Суета и смятение

Глава 16

Но когда, по пути обратно домой, она спросила его о впечатлениях, он промолчал. Они, не обменявшись ни словом, медленно шли от церкви.

— Я расскажу вам, что всё это значит для меня, — продолжила она, не получив быстрого ответа. — Любое творение Генделя отличается для меня прежде всего одной чертой — отвагой! Вот так. Больше не хочется трусливо ныть, это настолько мелко; едва ли не всё в суете наших крохотных жизней начинает казаться бесконечно малым.

— Да, — согласился он. — Разве не странно, что люди в центре города спешат на поезда и толкутся в трамваях, где их туда-сюда шатает, лишь бы попасть домой, поесть, поспать — и опять мчаться в центр на следующее утро. А там на самом деле ничего стоящего и нет. Они подобны слугам, рвущим жилы, чтобы в доме всё шло своим чередом, и верящим, что тяжелый труд великая вещь. Они так шумят и суетятся, что забывают, что дом создан для жизни. Работать по дому надо, но люди, которым слишком много платят за это, путают понятия и ценят домашнюю работу как таковую. Им переплачивают, но, увы, счастливее они не становятся! У них нет ничего такого, чего бы не было у петуха в курятнике. Конечно, всё изменится коренным образом, если труд будет оплачиваться разумно.

— Вы о «коммунизме»? — спросила она и пошла еще медленнее, чем до этого: до дома осталось только три квартала.

— Название не важно, я говорю лишь о том, что мир устроен неразумно… особенно для человека, который хочет, но не может держаться от него подальше! «Коммунизм»? Ну, в любом «приличном виде спорта» есть понимание справедливости: все хорошие бегуны стартуют с одной и той же отметки, давая фору слабым, чтобы каждый мог приложить приблизительно равные усилия. И действительно, неужели было бы плохо, если бы все могли пересечь финишную черту одновременно? Неужто кому-то нравится побеждать других: разве можно спокойно смотреть в глаза проигравшему? Сегодня единственный способ наслаждаться победой — это забыть про чувства остальных. Впрочем, — добавил он, — когда я слушал музыку, я думал не об этом. Понимаете, когда я говорю о том, чем она не была для меня, я могу умолчать о своих истинных впечатлениях.

— Разве вы не услышали в ней отваги, хотя бы немного? — спросила Мэри. — Конечно, в ней звучали победа и хвала, но и в них для меня таится отвага.

— Да, там было всё, — сказал Биббз. — Я не знаю названия сыгранной пьесы, но вряд ли это так важно. Музыкант должен предоставить слушателю искать смысл сыгранного самостоятельно, а название не имеет значения… разве что для композитора и, полагаю, тех, кто очень на него похож.

— По-моему, вы правы, хотя я никогда о подобном не думала.

— По-моему, музыка должна пробуждать чувства и рисовать картины в умах аудитории, — задумчиво продолжил Биббз, — а это зависит равным образом как от самого слушателя, так и от музыки. Музыкант может сочинять и играть, желая передать мысль о Святом Граале, но некоторые, слушая произведение, подумают о молитвенном собрании, кому-то придет в голову, что это о красоте его души, а какой-нибудь мальчишка вообразит себя во главе колонны на параде — со знаменем и на белом скакуне. А когда в одном из отрывков зазвучат ликующие ноты, он вспомнит о цирке.

Они дошли до ее калитки, и она положила на нее руку, но открывать не стала. Биббз почувствовал, что это милостивейшая из ее милостей — не уходить от него сразу.

— И всё-таки вы не сказали, понравилось ли вам, — напомнила она.

— Не сказал. Не надо было.

— Неправда, это я зря вас спросила. Я всё поняла. Однако вы говорили, что пытаетесь скрыть от меня свои ощущения.

— Больше скрывать не могу, — ответил он. — Музыка означала для меня… означала доброту… вашу доброту.

— Доброту? Как?

— Вы подумали, что я одинокий и всеми брошенный… больной…

— Нет, — решительно сказала она. — Я подумала, что вам, наверное, понравится, как играет доктор Крафт. И не ошиблась.

— Любопытно; временами мне казалось, что играете именно вы.

Мэри засмеялась.

— Я? Умею только бренчать. На пианино. Чуть-чуть Шопена… Грига… Шаминад[27]. Вы и слушать не станете!

Биббз глубоко вдохнул.

— Я вновь напуган, — признался он неровным голосом. — Боюсь, вы подумаете, я навязываюсь, но… — Он замолчал и пробормотал последние слова.

— Ах, так вы хотите, чтобы Я поиграла для вас! — сказала она. — Да, с радостью. Но после того, что вы слышали сегодня, моя музыка прозвучит комично. Я играю, как сотни тысяч других девиц, и мне это нравится. Буду рада заполучить слушателя, так что… — Она вдруг вспомнила что-то и печально усмехнулась. — Но завтра у меня не будет пианино. Я его… его увезут. Боюсь, если вам так хочется меня послушать, придется зайти сегодня.

— Вы мне разрешаете? — воскликнул он.

— Конечно, если пожелаете.

— Если б я умел, — мечтательно произнес Биббз, — умел играть, как старик в церкви, я бы отблагодарил вас.

— Вы пока не слышали моей игры. Я ЗНАЮ, вам понравился сегодняшний день, но…

— Да, — сказал Биббз. — Я был на седьмом небе от счастья.

В темноте она не видела его лица, но голос звучал совершенно искренне: Биббз говорил так, будто не осознавал, что признается в чем-то очень важном, и она не сомневалась в его прямодушии. Немного помешкав, Мэри открыла калитку и вошла.

— Вы заглянете к нам после ужина?

— Да, — сказал он, оставаясь на месте. — Не возражаете, если я постою здесь, пока не придет время войти?

Она уже была почти у крыльца, но задержалась, ответив смехом и веселым взмахом муфты в сторону зажженных окон Нового дома, точно предлагала ему бежать домой ужинать.

Ночью Биббз сел и записал к себе в блокнот: