Суета и смятение

Глава 5

Мистер Вертриз посмотрел на уходящих дам, словно провожая их в рискованную экспедицию, затем отвернулся от окна и принялся задумчиво вышагивать по библиотеке в ожидании их возвращения. Этот невысокий шестидесятилетний человек, увядший, сухой и подтянутый, будто сошел с карандашного наброска, изображающего постаревшего денди. Его ухоженные завитые усы, дань давно позабытой англомании, когда-то безупречно черные, успели стать кипенно-белыми, как и отливающие глянцем волосы; поношенный костюм не потерял формы и хранил остатки былого шика. Броские детали добавляли элегантности: серые гамаши[6], тонкий черный шнурок на очках, выглядывающих из кармана серого жилета, цветной значок американского патриота, мерцающий на лацкане черного сюртука.

Обеспокоенный и элегантный мистер Вертриз выглядел чужаком в аляповато-радостной комнате. В камине из фальшивого черного мрамора весело плясал огонь, отражаясь в высоких стеклянных дверцах узких «истлейковских» шкафов[7] и бросая блики на удобную, но грубоватую мебель, невыразительные деревянные панели и полдюжины гравюр Ландсира[8]. Последние были куплены четой Вертризов лет тридцать назад, но их и сейчас иногда упоминали в разговоре как «весьма утонченные вещицы». Вертризы первыми в городе открыли для себя этого пейзажиста и им, в искусстве, и ограничились, однако по-прежнему считали, что в таких делах они на коне. Завидев работы Ландсира в домах знакомых, мистер Вертриз окрылялся, как вожак пред верными последователями; а если вдобавок он находил на полках сочинения Бульвер-Литтона[9], у него не оставалось сомнений в культуре хозяев дома, и он с чистой совестью провозглашал, что «эти люди знают толк в хороших картинах и хороших книгах».

Рост города вместо того, чтобы легко сделать мистера Вертриза миллионером, разорил его, потому что он так и не уловил дух времени. Когда города растут, они становятся капризны и из чистой прихоти могут кого-нибудь раздавить. В нашем случае этой самой жертвой оказался мистер Вертриз. В пору покупки гравюр Ландсира он владел доставшимися ему по наследству административным зданием, большим городским домом, где проводил зимы, и фермой с участком в четыреста акров, куда семья выезжала летом. Однако жизнь сложилась таким образом, что удобный, но уродливый старый сельский особняк стал его постоянным пристанищем. Сидел бы он спокойно и не дергался, обогатился бы в мгновение ока, но по иронии судьбы этот изящный человечек одним из первых начал поклоняться Величию и Величине, и они не преминули проучить его, сровняв с землей. Он был истинным глашатаем небывалого Роста, но обладал талантом покупать дорого и продавать дешево. Ему бы не выходить из дома, любоваться Ландсиром и читать Бульвера, а он повел свою корову на рынок, и опытные дельцы выдоили ее досуха и съели, обглодав косточки. Он продал городскую недвижимость и накупил участков в пригороде; затем продал сельскохозяйственные угодья, оставив особняк, и заплатил налог на новоприобретенную землю, чтобы ее «не отобрали». Но участки дохода не принесли, а семью нужно было содержать — в отчаянии он продал и участки (на следующий же год цены на них поднялись до небес), накупил акций в надежде на дивиденды и вроде бы успокоился. Он исчез с деловой арены как раз тогда, когда на ней с триумфом появился Джеймс Шеридан, поэтому-то мистер Шеридан не слышал о Вертризах, пока миссис Вертриз не посетила его со своим «противодымным» комитетом.

Резко ограниченный в средствах мистер Вертриз сошел с дистанции, оставшись один на один со своими гравюрами; миссис Вертриз как-то «выкручивалась» на дивиденды, но делать это становилось всё сложнее: годы шли, деньги обесценивались. Наконец настал день, когда два служителя Величия из Филадельфии, алчно посовещавшись с четырьмя почитателями Величины из Нью-Йорка, перестали выплачивать мистеру Вертризу что-либо. В действительности они всего лишь перевели акционерное общество в иную форму собственности, оставив мистера Вертриза на бобах, ведь и особняк его был много лет как заложен: в семью давно пришла необходимость «выкручиваться» и при этом «не терять лицо», как выразился сам хозяин, предпочитавший старомодные фразы. За полгода до окончания строительства Нового дома, мистер Вертриз продал лошадей, потрепанную прогулочную коляску и «карету» и выплатил выходные пособия двум слугам и долги бакалейщику и мяснику, но за пару кляч со старенькими повозками много не выручишь, особенно если полгода как не платишь за продукты, топливо и обслуживание. И мистер Вертриз был вынужден совершить еще одно открытие: в этом шумном городе нет работы для человека, не умеющего ничего делать.

Можно сказать, он дошел до ручки. Если не владеешь профессией или ремеслом, то рано или поздно это горькое время наступит: как бы ты ни цеплялся за ускользающий призрак Собственности, ты упустишь его.

За окнами стемнело, но мистер Вертриз всё мерил шагами библиотеку. Дымные сумерки сгустились вокруг дома, и они не могли сравниться с тьмой, объявшей душу беспокойного человечка, расхаживающего в зыбком свете пламени. Часы на каминной полке прохрипели шесть, когда послышался звук открывающейся двери и зазвенел красивый девичий смех, коим Мэри Вертриз радостно возвестила об их с матерью возвращении из экспедиции к дикарям.

Она влетела в библиотеку и упала в кресло у камина, хохоча так безудержно, что из глаз выступили слезы. Следом степенно прошла миссис Вертриз, не выказывая признаков веселья; напротив, в ее лице читалось смутное беспокойство, будто она скушала что-то, приведшее к несварению желудка, и теперь сожалела об этом.

— Ух, папа! — И мисс Вертриз приложила к глазам платок. — Я ТАК рада, что вы заставили нас пойти туда! Не хотела бы я пропустить это…

Миссис Вертриз покачала головой.

— Наверное, я слишком скучная, — тихо произнесла она. — Ничего веселого я там не заметила. Самые обыкновенные люди, безвкусный дом, впрочем, иного мы не ожидали…

— Папа! — воскликнула Мэри, перебивая мать. — Они пригласили нас на УЖИН!

— Что?!

— И я ПОЙДУ! — закричала она, снова зайдясь смехом. — Только подумайте! Впервые в их доме, никого там не знаю, кроме дочери, да и ту до этого видела лишь МЕЛЬКОМ…

— А вы? — прервал мистер Вертриз, резко повернувшись к жене.

Она скорчила гримасу, не оставляющую сомнений в том, что живот болит от несварения.

— Это невозможно! — сказала она. — Я ни за что…

— Точно, именно так… вот точно так… она и выглядела, когда нас пригласили! — задыхалась от смеха Мэри. — А потом она… она поняла, как смотрится со стороны, и попыталась скрыть недовольство за кашлем… но вместо этого… взвизгнула!

— Кажется, — возмутилась оскорбленная миссис Вертриз, — что Мэри и на моих похоронах будет хохотать. Ей смешно даже…

Мэри вскочила и поцеловала мать, потом подошла к камину, облокотилась на него и принялась задумчиво наблюдать, как блестит пряжка на туфле.

— ОНИ ничего не заметили, — сказала она. — По их мнению, мамочка, так красиво вы в жизни не кашляли.

— Кто там был? — спросил отец. — Кого вы видели?

— Только мать и дочь, — ответила Мэри. — Миссис Шеридан приземиста и грубовата, мисс Шеридан мила и напориста… одета как с модной картинки, а разговоры только о нью-йоркских знаменитостях из журналов. Наставляет свою мать, но без особого успеха: во-первых, сама мало что знает, во-вторых, поздно начала учить. В холле у них стоит здоровенный мавр из раскрашенного гипса или чего-то в этом роде, и девушка искренне считает, что ее выбор достоин похвалы!

— У них и картины маслом имеются, — добавила миссис Вертриз, одобрительно взглянув на висящие в библиотеке гравюры. — Всегда думала, что масляная живопись в частном доме верх дурновкусия.

— О, только если это не Рафаэль или Тициан! — Мистер Вертриз взмахнул рукой, как бы заканчивая мысль. — Продолжай, Мэри. Больше никого не было? Не видели мистера Шеридана или… — Он аккуратно подправил кусок угля кочергой. — Или одного из его сыновей?

Взгляды отца и дочери встретились, и Мэри неожиданно поняла, что он имеет в виду. Мистер Вертриз сразу отвернулся, она же вновь рассмеялась.

— Нет, — сказала она, — видели только дам, хотя мамочка подробнейшим образом расспросила про сыновей!

— Мэри! — одернула ее миссис Вертриз.

— Ох, всё делалось очень ловко! — смеялась девушка. — Хотя она не могла удержаться и невольно поглядывала на меня — после каждого вопроса!

— Мэри Вертриз!

— Мамочка, успокойтесь! ОБЕ соседки, мисс и миссис Шеридан, так же безотчетно — и оценивающе! — смотрели на меня в эти секунды! А как только заговаривали о старшем сыне, мистере Джеймсе Шеридане-младшем, так вообще глаз с меня не сводили. Миссис Шеридан сказала, что мистер Шеридан очень хочет, чтобы «Джим обзавелся семьей и остепенился», и заверила, что «Джим созрел для брака». А их младший поймал меня на подглядывании за ним сегодня днем, но они его «своим» почему-то не считают; миссис Шеридан упомянула, что пару лет назад он «серьезно заболел» и где-то лечился. Они с облегчением перевели разговор на «Джима» и его достоинства — и опять уставились на меня! Среднего брата зовут Роскоу, он живет в новом доме через дорогу, и к нему частенько захаживает блудный сын Лэмхорнов, Роберт. На днях я видела, как Роберт Лэмхорн стоял на крыльце с каким-то темноволосым коротышкой, наверное, с Роскоу. «Джим» пока скрывается, но вечером я увижу его. Папа… — Она подошла поближе к отцу и заглянула ему в глаза, весьма опечаленные. Ей было не менее тягостно, но пока удавалось скрывать заботы за веселым смехом. — Папа, Биббз у них младший, и доподлинно известно, что он чокнутый. Роскоу женат. Папа, значит, остается Джим?

— Мэри! — не выдержав, закричала миссис Вертриз. — Это возмутительно! Разве можно такое говорить!

— Ну, мне почти двадцать четыре, — сказала Мэри, повернувшись к матери. — Мне не удалось полюбить никого из тех, кто предлагал мне руку и сердце; наверное, так будет и впредь. Еще год назад у меня было всё, что я только могла пожелать, — вы с папой мне это давали, и вот приходит мое время платить по счетам. К сожалению, делать я ничего не умею… но что-то делать надо.

— Неужели необходимо говорить об этом ТАКИМ образом! — жалобно настаивала мать. — Это не… не…

— Нет, — ответила Мэри. — Сама знаю!

— Как получилось, что ты идешь на ужин? — с тяжелым сердцем спросил мистер Вертриз. — Это что-то из ряда вон!

— Гостеприимство выскочек! — подобрала определение Мэри. — А мы оказались чересчур вежливыми и общительными! По-моему, пригласить нас должна была миссис Шеридан: издревле принято, что старушки на фермах зазывают соседей в гости, но это сделала мисс Шеридан. Конечно, чуть помялась, но видели бы вы, как она загорелась — бросилась в омут с головой. Насколько я поняла, ей пришла мысль поразить сынка Лэмхорнов нашим присутствием. Будет что-то вроде новоселья, они твердили об этом без умолку, а затем девица набралась мужества и выпалила приглашение. И мама… — Мэри вновь не выдержала и залилась смехом. — Мама пыталась выговорить «да», но НЕ СМОГЛА! Она сглотнула и взвизгнула… то есть покашляла — ну не дуйтесь, мамочка! А потом придумала, что вас с ней уже пригласили на лекцию в «Эмерсон-клуб», но ее дочь с удовольствием посетит такой Большой Прием! Я на месте, мистер Джим Шеридан в наличии — и вон часы! Ужин в семь тридцать!

Она выбежала из комнаты, на ходу грациозно подхватив упавшее меховое манто.

Когда в двадцать минут восьмого Мэри спустилась в холл, отец ожидал ее там у лестницы, готовый проводить по темной улице до соседей. Пока она шла вниз, он наблюдал за ней с гордостью, любовью — и откровенным беспокойством. Но она весело улыбнулась, кивнула и, добравшись до последней ступени, положила руку ему на плечо.

— По крайней мере, сегодня меня никто не заподозрит, — сказала она. — Я ВЫГЛЯЖУ богатой, правда, пап?

Это было действительно так. Смотрелась она, как осмеливаются говорить восторженные подружки, «по-королевски». Прямая, на голову выше отца, она отличалась небрежным изяществом мальчика-атлета; как и у матери, ее волосы были русыми, а глаза карими, но выглядела она гораздо крепче и энергичнее своих родителей.

— Не перестаралась ли я с роскошью? — спросила она.

— Всё прекрасно, Мэри, — хрипло ответил он.

— И платье? — Она распахнула темный бархатный плащ, открывая взору серебристо-белое великолепие. — Думаешь, подойдет для следующего сезона в Ницце? — Она рассмеялась, вновь пряча блеск за чернотой бархата. — Кто бы мог подумать, что ему два года! Я его перешила.

— У тебя золотые руки, Мэри. — В голосе отца слышались необычное смирение, неприкрытая многозначительность и безмерное сожаление. Казалось, что он делает ей комплимент и умоляет ее о прощении одновременно.

На какую-то секунду Мэри тоже стала серьезной. Она подняла руку и опять положила ее ему на плечо, сжав в знак понимания и сопереживания.

— Не тревожьтесь, — прошептала она. — Я точно знаю, чего вы от меня хотите.