелый страшный звук заскрежетал в голове — будто что-то перемалывало металл.

Он закричал. Глаза его были закрыты, но нестерпимый свет все равно проникал в него и жег изнутри и не было спасения от него и не будет. Свет есть ад твой и не скроешься от него никогда ты отныне, ибо ты теперь часть его.

Молодой сын торговца Фома Агеевич Петров был хорош собою и выглядел настоящим стрелецким командиром — чернобород, статен, лих и любил пустить пыль в глаза, то есть нимало не беден, хотя толком никто не знал, чем он зарабатывал на жизнь. Нравился он молодым девицам, вдовам, супружницам служилых и даже попадьям.

Сейчас лихо скакал он по полуразбойной торговой Гусейновской слободе, как положено приграничному поселению, собравшему в себе представителей самого разного сброда и самых разных национальностей.

Фому здесь многие знали и уважали, крестьянки задерживали взгляды на статном красавце — не совсем новая, но все же роскошная шуба-чернобурка не могла скрыть его широких плеч и доброй стати. Сияли красные кожаные сапожки, переливались глянцем шелковые штаны и бока породистой гнедой лошади.

Проскакав через всю слободу, он остановился у захудалого кабацкого двора, где собирался обычно самый отборный сброд — от пьяных ямских конюхов, до разбойников, называвших себя «казаками Ургинского гарнизона».

Бросив поводья кабацкому мужику, Фома легко соскочил с лошади и вошел в избу.

День был ранний и пьяниц было немного. За бочкой орали два каких-то казака, да один заезжий купец в бушлате сидел с кружкой в темном углу.

Фома подошел к нему, сел на лавку напротив, покосился направо — в конце узкого стола сидел еще один субъект самого отъявленного вида, и Фома нисколько не сомневался, что он имел к купцу отношение.

— На запад, брат, путь ныне наш. — Бросил Фома оживленным шепотом.

На Фому воззрились небесно-синие глаза.

— Когда?

— Завтре и до исхода седмицы будет мой человек в таможенной избе. Испросишь подьячего Левонтия Долженкова. — Фома снова поглядел на разбойника на другом конце стола, тот смотрел перед собой — будто не при делах. Внезапно по лицу его прошла судорога.

— Надежный человек?

— Надежнее, брат, не бывает. — Фома обратно поворотил лицо к собеседнику. — Бачка мой с ним издавна заводы [дела] водит. Справит он тебе проезжую грамоту, яко на хлеб, пошлину уплатишь померно самую малую, токмо товар под опоной хорошенько упрячь.

Купец достал мешочек и положил на стол. Фома тотчас схватил его, открыл, увидел блеснувшие талеры, перебрал пальцами — ровно десяток, удовлетворенно сунул под шубу.

— Крестцы не пропусти, Филипп, да срок блюди. Елико вас буде?

— Четверо.

— На волоченках?

— Пара саней.

— Годе. — Фома поднялся. — Легкого пути тебе, брат, чаю свидимся аще.

— Не поминай лихом. — Купец тоже встал и оба они обнялись на прощание.

Сидевший на высокой сосне низкорослый казачишка Овцелов бережно сложил подзорную трубу, убрал в карман и подув на ладони, свистнул.

Люди под сосной задрали головы.

— Едут! — крикнул он им.

Люди тотчас забегали.

— Едут! Едут! — вторили голоса внизу, отдаляясь вглубь леса.

Вмиг под сосной стало пустынно — все разбежались по кустам, только один высокий человек вскочил на лошадь и помчал на подъем по дороге. Скакал недолго, через минуту остановился у придорожной избушки с десятком толпившихся стрельцов. Дорогу перекрывали рогатины.

Всадник свистнул, спешиваясь. Стрельцы бросились в кусты, кроме двоих.

— Хозяин в избе? — грозно спросил у одного из оставшихся стрельцов спешившийся.

Тот помотал головой, и указал на лес.

— Будь начеку — едут. — Бросил человек и быстрым шагом обошел избушку, сразу увидел костер среди деревьев, перед которым маячили люди. Один человек сидел у костра на выструганном в форме стула пне, укутавшись в дорогую шубу, глядя как казак натирает ему сапоги салом.

Подле него ходил и активно жестикулировал Перпетуй Рогаткин. Завидев идущего — кивнул издали: они?

— Они.

— Все готовы?

— Все на местах.

— Смотри у меня!

— На сей раз не уйдет дьявол!

Рогаткин обернулся к статному человеку в чернобурой шубе.

— Гляди-ка, Фома, удалась твоя затея. Яко токмо эту тварь сымаем, озолочу, слово даю! — Рогаткин выхватил саблю, отчего Фома вздрогнул и часто заморгал, но коротышка подвинул его в сторону, поглядел на сидевшего на пне перед костром, — брат, идешь?

Рыжебородый Голохватов отпихнул ногой казака, натиравшего ему сапог, неохотно встал и пошел следом за Рогаткиным.

Пара саней неспешно взбирались на подъем. На передних сидели трое, укутанные в тулупы — двое равных, один поменьше. Вторые сани шли впритык, возница размеренно понукал лошаденкой, за спиной его возвышался груз, плотно накрытый опоной.

Когда впереди показались рогатки на дороге и вооруженные мушкетами стрельцы, возница первой телеги, натянул поводья и растерянно оглянулся. Поговорив о чем-то с другим возницей, погнал лошаденку вперед.

— Стой! — крикнул один из стрельцов подъехавшим саням. Сани остановились. С обеих сторон дороги из кустов тотчас вышли казаки и стрельцы, целясь в ездоков из мушкетов.

— А ну с саней вон! — гаркнул Коротышка, выпрыгнув на дорогу.

Он подскочил к первому вознице, которого стрельцы уже взяли под руки, сбил с него шапку, рванул тулуп и заморгал от удивления — перед ним стоял седовласый испуганный старик.

— Что такое! — растерянно изрек Рогаткин и побежал к другим пленникам.

Ими оказались двое пьяниц, а тот, кто должен был быть «отроком» и вовсе был бабой лет тридцати.

Рогаткин выхватил палаш и повел страшно очами. Взгляд его остановился на волоченках с грузом. Подскочив к нему, он сорвал накидку и увидел сваленные в кучу еловые ветки, да какой-то мусор. Коротышка часто задышал, прыгнул вокруг своей оси и поигрывая обнаженным палашом пошел на Фому.

— Фома… Фома… — Приговаривал он.

У статного сына торговца из Гусейновской слободы побледнело лицо, вспотели ладони, он ссутулился и стал отступать, но тут как раз из сугробов выбрался Рогаткин в шубе и затопал ногами, отряхивая снег с блестящих сапог.

— Да угомонись ты, Перпетуй, — раздраженно сказал он, — ужель и впрямь ты чаял еже сый блазень раскольщик такой болван? Баляба ты рязанский.

Рогаткин надул щеки, со звоном убрал палаш в ножны, и покачал головой.

Однако, как только Фома решил было, что его пронесло, Рогаткин прыжком хищного зверя бросился на него, схватил за отвороты шубы, пригнул к себе.

— А ну сказывай иде хоронился чужеяд, сказывай, падло, иде пряталась паскуда в выгребной яме вашей!

— Не ведаю, барин, мы токмо в кабаке и видались, — плаксиво отвечал Фома.

Рогаткин осыпал его подзатыльниками.

— Думай, думай, королобый!

— У немчина Яшки Шихтеля!

— Кого? — прекратил дубасить его Рогаткин.

— Ежели негли и ведает кто, да токмо он, хозяин.

Немец Яков Шихтель, сосланный когда-то в Сибирь за воровство под Смоленском, и отсидевший пять лет в Кетском остроге, теперь промышлял на юге Сибири «торговлию» и боле всякими серым делами — ныне собирался вечеряти со своей русской женой, сыном, дочерью и соседом — криминальным дельцом латышом Колыняром.

Слуга-отрок принес большой горшок овсяной каши и лепешек. Яков собирался уже прочитать тайную молитву, как за окном раздались разбойные свисты — привычное дело в Гусейновской слободе на межмировых крестцах, да только не в таком количестве. В слободу как будто ворвался целый отряд.

Яков Шихтель не ошибся — трехсотенный отряд Рогаткина влетел наскоком в слободу сразу с трех улиц и живыми волнами мчал прямо к дому Шихтеля, который надо сказать выделялся и был далеко не самым бедным.

Во дворе зашлись лаем собаки.

— Яша, камо они? — испуганно спросила жена. — Уж не к нам ли?

Кричали уже во дворе, топали в доме, совсем рядом, внезапно дверь в комору, где сидел Яков с семейством отлетела и в помещение ворвался разъяренный коротышка с палашом в окружении солдат. Женщины завизжали.

Яков отскочил, но его сшиб с ног Рогаткин и дважды ударил кулаком в лицо.

— Иде гадина прячется?

Шихтель ничего мог понять от страха и шока.

Только минут через десять, он кое-как понял, чего от него хотят, покосился на стоявшего тут же перепуганного Фому и указал, что знать может хозяин захудалого кабака на окраине Буня Курощуп.

Рогаткин с Голохватовым и своими головорезами направились в кабак, но и это ничего не дало.

Рыжебородый приказчик флегматично взирал на брызжущего энергией своего невысокого приятеля. Он буквально на уши поднял всю слободу, всех напугал, он так и говорил буквально, потрясая кулаком: все переверну, а достану змия!

Наконец, спустя часа три добрались они до одноглазого старика Никодима, на которого после пары выбитых зубов указал очередной разбойник.

Никодим, по его словам, раньше состоял в разбойной шайке, грабил ясачные обозы и имел связи с ургинскими торговцами, но давно отошел от дел и жил обыкновенным плотником на краю слободы, однако старые связи не растерял — подрабатывал перепродажей краденных шкур и для этих целей имел на своем дворе тайное подклетье.

Никодима застали на печке в избе, у него болел зуб, распухла щека. Рогаткину, впрочем, было плевать, он сорвал Никодима с печки за ногу, тот пререкаться на стал, а сразу сказал — жил у него «сый блазень» — при нем два разбойника, из которых один скалился аки черт, да отрок смекалистый. Жили в сарае, платили по копейке в день. Показал. Сарай как сарай — лежанки из соломы, да стол, под которым, правда обнаружился лаз в подклетье.

Старик объяснил им, что гости использовали подклетье для согрева — спали там. Рогаткин сам спустился туда с факелом. В подвале никого не обнаружилось, однако остался запах китайского чая. Коротышка понял, что на верном пути.

— Зде они бысти, во-то егда ушли. — Заявил он Голохватову и принялся за Никодима.

Тот поведал, что гости покинули его три дня назад.

— Аккурат егда он тебя надул, околотень, — зло посмотрел Рогаткин на Фому.

В этот момент один из рындарей издал радостный крик.

— Хозяин! Хозяин! Гляди еже сыскали.

Рындари протянули Рогаткину замызганный клочок бумаги, на котором чернилами было начертано что-то вроде фрагмента карты — елочные леса, реки и посреди всего волнообразный крест.

Коротышка положил лист на стол, присмотрелся. Возле самого перекрестья был нарисован гусь. Понятно дело — Гусейновская слобода, усмехнулся Рогаткин. Северная оконечность креста была зачеркнута и надпись рядом гласила: Селенгинск. Аналогично зачеркнуты были западный и южный оконечности, а восточная обведена кружком и подписана — Вербицкое.

— Вербицкое еже бо? — вопросил Рогаткин.

— Сепь о полтораста верст отсюда к востоку. — Ответил кто-то.

— Тайга же там глухая?

— Недалече.

— Во-то иде сука сия, — несильно ударил Коротышка Фому в живот, — три дня коту под хвост. Остолбени!

Ранним утром уже выдвинулись в «погонь». Дорога была плохой, снегом все замело напрочь, вдобавок сам путь был плохой. Вербицкое было ближе уже к Шильску, чем к Селенгинску и этот путь к сепи не был основным, то есть никаких населенных пунктов и острогов на нем не было, не считая зимовий кочевников. К тому же запал Рогаткина, как это с ним часто бывало в долгом однообразном пути быстро иссяк.

За сутки они прошли двадцать верст и порядком устали, разбили лагерь, разожгли костры. Голохватов развалился у костра в своей роскошной шубе. Рогаткин присел рядом, денщик принес им водки.

— Ты, Перпетуй, токмо Безхвостьеву не сказывай, яко мы с твоим Фомой обмишурились — на смех подымет.

Рогаткин крякнул от водки и зашипел.

— Не возьму я в толк, брат, вроде все верно делаем и едва берем суку, яко он абие [тотчас] ускользает. Онамо убо в долине почитай мы проиграли — ни расколщика поганца, ни товара… Словно дьявол шепчет на ухо ему.

— На кручинься, брат, — хлопнул его по плечу Голохватов, — в долине он взнаком уполз, обаче мы ему серьезно дали по зубам. Людей тьму перебили, тунгусов взяли.

— Да токмо еже они ведают? Ничего! Блазни!

— Неважно. Главное, брат, он ныне зело напуган и никому не верит. Ведает еже мы дышим ему в спину. И мы все ближе, рано или поздно он оступится, потеряет со страху разум.

— Ближе, — невесело усмехнулся Рогаткин, глядя на луну, — сам-то веришь, брат? В якой глуши даже черти не водятся, во-то почто ему зде деянити? Ты внегда рассудить умел хладно. Скажи мне, брат, что сызнова мы упускаем?

Голохватов потер свою рыжую бороду, прищурился на костер, отхлебнул водки.

— Посем он ее не сжег?

— Чаво?

— А ну-ка дай мне сию фигурку писанную.

Рогаткин достал бумажку с нарисованным крестом, протянул Голохватову.

— Запад под нами в том тайны для него большой нет, яко и север. Единаче юг, кольми отнележ он вышел. — Бормотал Голохватов, разглядывая бумажку. — Посем Вербицкое? Тунгусы? Положим. Обаче до них проще добраться годе.

— Яко?

— Ему надобен поводырь, овые водятся при острогах.

— Токмо все остроги наши — не сунется.

— Малые мы не охватили.

Голохватов щелкнул пальцем по листку.

— Ближе всех к тайге Селенгинск, да разве онаме еже бо имеется? А ну свистни писаря Мирошку!

Мирошка прибежал через минуту.

— Ну-ка, братец, назови малые остроги недалече Селенгинска, близ тайги, идеже нет покамест наших людей.

Мирошка поднял глаза к небу, задумался.

— Токмо один такой имеется, хозяин.

— Какой?

— Итанцинский острог.

— Вот он где, братец. — Голохватов швырнул от себя бумажку и поплотнее укутался в шубу.

Рогаткин с уважением поглядел на друга, поднял листок и тяжело вздохнул.