Спаситель

Глава 43

Голохватов с Рогаткиным обменялись быстрыми взглядами, и как полагается людям давно знакомым, сумели понять друг друга без слов. Дела так себе, — «прочитал» Рогаткин по взгляду товарища. Вижу, брат, да стало быть сработаем прежним порядком, — «говорил» ответный взгляд.

Голохватов с завистью наблюдал за четкими действиями ближних рынд боярина Безхвостьева. Это были не просто тупые мясники, а скорее многопрофильные помощники, способные если нужно и боем управлять и дощаник без топора сколотить и рану подорожником излечить и по-татарски изъясниться и голову одним махом срубить. При этом они понимали своего хозяина без слов и были не слабее его умом.

Безо всяких дополнительных указаний, двое из них вошли в воеводские хоромы и велели выгнать всех вон. Другие двое распоряжались по части охраны вокруг. Безхвостьев вообще ничего не говорил. Только у парадной двери он остановился и помахивая керамической баклагой с колодезной водой тихо сказал какому-то пятидесятнику с широко расставленными преданными глазами: «воеводу ко мне», после чего обернулся и кивнул Голохватову с Рогаткиным — давайте за мной, дескать.

Через десять минут он главенствовал в просторной коморе на втором этаже, выполнявшей роль казенного воеводского кабинета. Рогаткин и Голохватов расположились на одинаковых голландских креслах, нелепо выглядевших на фоне голой стены из грубого теса и черной от гари изразцовой печки.

Безхвостьев стоял у окна, покручивал кольцо с изумрудом на мизинце. В коморе кроме них был только пятидесятник с лицом похожим на собачью морду. В дверях возник уездный воевода Пекшин, расчесанный по-купечески, с клочкообразной бородой и смышлёными мышиными глазами на привыкшем прятать излишний ум слегка помятом лице. Он в пояс поклонился ближнему царскому боярину и осведомился звать ли дьяка.

— Не надобе, проходи покамест один, — сказал ему Безхвостьев и кивнул своему пятидесятнику. Тот спокойно вразвалочку, придерживая рукой саблю, подошел к двери, выглянул, покрутил головой по сторонам, после чего неслышно вышел и тихо затворил за собой дверь.

Голохватов знал, что в соседних комнатах тоже люди Безхвостьева — любое подслушивание исключено. Он никому не доверял, даже воеводе и Голохватов не позавидовал сейчас его участи — если тот рискнет играть в пользу раскольщика, Безхвостьев мигом это вычислит и задушит его как удав.

Селенгинский воевода Пекшин водрузил на лицо простодушную полуулыбку раба, охваченного порывом умиления от лицезрения величественной особы. Голохватову показалось, что он слегка переигрывает, но в его положении это даже к лучшему.

— Ну, сказывай, воевода, кто надоумил тебя расположить в остроге татя и преступника веры расколщика Филиппку? — грозно вопросил Безхвостьев.

У воеводы слегка согнулись колени. Опять переигрывает, подумал Голохватов.

— Сице убо, Федор Ильич, при нем быти грамота от разрядного воеводы. — Робко произнес Пекшин, хотя по всему было видно, что он не растерялся.

— А годе вскружил он ему голову, охмурил, не подумал ли?! — не выдержал надувшийся от злости Рогаткин и закачал ногами, которые доставали до пола только носками.

Воевода на полусогнутых слегка повернулся к Коротышке.

— Да мне ли, батюшка, чинить разбор фигурам Михаила Игнатьевича? Кто аз пред князем? Ужель стану влающи [сомневаться] в княжеской воле? Мое деяние малое — исполнять волю государя, вести ясачные сборы да бдети за порядком на земле, а уж подпись да печать на грамоте самолично ставлены воеводой. Перпетуй Ибрагимович, ихнего руки печати не раз я видывал.

Безхвостьев отпил воды из баклаги, не спуская глаз с воеводы.

— И еже писано в овой фигуре? — спросил он.

— Писано в ней, Федор Ильич, что Филипп Завадский — купец Красноярского уезда нарекаемый волею торговати с джунгарами казенным товаром уездным воеводой Мартемьяном Захаровичем…

Безхвостьев и Голохватов вдруг засмеялись, как две чайки-хохотуньи, да так одинаково, что Рогаткин и Пекшин с удивлением на них посмотрели.

— Тьфу ты черт! — сквозь смех сказал Безхвостьев, — А я-то грешным делом думал того жирного тартыгу давным-давно вздернули да скормили свиньям, а он боле гляжу в гору пошел — воеводствует ни даже тебе в Красноярске.

— Чаю, Федор Ильич, не без поспешествования [помощи] нашего деятельного истня [друга]. Спелись, чужеяды! А слухи убо давно броднят еже Мартемьянку того уж везли в кандалах в Томский гради на дознание, да на караульный обоз напали разбойники, стрельцов порубили, а после объявился он уже не приказчиком, а воеводою.

Безхвостьев вскинул брови и покачал головой.

— Не ведаю, господа, — осторожно вмешался Пекшин, — сами разумеете, мне такие домыслы не по чину, а в фигуре писан посем наказ выдавать красноярскому купцу по первому запросу — землю для торговых нужд, лошадей, брашна да работных людей. — Пекшин развел руки. — Коли вы свой вид имеете, расскажу все и людям моим накажу все молвить, еже бо ведают, обаче же яко нарушить волю княжескую — уж поймите…

— Ладно, — сказал Безхвостьев, — давай начистоту. Ты знаешь кто я?

Пекшин поклонился.

— Уж мне ли не ведать, Федор Ильич.

— Есть у этого змия тут свои люди?

Голохватов впился взглядом в Пекшина, понимая, что это первый проверочный вопрос боярина и, если воевода облажается — не сносить тому голову. Но Пекшин не облажался. Чуть склонив голову набок, он вымолвил осторожно:

— Чаю… есть.

— Ты их не знаешь?

— Овый человек… купец, он убо не дурак, батюшка, и зело богат, еже кольми я ни егда не видывал. Людей соблазнить ему несложно.

Безхвостьев беззвучно оскалился.

— А есть ли у тебя человек из служилых про кого руку на сердце положа пред Богом поклянешься, еже можешь ему доверять?

— Аз доверяю дьяку и подьячему по брашным делам Мандраилову, зане коегаждо с полжизни ведаю, а ежели вру, то голову мне, старому дураку — с плеч долой, ибо иного боле не надо и грош цена всей моей жизни.

Этот ответ очевидно понравился Безхвостьеву. Понравился он и Голохватову.

— Дьяк не подойдет, — задумчиво произнес боярин, — а с Мандраиловым своим собери нам встречу, да токмо еже бы ни одна живая душа о том не ведала! Уразумел?

Пекшин низко поклонился.

Казаки и стрельцы заняли почти все строения в остроге и вокруг него. Местные ощутили притеснение. Больше всего доставалось дворне и казенным холопам, но порой прилетало и служилым. Кое-кого избили, кого-то даже до смерти. Подьячий Олег Натанович Суконщиков спешил ранним морозным утром в приказную избу и вынужден был протискиваться меж телами греющихся у костров нетрезвых стрельцов и казаков. Дело это было непростое — то и дело кто-нибудь толкал его будто невзначай каменным плечом, а иной раз кто-то шагал на него спиной будто не видя, а уже у самой избы сбили с него шапку. Суконщиков обернулся и увидел перед собою хохочущие усато-бородатые лица московских стрельцов. Шапка его лежала в луже перед ним. Никакого житья с ними в остроге. Уж надолго ли они тут? — думал Суконщиков, входя в избу и швыряя мокрую шапку на печь.

Почти все уже служилые были в съезжей избе, дьяк еще не пришел, и пока его не было все обсуждали только одно — когда же покинет их острог проклятый полуторатысячный отряд московского боярина Безхвостьева, который они уже прозвали меж собой «московскою ордой». Лица у служилых были невыспавшиеся, злые, помятые. Невеселые роптания пресекла неожиданно хорошая новость, которую озвучил подьячий по брашным делам Васька Мандраилов. Достав дерюжный чехол с гусиными перьями, он по привычке разложил их перед собой от меньшего к большему и сообщил вдруг, что случайно сведалось ему о том, что сей отряд прислан на поиски гостивших у них купца Филиппа Завадского и уйдет он скоро — ровно через три дня двинет за Шергинск, где, как якобы стало известно и прячется тот купец.

Суконщиков сощурил взгляд, услыхав это, затем достал «осьмую» амбарную книгу, и прилежно работал весь день, записывая в нее приходы и расходы по зерну, перьям, дереву, валенкам и даже двум астролябиям. Только раз выходил он — на обед, странно помахивая высушенной шапкой перед лицом, будто на дворе было жарко, а не выл неприветливый ветер, швыряя в лицо колкие крупинки.

Вечером, придя домой и поев с женой и детьми каши, Суконщиков достал из сундука заячий тулуп, надел его, затем взял палку — отбиваться от собак, прихватил зачем-то снегоступы на ужах и поспешил в темноте дорогой, ведущей в кабак.

В непроглядной тьме за ним двигались двое, следившие до того за его избой. Суконщиков был осторожен, он часто останавливался, прислушивался и даже принюхивался, но никогда бы не догадался, что за ним в эту минуту наблюдают, поскольку эти двое были мастерами своего дела и несмотря на недюжинные габариты, умели двигаться бесшумно и незаметно. У дома каждого подьячего Селенгинского острога караулила сегодня подобная парочка, но вот какая беда для Суконщикова — только он побрел куда-то во тьму на ночь глядя.

Добравшись до разъезда, Суконщиков по очертаниям знакомых деревьев свернул не к трактиру, а на дорогу, ведущую к Гильберскому острогу — странный выбор для пешего человека, ведь до первого яма по ней пятнадцать верст, однако Суконщиков пройдя около полсотни саженей свернул на едва заметную тропинку, ведущую к сгоревшей мельнице. В тишине раздался тихий крик неясыти.

Суконщиков замер во тьме, пока не услышал едва слышный треск ветки впереди. Он вздрогнул, задышал часто и тут же тьма перед ним как будто стала гуще.

— Говори, почто звал?

Судя по голосу человек стоял прямо перед ним, в паре метрах. Суконщиков узнал голос и облегченно вздохнул.

— Слухом быти, сегодня наш подьячий Мандраилов поведал еже боярский отряд через полтретья дни двинет на Шергинск, искать онамо твоего хозяина.

— Отнюду ему ведомо?

— Мандраилов попусту плюскать не станет да к тому же близок к воеводе нашему. Мое дело тебе сказать, а ты уж решай яко важно аль нет.

— На Шергинск стало быть? — в голосе послышалась задумчивость.

— Говорят за ним в отайном месте у тунгусов скутается Филипп.

Человек, которому Суконщиков передавал информацию, насторожился вдруг, повернулся, стал вглядываться во тьму, а потом прошипел, напугав подьячего:

— Ты, сука, кого приволок за собою?!

— Ась? — не понял Суконщиков.

В ту же секунду человек сорвался с места, но скрыться не успел — на обоих налетели две громадные тени, сшибли с ног, придавили к земле, заломили руки.

В трапезную, где мирно вечеряли боярин Безхвостьев (вареная морковь с солью) и рыжебородый Голохватов (таежный суп с подберезовиками) ворвался Рогаткин, бешено вращая глазами. Не привыкший еще к буйному характеру Коротышки, Безхвостьев замер на секунду, держа у рта кусок моркови.

— Прости, Федор Ильич, — поклонился ему Рогаткин одним наклоном головы, — обаче не время вечеряти — дело не ждет! Ин дай мне волю самолично пытати сый чужеядов — клянусь через час запоют голуби!

— Целый час? — удивился Безхвостьев.

Рогаткин нахмурился, почувствовав подвох, а Голохватов ухмыльнулся.

Безхвостьев вытер руки о белоснежное полотенце, кинул его на тарелку и поднялся.

— А ну пойдем, дорогой Перпетуй, — ласково сказал он по-отечески кладя руку на плечо Коротышке, который едва доставал ему до груди, — нету у нас часу. Еже они разбойники рафленые? Простой люд, ин да не к месту зде твое лютование.

Сопровождаемые низкими поклонами казаков и стрельцов Безхвостьев с Рогаткиным вошли в пыточную избу, где лежали связанные по рукам и ногам словно свиньи на палубе Суконщиков и человек Комара Львовича — Архип.

Над ними нависали окровавленные цепи, рели, стальные крючья, на дощатом полу перед их лицами бурели засохшие пятна с узнаваемым запахом въевшейся крови, испражнений и пота. Горнило огромной печи дышало жаром, пропитывая избу душным смрадом.

С лиц обоих пленников катился градом пот.

Вошедший Безхвостьев спокойно присел перед ними на корточки, поглядел на одного, затем на другого.

— Не велика беда ваша, еже сманил вас клятый расколщик, елма кто не грешен, яко сказывал Христос Бозе наш, — произнес боярин неожиданно ласковым голосом, осторожно взяв при этом за волосы Архипа.

— Обаче велика беда ваша, ежели отныне не избыти свое блазнование… Ты человек расколщика? — приподнял Безхвостьев голову Архипа.

Тот не без труда посмотрел в глаза боярину.

— Да. — Прозвучало почти беззвучно.

— Я спрошу единожды, а таже [после] он, — Безхвостьев указал на стоявшего за ним свирепого Рогаткина, — сотворит тебе такие увечья, от коих ты ни егда не оправишься.

Архип облизнул пересохшие губы.

Комар Львович вышел из гридни в большую горницу в одном исподнем, почесал вспотевшую грудь, широко зевнул в голос.

— Ко-ма-риик, амо же ты, голубь! — раздался за спиной томный голосок.

Бывший казак обернулся, поглядел на соблазнительное тело обнаженной крестьянки, сверкающее от пота в полутьме и погрозил ей пальцем.

— Не балуй, обаче выдеру тебя розгами.

Девица засмеялась.

В горнице четверо его нетрезвых людей резались в карты. На столе перед ними россыпью лежали серебряные монеты, стояли два бочонка с вином, оловянные кружки, лежало на досках нарубленное сало и соленые огурцы. Карты летали над огарками с хлесткими щелчками приземляясь на столе. Люди были поглощены азартом — громко спорили, хохотали.

Комар Львович остановился у стола, последил за игрой с минуту, почесывая затылок и зевая. В избе было душно, за окном в разгаре ночь, отчего-то в груди теснилось, свербело как тупая зубная боль какое-то необъяснимое беспокойство. Комар Львович подошел к углу, где стояло ведро с квасом, зачерпнул ковшом сразу полуштоф, с наслаждением осушил — квас был прохладен, видать только принесли из подклети. Зычно рыгнув, Комар Львович подошел к оконцу, откуда с ветром слегка задувало, выглянул — не видно ни зги, только странные огоньки перемигиваются в небе.

— Архип не воротился? — спросил он, обернувшись к столу.

Ему никто не ответил. Комар Львович нахмурился и вдруг с размаху швырнул ковш в стол. Зазвенели монеты, покатились огарки, разлетелись карты. Люди застучали ладонями по столу, гася разбегающееся пламя.

— Да еже ты, Комар! Всю колоду нам смутил! — с пьяной обидой в голосе проскулил Галактион.

— Ты у меня, межеумок, сейчас колоду сию жрать будешь!

Люди притихли. Комар Львович редко выходил из себя, а когда выходил это всегда было неожиданно, даже для него самого. Сейчас смотрел он сердито, пара огоньков глаз сверкали, не мигая в свете лучины.

— Не воротился он, — ответил здоровяк — бывший стрелец Василий Зарядьев.

— Пеши был?

— Конне, — ответил Зарядьев, — да токмо ежели б и пеши уже воротитися должон бы.

Напряженное молчание усилилось.

— И вы зде сидите, в карты дуете, будто все побоку?

Комар Львович понимал, что сей укор следовало адресовать и самому себе. Даже в первую очередь самому себе. Еще сильнее рассердившись от этой мысли, он взял с лавки свою шубу, сел, натянул сапоги.

— Амо ты, хозяин? — спросил у него Зарядьев.

Комар Львович не ответил, нащупал в зепи под шубой мешочек с китайским табаком, к которому пристрастился последнее время, преодолев сопротивление организма. А с недавних пор, он научился еще и добавлять в него опиум. Вот что ему сейчас было необходимо.

— Сходить с тобою, хозяин? — потянулся к палашу смуглый Албанас.

Комар Львович не ответил, встал и спросил строго:

— Кто в дозоре теперь?

— Абрам с Тимохой.

Комар Львович сердито оглядел своих людей.

— Оружие иде? При себе держите! — бросил он и вышел из избы. На улице тотчас налетел на него недружественный зимний уже ветер, несмотря на черностоп.

Комар Львович подошел к воротам, таясь от злых порывов, наощупь набил трубочку табаком, бросил горстку стружек на бочку, умело высек на них огнивом россыпь искр, раскурился.

Тревога в груди растаяла как снег в печном горниле. Комар Львович закрыл глаза, поднял лицо к небу, чувствуя, как ветер уже не царапает, а ласкает уставшее лицо. Иной мир прошел сквозь Комара Львовича. Блаженную тишину нарушил какой-то искусственный звук. Будто кто-то недалеко шагнул на ветку и тотчас замер, затаился. Именно на это неестественное последствие среагировало опытное ухо бывшего казацкого десятника, мгновенно почуяв опасность. Он подошел к воротцам, приоткрыл беззвучно створку, предусмотрительно смазанную в петлях маслом и негромко, но удивительно натурально крикнул по-неясытиному.

Глухая тишина в ответ обрушилась на него словно молот. И чем более затягивалась она, тем жарче жгло его изнутри — как эта смертельная тишина. Ни Тимохины уста, ни Абрамовы уже не смогут крикнуть неясытью и ты точно знаешь почему — потому что Архип не вернулся, но главное потому что ты, Комар — дурак!

Болван!

Отшвырнув трубку, Комар Львович захлопнул ворота, задвинул засов, побежал в дом, слыша за спиной нарастающий топот и сразу удары.

— Что такое, брат?! Иде Абрам с Тимохой?! — посыпались вопросы людей, напуганных бешеным видом ворвавшегося в избу хозяина.

Комар Львович уже ринувшийся было к сундуку, где лежали его пистоли и палаш, замер на секунду, посмотрел страшно и сказал:

— Нет их больше.

Дальнейшее люди и сами поняли — по крикам во дворе.

— Кружай! Имай, братцы, боем всех блядователей!

Все знали, что делать.

Албанас подскочил, запер на два засова крепкую дубовую дверь — иных в этой избе не было. Зарядьев тем временем перевернул набок стол, с которого посыпались монеты, карты, еда. Бочонки покатились, щедро заливая полы вином.

Под столом была циновка — сдернули, под нею деревянная крышка. В горницу ворвалась голая визжащая девка, за нею раздавалось какое-то рычание и звон стекла. Кто-то пытался проникнуть в гридню через узкое окошко. Дверь содрогалась от ударов.

— Сдавайтесь, паскуды, инда пожалеете! — ревело оттуда.

Прыгая в отверстие, Комар Львович был уверен, что они не шутят. Он побежал по заранее прорытому двадцатисаженному лазу. Люди его ловко сигали следом, оставляя за собой только визжащую от ужаса девицу.

Проход вел на соседний двор, где жили старик со старухой, которых люди Комара Львовича подселили туда для виду — на деле этот двор тоже принадлежал им.

Выбравшись в сарай соседнего двора, выскочили из него тенями и неслышно понеслись огородами к темнеющей полоске леса.

Комар Львович бежал первым.

Слева мелькнула какая-то вспышка и тотчас как ошпарило:

— Сюды, братцы! Зде притечут поганцы!

Раздался треск околицы, как будто на них ломанулся медведь.

Комар Львович был слегка полноват, бег всегда ему давался тяжело, но сейчас он летел как лань, перескакивая через грядки, собачьи будки и ограды. Он сильно ударился обо что-то коленом и что-то вроде гвоздя впилось ему в стопу, но он ничего не замечал.

Кричали сразу позади, справа и слева, их будто настигал пожар. Люди его дышали рядом, но вот крупная тень вскрикнула и пропала — убили или ранили Зарядьева — проскочила суматошная мысль. Комар Львович краем глаза улавливал тусклые отблески — вероятно костры или факелы, впереди спасительно маячил лес, оставалось до него сигануть через ручеек, да проскочить последний огород, как вдруг с ужасом он заметил, что бежит совсем один. Что же с другими? — обожгла ужасом мысль, придавая вожделенные силы для последнего рывка — Комар Львович ускорился, уже нацелившись сигануть в кустарник слева от сосны, как вдруг нога его будто провалилась во что-то, он упал, ударившись зубами об осиновую лагу поскотины. И тотчас сразу несколько тяжелых тел придавили его к земле.