Спаситель

Глава 50

Отряд заполнил весь левый берег перед мостом через Селенгу. Правая рука Рогаткина — громогласный великан Весьегонов выехал на мост вместе со своими рындами.

— Отворяй ворота́! — громыхнул он, так что с веток ближайших деревьев попадал снег.

— Вы кто такие будетя? — раздалось сверху.

— Розыскной отряд приказчика Голохватова!

Этой фразы обычно бывало достаточно, чтобы ворота любого острога в Енисейском разряде открывались сию же минуту, но теперь возникла какая-то странная пауза — на башне тихо переговаривались и даже посмеивались, что не понравилось стоявшему во тьме Рогаткину.

Наконец, минуты через две с башни вальяжно раздалось:

— Таких не ведаем! Ступайте по добру!

Рогаткин переглянулся с Голохватовым, и выскочил из тьмы на своем крепком конике.

— Я те дам, сучий потрох, не ведаем! А ну отворяй, скотина!

На башне раздался смех.

— Гляди-ка, братцы, якая вша скачет!

Рогаткин решительно не понимал, что происходит. Караульные не могут так дерзко общаться с пятидесятником, тем более из наемного отряда самого Строганова — хозяина Урала и Сибири, о чем известно должно быть тут каждой собаке.

Тем временем укрытый во тьме Голохватов подал голос.

— Кто среди вас старший?

— А нет у нас боло старших.

— Яко-то нет, идеже приказчик ваш Шеховцов?

— Приказал долго жить. — Ответили со смехом.

Рогаткин дернулся было по привычке к палашу, а Голохватов, который все уже понял, спросил елейно:

— Сице с кем же потолковать топерва мочно?

— Еже бо толковати? — раздалось уверенно сверху и по притихшему гулу и смешкам, Голохватов понял, что, наконец, услышал голос старшего.

— У вас в остроге должен ныне бысти Филипп Завадский, сый великий тать и разбойник, выдающий себя за Енисейского купца.

— Он вам надобен?

— Мы зде токмо по его душу.

— Не ведаем. Можа и есть такой человек, а можа и нету. — Ответили после паузы.

— Так сведай.

Голохватов улыбнулся во тьме.

— Да шибко не тяни, братец! — крикнул он. — Ежели выдашь сего разбойника с подельниками, мы абие уйдем, обаче станешь долго думати да наше терпение истняти, разговор совсем по-иному пойдет.

— Грозишь, возгря?! — крикнул кто-то.

— Почитай, мудрый совет даю.

Костер тонкой огненной лентой взвился выше елей и ушел в небеса. Гласа земные и небесные слились в едином хоре. Он лежал поверженный, среди трупов в оранжевом комбинезоне и только сейчас понял, что уста мертвецов вокруг него, взывают неживыми голосами: Лан Хуи! Лан Хуи! Лан Хуи!

Костер уходящий в небо не сыплет искрами, и не лижет хмурый воздух, а угрожающе мерно гудит — он замечает, что огонь не багрян, а бел как прибрежная пена и по нему спускается на землю огненный шар.

— Лан Хуи! Лан Хуи! — громче кричат вокруг него убиенные.

Почему же безмолвствует он? Почему жив еще страх в мертвом теле?

— Хранителю мой святый, на соблюдение мне от Бога с небес данный! Прилежно молю тя…

Он уловил движение — с большим трудом и болью запрокинул голову и одержимый шепот его участился:

— Ты мя днесь просвети, и от всякого зла сохрани, ко благому деянию настави, и на путь спасения…

— Лан Хуи! Лан Хуи!

Тебя все забыли, оставили на поле боя в плену парализованного тела. Исполнив чужую волю, ты не нужен даже себе.

Огненная фигура похожая на человека, только крупнее и выше ростом — около шести метров парит над полем. Взмахи ее крыльев мощно сотрясают воздух, движения так нечеловечески быстры, что становится страшно. Огненная фигура вдруг поворачивает к нему голову, замечает его — срывается, как хищник несется к нему. Он успевает закрыть глаза и ощутить убийственный жар.

Бесконечный свет уходит, оставляя его на деревянном жертвенном алтаре. Кругом снова ели и ложная жизнь в безвластии над собственным телом. Из огненного шара вышли двенадцать больших ярких птиц и закружились вокруг него в причудливом танце. Вместо музыки диковинный хор, птицы пляшут, красиво и слаженно переставляя крепкие ноги и чудится ему желанный отголосок жизни — девичий смех.

Первая птица обернулась вдруг девушкой, затем вторая и вскоре уже не двенадцать птиц, а двенадцать девушек кружат вокруг алтаря. Перед глазами мелькают стройные обнаженные ноги, животы, манящие линии бедер. Они азиатки, их лица смуглы и соблазнительны — той притягательной юностью, когда не требуется больших ухищрений, чтобы пробуждать огонь. Их тела полны энергии, и он чувствует — о, чудо, движение жизни.

Девицы хохочут, двигаются все быстрее и быстрее, на его лице тоже улыбка — он чувствует натяжение лицевых мышц, и легкое смущение, порожденное неспособностью контролировать себя. Одна из девиц выходит их круга. К нему приближается ее лицо — зеленые глаза, высокие скулы, нежная кожа, свободная улыбка. Она изящно забирается на алтарь, его тело между ее сильных ног. склоняется над ним. Другие девицы продолжают кружить, мелькают такие же улыбки, разноцветные перья, влажные тела. Он чувствует, как жизнь возвращается к нему, продолжая двигаться, девица кладет ему руки на живот, изуродованный раной, слабую вспышку боли гасит волна огня, он поднимается на локте, смутно без удивления осознавая, что уже владеет своим телом. Мокрое разгорячённое лицо двигается перед ним, он понимает, что больше не в силах сдерживаться, открывает рот, извергает огонь.

Последние две версты Савка то и дело опускался на колени и полз на четвереньках. Аким шатался, он давно уже не чувствовал ног, казалось, что мороз отнял их, но у него хватало еще сил кричать на Савку.

— Человек ты Божий, али обезьяна срамная?! Не зазорься иди о двух ногах!

— Не могу! — отвечал с земли Савка.

— А во-то я тебе сейчас, — Аким из последних сил схватил торчавшую из снега сухую корягу и замер — на голой ветке прямо над ним сидел черный гриф. Значит не показалось. Полчаса назад он видел ее же среди ветвей. Аким замер, как завороженный глядел с ужасом на птицу-падальщицу.

— Шиш тебе! — закричал он вдруг в полный голос, швыряя корягу. Птица нехотя вскудахтнула, грузно скакнула по ветке.

Столь вопиющая наглость со стороны грифа придала Савке сил, он с трудом поднялся на ноги и пошел нетвердо, как больной.

— Во-то я тебе подсоблю, — Аким закинул его руку себе на плечо, — гряди, братец, по мале, вот тако. — Говорил он будто ребенку.

— Мы заблудились, Аким.

— Нет, нет…

— Я же говорил межеумок надует нас.

— Нет…

Они вошли в лес.

— Мы умрем, братец.

Аким брел будто зомби, кажется он сам ничего не понимал. Савка снова упал, но Аким этого не заметил побрел шатаясь дальше. Савка глядел на него, хотел позвать, но сил уже не было ни на что. Только опытный глаз уловил нечто, чему не место в глухом лесу, нечто рукотворное… Тонкая льняная нить блеснула на солнце, и он увидел спрятанный среди ветвей сколоченный ящик.

— Аким! — заорал Савка из последних сил. — Стой!

Аким не слышал — шел вперед на полусогнутых.

— Аким! — Савка собрал последние силы, поднялся, зигзагами побежал за согбенной фигурой. — Стой, дурень!

Ухватив его за пояс, Савка рванул на себя, но Аким был тяжел, сил не хватило, однако он встал, согнулся, упер руки в колени, покачиваясь вперед-назад. Мурмолка съехала с его головы, опрокинулась со лба на чистый снег, обрушив легкое снежное укрытие на тончайших прутиках, упала в открывшуюся глубокую яму, начиненную на дне острыми кольями.

Аким ошалело глядел вниз и поддался Савкиной слабой силе — опрокинулся назад.

Сидя в снегу, он закричал по-неясытиному. Звук правда вышел больше похожим на хриплое кукареканье.

Справа и слева неслышно появились тунгусы, вооруженные луками и пальмами.

— Дошли, родимые, дошли… — Аким упал в снег и потерял сознание.

Ворота сотряслись от сильного стука. Антон схватил ружье, но Филипп покачал головой.

— Открывайте.

Провотор на этот раз был без возбужденной свиты. С ним пришли второй освобожденный — бывший затинщик Николай и четверо стрельцов.

— Стало быть, Енисейский купец, — усмехнулся Провотор.

— Послушай…

— Я послушаю, братец, — кивнул Провотор, — обаче сперва тебе надобно уразуметь — скажу как на духу — я не ведаю кто ты и борьба промеж вас не моего ума дело. Я токмо ведаю, еже под стенами нашего острога собралось войско, овое алкает еже бы мы выдали им тебя с твоими людьми.

Завадский поджал губы и понимающе закивал.

— Я знаю, что сказали тебе коротышка и рыжий, наверное, что я разбойник, тать, душегуб и Бог знает, что еще. Я не стану убеждать тебя в обратном. Ты просто рассуди сам. Стал бы вор и разбойник хранить награбленное в острогах? Да и у кого по-твоему все это награблено? У цинов? Эти двое три месяца гоняются за мной не давая вывезти цинский товар в Енисейск, у меня есть фигура от воеводы Енисейского разряда, а спроси ты теперь у них — кому они служат — купцу Строганову. Но разве он настоящая власть в Сибири? Спроси и поймешь кто настоящий разбойник.

— Негли ты прав, обаче какое мне дело до того? Мне лишь годе, ежели сии чужеяды заполучив тебя уберутся восвояси.

— Дело в том, что это твой шанс.

— Чаво? — не понял Провотор.

— Послушай, вы может сделали что-то справедливое и правильное, но власть не прощает такое. В Енисейске не будут разбираться, обирал народ Шеховцов, грабил и так далее. Вы убили одного из них. Это государственное преступление. Но если ты спасешь меня от тех кого ненавидят в Енисейске, ты станешь спасителем дела государственной важности. Основной товар спрятан — это половина царской казны, поэтому им нужен я, но если они его захватят, ты станешь пособником самых великих татей. Тебя проклянет сам царь.

Провотор переглянулся с затинщиком Николаем, но тот лишь также вопросительно поглядел в ответ — «Тарзану» явно не хватало опыта в принятии стратегических решений, а посоветоваться ему было не с кем. И все же инстинкт вожака у него был.

Провотор задумчиво гладил бороду секунд десять, а затем поднял свои карие глаза на Филиппа.

— Положим ты прав, инде еже ты предлагаешь? Отряд за сими стенами имеет пушки и добрых триста воинов, вооруженных пищалями да мушкетами. У нас в остроге поне полсотни казаков да стрельцов, иные воины — простой люд с вилами да заступами. Рано али поздно они возьмут острог приступом али измором.

— Не успеют, — решительно заявил Филипп, — сюда на выручку мне идет войско Енисейского и Красноярского гарнизона, во главе с воеводой Мартемьяном Захаровичем. При нем полторы тысячи казаков и стрельцов. Неделю назад они миновали на стругах Иркутск. Значит здесь им быть через два-три дня.

Провотор недоверчиво посмотрел на Филиппа.

— Подумай, брат. Они в любом случае будут здесь и главный для тебя вопрос — что они здесь найдут.

— Два-три дня говоришь?

— Здесь должна у нас состояться встреча.

— Ладно, — Сказал Провотор после недолгих раздумий, — покамест сиди тихо зде да не показывай носа. Я жду три дня, посем спустим тебя на ремнях за острог.

— Ох, брат, — сказал Бес, закрывая двери амбара, когда Провотор со своими людьми ушел, — я даже сам тебе поверил.

Тишка присел на стопку шелковых тканей, в свете лучины его лицо сверкало от пота.

— Еже теперя, брат? — спросил Антон.

— У нас есть три дня, чтобы выбраться отсюда.

После исцеления Данила вел себя тихо и скромно, был молчалив, задумчив, но не хмур — лицо его иногда освещала какая-то благостная улыбка. Осторожно придерживая раненный живот, он садился на пень, бревно или на землю у костра, долго глядел на огонь, в небо или на эвенкийских девушек, пытаясь найти ту, которая исцелила его.

Когда после двадцати часов сна, Аким вышел из чума, он увидел Данилу, сидящем на пне. Данила осторожно встал, Аким бережно обнял его. Радости не было предела — Аким побежал будить Савку и через полчаса они делились с Баканом своими версиями событий.

Бакан сообщил самую благую весть — спрятавшись после бойни, он с тремя верными бойцами, принялся ждать. К утру люди Рогаткина ушли, оставив небольшой караул — стеречь ущелье. Бакан убил их и носился по долине, разыскивая выживших. Таких было немного и среди них оказался Данила. Бакан же поведал, что ни на поле, ни на дрогах и повозках, на которых вывозили пленных, и за которыми следили его люди, Филиппа, Антона и Беса замечено не было.

Аким при этих словах самодовольно пихнул Савку локтем.

— Еже я тебе сказывал!

— Обаче, братья, нет известий, еже стало с товаром!

— Яко-то нет, — усмехнулся Аким, — товар зело в надежном месте, да верьте, братья, его никто пуще нас не сыщет.

Бакан улыбнулся.

— Получается почти ничего не потеряли? — спокойно сказал Данила. — Токмо надобе сыскать Филиппа?

Аким положил руку ему не плечо.

— В мале тебя не потеряли, а иные не егда не вернутся!

— Не все сице годе, братишки, отряд Безхвостьева перекрыл все пути к цинам. Ныне торговати онамо нельзя.

— Филипп что-нибудь придумает, поне надобе живо найти его.

— Толки броднят, еже носится Коротышка с войском близ Селенгинска.

— Филипп алкает выйти к нам!

— Сколько у нас людей? — спросил Аким.

— Ежели наскоро, две сотни соберем, — ответил Бакан.

— Идем!

— Да надобе отправить пару скороспешцев к Юншэню.

— Почто?

— Во еже дожидался товара. Мы още в деле.

В ворота замысловато постучали. Антон снял брус, дверь тотчас приотворились и через небольшую щель в амбар проник Бес с ведром воды.

— Худо. — Сказал он обступившим его Филиппу, Антону и Тишке. — Внутри зело стерегут, да снаружи в три кольца окружили, даже на горы мушкетеров посадили. Придумать такое — пожелал бы да не сумел. Рано утром еже бы ни говорили, почитаю они верно пойдут на приступ. Выдюжит ли наш Провоторка?

— Есть шанс проскочить?

Бес покачал головой.

— Я бы зело не рассчитывал. Голохватов боло не дурак.

Филипп отошел, присел на стопку льна, задумался, глядя в стену. Неужели конец? Ситуация тотально безвыходная, только чудо может спасти, но ведь так не бывает.

Антон с Тишкой соорудили нехитрый обед — отварили яиц с репой, дали порцию Завадскому. Филипп поел через силу, затем отыскал среди коробов самый дорогой чай — золотой улун, который продавался по двадцати рублей за фунт, бросил в котелок добрую щепоть.

От чая в голове прояснилось, на какую-то минуту даже появилась надежда, мир стал ярким, небо звездным, проблемы отступили.

Филипп лег на шелковые ткани в своем грязном бушлате, рассмеялся этому, закрыл глаза и положив руки под голову стал тихо воспроизводить напев плывущего Романа Карцева из старой советской сценки «Воскресное утро».

— Ты чего, братец? — удивленно спросил Бес.

— Что?

— Ну-ка напой еще, — Бес достал пыжатку.

— Вот еще. — Засмеялся Завадский. — Ты серьезно?

Бес проиграл три ноты.

— Не станете плясать, слово даю!

— Ну тебя к черту.

Бесу, впрочем, все равно хватило услышанного. Глядя на звездное небо через дыру в крыше, Завадский с удивлением слушал, как печальные звуки «Strangers in the night» плывут в стылом ночном воздухе в своей самой удивительной кавер-версии.

— Ты так и не назвал своего настоящего имени. — Сказал Филипп Бесу, когда тот закончил играть.

— Брат, ведаешь ли, мне мнится огромная лодка да женщина, под звездами, обращенная ликом ко мне. Она тихо глаголет мне «Сальва» да что-то еще — сию стень я вижу во снах, и прежде иного еже видал я на белом свете. Женщина пела мне песни, инде я хорошо помню токмо ея лик в звездном небе да последнюю песнь. Кружилось небо. И ласковое «Сальва» стало страшным. Бысти ее слова моими, да виденное тенью той жизнью, овой не суждено бысти. Такожде, брат. Ежели и было, имени своего мне уж не сведать.

— Сальва значит Сальваторе. — Сказал Филипп. — Это и есть твое имя. Ты итальянец. Я так и знал.

В лице Беса мелькнул испуг.

Филипп повернулся к нему.

— Ты все помнишь.

— Разве есть такое имя? — спросил Антон.

— Да, латинское, означает «Спаситель».

Бес отвернулся и хмуро стал глядеть в угол амбара.

— Алкаю бы още пожить, братья. — Сказал с грустной усмешкой Антон. — Да токмо видать мы все залоги перебрали — на том свете нас давно уж заждалися.

— Я с жизнию прощался в тот день, егда вас встретил и с той поры в долг живучи. — Мрачно добавил Бес. — А топерва свое имя сведал и будто тоже помирать расхотелось.

— Не пугайте Тишку.

— А что, брат, пущай привыкает. Ты разбойник, брат Тишка, али кто?

— Я с вами. — Ответил Тишка.

— Во! А кольми с нами, ведать должен, еже конец внегда един. Али большо ты разумел будто станешь тихим общинником и помрешь на полатях в большой избе в окружении детей да внуков?

— А разве худо? — спросил Антон.

— Я, брат, не могу себе такого представить.

— Разумеешь, из меня вышел бы худой пахарь?

— Из тебя? Да ты окромя опиума во еже сеял?

Оба они засмеялись.

Тишка крутил головой, глядя то на одного, то на другого, пытаясь понять шутят ли они над ним или всерьез прощаются.

Завадский тем временем уже около минуты лежал, глядя широко раскрытыми глазами на звездное небо. Мелкий снег летел через дыру, испарялся на разгоряченном лице. Новая мысль озарила его и подступаясь к ней со всех сторон и не наблюдая серьезных преград, Филипп понимал, что это самый настоящий шанс. А учитывая обстоятельства, возможно даже не такой уж плохой шанс.

— Тишка! — Филипп резко сел.

— Чего, брат?

— Ты знаешь, что может быть легче воздуха?

— Не ведаю.

Тишка хлопал глазами, Антон и Бес, привлеченные новым деятельным тоном Филиппа, тоже внимательно посмотрели на него.

— Я скажу тебе: горячий воздух. А теперь мне нужен твой светлый ум, братец! Посмотри вокруг и скажи мне, что это может значить.

Тишка медленно встал, обернулся вокруг себя, поглядел на льняные и шелковые ткани, бочонки с лаком и краской, на инструменты, мотки нитей, ганзейские иглы. Задрал голову — поглядел на крышу.

— Брат… Ежели я все верно разумею… Мы можем… Улететь?

Как же непросто дались эти слова человеку из семнадцатого века.

Филипп засмеялся и упал на стопку шелковых тканей.