Спаситель

Глава 22

— Терпуга, ты ли это? — раздался смутно знакомый голос.

Терпуга прищурился на тень и узнал Истому.

— А, сеченный!

— Иж бы говорил. Вас есаулы дерут пуще мужиков.

— А вот абиё яко тебя выдеру, холопишко, по-иному запоешь.

— Рычишь ты, Терпуга и то по-козлиному.

— Ты чего, ерохвост, распетушился? На радостях еже копейка завелась в кабаке прогуляти?

— В кабак-то я прибрел, ин вот токмо не гуляти. — Усмехнулся Истома.

— Ин почто?

Истома пристально посмотрел на Терпугу, в полумраке блестели его глаза.

— А негли [может быть] надежного человека сыскать.

Терпуга прыснул со смеху.

— В овой-то мотыльне?

— А положим и нашел, — прищурился Истома, — хочешь за едино дело получить елико за всю жизню не видывал?

Терпуга посерьезнел, присмотрелся к Истоме. Взгляд того, как всегда — прямой, пронзительный. Трудно такому не верить.

— А ну сказывай.

— Сойдем недалече, растолкую.

Они пошли по дороге, из-за метели ничего не видать: сажень-другая — и стена снега.

Истома говорил тихо, Терпуга слушал жадно, и глаза его загорались в темноте, сердце стучало бойчее.

Рассказал ему Истома, как пару дней назад повстречал он у монастырской засеки нездешнего закупного холопа, воровавшего казенные дрова. Служит холоп тот при одном проезжем купце, который распродав товар на Нерчинской ярмарке, плыл на струге в Тобольск, чтобы там перезимовать, да напоролся на скальни, потерял стругу и дюжину холопов, а тем паче попал под ранние заморозки. Короче говоря, едет купчишка теперь сухим путем, но очень осторожно — опасных и лихих мест вроде нашего избегает, останавливается как правило при монастырских подворьях, на проверенных дворах, прикидывается мелким торгашом валенок из Хлынова, пограбленным под Верхоленском, а на деле — этот хитрый скаред никто иной как крупный гость из суконной гильдии ярославский купец Мартынов, везущий в подкладках старого крестьянского зипуна две сотни золотых монет и целый куль драгоценных каменьев, спрятанных в тайной зепи. Он и спит-то в этом тулупе. При нем осталось всего трое холопов и сейчас остановился он на дворе в монастырских землях за Юрточной горой. Купец тот не молод, да здоровьем крепок и силой не обделен. Холопец закупной давно уж таит обиду на хозяина и пограбить его хочет, да один боится не сдюжит, своим же не доверяет — сдадут купцу, тогда не то что монет — жизни не видать. Вот и призвал он на помощь Истому.

— Сказывает у обоих нас жизнь — кручина. На том и сошлись. Разберем купчишку и коегаждый своим путем побежит. Дело не шибко сложное. Купчишко спит в отдельной коморе, холопы — в сенях, загодя тот холоп мой в окошке замок отогнул, а по морозным дням купчишко любитель выпить еже есть и спать буде крепко, вдвоем придушим, ин вся недолга.

У Терпуги в горле пересохло от таких сказов — золотые монеты, каменья! Да с таким богатством можно и в Астрахань и в Новгород податься, купить дом в посаде и даже чем черт не шутит — купеческое звание.

— Юрточна гора, — произнес он, — еже ж у Киргизки? Досталь недалече.

Истома кивнул.

— С холопчишкой у нас уговор — повстречаемся сегодня вечером условном месте. Сице ты, Терпуга, стало быть согласный?

— Еже бы аз был несогласный! Веди, скорей, голубь! — расплылся в ошалелой улыбке Терпуга.

Истома поспешил в ночь, дорогу к монастырю он знал хорошо и мог дойти чуть не вслепую. Сзади шаркал по наледи, сморкался и фыркал как конь возбужденный Терпуга. Завидев черный прогал Ушайки, новоявленные грабители взяли левее, преодолели хлипкий мостик и тут у отъемника услыхал Истома позади тихий металлический скрежет. Следом сильные руки резко его толкнули к сосне, горла коснулось лезвие ножа.

— Складны акафисты твои, пресноплюй, — зловонно зашипело в лицо Истоме крупное черное пятно перед ним, — токмо про едино позабыл рассказать — на кой черт вам третий рот дался? Али ты после батогов в блаженные подался? Не-е, токмо не ты, братец.

Пока одна рука держала у горла Истомы нож, вторая хлопала его по зипуну, лезла под полы.

— Я боло не вчера родился, сеченый, и блядословие за версту чую. А ну, сказывай амо нож припрятал?!

Не выказывая ни капли страха, Истома спокойно глядел на черное пятно перед собой.

— Ин чаял я, еже ты, Терпуга, разумнее. И прежде возрадовался повстречав тебя в той мотыльной дыре, иде ты свою собачью жизнь просираешь.

Терпуга смолчал, Истома понял, что сомнение еще владеет им, и заговорил увереннее.

— Без нужды нам третий рот — прав ты, ин токмо, як сведать мне, еже холопишко тот не соврал? Мало не соврал — лепо, а вот ежели, как ты — ножичком и ищи голь перекатную по всей Сибири. Зачем ему оставлять онамо, иде он хозяина своего убил лишнего соглядатая?

— Тебя то бишь… — Догадался Терпуга, отводя нож.

— Убо сподручней идти на такой завод с человеком здешним, иже выгодно смолчать буде.

— Стало быть третий рот… он?

— А я уж чаял недоумаешь, — улыбнулся Истома.

— А немало головаст ты, паря, — обрадовался Терпуга, убрав нож и хлопнув Истому по плечу, — не держи зла. Времена ныне яко сам ведаешь. Топерва и за драные лапти прирезать могут.

— Сем-ка [ну-ка давай], айда тощно [поспешим], покамест холопишко в одно пузо нашу добычу не сымал.

Торопливо шагая по снегу, по лесам и полям они пропетляли еще версты три, и вышли наконец к каким-то безжизненным на вид постройкам — не криков, ни лая собак.

— Зде? — с недоверием спросил Терпуга.

Истома шикнул.

Тут же, по правую руку возникла неслышно тень.

— Истома? — прошептала тень.

— Он самый!

— Околел тут тебя дожидаючи! Обожди-ка… Ты кого привел, разбойник?! — рассердилась тень. — Уговор был что один будешь!

— Иже братец мой единокровный. Не смущайся, Аким. Добыча полма [пополам] как уговорено, а мы с братцем мое поделим. Ин втроем буде спорее. Хозяин-то твой в избе?

— Наклюкался хлебной и дрыхнет скотина. Яко братца-то звать?

— Матвеем, — отозвался Терпуга.

— Во-ся, братишки, на дворе холоп купецкий рыщет — в боках его свербит, спать не может, такожде к избе выйдем поперек конюшни и далече взнак [ползком]. Да энто… — оглянулся Аким, — буде тихо, яко мыши. Усекли?

Истома и Терпуга кивнули.

Подобравшись к первой постройке, Аким подвел их к лазу, за которым — глухая тьма.

— Сюда? — с сомнением прошептал Истома.

Аким кивнул и полез первым. Как только он исчез в дыре, тут же раздался оттуда его гневный шепот.

— Ну чаво встали, кисели?

— Лезу. — Прошептал Истома и поспешно забрался в конюшню.

Следом с кряхтением пролез в дыру не шибко ловкий в таких упражнениях Терпуга и как только он выпрямился, тут же что-то мощно шибануло его в висок. Ничего не успев понять, Терпуга рухнул на земляной пол.

Тотчас, как по команде зажглись факелы, ярким пляшущим светом озарив заброшенную конюшню, в которой полукругом в зловещем молчании стояли двенадцать человек. Самый высокий среди них — Завадский, сунув руки в карманы своего диковинного черного бушлата со стоячим воротом, глядел на лежавшего ничком Терпугу.

Данила подошел к нему, присел, приподнял за волосы голову.

— На Фирса большо похож, — сказал он, — подь сюды, Фирс.

К ним подошел старовер похожего с Терпугой телосложения и такой же примерно бородой. На том сходство заканчивалось.

— Раздевайте его поживей, — сказал Завадский, подходя к Истоме, — как его звать?

— Матвей, по прозвищу Терпуга. Казак из сотни есаула Скороходова.

— Уверен?

— Не сумлевайся.

— Молодец, — улыбнулся Завадский, — готовь своих людей, исполню и я свою часть уговора.

Истома кивнул и посмотрел на обездвиженного Терпугу. С того уже стянули казацкий кафтан, шапку, сапоги, забрали нож.

— А еже с ним буде? Убьете?

— Нет, — буднично ответил Филипп, — не мы.

Подошедший Данила протянул Истоме нож.

— Я? — удивился Истома.

Завадский пожал плечами.

— Нас он не видел. Так что решать тебе.

— На что он годе вам? — спросил Истома, осторожно забирая нож.

— Имя его послужит благому делу. Но лучше после этого ему не попадаться на глаза своему начальству. А тем паче и тебе.

— Сие связано с полуполковником Артемьевым?

— Не пытайся искать оправданий в чужой войне. У тебя есть своя.

Истома неохотно кивнул.

— Уходим! — крикнул Филипп своим людям и напоследок снова обернулся к Истоме. — Помни — с этого момента обратного пути для тебя нет.

Конюшня опустела. Тусклые отсветы плясали на тесаных стенах от оставленного у кормушки факела. В широкие щели задувал злой ветер.

Сжимая у бедра нож, Истома медленно повернулся к Терпуге.

Полковник Карамацкий, несмотря на стужу сидел голый по пояс на мешке с просом. Перед ним столбом поднимался страшный пятиметровый костер, подле которого лежало на круглой табуретке свежее медвежье сердце. Ближние рындари расположились полукольцом поодаль и вместе с Карамацким со средневековым ужасом наблюдали на скачущего вокруг костра шамана.

Шаман был облачен в кожаный халат, обвешанный многочисленными костяными поделками, погремушками, медными фигурками, лисьими и беличьими хвостами, которые подлетали от его замысловатых прыжков вместе с полами халата, визуально увеличивая его из без того вытянутую фигуру. Голову шамана украшал венец из совиных перьев, из-под которых выбивались длинные черные волосы с отливом, а лицо скрывала причудливо разукрашенная деревянная маска злого духа с большим клювом вместо носа. Шаман как отбойный молоток стучал костяной колотушкой в метровый бубен, издавая при этом невероятно утомительные для ушей звуки, иногда перемежаемые пронзительными затяжным визгом.

Темп скаканья вокруг костра неумолимо нарастал, вместе с частотой ударов в бубен и воплей. В конце концов, когда показалось, что сейчас он уже лопнет от этих криков, шаман вдруг замер, развел руки с бубном и колотушкой в стороны, устремил клюв в ночное небо и поразил окружающих неслыханным прежде звуковым террором в виде какого-то неимоверного пронзительного визга, так что рындари невольно поморщились, те кто помоложе зажали уши, а старая крестьянка лежавшая на печке в ветхой избе в версте отсюда перекрестилась.

Хорошенько провизжавшись, шаман, наконец стал издавать более-менее приемлемые звуки, чем-то напоминавшие уханье шимпанзе, при этом он ходил быстрым шагом через костер, однако этот трюк уже не так впечатлял, как его прежние артистичные подскоки. Постепенно звуки ударов и крики снова стали набирать обороты. Только на этот раз шаман не скакал и не ходил, а просто стоял перед костром глядя в небо, ритмично колотя в бубен. Через минуту, повторив свой акт невыносимого звукового насилия, шаман раздвинул руки и стал подниматься на цыпочки. Все с удивлением уставились на его мягкие кожаные сапоги и ахнули, когда носки его оторвались от земли. Продолжая орать, шаман взлетел и каким-то чудом завис над землей уже сантиметрах в двадцати. Казаки начали креститься, а Карамацкий привстал с мешка, и полусогнувшись сделал пару осторожных шажков к шаману, но тотчас отпрянул — шаман с еще более диким воплем вдруг приземлился и задрав маску, обнажая свое смуглое азиатское лицо, схватил медвежье сердце и стал рвать его зубами. Поглощение огромных кусков сопровождалось громким чавканьем и безумным вращением глаз. Кровь стекала по его щекам и рукам.

Карамацкий вернувшись на мешок, как завороженный следил за шаманом. Тот чавкал еще пару минут, потом швырнул сердце в костер, подошел к Карамацкому и издал звук, похожий на карканье.

Стоявший за спиной полковника молодой азиат-переводчик наклонился к уху Карамацкого.

— Сагаадай Рамада готов ответить тебе. — Тихо произнес он. — Но только не медли. Великая Лан Хуи пробудилась сегодня в дурном настроении и скоро уйдет.

— Пущай скажет… — Начал было Карамацкий, привстав, однако рука молодого азиата деликатно, но настойчиво вернула его на место.

— Лан Хуи уже поведала ему твой вопрос, — влился в ухо Карамацкого его голос.

— Да? А…

Шаман вдруг противно закаркал на все лады, как бывает каркают вороны, если поутру ненароком встать под деревом, на котором они расселись.

Когда шаман замолчал, азиат «перевел»:

— Ворог твой коварен, опасен и зело близок… амо ближе еже ты думаешь…

Карамацкий вскинул грозные очи на шамана, тот из-под маски каркнул ему в лицо.

— Змею ты пригрел у себя на груди, — влилось в ухо.

— Имя! — закричал Карамацкий, вскакивая. — Назови мне его!

Шаман перестал каркать, зато стал извиваться, издавая прежние — обезьяньи звуки.

— Еже… еже он сказал? — обернулся Карамацкий к азиату.

— Он сказал, что ему срочно нужно хлебного вина и яблочных пряников, а также двух девок.

— Да нет же! Имя! Он назвал имя?!

Азиат печально развел руками.

— Увы, Лан Хуи уже ушла.

Вечер перешел в ночь. Непривычно трезвый в это время Карамацкий сидел в кресле во главе трапезного стола, крутил ус и все щурился, глядя перед собой. На другом краю стола сидел Степан Ардоньев, неслышно пил из блюдца новомодный цинский чай и ел варенье, глядя на дядю, страшась издать хотя бы малейший звук. Периодически Карамацкий сжимал крепкий кулак, на всех пальцах которого были перстни с разноцветными каменьями. Не одно лицо разбили эти каменья. Степан с ужасом засмотрелся на дядин кулак и кусок калача застрял у него в горле.

За оконцем вдруг разорвали ночную тишь крики, конский топот, скрип ворот. Карамацкий узнал приказные голоса верных рындарей своих Афанасия и Пахома.

В дверь трапезной вскоре постучали, следом просунулось преданное лицо Гришки.

— Осип Тимофеевич, к тебе полуполковник Ермилов пожалувати со своим десятником из ясачного отряду. Сказывает вести зело важные, ни даже будить тебя просил.

— Зови сюды!

Вошедший Ермилов был слегка возбужден, он втолкнул впереди себя казацкого десятника Филатова из своей сотни. Казак поклонился в пол и Карамацкий заметил, что тот держит в руке охапку соболиных шкур.

— Прости еже обеспокоил тебя, Осип Тимофеевич, ин вести зело серьезные. — Сказал Ермилов.

Карамацкий кивнул.

— Сказывай! — приказал Ермилов Филатову.

— Давеча ездил я со своим отрядом за ясаком к остякским селькупам за Кеть, Осип Тимофеевич, — быстро волнуясь заговорил казак, — завсегда-то у них худо — либо недобор либо дрянь вшивая белка вместо годе рухляди, а ныне выдали отборных соболей цельными связками. Я-су пригляделся, ин обомлел, видал ты?

Казак протянул ему соболей.

— Что такое? — нахмурился Карамацкий вставая и беря в руки связку.

— Насечки, Осип Тимофеевич, — пояснил Ермилов, показывая на аккуратные треугольные надрезы, сделанные с краю на соболиных шкурах.

— Токмо такие насечки наздает Егупов, — сказал Филатов, — во еже не было путаниц в ясачных избах яко отряда рухлядь.

Карамацкий поднял на Ермилова сумрачный взгляд.

— Это же тот…

— Тот и есть, Осип Тимофеевич, отряд Егупова весь вырезан, ясак похищен и вот он иде.

— Селькупы? — недоверчиво прищурился Карамацкий.

— Ин и я не уверил, — спешно заговорил казак, — Осип Тимофеевич, у них и оружия-то нет, разве палки да каменья! Схватил я ихнего Исымбайку, палаш к горлу — сказывай, говорю, тать, откель добро с государевой печатью! Тот со страху глазенками мыргает. Дознался! Накануне явились к ним два человека, назвались вольными охотниками, токмо одеты по-нашему, по-казачьи и стали селькупам за треть цены соболя продавать. Ну те не будь дураки да обменяли.

— Дознался еже овые были?

— Дознался, Осип Тимофеевич, один назывался Акимом, а второй Матвеем Терпугой.

— Матвей Терпуга — казак нашего полка из сотни есаула Скороходова. — Пояснил Ермилов.

Карамацкий прищурился.

— Где он сейчас?

— Пропал в былую пятницу и дозде числится в беглых.

Карамацкий сжал зубы.

— Скороходова человек?

— Единаче.

Полковник отвернулся, подошел к окну, оскалился — не то в улыбке, не то от боли. Молодой есаул Скороходов был вторым после Ермилова самым близким ему офицером. И первым его любимчиком. А еще он был женат на дочери письменного головы и воеводского хлыща Бутакова.

«Пригрел ты змею на своей груди…», — вспомнил Карамацкий слова азиата и поглядел на свое отражение в черном окне.