В коридоре за Карамацким тотчас устремились двое звероликих рындарей, а на улице присоединились еще полдюжины вооруженных казаков. Полковник всегда передвигался только с многочисленной охраной. Дом Карамацкого располагался в паре верст от острога, за Ушайкой и представлял собой ни много ни мало персональный кремль — на огромном дворе, огороженным высоким частоколом с железными наконечниками и дозорными башнями на углах, умещались двухэтажный терем, часовня, казармы для ближних рынд, лабазы, две избы, в которых жили гаремные крепостные девки (эти избы постоянно пополнялись и обновлялись по составу). Были также на дворе у полковника свои темница и пыточная изба и даже клетка с медведем. Иного провинившегося полковник мог отдать на растерзание медведю, но больше всего он почему-то любил отдавать несчастных специально натасканным свиньям-каннибалам, которые у него помещались в загоне в дальнем хлеву. Сам двор располагался в окружении стрелецкой и казацкой слобод, так что охраняли серого правителя Томска не то что лучше воеводы, а лучше даже самого царя и полагали многие небезосновательно, что именно тут, а не в кремле и есть настоящая власть в Томском разряде.
Наступал ранний зимний вечер. Карамацкий на полном скаку в окружении охранников влетел на двор через внушительные ворота и распугивая скотину и дворню, поскакал прямо к пыточной избе. Спешился чуть ли не на ходу, бросил поводья слуге, высморкался в снег и вошел в душно-опрелый смрад.
В избе на крючьях висел обнаженный старик с вывернутыми суставами, без признаков жизни. Живот, грудь и лицо — изуродованы кровавыми ожогами. В тесной избе, пропитавшейся запахами крови, испражнений и едкого острейшего запаха пота, выделяемого обычно при сильном страхе, стояли двое. Старший — толстогубый казак с потным смуглым лицом сжимал кулаки, спиной тесня товарища, чтобы дать места нагрянувшему начальнику.
Полковник оглядел старика, и вопросительно вздернул голову на казака. Тот поджал губы, сказал чуть виновато:
— Искончался старый сатана.
Карамацкий снова посмотрел на старика, а потому вдруг без замаха, но неожиданно сильно ударил казака в лицо.
— Я тебе что, сукин сын, велел кончать его, а?
Казак потупил взгляд.
— Единако велел дознаться скорей. — Забубнил он окровавленными губами.
— Елма? Дознался?
Казак покачал головой. Карамацкий отвесил ему пощечину.
— Ин не ведал он, барин, ни даже, — подал робкий голос из-за спины другой казак — брат толстогубого, — мы его живьем жарили, вениками огнявыми парили умеючи, все еже ведал — сбайнил [сказал], а с нужи [насилия] досталь ум потерял, зачал ересь вякать — дескать не разбойники то, а един черт криворожий весь отряд порубил, да все звал якого-то птицелова афинского.
Карамацкий нахмурился.
— Осип Тимофеевич, — окликнули его позади, — к тебе племянник Степан пожалувати.
— Пропусти, — ответил Карамацкий и тут же снова зарядил толстогубому казаку — на этот раз кулаком в подбородок, отправив того в нокаут с потерей сознания. Бездыханный заплечник рухнул на пол.
Полковник перевел страшный взгляд на второго.
— Как очутится, внемли братцу — паки хочь один похожий извет — на кол обоих посажу. — Сказал он, и потирая окровавленный кулак вышел из избы.
В тереме на первом этаже в просторной горнице висели на стенах сабли да образа, дубовый пол устилали шкуры белых и бурых медведей. На одной из них, у печки переминался с ноги на ногу племянник Карамацкого — Степан Ардоньев. Он был худ, безбород, узкоплеч, но ростом не обделен. Имел длинное продолговатое тело и короткие ноги. Лицо у него было слегка смазанное, как будто оплавленное — ни одной резкой черты, только глаза нагловатые. Одет богато — расшитая цветами голубая ферязь на манер французского жюстокора, кожаные хрустящие сапоги, на плечах горностаевая шуба.
Карамацкий хмуро поглядел на почтительно поздоровавшегося с ним племянника, ответил легким кивком. Затем выгнал рындарей и знаком приказал домашнему рабу налить ему в золотую чарку вина. Другой раб между тем стягивал с полковника соболиную шубу. Карамацкий все это время оценивающе глядел своими страшными глазами на Степана, вызывая у того беспокойство.
Получив чару с вином, Карамацкий отхлебнул половину, выгнал рабов вон и подошел к племяннику, продолжая его молча разглядывать.
— Зачем вызвал, дядя? — робко спросил тот, в надежде прервать наконец тягостное молчание.
— Сказывают давеча ты какого-то служилого на потеху при народе высек. Сам-то мочно служил аль воевал?
— Якой служилый, дядя, обыкновенный холоп то, на выспре возомнивший еже о себе. Ин высекли его для острастки, как ты учил, черни в назидание, Семеновы погудели, да и токмо. А холоп топерва место свое знает.
— Во-ся гулять ты, маштак, Степа, — произнес Карамацкий добродушно покачав головой, — слухи о весельях твоих бродят по всему уезду.
Услышав одобрительные нотки в голосе сурового родственника, Степан слегка расслабился, улыбнулся.
— Сице ведь и ты, дядя, большой любитель гулеваний, и в том единако [также] аз от тебя научение принял.
Карамацкий широко улыбнулся, как бы одобряя ответ племянника, и вдруг с неожиданной резкостью огрел Степана звонкой пощечиной. Оставшаяся половина вина выплеснулась из чарки на медвежью шкуру, забрызгала вычищенные холопами сапоги.
— Подхалимство мне твое даром не надобе! — заговорил Карамацкий уже другим тоном, глядя в лицо перепуганному Степану. — Еже я тебе сказывал? Зде тебе не родная вологодчина, народ в Сибири бродяжный, волком глядучи, сплошь лихие и беглые, коегаждый второй — разбойник. Пальнешь — полыхнет. Голка [мятеж] нам годе? Годе, спрашиваю?
— Не… нет, — чуть не плача ответил Степан, по-девичьи прикрывая щеку рукой.
— Кругом шныряют шишы, яко крысы, челобитные в Москву и Тобольск еже по почтовому тракту летают! Воевода с полковником, дескать казнокрады, лютуют! А в Москве новый царь! Ведал? Интересуйся, не живи мухоблудом! Нос по ветру держи!
Карамацкий схватил племянника за отворот шубы.
— А ежели кто дерзит, имай [хватай] и в избу, — зашептал он, — и онамо учи дыбой да каленым крыжем и хоть истни его со всем его отродьем! Слух едино пойдет, но егда пробудишь в народе правильное — страх, а напоказ — токмо гнев и голку! Уразумел?!
— Да, дядя…
В это время раздался стук и следом из-за дубовой двери показалось напуганное лицо слуги, доложившего о прибытии подполковника Ермилова.
Карамацкий кивнул и тут же следом вошел поджарый полуполковник средних лет с волевым широким лицом, украшенном густой черной бородой. Степан с завистью стрельнул в него глазами — он знал, что Ермилов самый близкий к дяде офицер, тот кому он больше всех доверяет, по сути правая рука его.
— Дивись, Афанасий, — сказал ему Карамацкий собственноручно наливая Ермилову чашу вина, — Дурново на нас взъелся. Мало токмо ножками не топотует. Орет, глаза пучит. И смех и грех, прости Господи.
Ермилов улыбнулся, принимая из рук Карамацкого чарку и быстро глянув в нее, по количеству содержимого понял, что настроен начальник серьезно, а значит не до шуток ему и пустой болтовни.
— Хотел бы узреть ухарство сие, — сказал Ермилов и быстро осушив поданное на донышке, добавил, — обаче чаю, повод для беспокойства у воеводы все же имеется.
— Имеется, братец, имеется. Я их сыщу, кои бы ни были — всю Сибирь переверну, а потом… — Карамацкий улыбнулся и покачал головой. — Они либо последние остолбени, либо бесноватые.
— Разумею, Осип Тимофеич, что отряд десятника Егупова простые дурни махом не взяли бы. То деяния людей презело лихих, а бало самое осторожное — не худо вооруженных.
Карамацкий задумчиво посмотрел на Ермилова.
— Ты мне скажи-ка, Афанасий Иваныч, еже с тем проклятым Причулымьем? Не воротилися вестовые?
— Не воротились, аз убо казаков послал и оне не воротилися. Видать киргизы паки на дорогах шалят. Разумею, надобе сотенный отряд посылать.
— Обожди-ка с отрядом. Сперва зде порядок наведем. Размухоблудились мы досталь последнее время, Афанасий, сплошь веселья одни да охоты, — Карамацкий со страшным оскалом глянул на стоявшего как тень у стены племянника, — ин то гоже, сурьезные деяния нам на пользу сойдут. Доныне сам ведаешь, яко все нас уважали, пора бы напомнить всем кто мы есть. И воеводе наперво. Найдем этих шпыней и подожмем паки и воеводу. Заберем себе и Томский уезд. А покамест пущай себе плюскает.
Ермилов одобрительно кивнул.
— Сице стало быть, Осип Тимофеевич, отправляться мне к Ичке, как ты сказывал?
— Не… не надобе… он поедет, — Карамацкий кивнул на племенника.
Степан резко вскинул потупленные очи.
— Он? — неожиданно повысив голос протянул Ермилов, и тут же понял, что зря не удержал эмоций.
— Да, пущай он едет, а ты, ступай, Афонюшка. — Карамацкий положил руку на плечо Ермилову и слегка подтолкнул к двери.
Подполковник метнул ничего не выражающий взгляд на племянника Карамацкого и вышел за дверь.
Едва он ушел, Степан состроил плаксивое лицо.
— Почто ты дяденька зазоришь [позоришь] меня перед всеми яко последнего холопа? — затянул он.
— Ну-ну, чего разгузынился, — ласково протянул Карамацкий, приобняв племянника, — видел яко он на тебя глянул, егда сказал еже ты к Ичке поедешь? Ведаешь посем?
— Большо [кажется], — оживился племянник.
— Во-то, времена ноне такие. Никому доверять нельзя.
— Даже твоему Ермилову?
— Даже ему.
— А мне?
Карамацкий улыбнулся.
— Ермилов — верный человек и добрый воин, но он всего лишь слуга. А ты моя кровь. И сим все сказано.
Племенник хотел улыбнуться, но удержался — сдвинул брови и деловито кивнул.
— У Ички не лютуй, привезешь ему вина и цинских бусов из цветного стекла, селькупы то любят, да изведай ласково, пущай все расскажет, еже сам ведает, якие слухи бродят среди дикарей про тех разбойников, а паки упроси его забрать на три дня его шамана. Силой не ничай. Скажешь особая просьба Осипа Тимофеевича. Ласков будь. Шамана скажешь вернем, одаришь его шубой и перстнем, казакам же в дороге накажи, иже шалить задумают, над шаманом смеяться — со мной дело иметь станут. Пущай везут его сюда яко важного гостя.
— Исполню, дядя. Абие людей кликну и в ночь поедем.
Спустя полчаса голый Карамацкий лежал в огромном корыте, наполненном горячей водой. Раб у печки плескал из ведер на стенки, шипели угли, клубился пар. У дверей в углу, где попрохладнее, стоял женоподобный юноша в косоворотке и замысловато гудел в рожок. Под эти однообразные звуки танцевали перед ним две обнаженные крепостные девки с ладными фигурами. А третья, обняв Карамацкого сзади, массировала его влажное волосатое пузо, временами поливая на него из ковшика с ручкой-петушком щелочную воду.
Полковник, часто подносил к губам внушительную золотую чарку с вином, но хмель не брал его — затуманенный взгляд глядел сквозь обворожительных девиц.
Вдруг он, подавшись вперед, швырнул в девок чаркой. Те с визгом разбежались и чарка угодила в лоб юноше.
— Вон! — заорал Карамацкий, вскакивая из корыта и обливая все вокруг водой. — Все вон!
Обнаженные девки, юноша и раб толкаясь побежали к выходу.
Карамацкий выбрался из корыта и чуть не поскользнулся в щелочной луже на полу.
— Гришка! — заревел он.
К предбанник тотчас ворвался перепуганный слуга, и встал как вкопанный, стараясь не глядеть на голого начальника.
— Гришка, всем стольникам и есаулам передай мой наказ: назавтра в восемь утра весь полк к осмотру. Быть буде всем! Уразумел?
— Исполню, Осип Тимофеевич!
В просторной избе сидели за столом Завадский, Данила, Бесноватый, Савка и Филин — ели яичницу с грибами, хлеб, запивали брагой. Савка травил байки — веселил себя и остальных. За окном носилась снежная круговерть, так что дальше околицы не видать ничего.
В дверь постучали, караульный впустил Акима с молодым конюхом Васькой.
— Брат Филипп, — слегка виновато заговорил Аким, отряхивая снег и ледяную крошку с бороды, — стрельцы-казачишки токмо ватагами бродят, озираются яко собаки бешны, и с гузна не подойти, беда! Шалят единаче — зело люты, холопов, простых мужиков задирают, грабят, те узрев их — врассыпную. Не токмо сманить, чаю и не заговоришь сице.
— Я тебе сказывал на кабацких дворах пасти надобе! — строго сказал Данила.
— Токмо по ним и хаживали, батюшка. Васька ниже вон в зернь сноровился, полна грошей зепь.
— Аким прав, возможно мы кое-что не учли. — Сказал Завадский. — И возможно, это нам даже на руку.
— А что же, брат, приступом брать? — спросил Данила.
— Нет, шум нам ни к чему. Нам нужен человек, которому они доверяют, который не будет для них чужаком, и который точно знает к какому стольнику приписан каждый казак и стрелец.
— Да паки овый, кому не осторожно доверять?
— То есть тот кто имеет на них обиду.
— Да иде же такого взять-то?
Филипп сощурился, глядя в печь и потирая подбородок.
— Помнишь того холопа у монастыря?
— Того, еже дерзил, аршин проглотив?
— Да. Найдите его.
На берегу Ушайки с крепостными мужиками Ардоньева Истома тесал бревна под речной ряж. Работа тяжелая. Истома вспотел и чтобы не околеть вечером — бросил худой армяк на собранные для груза каменья. Мужики только поднялись на увал — дворовый холоп привез постные щи на протухшей квашеной капусте. Истома не спешил — взгляд его привлекла крупная широкоплечая фигура на другом берегу. Приглядевшись, он узнал разбойника, который рассек ему губу возле монастыря, после встречи с Филофеем. Разбойник кивнул ему и скрылся в прибрежном подлеске.
Истома шмыгнул носом, затем оглянулся на увал и увидев, что внизу никого нет, пересек по льду Ушайку. Зайдя в подлесок, он тут же обнаружил на небольшой толоке Завадского в компании Савки и Данилы.
— Ты все еще хочешь получить ответ на свой вопрос? — спросил у него Завадский.
Истома подошел вплотную к Филиппу, заглянул ему в глаза, будто хотел убедиться в чем-то.
— Хочу!
— Сначала ты должен кое-что сделать.
Истома по обыкновению просканировал всех своим проницательным взглядом, и снова уставился в глаза Завадскому.
— Еже я должен делать?
Филипп улыбнулся.
На дворе откупного кабака у разъезда было шумно и зловонно. У сломанных ворот во мраке дрались наощупь двое, да лежал в сугробе третий, выдавая вперемешку с хриплым кашлем нечленораздельные звуки. В кабацкой избе в полутьме и смраде сидел за столами и бочками нетрезвый люд. Под ногами — лужи, блевотина, обглоданные кости. В углу под лучиной саженолицые колотили в зернь, из темных углов выли, ругались, визжали, стучали сапогами, требуя обменять их на вино, а кто уже без сапог — просил хлебного в долг.
В одном из таких углов сидел казак Матвей по прозвищу Терпуга. Шедшие с ним товарищи решили податься к продажным девкам, а Матвею хотелось напиться. Денег при себе — всего полкопейка. Только что он пнул ногой какого-то пьяного ярыжку, подбредшего к нему в надежде угоститься на халяву. Несмотря на большую кружку перед собой на бочонке, хмель Терпугу не брал — вино было откровенной дрянью, дерьмовым пойлом — другого и не сыщешь в откупных кабаках Карамацкого. Хорошей хлебной водки можно было раздобыть только в воеводском кабаке, да там кружка вина стоила копейку, а у него и того не было. Последнюю полкопейку отдал Терпуга за бормотуху, от которой разило прокисшим уксусом и свиным потом и как человек не получивший за свои деньги чего хотел, Терпуга был зол. А злоба его имела эффект накопительный — рядовые казаки, стрельцы и десятники давно не получали жалованья. Есаулы и полуполковники на робкие иносказательные претензии давали туманные ответы про задержку столичной ружи, тех же кто подобные претензии слишком обострял или того хуже — намекал, что сами-де начальники от стольников до Карамацкого далеко не бедствуют нарывались на телесные наказания. Многие казаки и стрельцы увлекались разбоями — грабили посадских, холопов, слободских, иногда доставалось селькупам, особенной удачей было подрезать заезжего купца, направлявшегося в Нерчинск на ярмарку, но в последнее время люд совсем обнищал, стали убегать, грабить уже было некого. Казачки и стрельцы стали даже нападать друг на друга. Но если на первое начальники закрывали глаза, то второе каралось строго.
Завтра Терпугу ждал суточный караул в остроге, а сегодня хотелось ему напиться. Живот крутило с голодухи — от казенной каши съеденной в обед, остались одни воспоминания, водка помогла бы забыться, да и того не получил за свою полкопейку.
А не пойти ли за двор, дать кистенем в лоб или ножичком под ребро первому попавшемуся? Авось хочь копейка-другая сыщется? В кабаке — он знал, ни у кого не было таких денег.
Терпуга вылил в себя остатки пойла, поморщился, швырнул кружку в лицо очередному подбирающемуся к нему пьянчуге и вышел вон, гася противную отрыжку.
Во дворе он чуть не споткнулся о тела лежавшие поперек ворот, от которых разило лайном. Терпуга поморщился, представив, как шарит по их вонючим порткам и драным тулупам в поисках спрятанной полушки. Выйдя за ворота, пригляделся вдругорядь от коновязи — авось бредет кто в метели. Тут же возникла будто из ниоткуда тень.