Спаситель

Глава 23

В тонущей посреди леса заснеженной избушке с двумя оконцами — только печка да короткая лавка у стены. На лавке теснились трое и молча с легким недоумением взирали на четвертого, самого молодого из них, который приотворил крохотное слюдяное оконце и смахнув наметенный снег с подоконника напряженно вглядывался в петляющий меж сосен санный путь.

Сидевший на лавке посередине — востроликий немолодой купец Пеликан в заячьей шубе кашлянул и произнес негромко:

— Уж въяве, Истомушка, еж достальные непригрядучи. Помнят все твою истьбушку. Не зане [поэтому] зде их нет, обаче сам убо ведаешь посему. Сказывай — еже тебе от нас, стариков, надобе?

Стоявший у окна Истома поджал губы, еще раз глянул на смурнеющий в золоте заходящего солнца лес, затем закрыл окошко, оглядел троицу и улыбнулся — будто сделал усилие над собой.

— Ин ладно! — оживленно воскликнул он, выходя на центр избы. — Не такожде и мало нас!

Троица немолодых мужчин на лавке осторожно переглянулась.

— Нас? — недоверчиво повторил сидевший с краю десятник Кроль Бобров. Ему было под шестьдесят и на службе у есаула Скороходова, который был в два с половиной раза его моложе, приходилось ему уже тяжеловато. Когда-то Бобров был бравым казаком, участвовал в походах, хаживал с Похабовыми на Байкал, за Енисей и в Цинскую империю и даже подавал надежды на подъесаула, а теперь только опыт и сохранившаяся еще природная стать позволяли не прозябать ему в худой томской богадельне.

— Вонмите [слушайте], братья! — воскликнул Истома, отчего троица снова настороженно переглянулась. — Вы помните сию избу и ведаете еже строил ее мой отец. Яко и я он быти боярским сыном, но жил зде простым крестьянином. Вы помните его!

— Помним, Истомушка, помним, во-то же ты хочешь зане не уразумеем.

— А ежели помните, стало быть помните, елма сюда пришли и вы! Помните еже искали? И что обрели? Станете сказывать коегаждый на свой лад — кто искал воли от боярской нужи, кто богатства, ин ведаете, еже все сие — блядословие. Истинно манила вас свобода и токмо зде вы ее обрели. И зде же вы отдали ее презорникам [высокомерным ублюдкам]. Я ведаю о сем, понеже [поскольку] помню яко отец отдавал ее. Он умер, егда закончил ее всю, а не от хвори понеже уразумел, еже не сумеет боле братися.

— Глуп ты, Истома, ежели удумал зазорить нас овым. — Проговорил сидевший на другом краю лавки посадский короткошеий целовальник Борис Мандрагорович Шелкопряд по прозвищу Ерпылёнок. Когда-то в молодости он был монастырским стрельцом в Астрахани и умел одной ладонью разбивать вдребезги огромные арбузы. — Да, помним мы Василия Агафонова и тебя помним, внегда жалеючи, и пришед по зову твоему. Вот токмо зря ты сие учинил. Ведаю — боль терзает тебя, обаче ты силишься сделать ее необратной.

— Борис! — воззрился проницательным взглядом на него Истома. — Две твои пригожие дочери в гаремной избе Карамацкого. Еже станет с ними, после игрищ овово прелюбодейника?

Лицо целовальника потемнело, а сидевший рядом с ним купец Пеликан вскочил.

— А ну же не плющи, выборзок! — закричал он. — Ин убо поделом — верно высекли тебя, язык что помело!

— Простите, братья старшие, обаче годе сказывать о сем. — Примирительно, но при этом твердо сказал Истома. — Нас всех выбросили в выгребную яму в своем же доме. Растоптали нас. Ты, Пеликан, все отдал безродным клевретам Карамацкого, еже строил всю жизнь. Откупщики ево обобрали тебя пуще разбойников. Но им и теперь мало! Они разоряют твой дом, твою семью, яко пауки, пока не сожрут тебя и твоих детей до костей. Ты убо отдал сына своего в закупные холопы? А ты быти зде большим промысловиком, твой товар покупали ни даже цины, хозяином Сибири зде быти, а стал кем? Рабом безродных вымесков!

— Довольно с меня! — купец схватил шапку, двинулся к дверям. Истома встал у него на пути.

— Ну, байник, пресноплюй, до нежды раны растревожил, а толку? — усмехнулся десятник Кроль. — То без тебя мы все сие не ведали? Благодари Бога еже…

— Тебе не смешно, Кроль?! — закричал Истома. — Ты теперь яко Филофей трусость свою буде волей Господа покрывати? Да не смущается сердце ваше и да не устрашается! О том толкуешь?!

— А что ты предлагаешь, сумасброд?!

Истома улыбнулся, положил руки на плечи стоявшему перед ним Пеликану.

— Сядь, Пеликан Давидович.

Купец повиновался, неохотно вернулся на лавку, но смотрел на Истому недовольно.

— Я присно думал о том и чаял уже будто ответа и не сыщу, пока не повстречал людей, овые зовут себя братьями. Они зде недалече, на юге живут уже так и вскоре буде и тут. Они построили град Солнца, забрали в область себе все ближние остроги, стязателей, проклятых — приказчиков и полковников насадили на пики и живут вровень между собой все — казаки, староверы, стрельцы, холопы, решая все братским кругом. Силы их нужа — целое войско и ежели сумели они, паче сумеем тщимшись и мы, убо ведаете сами, силы такие в нашей земле бо еже. Вы знаетесь с народом — с хрестьянами, просильцами, посадским людом, простыми казаками и стрельцами, ведаете яко растет их возмущение мытарями. Воевода, Карамацкий, клевреты их, откупщики, разбойники — еже одна ватага, овую скинем мы, елико тоже станем силою, единако братьями…

Троица надеявшаяся было получить дельный ответ, почувствовала себя обманутой, снова приуныла — переглянулась. Купец с бескомпромиссной уверенностью на этот раз натянул шапку, целовальник покачал головой, а десятник Кроль поворотив лицо в стену — цыкнул.

— Вонми-ка, Истома. — Сказал он. — Елико я живу, все слышу такие сказки. То царствие божие, то огнеопальное спасение, теперя во-ся Солнечный град. Блядство какое. Уж ты-то не зазорься, чай борода уже не первый год.

— Слыхивал я про тот град, да прав Кролюшка — слухи все это, — поддержал старого друга целовальник, — по молодости ты охоч да сказок, Истома, да мы уж за жизню наслухались всякого. Одно правдой оказалося — Стенькин поход, да и то погуляли недолго — четвертовали «царя народного» на Болоте. Ин ладно, пора мне.

Целовальник упер руки в колени, намереваясь подняться, но Истома взмахнул обеими руками.

— Обождите! А елико покажу я их вам и самолично они обо всем скажут?

— Кого?

— Новых братьев моих! Из Солнечного града!

На этот раз встали разом все трое.

— Ты уж прости, Истомушка, — сказал десятник, — не ведаю смогу ли вновь от служебных дел отлучитися, да паки ради бродяг, овые тебе яко отроку доверчивому лапши навешали.

— Не годе, Кроль, сызнова собираться. Зде они, выслушайте их, да поглядите сами.

— Иде зде? В лесу?! — удивился целовальник.

— Досталь умом тронулся! — махнул рукой купец.

Троица пошла к дверям, но прежде к ним подскочил Истома, и отворив, крикнул в мороз:

— Заходите, братья!

Сначала ничего не произошло, а после за дверью послышался приближающийся многоголосый говор. Троица замерла, глядя на приотворенную дверь. С громким скрипом она вдруг распахнулась и стали в избу один за другим входить крупные воины. Тут были Филин, Данила, Аким, Антон, братья Егор и Бартоломей, головорез Мартемьяна — Сардак и несколько бывших стрельцов и казаков из южных острогов. Кроль узнал в толпе, внезапно заполнившей тесную избу Андрея Носова — молодого десятника из отряда Пафнутия, одного из верных людей Карамацкого, который был отправлен полтора месяца назад принужать Причулымский и Ачинский остроги. Только кафтан его был непривычен для их сотен — не худ и залатан, а новенький, шерстяной. На ногах — кожаные расписные сапоги с загнутыми носками. На плече — иноземный дробовик с серебряными накладками, на поясе — сверкающая есаульская сабля. Остальные воины тоже как на подбор — крупные, сытые, добротно укомплектованные. Кое-кто в кожаных перчатках, а кто без них — при одном-двух перстнях на пальцах.

Однако больше всего поразило отступившую к лавке троицу — как по-свойски приветствовал их Истома и как они обнимали его в ответ, будто брата.

— Братья! — воскликнул Истома, показывая вошедшим воинам на троицу, — овые люди верные. Они знали отца моего. Знайте, верить им годе яко мне.

Кое-кто из «братьев» кивнул, троица тоже ответила неуверенными кивками.

— Андрей же ты?! — осторожно обратился Кроль к бывшему десятнику Пафнутия.

— Здравствуй, Кроль, — вальяжно кивнул ему бывший сослуживец.

— Верно ли сказывает Истома о Солнечном граде, и еже живете онамо вдосталь, а всех мытарей скинули на пики?

— Верно, — спокойно подтвердил Носов, — токмо зовется наш град Храмом Солнца.

— А еже сталось с Пафнутием и хлыщом его верным сученышем Феодорием Терпиловым?

— Пафнутия вздернули мы в Причулымском остроге, онамо дозде в петле болтается иным гостям в назидание, а извратнику Терпилову, что сечь любил казаков да стрельцов, отсекнули голову и скормили мартемьяновым свиньям.

Троица переглянулась.

— И живете в достатке?

— Яко никогда ни живали. У нас на всех целый град больше Тобольска.

— Никто не ущемляет?

— Ни даже. Поборы, ясаки сами себе платим.

— А правду сказывают, что посреди вас воевода некто разбойник и колдун Филипп, а при нем демонолицый черт во устрашение? — спросил целовальник Шелкопряд.

— Есть среди нас воин Филипп, — кивнул Данила, — токмо не разбойник он и не воевода, а брат нам яко и все мы промеж собою.

— А кто же правит вами?

— Ин никто не правит, сбирается круг и на ем все сказывают и решают братским советом.

Вперед выступил Данила.

— Ежели хотите быти хозяевами у себя и верно сказывает брат наш Истома, еже лютуют ваш воевода с рындарями, стало быть легко люд поднимете. — Сказал он.

— Токмо вздивиячитесь [будьте одержимыми], — добавил Антон, — хотите победить малой кровью, действуйте быстро и смело, яко нужники.

— Сице, с чего ж зачинать? — спросил Кроль.

Воины многозначительно замолчали, только Данила кивнул на стоявшего перед ним Истому.

— Зачнем с самых верных и надежных людей, братья, — обратился Истома на этот раз к троице, — опасно [осторожно] сказывайте еже видели, слышали, ничайте [склоняйте] людей, пущай ползет слух по слободам, посадам, монастырям и земствам, вонмайте веру еже они не одни, еже за ними нужа против бояр великая. А чрез седмицу повстречаемся сызнова, токмо приведите на сей раз людей [вящше] больше и таже [потом] скажу, что делати будем.

Подходя к воеводской коморе, письменный голова Семен Федорович Бутаков поправил кружевные манжеты голландского платья, которое позволял себе иногда надевать, несмотря на косые ухмылки дворни, протянул руку к дубовой двери, собираясь постучать, как вдруг внимание его привлекло движение справа. Бутаков повернул голову — из темного угла коридора молча взирали на него двое страшных рандырей Карамацкого. Семен Федорович чуть было не вздрогнул от неожиданности. И посем, они всякий раз зде таятся яко хорты в логове? — подумал он. Следом распахнувшая дверь воеводской коморы едва не сшибла его. На него выкатился тяжелый как огромное пушечное ядро Карамацкий, вращая бешенными глазами.

Бутаков знал, что полковник последнее время много чудит, а накануне даже избил до смерти палкой крестьянского отрока за недобрый взгляд — деяние, елико совершенное другим лицом неминуемо приведшее бы к наказанию. Но не в случае с Карамацким.

Семен Федорович улыбнулся своей приветливой улыбкой, прикрыл мимолетный испуг шутливым тоном.

— Убо уходите, Осип Тимофеевич?! — по-дружески протянул Бутаков. — Эге, сице редко видимся последнее время, досталь позабыли про нас.

Карамацкий не сводя глаз с Бутакова сдвинул брови. Дышал он тяжело, через рот, будто был пьян.

По сгустившемуся смраду пыточных изб Бутаков понял, что позади него неслышно появились рындари Карамацкого.

— Про вас? — тихим выдыхом переспросил Карамацкий, так что Бутакову стало страшно и он подумал, что именно таким жутким взглядом, наверное, смотрит полковник на тех, кого пытает на дыбе долгими часами.

— Семен Федорович, ты? — раздался из коморы голос воеводы. — Живей заходи!

Бутаков изобразил намерение, что хочет войти в дверной проем, прегражденный Карамацким — юркнул было в узкую щель слева, но Карамацкий двинулся на него, словно на пути у него никого не было и пошел по коридору протолкав грудью перед собой несчастного Бутакова метра три, пока тот наконец не высвободился.

— Что это с ним такое? — спросил Бутаков, войдя, наконец к воеводе.

Иван Иванович Дурново, сидевший в своем парчовом кресле у окна, поморщился и махнул рукой.

— Еще одна забота.

— Аще, Иван Иванович, к сей ходячей заботе пора бы чай уже привыкнути.

Дурново задумчиво посмотрел на письменного голову.

— Дивись — нашелся краденный ясак отряда Егупова.

— Ох ты, ну слава Богу!

— Елико бы так… Большо еще путаней стало. Ясак тот продал за бесценок селькупам казак есаула Скороходова.

— Скороходова?! — удивился Бутаков, а потом вдруг призадумался.

— Скороходова и есть… Мужа твоей Марфушки.

— Да-а… — Протянул Семен Федорович и вдруг нахмурился. — А про Марфушку-то это ты к сему, Иван Иванович?

— Да сице, к слову просто приплелось.

— Так ведь то и не секрет вовсе. — Заморгал Бутаков. — Ванька Скороходов… ин бо человек он же верный.

— Ты токмо, Семен Федорович, суждения свои по сему поводу, во еже яко сейчас не удумай нигде распускати.

— Че-вой?

— Не плюскай, сказываю — ни егде о сём особливо.

— Ты убо пояснил бы, Иван Иванович.

Воевода сцепил пальцы рук, посмотрел на Бутакова внимательно.

— Ты, Семен, дураком ведь никогда не был. Во-ся так и мыргай глазами, ежели разговор о сю сторону пойдет. Да не подвякивай.

Бутакова вдруг окатил жар страшной догадки: зять его Скороходов, страшный взгляд и поведение полковника за дверью… Он под подозрением Карамацкого!

Семен Федорович еще похлопал глазами, потом взял себя в руки.

— Ну ты-то бо ведаешь, Иван Иванович, еже то ересь полнейшая. Тьфу ты навет! Изречь яко противно даже!

— Ведаю, да хватит о том… Я же тебе про мосты в остроге сказать хотел, прикажи-ка ты земским отобрать людей, древоделов хороших, да…

Но Бутакова было не остановить, он продолжал бормотать себе под нос:

— Ты убо знаешь меня, Иван Иванович, давне-е-енько зналися ин потому нас двоих обрядили…

— А ну-ка перестань! — рассердился Дурново.

— Ин коли так, аще, просто напомню тебе, — сказал деревянным голосом Бутаков, — еже ты зде воевода, а не он!

Иван Иванович поморщился и отправил письменного голову восвояси, позабыв даже про ремонт укрепительных мостов.

Когда Бутаков ушел, воевода призадумался — невеселые мысли царили в его голове, среди которых стала выделяться и низводить до незначительности все прочие одна — как все разом прекрасно бы стало, исчезни вдруг Карамацкий. Вот ежели бы свалился он пьяный с увала в Томь или, скажем грохнулась на него сосуля с ендовы Спасова Храма.

Несерьезные то мысли, не воеводские! — отогнал инфантильные фантазии Иван Иванович и опустил взгляд на докладное послание о неприятном инциденте в Егорьевке, что в десяти верстах от Томска — там холопы откупщика Брыкалова изрубили топорами хозяина, утопили в проруби его приказчика и пограбив их хоромы, лабазы и конюшню убежали в леса. Вчера доставлена была похожая фигура от земского бурмистра из Ондатрова — онамо на дальней промысловой веси целовальник Шелкопряд с десятком холопов ограбил амбар купца Образинова и отсек тому голову бердышом. Вот избавься теперь от Карамацкого! Только полковник свихнулся на своих шаманах и заговорах, как целый уезд вразнос пошел. Два серьезных происшествия, требующих самой серьезной реакции служилых, а Карамацкому хоть бы хны — даже не услышал, что о том сказывал ему воевода. Только о Скороходове своем, да Бутакове талдычит. А на нем ведь еще Причулымский и Ачинский остроги. Вестей оттуда нет давно уж, а ведь за то деяние тоже в ответе Карамацкий.

«Ты зде воевода, а не он», — прозвучали в голове слова его старого друга и тотчас вернулись прежние мысли в еще более волнующе-приятном исполнении: а что и впрямь бы стал вместо Карамацкого скажем тот же Скороходов? И человек он не буйный, и вороват не до разнудства и уважение у простых служилых имеет. И зять Бутакова опять же. Чай не решил он бы он всех этих проблем в Егорьевке да в Ондатрове? Ни даже справился бы и много лучше Карамацкого. А то глядишь и народ меньше роптать стал бы на поборы, да на полковничью нужу. А через Бутакова глядишь многое потекло бы в карман и самому воеводе. Карамацкий уж зело раздулся — богаче персидского царя. И кругом же у него свои люди и соглядатаи — во всех острогах, в уездах свои приказчики да есаулы, даже здесь, в его хоромах, всего-то три верных рынды воеводские, а остальные караульные — из сотен Карамацкого. И на дорогах повсюду его дозоры да разъезды. Да, глубоко пустил корни в Томском разряде этот сатана! Как же ты допустил такое, воевода? Со злости швырнул Иван Иванович чернильницу в стену.

Тотчас приотворилась дверь, просунулось енотовидное лицо верного помощника воеводы по разным делам — подьячего Афанасия Афанасьева.

— Звали? — спросил Афанасьев.

— Передай же Семиону Федоровичу мое напоминание о наздате подмостей в остроге, старые досталь исхудались. Назавтра же земства еже прислали лучших работных людей!