Спаситель

Глава 41

Тунгусов братья встретили на поляне перед валунным лабиринтом. Бакан только раздал лучшим своим воинам мушкеты и пищали, переданные ему Филиппом в качестве частичной оплаты услуг, и они теперь как бедные дети, получившие дорогие игрушки с благоговейной бережностью гладили по ними пальцами. Тунгусы вообще любили оружие, но потусторонняя смертоносность ружей их по-настоящему завораживала и, хотя Завадский сомневался, что они скоро станут владеть ими виртуознее, чем владеют своими пальмами и луками.

Увидев Филиппа, Бакан смутился диким поведением своих людей и приказал им спрятать ружья.

— Годе прошло, брат? — спросил он, кивая на выезжающий обоз.

— Этот мир будет нашим, брат. — Завадский был в прекрасном расположении духа. Кроме того, в нем появилась какая-то ненаблюдаемая прежде вальяжность.

Простодушное лицо Бакана просияло — как и все поддавшиеся влиянию Филиппа, но искренне верил ему.

Завадский обнял тунгуса и повел подальше от лишних ушей.

— Но нам предстоит еще поработать.

— Конечно, Филипп… Ты убо алкаешь поведать о некоем деянии?

— Да, есть одно небольшое дельце для тебя.

— Слушаю.

— Юншэнь поведал, что на прошлой неделе в Урге три русских купца торговали тем же товаром.

— Опиумом? — удивился Бакан. — Стало быть сведали?

— Я догадываюсь чьих рук это дело, но суть не в этом. В общем… найди их.

— Сыщу, брат… ин еже егда с ними сделати?

— Сделай так, чтобы тот, кто послал их, больше не совершал таких ошибок.

Бакан задумался на пару секунду, а потом понимающе кивнул.

— Вот и славно, брат! — Филипп похлопал тунгуса по плечу. — Пойдем, выберешь товара на свою долю.

Шильские перекупщики братья Чекушниковы тридцати и двадцати шести лет, а также их дальний родственник Федот Вареньев неопределённого возраста не спешили в Нерчинск — засев на богатом постоялом дворе неподалеку от Верхнеудинска, они третий день пьянствовали, позабыв, о том, что их дожидаются влиятельные люди. Купцами они числились только по местническому происхождению, на деле же просто посажены были на синекурские должности в разветвленной купеческой сети своих богатых отцов и дядей, каким-то образом связанных со Строгановыми. Настоящая причина их задержки заключалась не в огненной воде и не в природной беспечности. Главной причиной был дрянной опиум, который они раздобыли тем же способом, что и Завадский свою первую партию — то есть забрали у пленных киргизов. На нем же они теперь плотно сидели.

Курить они начали еще на пути в Ургу и к моменту прибытия их уже нисколько не заботило и не смущало отсутствие покупателей. Торговлю за них пытался вести приказчик Аверьян — толковый малый из мужиков. Он-то и продал монголу полфунта товара. Со скамьи из соседней коморы за сделкой наблюдал старший Чекушников, который лежал на лавке в абсолютно голом виде и спустя час божился брату и Вареньеву, что у монгола были на голове козлиные рога. Аверьян же утверждал, что рогов не было, а был только рисунок змеи на шее, сделанный с помощью игл и пороха.

Кто прав узнали на следующий день — на низкорослом дубе перед их воротами висел выпотрошенный труп монгола с татуировкой змеи на шее.

Вареньев, увидевший труп первым, завизжал и стал бегать по двору по расширяющейся спирали, пока не опрокинулся в корыто с помоями.

В тот же день они спешно выехали из Урги, продолжая курить опиум.

Сейчас дорога в Нерчинск задержала их на постоялом дворе. Они сидели в большой избе. Младший Чекушников развлекался с крепостной девкой, пытаясь заставить ее принять в себя опиума, девка визжала и на фоне этого визга пьяный Вареньев в сотый, наверное, раз рассказывал, опостылевшую старшему Чекушникову историю о том, что он якобы представитель какого-то старинного и очень богатого французского рода по фамилии Варенье (ударение на последний слог). Букву «в» к фамилии присобачил его дед, чтобы не приняли за нехристя и не искололи пиками казаки. Пьяный Вареньев умел быть невыносимо нудным и агрессивным. Один из приказчиков, который по милости братьев пьянствовал вместе с ними, спросил какое дескать варенье — малиновое али яблочное, на что получил удар трещоткой в нос от Вареньева.

Старшего Чекушникова уже тошнило от Вареньева, а теперь ко всему прочему на него напал какой-то беспричинный страх — ему стало казаться, что у Вареньева на голове рога. Он подошел к нему и стал водить рукой у того над головой, а затем поднял к лицу ладони и завизжал. В этот момент девка наконец вырвалась из рук пьяного Чекушникова младшего и побежала во двор. Чекушников бросился за ней и тотчас тоже дико закричал. Вареньев и приказчики выбежали за ними. Раздались неприятные звуки будто мясники в разгаре дня на ярмарке рубят мясо. Правда все это сопровождалось нестерпимыми криками, которые старший Чекушников не слышал, поскольку что было сил зажал уши руками. Он настолько устал за последние дни от шума и видений, что когда увидел входящими в избу двух тунгусов с окровавленными пальмами, принял их за очередные видения, и ничего не говоря, сел в углу между печкой и сундуком и закрыл глаза.

Деятельный, рыжебородый, статный, веснушчатый и всегда спокойный приказчик строгановских енисейско-ленских промыслов Осип Васильевич Голохватов с привычной плотоядной улыбкой с высоты своего роста глядел на вновь вскипающего как самовар своего верного зверошироколицего помощника пятидесятника Рогаткина, по заглазному прозвищу — Коротышка.

Вскипая, Рогаткин шевелил усами, водил кругом своим большим горбатым носом, вращал бешено глазами, а потом доставал скребущий по земле палаш и что-нибудь, а то и кого-нибудь рубил пополам. Сила в нем была недюжинная как у бородатого гнома. Серчал пятидесятник Рогаткин по любому поводу, благодаря причудливой смеси кипучих кровей южных народов, хотя официально он имел титул боярского сына, правда из очень бедного рода.

Его полная противоположность по характеру — спокойный как аллигатор Голохватов из-за гневных плевков Рогаткина все никак не мог высказать свою мысль и вынужден был то и дело цеплять на лицо ошалелую улыбку, какая бывает часто у флегматиков.

Только что их покинул один из верных его людей — Никита Палицын по прозвищу «Расстрига» (из-за длинных растрепанных волос, обрамлявших лысину и всклокоченной бороды). Несмотря на несуразный внешний вид Расстрига был опасным боевиком. Прежде он числился стрелецким сотником в сгоревшем Албазинском остроге, но по факту всегда был членом боевой команды Голохватова. Исполнял он обычно всякие поручения на выездах.

Расстрига принес им дурные известия — посланных в Ургу купцов Чекушниковых и Вареньева нашли повешенными на деревьях вниз головами с перерезанными шеями («выями»). Прямо на распутье главной ямской дороги, ведущей к Нерчинску.

От услышанного Рогаткин рассек пополам лавку, Голохватов ухмыльнулся в рыжую бороду.

— Не гоношись, Перпетуй, — обратился он к Коротышке.

— А еже ты, не уразумел, дядя?! Сый оборзевший остолбень дерзновел нам угрозы чинить!

— Да брось, Перпетуйка, чужеяд покамест не ведает, супротив кого жало намастырил. А ежели сведает, по мале познает. А ты скажи-ка, Расстрига, о торговых злодеяниях клятого расколщика с цинами еже слышно?

— Толки ходят, еже воротился черт из Цинани тайною тропою, место неведомо. Сказывают токмо с ним тунгусы и везут горы злата-серебра на двух сотнях подвод, кои разместили они в гостях да амбарах Селенгинского острога по кропанной грамоте Енисейского воеводы. Сказывают сидеть онам буде еще с месяц. Якие дела дожидаючи, обаче сый никто из соглядатаев покамест не сведал.

— Тунгусы стало быть?

— Так и есть.

— Во-то сям он зело черт дерзкий — спелся с дикарями и худа не знает, думает все ему годе?

Когда человек ушел, Рогаткин еще минут двадцать ходил из угла в угол по огромной коморе двухэтажного торгово-купеческого дома ленской кампании братьев Строгановых и чего-нибудь крушил.

Рыжебородый Голохватов тем временем пребывал в глубокой задумчивости, только произносил периодически:

— Злато-серебро стало быть…

Наконец, он пришел в себя, перестал щипать бороду и схватив со стола полуштофную кружку швырнул ее в Рогаткина — только так его можно было остановить.

— Охолони, Перпетуй! Не до огурства [озорства] теперь. Чаешь, яко свезло нам, брат?! С цинами поди дрянью торговати — златая жила. Зде надобе все переразуметь, да не прогадати.

— Да ты разве не слыхал, брат?! — снова завелся коротышка. — Какая-то шлында у нас под носом все и гребет!

— Да разберемся мы с этой швалью. — Отмахнулся Голохватов. — Не о том кручинишься.

— Яко не о том, ин кто злато сгреб? А ежели амбары убо свои в Селенгинске — сказы про кропанье, селенгинский воевода тебе не «ерошка». Есть сый за нем областью и ведаешь кто? Кому якое под силу? Токмо воеводе Енисейского разряда!

— Да пес с ними с обоими!

Коротышка вдруг недобро прищурился и подошел вплотную к Голохватову.

— Поясни, брат, ин еже зачинаю думати, не разъело ли тебе ум от вчерашней визгопряхи?

— Ладно, слушай, — Голохватов взял коротышку за плечо, склонил голову, — давеча пришедши памятное известье от хозяина.

— Из Новгорода?

— Оттоли, братец. О блудняке местном онамо [там] уж весно. Царь новый покамест в европах чудит под босого рабича портового муку нехристям грузит, да во-то князь Ромодановский соблаговолил испослати из Сибирского приказу ближнего боярина воеводу Федора Ильича Безхвостьева с двумя отрядами в тысячу людей. Да минуя Новгород, потчевал боярина хозяин и передал ему еще своих пятьсот людей казаков. Было сие аще весною, а топерва со дня на день ждем почитай целое войско и еже нам теперь ни даже воевода, а уж тем паче какой-то хитрожопый куёлда.

Рогаткин водил желваками, он хотя и вспыльчив был, но не глуп. Голохватов и сам понимал — новость двоякая. Понятно, конечно, что мелкий тать раскольщик им не угроза и даже Михаил Игнатьевич не так серьезен против их новгородского хозяина и уж точно не станет ссориться с ближним боярином Безхвостьевым. Но ведь это означало и другое.

Общую мысль озвучил Рогаткин:

— Паки стало быть мы не при деле, братец. Боярин убо все себе и загребет.

— Будем яко внегда тянуть на свое.

Рогаткин отмахнулся.

— Сам убо [ведь] разумеешь, Осип, ежели зде верно кладезь, хозяин нагонит ораву приказчиков, с коегаждым толкаться. Зде такое зачнется! Дураков поди нету, дабы добро все нам двоим оставили.

— Да, — согласился Голохватов, — не худо бы прежде нам свое взять. Чай заслужили.

Взгляды товарищей встретились.

— А мы покамест в воле, братец. Яко не поступим — все верно выйдет, а егда зде буде боярин одному Богу весно точие зачнется.

— Еже предлагаешь?

— Сказывают в Селенгинске засел таракан? — прищурился Рогаткин. — Отнюду две седмицы в пути. Ин возьму три сотни стрельцов да казаков и сымаю его! Своих сказывают у него не боле сотни, да и кто? Оборванцы да разбойники. Тунгусы — дикари! От ружейных залпов разбегутся. У нас нужа [насильственная сила]! Войско как-никак. — Коротышка воодушевился. — А егда сымаю выпытаем и о цинах все — с кем торгует возгреныш. Буде злато наше, брат!

— Годе! — охотно согласился Голохватов.

— Даешь добро, стало быть?

— Даю, Перепетуй, ты токмо не горячись не по делу, иной раз сам себя ведаешь.

— В бою я хладен, брат.

— Сие верно, обаче все же не дури, на ум налегай.

— Сделаю, Осип Васильевич. Встречай ты покамест боярина и ежели буде яко ты умеешь попридержи, выторгуй нам годины [времени].

— Добро, брат.

Серебро, драгоценные камни и китайские товары — шелка, горные чаи, фарфор и лекарства Филипп отправлял небольшими партиями в Балагайск, где их принимали люди Мартемьяна и Серапиона, распределяя затем по различным каналам. Часть уходила Михаилу Игнатьевичу, еще одна внушительная часть — на взятки, основная масса шла на ярмарки, меновые продажи и перекупщикам из европейской России. На каждую партию назначался ответственный с каждой стороны, головой отвечавший за сохранность партии. Филипп еще зимой завел себе грамотного счетовода с помощником-писарем, которые днями напролет вели учеты всех приходов-расходов в двух одновременно заполняемых амбарных книгах.

Несмотря на то, что большая часть цинских товаров уходила на запад, оставшегося с Филиппом было так много, что все его амбары в ближайших к Селенгинску острогах были забиты под завязку. Они давали дикий оборот — за незначительную долю на них покупали лучших лошадей, повозки, струги, оружие, меняли на деньги. Китайские товары были горячи, за них давали что угодно, так как при пути на запад их стоимость буквально удесятерялась. Покупай хоть целый острог со всеми его обитателями, а то и целый уезд.

Сам Филипп остановился на охраняемом дворе близ Селенгинского острога, где по сути стал если не полноправным хозяином, то по крайней мере неприкасаемым. В остроге располагался самый большой его двухэтажный амбар, и воевода изо всех сил старался угодить ему, изображая преданного человека. Впрочем, Филипп ему не верил. Селенгинский острог был ключевым пунктом на границе с Китаем, почти наравне с Нерчинским острогом и он считал важным иметь здесь человека, которому он сможет доверять. Это время еще не настало — да, кое-что он уже построил и чему-то научился, но пока вынужден бегать именно он, а не его противники. Нет-нет, да предавался Филипп удручающим мыслям, хотелось ему поскорее исполнить задуманное, но это не твой стиль, ты же знаешь, говорил он себе.

Пока он ожидал посланцев Юншэня, один за другим прибыли еще две обоза из Храма Солнца с шестью тоннами опиума. Их делили на небольшие партии и прятали по окрестностям разные люди, подчинявшиеся Антону и Савке. А на деле всю карту тайных мест знали только эти двое да Филипп.

К концу сентября подкупы баргузинских и верхнеудинских подьячих начали приносить свои плоды — постепенно до Филиппа стала доходить полезная информация, что в Селенгинск движется отряд из трехсот человек под руководством опасного сибирского человека Перпетуя Рогаткина, сподвижника строгановского приказчика Голохватова.

Первым весть доставил посланец купленного с потрохами целовальника Горхонской веси, расположенной на юго-восточной окраине Верхнеудинского уезда.

Завадский ждал чего-то подобного, он был готов к этому и даже радовался, что выстроенная им система начала работать именно так как он замышлял — адресаты реагировали на его послания, а купленные люди обеспечивали информацией.

Получив третье подобное известие, Филипп приказал выгрузить весь товар из селенгинского амбара и всех занятых им изб.

Пока его люди грузили товары и дорогую снедь — рыбу, меды, икру, сушеную говядину, бусурманские лаваши, вяленые сыры, пироги с вареными огурцами, дорожные караваи с репой и луком, китайские приправы, сладкие соусы и фрукты — дурианы, бананы и карликовые дыни; бочонки английского пива, водку, которую в этом веке все называли хлебными вином, Филипп стоял у дороги и мрачно глядел на восток, все еще остающийся закрытым и опасным для него.

Мрачные мысли развеял Комар Львович, прискакавший с десятком своих людей.

Зная требование Завадского получать важные известия в первую очередь, Комар сходу, не слезая с лошади сообщил:

— Годе, брат Филипп, полтретья дни явился от Юншэня вестовой. Сказывает, согласен его хозяин взять еще три тонны товару через две и боле седмицы в отайном месте.

Ценная новость, которую он ждал целый месяц, как это часто бывает, оказалась слегка подпорченной.

— Три тонны?

— Сице и еже. — Кивнул Комар.

— Зови Савку с Антоном. Придется сделать крюк, — повернулся Филипп Даниле, — да быстрее собирайтесь.

— Живо! Живее! — размножилась его команда десятком командирских глоток.

Через час, нагруженный товаром обоз из пятидесяти подвод отправился по дороге к Байкалу. Воеводе Филипп сказал, что едет в Шергинск, Аким же со своими людьми пустил среди местных слух, что их путь лежит в Гильберский острог.