Спаситель

Глава 25

Младший писарь приказной избы подъячий Евстратий Лангурович Односум вышел сегодня на службу раньше обычного. Жил он в зареченском посаде и сейчас спешно шагал привычным путем к острогу сотрясаясь в своем худом зипуне от мороза. Кругом царила еще ночная тьма, под ногами скрипел снег и вдали за речкой мерцали огни костров у боковых ворот острога. У моста Евстратий вдруг сбросил шаг, оглянулся суетно по сторонам и свернул с привычного пути на сгоревший двор, где когда-то размещалась рыбная лавка. Там встал среди почернелых остовов, потирая озябшие руки.

Где-то вдали исступленно лаяли собаки да матерились рабочие, которых вели на стройку укрепительных мостов в остроге.

Из окружавших подьячего недвижимых силуэтов — бывших лабазных стен и обломков избы, один силуэт «ожил» и двинулся прямо на него, однако писарь не испугался, а спокойно себе дышал на руки, топоча худыми ногами, на которых болтались большие не размеру сапоги.

Тень подошла, оказавшись крупным человеком, протянула подьячему слегка измятый свиток с печатью. Тот кивнул, схватил его, сунул за пазуху. Следом человек протянул маленький приятно позвякивающий мешочек. Подъячий кивнул охотнее, схватил мешочек и сунул невесть куда. На том и расстались, так и не проронив ни слова. Человек снова стал тенью и растворился во тьме, а подъячий заспешил на этот раз на службу. Вошел он вместе с работными мужиками в острог, миновал мушкетёрский караул Карамацкого, и добрался в приказную избу, где к его удовольствию было уже хорошо натоплено.

Вскоре пришли другие писари, старшие подьячие и сам дьяк. Писали прошения, фигуры, принимали челобитные. Шумно было, жарко. С лысого дьяка лился пот рекой, но шубы своей горностаевой он все равно не снимал, только расстегнул для удобства. Пару раз приходили посыльные от воеводы. Лысый дьяк Прокопий Юрьевич бережно брал их послания и клал в темный кованный сундучок, который запирал на большой универсальный ключ. К полудню изба начала пустеть — сначала выгнали просильцев, челобитников, потом подьячие сами заспешили в трапезную. Сегодня им на обед жаловали любимые Евстратием щи с говядиной, но сам он не спешил — согнувшись над столом старательно выводил гусиным пером расписную фигуру, которую заранее придержал до обеда. Почти все уже вышли, позвали и его, но Евстратий оправдался — дескать фигуру надобе срочно окончить до обеда.

Наконец ушел и дьяк. Тотчас Евстратий вскочил с лавки, подбежал к двери, выглянул — никого поблизости, только караульный стрелец с бердышом. Бросился к оконцу — мимо спасовой церкви шла какая-то баба с ведром, из трубы трапезной избы клубился дымок. Топая сапогами словно домовой, Евстратий бросился к столу дьяка, отбросил крышку сундучка (слава Богу — дьяк уходя обедать оставлял ключ в замке), извлек из зепи переданный ему утром свиток и сунул его на самое дно сундука, прикрыл сверху другими свитками, после чего захлопнул крышку и поспешил в трапезную.

— А ну стой! Стой! — еще издали закричали смурные казаки из первой сотни Карамацкого.

Обозники настороженно умолкли, потянули поводья, сбрасывая скорость. В первой сотне служильцы у полковника были самые отборные — верные и лютые. Руководил этой сотней Ермилов.

Короткий пятисаночный обоз остановился перед свежевыструганными сосновыми рогатками, преграждавшими дальнейший путь. К первым саням подошел высокий пятидесятник со шрамом на лице, сделал манящий жест. Посыльные острога уже наученные, покорно протянули ему сундук с наклеенной расписной фигурой: «Вне стен Тобольского острога не открывати».

Пятидесятник достал ключ, легко открыл сундучок, стал нагло рыться в нем — брал каждый свиток, глядел на печать, швырял обратно. Свиток, поднятый им с самого дна, заинтересовал его. На печати стояло клеймо воеводы Томского разряда, а на подкладке имя и чин отправителя: «Письменный Голова Семен Федорович Бутаков».

Пятидесятник отошел, сломал печать, развернул, стал читать. Выражение непроницаемого лица его никак не менялось, но закончив читать, он махнул казакам у коновязи.

Прибежали два крепких коренастых казака разбойной наружности.

— Доставить, Терентий Михалыч?

— Коня давай. Самолично доставлю.

Казаки переглянулись.

— Живее!

Степан с ужасом взирал на полковника Карамацкого. Только что страшный пятидесятник со шрамом принес его дяде какой-то серый свиток со сломанной печатью. Тот развернул его и жадно читал, не реагируя на вопросы племянника. Степан заметил только, что дядины глаза потемнели во время чтения, а на лежавшем на столе кулаке его побелели костяшки. Затем Карамацкий встал и улыбнулся, глядя мимо племянника — да так и замер, будто его заколдовали. Никогда таким страшным не видел Степан своего дядю.

Наконец, отмерев, Карамацкий повернулся к пятидесятнику.

— Разве тебя читал еже ов? — спросил он, кивнув на стол, где лежал свиток.

— Нет. — Ответил хмурый пятидесятник.

— Не вздумай никому сказывать, еже поминается там воевода. Уразумел?

— С меня и на дыбе не дознаются, Осип Тимофеевич.

День сегодня выдался солнечный, лютоморозный. Изразцовую печь в коморе Ивана Ивановича растопили по-черному, сам он сидел в богатой соболиной шубе, но ноги все равно прихватывало от окна. Афанасий принес самовар, заваривал как узвар кантонский чай с медом, однако утреннее благодушие воеводы таяло — одиннадцатый час уже, а педантичный Бутаков до сих пор не явился. Хотел воевода помимо важного разговора, словесно приласкать обидчивого заместителя своего — похвалить, как решил тот беспокойство воеводы относительно укрепления острожных стен. Присланные земствами со всего разряда мужики работали споро — за два дня выстроили три яруса новых мостов у южной стены, сделали подпорки тынам, укрепили железом. Так и за неделю управятся — одной головной болью меньше.

Выпив две кружки цинского напитка, воевода позвал Афанасия.

— Не пришел ли Бутаков?

— Не пришел, Иван Иванович.

— А кто гремит внизу?

— То Григорий крыльцо чинит.

Тут вдруг за окном раздался истошный женский визг.

Иван Иванович вскочил, бросился к окну — если прижаться правой щекой к самому краю, то можно увидеть часть двора Бутакова и край его избы. Там творилась какая-то суета — бегала дворня, кричали, мелькали зипуны, валенки.

У воеводы похолодело в груди, он бросился к дверям, скатился на первый этаж по лестнице, выскочил в мороз, тотчас на него чуть не упали бежавший следом Афанасий и рындари.

На дворе письменного головы образовалась толпа: дворня, казаки, караульные, кружили-лаяли собаки.

Завидев приближающегося воеводу все стали бросать на него испуганные взгляды, расступаться.

— Что такое? — строго спросил Иван Иванович и тут на него выбежала жена Бутакова — Прасковья, с непокрытой головой, волосами развевающимися на бегу, словно у медузы Горгоны, перекошенным от ужаса белым лицом и домашнем платье в такой лютый мороз — она напугала воеводу.

Она принялась что-то кричать, но Иван Иванович ничего не понял. Ее оттащили от воеводы, а сам он уже подошел ко двору. Все смотрели на него.

— Где Семен Федорович? — спросил он.

Двое мужиков указали на распахнутую дверь избы.

Воевода двинулся туда.

У дверей стоял старик Федосеев, приказчик Бутакова.

— Не ходил бы ты, Иван Иванович.

Воевода на секунду остановился, поглядев на него, затем нахмурился и быстро поднялся по крыльцу. В нос ударил запах бойни. Бутаков прошел первую горницу, шагнул направо, где располагалась комора его заместителя и замер — на полу лежал обезглавленный Бутаков. Его отсеченная голова покоилась на его же животе, в зубах — серый свиток, измазанный кровью.

Мрачнее тучи вышел из избы Иван Иванович, оттолкнул подошедшего было Федосеева. Толпа спешно разбегалась, пропуская воеводу. У изгороди он остановился, будто пес учуявший что-то, медленно повернул голову налево. Там, в отдалении у ворот сидел на коне Карамацкий в окружении дюжины своих боевых рындарей. Воевода встретился с ним взглядом, тот же приподнял голову, не отводя глаз — смотрел нахально, властно.

Воевода стиснул зубы, зашагал к своим хоромам, на ходу кликнув Афанасьева, крутившегося позади вместе с рындарями.

— Еже, Иван Иванович? — возник перед ним Афанасий, глядя преданными умными глазами.

— Вонми, иди теперя домой, ин еже кто спросит по пути, скажешь захворал, — говорил воевода, поглядывая как Карамацкий со своей гикающе-свистящей ватагой покидает острог, — на деле же бери лучшего коня и тайно скачи в ночь на Волацкую ярмарку, да сыщи там Гегама, что торгует железными яблоками…

Завадский стоял перед иконой Спасителя, удерживая в руках тонкую восковую свечку и сосредоточенно смотрел на крохотное колеблющееся пламя. В церковном полумраке огоньки плясали в тронутых слезами глазах. Покатившаяся со свечки капля воска обожгла пальцы. Игнорируя боль, Филипп поднял взгляд на икону. Изображенный Спаситель походил на безумца — возможно все дело в скудости света и избытке черного цвета в потемневшей от времени иконе. Завадский видел только глаза, тьма скрадывала все что ниже, краска сливалась с ней. Приподнятые к переносью брови изображали скорее крайнюю степень меланхолии нежели скорбь, а темные тона сгущали степень расстройства. Завадскому показалось, будто гнетущий взгляд сгущает пространство перед собой, смешиваясь с его ядом и был рад, услышав тихий кашель позади.

Там, в глубине притвора запертой церкви на сундуке со свечками сидел Савка, которого он взял, несмотря на уговор о встрече один на один. Завадский все еще не уверен был в своих силах справиться с лошадьми в самый ответственный момент и потому взял с собой лучшего конника.

Позади раздались шаги, но точно не Савкины — идущий куда тяжелее, скрипят половицы, стучат каблуки, тяжелое дыхание. Незнакомец остановился позади в трех шагах. Завадский почувствовал запах имбиря — в прошлую встречу он тоже его излучал.

— Яко мочно сделати, еже сказывал? — раздался за спиной голос воеводы.

— Удивляешь, Иван Иванович. — Улыбнулся Завадский, водружая свечку на кандило.

Воевода подошел к нему, встал вровень перед иконостасом, перекрестился на Спасителя, затем на икону Казанской Божией Матери, поклонился.

Завадский обратил внимание, что вместо снега, шубу воеводы покрывает какой-то песок.

«Подземные ходы», — догадался он и обернулся. Позади у ступеней амвона переминался с ноги на ногу коренастый мужик в коротком тулупе — тоже весь в песке. Завадский узнал в нем посланца воеводы на Волацкую ярмарку.

— Уговаривались один на один. — Сказал он.

— Поэтому приволок с собою разбойника?

— Это брат мой, а не разбойник.

— Еже мне до того?

— Я не против, но скажи своему человеку, чтобы отошел.

— Овый мой человек верный. Почитай он мне тоже брати.

— Ладно. Но больше без сюрпризов. Идет?

— Яко звать тебя?

Завадский посмотрел на воеводу.

— Филипп.

— Наперво, скажи мне, Филипп, еже колитву сию ты зришь?

— Ты назначишь ему встречу в субботу днем. Придумай убедительный повод….

— Охолони! Ин сказывал ты поминаю еже деяние сие обойдется без моего участия.

— Грязную работу выполнят другие люди, но только к тебе его можно выманить без охраны.

— Не годе. — Покачал головой воевода.

— Я не пойму, чего ты боишься? В отличие от других, ты единственный кто ничем не рискует. Кроме того, это часть плана. Дело будет обставлено так, будто спятивший Карамацкий напал на тебя, а убивший его тебя защитил.

— Овые то люди?

— Надежные. Они прибудут загодя, и сядут в соседней от твоей коморе, сделают дыру в стене, будут слушать. Как явится к тебе Карамацкий, будь готов. Все произойдет быстро.

— Обаче с ним рындари. Двое присно дожидаючи ево за дверью.

— Я знаю. Двое это не проблема.

Воевода почесал бороду.

— Иде буде ты? С ними?

— Я приду как только все закончится.

— Стало быть то не твои люди?

— Конечно нет! Мои привлекли бы внимание.

— Ин кто они?

Завадский внимательно посмотрел на воеводу. Тот в ответ глядел спокойно, ожидая ответа.

— Тебя «спасет» Артемьев. Взамен ты назначишь его новым полковником.

Воевода вскинул брови.

— Во-ся… Ну и ну! Артемьев! И не подумал бы.

Завадскому показалось, что этот вариант воеводе понравился. Впрочем удивление на лице Ивана Ивановича сменилось какой-то мрачностью.

— Ин ов его стольник! Ты уверен, еже тебя не водят за нос?

— Уверен. За право стать твоим псом он согласился участвовать в этом. Но это его условие. А теперь о моих. В твоем разряде есть приказчик Причулымского острога Мартемьян Захарович, смещенный человеком Карамацкого Пафнутием Шелкопером. Указом своим назначишь Мартемьяна Захаровича воеводой Красноярского уезда.

— Уезда?!

— Именно. Отдашь в управление ему четыре острога — Кузнецкий, Ачинский, Причулымский и Красноярский с правом назначать приказчиков. Ясак с них будет поставляться в Томск по верной переписи. К этому — право торговать без откупов и сборщиков моим людям в уезде. В ответ получишь защиту юго-восточных границ разряда от киргизов и кочевников.

— Целый уезд, — усмехнулся, цыкнув воевода, — тебе палец в рот не клади.

— Ты хотел сказать Карамацкому.

Воевода поджал губы, кивнул.

— Чаю размен гожий, я согласен.

— Значит, договорились?

— Яко он сдохнет? — неожиданно спросил Иван Иванович.

— Не знаю. А что, это важно?

— Пущай хочь бо еже не быстро. Хочу чтобы он видел меня, донележ [пока] подыхает.

— Понимаю, но лучше все сделать быстро.

Воевода вздохнул и мелко понимающе закивал.

— Так… по рукам? — спросил Завадский.

Воевода как-то неприятно скривился.

— Ин еже бо… смущение одно имеется.

— Что еще?

— Складно сказано, токмо едино не достает, обаче ведаю как решить сие. Довесок надобен.

— Какой довесок? — недовольно спросил Завадский.

Иван Иванович махнул Савке, сидевшему в глубине церкви.

— Эй ты! Поди-тко сюды!

Савка сверкнул глазами в сторону Завадского, тот неохотно кивнул.

— Во-ся, — сказал воевода, беря подошедшего Савку под руку, — дивно расписал ты все, Филипп, и допускаю аз, еже такожде бо еже и станется, обаче не таи обиду, ин еже опасность имеется и для меня, посему сице не уразумел я — кто же ты таков.

Завадский начал сердиться.

— Да какая разница!

Иван Иванович цыкнул.

— Большо не важно, а негли бо есть. Ты сказывал овый братец твой? — воевода тряхнул Савку за руку. — Я возьму его с собой в острог, яко аманата.

— Зачем это?

— Да токмо ради моего покою. Ты не пужайся, с братца твово и волосок не спадет, спрячем ево в тайной коморе. Кормить-поить будем вдосталь. А егда в субботу ты явишься вот и заберешь братца своего.

— Хреновая идея.

— Чаво?

— Так не пойдет.

— Ну, Филиппушка, — елейно заговорил воевода, крепче вцепляясь в руку перепуганного Савки, — ежели так не пойдет, стало быть не все убо гладко, яко ты расписал, из чего следует, еже покамест и я откажусь.

— Просто… мой брат тут вообще не причем, он просто конюх.

— Яко ведаешь.

Иван Иванович хитро прищурился, глядя в откровенно растерянное лицо Филиппа и отпустив Савку, крикнул:

— Афанасий! Пора нам!

— Я пойду, братец! — сказал вдруг Савка, уверенно глянув в лицо Филиппа. — Кольми спрячут меня, так и добре, а в субботу же встретимся.

— Во-то! — подтвердил воевода.

Завадский посмотрел на Савку.

— Пойду, Филипп, — повторил он уверенно и обратившись к воеводе, добавил, — а ну показывай идеже зде тайные лазы!

Воевода расплылся в улыбке.

— Хорошо! — сердито согласился Завадский. — Это твоя гарантия, но пусть будет и моя — как будет сделано дело пускай брат мой встречает меня на дозорной башне острога!

Воевода протянул ему сжатую в кулак руку. Завадский, впервые увидевший здесь этот жест, ничего не придумал лучше, чем стукнуть по ней своим кулаком.

Иван Иванович засмеялся.

— Во-то сегда уговорилися, братец. — Сказал он напоследок и вместе с помощником своим и Савкой направился в пономарную.