Свобода от страха. Американский народ в период депрессии и войны, 1929-1945

5. Сто дней

Вашингтон в 1933 году был ещё просторным, неторопливым городом с ярко выраженным южным колоритом. Ещё не обросший пригородами, он мечтательно спал среди пологих лесных массивов Вирджинии и Мэриленда, его медленные ритмы демонстрировали «временные» здания времен мировой войны, которые все ещё были разбросаны по городу, и недостроенные колонны того, что со временем станет Министерством труда. Это ещё не был имперский город, оживлённый центр политического и экономического командования, каким его собирался сделать Рузвельт.

Субботним утром в день инаугурации улицы обычно вялой столицы начали заполняться шумными демократами, жаждущими отпраздновать окончание своего долгого изгнания из политической власти. Вашингтон, украшенный бантами и обвешанный веселыми политическими юнкерами, пытался создать настроение, не поддающееся серой пасмурной погоде и способное хоть на мгновение сдержать мрачную тревогу, охватившую всю нацию. Ведь за праздничной атрибутикой Вашингтон 4 марта 1933 года был городом на осадном положении. А в городах и деревушках за пределами столицы миллионы американцев с опаской косились на него.

Осада началась, как это уже стало до тошноты знакомо за предыдущие три года, с очередной банковской паники. Она началась в Мичигане, где 14 февраля губернатор объявил восьмидневные банковские «каникулы», чтобы уберечь от краха пошатнувшиеся банки своего штата. Столь радикальные меры в одном из ключевых промышленных штатов вызвали толчки по всей стране. Опасения общественности по поводу банковской системы и разочарование в банкирах усилились в этот момент благодаря откровениям, прозвучавшим в зале слушаний банковского и валютного комитета Сената, где советник комитета Фердинанд Пекора ежедневно вытягивал из князей Уолл-стрит скандальные признания в злоупотреблениях, фаворитизме, уклонении от налогов и коррупции. Несмотря на решительные возражения Гувера, Конгресс ещё больше подорвал доверие к банкам, опубликовав названия учреждений, получающих кредиты RFC, — эта политика была равносильна передаче в эфир официального реестра самых хилых и находящихся под угрозой исчезновения банков.

Пережив три года депрессии и став свидетелями более пяти тысяч банкротств банков за последние три года, американцы на этот раз отреагировали на происходящее с неистовой поспешностью и отчаянием последней надежды. Тысячами, в каждой деревне и мегаполисе, они бежали в свои банки, выстраивались в очереди с сумками и ранцами и уносили свои вклады в валюте или золоте. Они прятали эти драгоценные остатки своих сбережений под матрасом или в банках из-под кофе, зарытых на заднем дворе. Более состоятельные вкладчики вывозили золото из страны. Цены на акции снова упали, хотя и не с высоты 1929 года.

Эта очередная банковская паника побудила Гувера 18 февраля обратиться к Рузвельту с «дерзким» призывом сделать жест, который успокоил бы взволнованный финансовый мир. Не получив ответа, Гувер 28 февраля вновь обратился к Рузвельту с просьбой сделать какое-нибудь обнадеживающее заявление. «Заявление, сделанное даже сейчас в том ключе, который я предложил», — умолял Гувер, — «избавило бы миллионы людей от потерь и трудностей». Далее он предложил Рузвельту созвать специальную сессию Конгресса как можно скорее после дня инаугурации.[229] И снова Рузвельт отказался. Без согласия избранного президента временный президент не будет действовать. Из Вашингтона пришло лишь молчание.

Но в холлах банков по всей стране не было тишины. Кричащие вкладчики толкались и протискивались к кассам, требуя свои деньги. В каждом штате банковская система дрожала, прогибалась, и от окончательного краха её спасли только каникулы, объявленные правительством. Банки Мэриленда были закрыты на три дня по указу правительства 24 февраля. Аналогичные закрытия последовали в Кентукки, Теннесси, Калифорнии и других странах. Утром в день инаугурации Нью-Йоркская фондовая биржа внезапно приостановила торги; то же самое сделал и Чикагский торговый совет. К тому времени правительственные постановления закрыли все банки в тридцати двух штатах. Практически все банки были закрыты ещё в шести штатах. В остальных штатах вкладчики могли снять не более 5 процентов своих денег, в Техасе — не более десяти долларов в день. Инвесторы перестали вкладывать деньги, а рабочие — работать. Около тринадцати миллионов пар рук, готовых к работе, не могли найти себе занятие по душе. Многие из них бездействовали в течение трех лет. Теперь они сжимали руки в тревожном разочаровании или с надеждой молились друг другу. Самая богатая страна в истории, надменная цитадель капиталистической эффективности, всего четырьмя годами ранее являвшаяся образцом, казалось бы, вечного процветания, страна гордости пилигримов, мечтаний иммигрантов и манящих границ, Америка лежала в напряжении и неподвижности, превратившись в пустырь экономического опустошения.[230]

Накануне инаугурации, в пятницу, 3 марта, Гувер предпринял последнюю попытку заручиться сотрудничеством Рузвельта. Жест уходящего президента был глупым по своей запоздалости и обреченным на тщетность по манере подачи. Отказавшись передать своему преемнику обычное приглашение на предъинаугурационный обед в Белом доме, Гувер нехотя согласился принять Рузвельтов на послеобеденный чай. Затем он превратил этот и без того не слишком приятный светский приём в неловкий призыв к Рузвельту в последнюю минуту использовать сомнительные полномочия Закона о торговле с врагом во время мировой войны для регулирования поставок золота за границу и снятия денег из банков. Встреча закончилась неудачно. На вежливое предложение Рузвельта о том, что Гувер не обязан делать традиционный ответный звонок избранному президенту, Гувер ответил ледяным тоном: «Мистер Рузвельт, когда вы проработаете в Вашингтоне столько же, сколько я, вы узнаете, что президент Соединенных Штатов никому не звонит». Разгневанный Рузвельт выпроводил свою разгневанную семью из комнаты. Кроме необходимой близости во время инаугурационных формальностей на следующий день, эти два человека больше никогда не видели друг друга.[231]

ДЕНЬ ИНАУГУРАЦИИ Рузвельт начал с посещения короткой службы в епископальной церкви Святого Иоанна. Директор его старой Гротонской школы Эндикотт Пибоди молился Господу, чтобы Он «благословил раба Твоего Франклина, избранного в президенты Соединенных Штатов». После короткой остановки в отеле «Мэйфлауэр», чтобы срочно посоветоваться со своими советниками по поводу все ещё продолжающегося банковского кризиса, Рузвельт облачился в свой официальный наряд и отправился в Белый дом. Там он присоединился к изможденному и невеселому Гуверу, чтобы проехать по Пенсильвания-авеню к инаугурационной платформе на восточной стороне Капитолия.

Опираясь на руку сына, Рузвельт прошел несколько шагов к трибуне. Нарушив прецедент, он произнёс всю присягу, а не просто повторил «да» в ответ на вопрос верховного судьи. Затем он начал свою инаугурационную речь, твёрдо произнося её своим богатым теноровым голосом. Откровенно признавая ущербное состояние государственного корабля, капитаном которого ему предстояло стать, он начал с заверения соотечественников в том, что «эта великая нация выстоит, как выстояла, возродится и будет процветать… Единственное, чего нам следует бояться, — провозгласил он, — это сам страх». Бедственное положение нации, объявил он, объясняется «не провалом существа». Напротив, «правители, занимающиеся обменом человеческих благ, потерпели неудачу из-за собственного упрямства и некомпетентности, признали свою несостоятельность и отреклись от власти… Денежные менялы покинули свои высокие места в храме нашей цивилизации. Теперь мы можем восстановить этот храм в соответствии с древними истинами». Величайшая задача, — продолжил он, — «заставить людей работать», и в качестве средства для этого он намекнул на «прямой наем правительством» на проекты общественных работ. Затем он коснулся понятия «баланс», как он слышал, что его обсуждали «мозговые трестеры», пообещав «повысить стоимость сельскохозяйственной продукции и вместе с этим получить возможность покупать продукцию наших городов». Он добавил своё мнение о целесообразности перераспределения населения из городов в сельскую местность. Он упомянул о необходимости предотвратить закрытие ипотечных кредитов, регулировать ключевые отрасли промышленности и особенно сократить государственные бюджеты. Он призвал к «строгому надзору за всеми банковскими операциями, кредитами и инвестициями». Он подчеркнул приоритет внутренних проблем над международными. Он косвенно намекнул на инфляционные меры, пообещав обеспечить «адекватную, но надежную валюту». (Один конгрессмен, занимавшийся твёрдыми деньгами, пожаловался, что это означает, что Рузвельт «за надежную валюту, но много»).[232] Он объявил, что созывает специальную сессию Конгресса для решения этих вопросов. Затем, осторожно, но тем не менее зловеще, он заявил, что если Конгресс не предпримет никаких действий, «я попрошу у Конгресса единственный оставшийся инструмент для преодоления кризиса — широкие полномочия исполнительной власти для ведения войны против чрезвычайной ситуации, такие же широкие, как полномочия, которые были бы предоставлены мне, если бы мы действительно подверглись вторжению иностранного врага».[233] Всего за несколько недель до инаугурации, направляясь на борт судна Nourmahal во Флориде, Рузвельт беспокойно говорил о необходимости «действовать, действовать». Став наконец президентом, он начал действовать с впечатляющей энергией.

Первым и отчаянно срочным делом стал банковский кризис. Уже выходя из отеля Mayflower, чтобы выступить с инаугурационным осуждением «менял денег», он одобрил рекомендацию уходящего министра финансов Огдена Миллса о созыве экстренного совещания банкиров из ведущих финансовых центров. На следующий день, в воскресенье, 5 марта, Рузвельт издал две прокламации: одна созывала Конгресс на специальную сессию 9 марта, другая, ссылаясь на Закон о торговле с врагом, прекращала все операции с золотом и объявляла четырехдневные национальные банковские каникулы — обе меры, которые Гувер тщетно убеждал его одобрить в предыдущие недели. Теперь люди Гувера и Рузвельта приступили к напряженному восьмидесятичасовому сотрудничеству, чтобы проработать детали чрезвычайной банковской меры, которая могла бы быть представлена на специальной сессии Конгресса. Днём и ночью в коридорах Министерства финансов частные банкиры и правительственные чиновники, как старые, так и новые, неистово трудились, пытаясь спасти мертвый труп американских финансов. В ту суматошную неделю никто не вел нормальную жизнь, вспоминал Моули. «Смятение, спешка, страх совершить ошибку, сознание ответственности за экономическое благополучие миллионов людей смертельно пошатнули здоровье некоторых из нас… и оставили остальных готовыми огрызаться на собственные изображения в зеркале… Только Рузвельт, — заметил Моули, — сохранил атмосферу человека, нашедшего счастливый образ жизни».[234]

Приспешники Рузвельта и Гувера «забыли о том, что они республиканцы или демократы», — комментирует Моули. «Мы были просто кучкой людей, пытавшихся спасти банковскую систему».[235] Уильям Вудин, новый министр финансов, и Огден Миллс, его предшественник, просто поменялись местами по обе стороны стола министра в здании Казначейства. В остальном в комнате ничего не изменилось. Двухпартийное сотрудничество, за которое так ратовал Гувер, теперь происходило, но под эгидой Рузвельта, а не Гувера — и, как надеялись все эти люди, не слишком поздно. Когда специальная сессия Конгресса собралась в полдень 9 марта, у них был готов едва заметный законопроект.

Законопроект был зачитан в Палате в 13:00, в то время как некоторые новые представители ещё пытались занять свои места. Печатные копии не были готовы для членов. Символично, что для этого использовалась свернутая газета. После тридцати восьми минут «дебатов» палата приняла законопроект единогласными криками. Сенат одобрил законопроект всего семью несогласными голосами — все из аграрных штатов, исторически подозрительно относящихся к Уолл-стрит. Президент подписал закон в 8:36 вечера. «Капитализм, — заключил Моули, — был спасен за восемь дней».[236]

Чрезвычайный банковский закон стал поразительной демонстрацией склонности Рузвельта к действиям и готовности Конгресса, по крайней мере на данный момент, подчиниться его руководству. Но он не означал намерения радикально перестроить американскую капиталистическую систему. Закон узаконил действия, которые Рузвельт уже предпринял в соответствии с положениями Закона о торговле с врагом, предоставил президенту широкие дискреционные полномочия в отношении операций с золотом и иностранной валютой, наделил КРФ правом подписываться на привилегированные акции банков, расширил возможности Федерального резервного совета по выпуску валюты и разрешил вновь открывать банки под строгим государственным надзором. Это была основательно консервативная мера, которая была разработана в основном чиновниками администрации Гувера и частными банкирами. Как позже заметил один конгрессмен, «президент выгнал менял из Капитолия 4 марта, а 9-го они все вернулись». Неортодоксальность в этот момент, объяснил Моули, «истощила бы последние остатки сил капиталистической системы» — результат, столь же далёкий от мысли Рузвельта, как и от мысли Гувера, не говоря уже о мысли Конгресса.[237] По техническим причинам банковские каникулы были продлены на следующие выходные, в результате чего понедельник, 13 марта, стал днём возобновления работы банков под контролем правительства. В предыдущее воскресенье вечером, в 10:00 по восточному времени, десятки миллионов американцев включили свои радиоприемники, чтобы послушать первую из «Бесед у камина» Рузвельта. Работая с проектом, подготовленным заместителем министра финансов Гувера Артуром Баллантайном, Рузвельт простыми словами объяснил, что было сделано в Вашингтоне. Он сказал своим слушателям, «что безопаснее хранить деньги в вновь открытом банке, чем под матрасом».[238] Голосом, одновременно властным и ласковым, властным и в то же время интимным, он успокаивал нервную нацию. Его гротонско-гарвардский акцент можно было бы принять за снобизм или снисходительность, но вместо этого он передавал то же чувство оптимизма и спокойной уверенности, которым были наполнены его самые интимные личные беседы.

В понедельник тринадцатого числа банки вновь открылись, и результаты волшебства Рузвельта с Конгрессом и народом сразу же стали очевидны. Депозиты и золото начали снова поступать в банковскую систему. Затянувшийся банковский кризис, острый по меньшей мере с 1930 года, корни которого уходят в 1920-е годы и даже во времена Эндрю Джексона, наконец-то закончился. И Рузвельт, принимая все заслуги, стал героем. Уильям Рэндольф Херст сказал ему: «Думаю, на ваших следующих выборах мы сделаем их единогласными». Даже Генри Стимсон, который совсем недавно считал Рузвельта «арахисом», прислал свои «самые сердечные поздравления».[239]

Простые жители страны тоже присылали свои поздравления, а также добрые пожелания, предложения и особые просьбы. Около 450 000 американцев написали своему новому президенту в первую неделю его пребывания в должности. В дальнейшем почта регулярно поступала со скоростью от четырех до семи тысяч писем в день. Почтовому отделу Белого дома, в котором во времена Гувера работал один-единственный сотрудник, пришлось нанять семьдесят человек, чтобы справиться с потоком корреспонденции. Рузвельт затронул сердца и воображение своих соотечественников так, как ни один предшественник на его памяти.

ОН НАМЕРЕВАЛСЯ ПОДДЕРЖИВАТЬ этот контакт и использовать его. Рузвельт справедливо полагал, что большинство газет в стране находятся в руках политических консерваторов, на поддержку которых в суде общественного мнения рассчитывать не приходится. Отчасти именно поэтому он так расчетливо использовал новое электронное средство массовой информации — радио, с помощью которого он мог напрямую обращаться к публике без вмешательства редакторов. И если можно было ожидать, что издатели и редакторы выступят против него, он, тем не менее, мог привлечь репортеров.

Первая пресс-конференция Рузвельта стала личным и политическим триумфом. Сто двадцать пять репортеров Белого дома, чувствуя, что центр власти в Вашингтоне перемещается с Капитолийского холма в Белый дом, повышая тем самым престиж своего ранее утомительного задания, собрались в Овальном кабинете утром 8 марта. Рузвельт встретил их со свойственной ему теплотой. Он заставил их почувствовать себя членами его семьи. Он балагурил и шутил. Самое главное — он объявил о долгожданных изменениях в правилах проведения президентских пресс-конференций. По его словам, он надеялся встречаться с репортерами дважды в неделю, в удобное для утренних и вечерних изданий время. Контраст с Гувером, который более года практически не проводил пресс-конференций, был резким. Резким было и заявление Рузвельта о том, что он не будет требовать письменных вопросов, которые должны быть представлены заранее, как это было принято на протяжении более десяти лет. Он не будет отвечать на гипотетические вопросы, сказал он, и не разрешит прямое цитирование, если только оно не будет сделано его собственным штабом в письменном виде. Его собственные заявления будут делиться на три категории: новости, которые можно приписать источнику в Белом доме; «справочная информация», которую репортеры могут использовать по своему усмотрению, но без прямого указания авторства; и комментарии «не для протокола», которые должны рассматриваться как конфиденциальные и не подлежащие публикации ни в какой форме. Последняя категория была главным ударом. Она приглашала рабочую прессу в интимную, почти заговорщическую близость к резиденции власти, тонко втягивая их в орбиту президентской воли. Польщенные и взволнованные, репортеры спонтанно разразились аплодисментами. Рузвельт откинулся в кресле, сияя.

10 марта Рузвельт направил в Конгресс свою вторую чрезвычайную меру, запросив полномочия на сокращение федерального бюджета на 500 миллионов долларов. «В течение трех долгих лет федеральное правительство находилось на пути к банкротству», — заявил он. Он призвал ликвидировать некоторые правительственные агентства, сократить зарплату гражданских и военных служащих правительства, включая конгрессменов, и, что ещё более спорно, почти на 50% сократить выплаты ветеранам — статья, которая в то время составляла почти четверть федерального бюджета в 3,6 миллиарда долларов. Многие конгрессмены воспротивились такой атаке на одну из самых популярных статей федеральных расходов. Отметив, что остатки «Бонусной армии» все ещё стоят лагерем под Вашингтоном, и помня о том, как Герберт Гувер сильно пострадал от её рук, 92 демократа, в основном аграрные радикалы и представители «машины» из крупных городов, сломали свои ряды и проголосовали против президента. Законопроект прошел в Палате представителей только при поддержке консерваторов. Он быстро прошел через Сенат только потому, что руководство демократов предусмотрительно включило в законодательный календарь сразу за ним популярную меру по легализации пива, предотвратив тем самым длительные дебаты.

20 марта Рузвельт подписал Закон об экономике, а двумя днями позже — Закон о доходах от продажи пива и вина. Последняя мера предвосхитила отмену запрета. 20 февраля 1933 года Конгресс, работающий вхолостую, принял законопроект об отмене Двадцатой поправки. Необходимые три четверти штатов должны были ратифицировать этот закон до 5 декабря, когда Двадцать первая поправка стала законом, положив конец эксперименту с запретом и ознаменовав очередную неудачу для протестантских сил, в основном проживающих в сельской местности, которые пытались сделать Америку сухой.

За две недели новая администрация покончила с банковским кризисом, радикально сократила федеральные расходы и обеспечила новые доходы за счет легализации пива и легких вин. В процессе президент взял верх и победил два самых мощных политических лобби в Вашингтоне: ветеранов и сторонников запрета. Кроме того, он, по всей видимости, вывел страну из состояния застоя и кислой отставки и возродил в народе веру в себя. Наконец-то появился лидер, который мог вести за собой, и Конгресс, который можно было заставить следовать за собой. Рузвельт продолжал склонять партию к своей воле, отказываясь от распределения покровительственных должностей, которых так жаждали демократы. Благодаря этому, как отметил один из обозревателей, «отношения президента с Конгрессом до самого конца сессии носили оттенок ожидания, который является лучшей частью молодой любви». Вопрос о том, перерастут ли эти отношения в стабильный и продуктивный брак, остается открытым.[240]

Куда именно вел Рузвельт? Его законопроект о банковской деятельности был, по сути, продуктом Министерства финансов Гувера. Его законопроект об экономике выполнил обещание, данное в предвыборной речи в Питтсбурге, и сократил федеральные расходы сильнее, чем осмелился Гувер. Законопроект о пиве, открыв новые источники доходов для федерального правительства, выполнил важнейшую политическую задачу архиконсервативных сил Раскоба в Демократической партии. Вряд ли это было похоже на «новую сделку», которая внушала надежды прогрессистам и вызывала опасения у консерваторов с момента выдвижения Рузвельта на пост президента восемью месяцами ранее.

Созывая специальную сессию, Рузвельт имел в виду лишь эти три чрезвычайные меры. Теперь же, почувствовав неожиданную уступчивость Конгресса, он решил задержать его на сессии и выступить с дополнительными предложениями, которые должны были оправдать ожидания либералов и придать смысл и содержание «Новому курсу». Они состояли из целого ряда инициатив, направленных на восстановление и реформы, а также на политическую перестройку. Вскоре аналитики окрестили этот всплеск законодательной активности «Сто дней». Когда она завершилась с закрытием специальной сессии 16 июня, Рузвельт направил пятнадцать посланий в Конгресс и, в свою очередь, подписал пятнадцать законопроектов. В совокупности достижения «Ста дней» представляли собой шедевр президентского лидерства, не имевший аналогов в то время и не имевший аналогов с тех пор (за исключением «второй сотни дней», которую Рузвельт возглавил во время великого всплеска реформ в 1935 году). Первые «Сто дней» выковали главное оружие Рузвельта в борьбе с депрессией и сформировали большую часть исторической репутации «Нового курса». Они также не поддались попыткам многих поколений оценить их точное экономическое и социальное воздействие и, что, возможно, ещё более досадно, их коллективную идеологическую идентичность. Как и человек, который ими руководил, «Сто дней», а за ними и сам «Новый курс», озадачили историков, ищущих точные определения этой плодотворной творческой эпохи.

РУЗВЕЛЬТ ПРОИЗВЕЛ первый залп в шквале своих дополнительных законодательных предложений 16 марта, когда направил в Конгресс свой фермерский законопроект. «Я откровенно говорю вам, что это новый и непроторенный путь», который прокладывает его законопроект, — сказал Рузвельт, — «но я с такой же откровенностью говорю вам, что беспрецедентное состояние требует испытания новых средств для спасения сельского хозяйства».[241] Здесь Рузвельт повторил заявления Герберта Гувера о новаторстве его собственного фермерского законодательства, принятого на другой специальной сессии Конгресса всего четырьмя годами ранее. То, что оба президента оказались правы, свидетельствует как об упрямстве сельскохозяйственного кризиса, так и о расширении круга политических возможностей, которые закладывала Депрессия. Фермерский законопроект Рузвельта действительно представлял собой новое мышление, и его было много. «Редко, если вообще когда-либо, — писал автор газеты New York Herald Tribune, — в американском Конгрессе представлялся столь масштабный законопроект». Другой обозреватель заявил, что законопроект «стремится узаконить практически все, что только может прийти в голову».[242]

В основе сельскохозяйственной программы Рузвельта лежала знакомая «мозговым трестам» идея «баланса» — повышения доходов фермеров как средства поддержания спроса на отечественную промышленную продукцию. На данном этапе устранение дисбаланса между сельским хозяйством и промышленностью составляло суть антидепрессивной стратегии Рузвельта. В примечаниях, приложенных к изданию его официальных документов 1938 года, Рузвельт ещё раз объяснил, что считает «постоянное отсутствие достаточной покупательной способности у фермера» «одной из важнейших причин Депрессии».[243] Теперь он предложил устранить этот недостаток. Но как?

Сельское хозяйство было огромным и разнообразным сектором американской экономики. В него входили хлопкоробы Алабамы и скотоводы Монтаны, молочники Висконсина и пшеничные фермеры Дакоты, свиноводы Миссури и садоводы Нью-Джерси, фруктоводы Калифорнии и овцеводы Вайоминга, босоногие издольщики и лорды-латифундисты. Эти разрозненные интересы не имели единого мнения ни о природе недовольства сельского хозяйства, ни о том, что с ним следует делать. Несомненным было лишь то, что нужно срочно что-то делать. Только за последние четыре года доходы сельского хозяйства упали почти на 60 процентов. И сельскохозяйственная депрессия началась не только в 1929 году. К моменту Великого краха она длилась уже почти десять лет. К началу 1933 года банки забирали закладные по фермам со скоростью около двадцати тысяч в месяц. Президент Федерации фермерских бюро, одной из самых консервативных сельскохозяйственных организаций, на слушаниях в Сенате в январе предупредил: «Если для американского фермера ничего не будет сделано, то в течение двенадцати месяцев в сельской местности произойдет революция».[244]

В Конгрессе раздавалась какофония фермерских предложений, некоторые из которых все ещё звучали в дебатах 1920-х годов. Они варьировались от старой схемы Макнари-Хаугена по субсидированию экспорта до идей Герберта Гувера о кооперативах производителей и государственных закупках излишков урожая, до извечных криков о списании долгов и инфляции и до новомодного понятия Рузвельта о «внутреннем выделении», которое призывало к прямым государственным выплатам фермерам, согласившимся не производить определенные культуры. Выплаты по внутренним ассигнованиям должны были финансироваться за счет новых налогов на переработчиков сельскохозяйственной продукции, включая консервщиков, мельников, упаковщиков и товарных брокеров.

Поскольку Федеральный фермерский совет Гувера взял на себя обязательства по закупке излишков, не предпринимая при этом никаких усилий по сокращению производства, он быстро исчерпал свои скромные финансовые ресурсы. Внутреннее распределение пыталось избежать этой проблемы, борясь с ценовыми излишками у их источника, предотвращая их производство в первую очередь. Это было действительно радикальное решение. Оно доводило логику речи Рузвельта в Клубе Содружества о перепроизводстве до крайности — буквально платить ни за что. Профессиональный экономист Тагвелл, один из главных архитекторов сельскохозяйственного законопроекта, признал в своём дневнике, что «у экономической философии, которую он представляет, вообще нет защитников».[245] Философских защитников, возможно, нет, но нет и недостатка в заинтересованных сторонниках. Рузвельт набросал расплывчатые рамки своей сельскохозяйственной политики в своей предвыборной речи в Топике, штат Канзас, в сентябре. Там же он недвусмысленно высказался за «национальное планирование в сельском хозяйстве». Что это будет за планирование и кем, он не уточнил. Признав, что «было выдвинуто множество планов» и что ни один «конкретный план не применим ко всем культурам», он недвусмысленно пообещал «скомпоновать противоречивые элементы этих различных планов».[246] На практике, однако, Рузвельт не скомпоновал эти элементы, а просто объединил их. Когда неоднократные конференции с сельскохозяйственными организациями и консультации с лидерами фермерских хозяйств не привели к консенсусу, Рузвельт разрубил гордиев узел, предложив омнибусный законопроект, разрешающий использовать практически все конкурирующие рекомендации по разрешению сельскохозяйственного кризиса. Торопясь принять закон до начала сева яровых культур и до того, как предложенная Всемирная экономическая конференция рассмотрит вопрос о глобальных сельскохозяйственных излишках, президент уклонился от принятия всех сложных решений по сельскохозяйственной политике, хотя и собрал в своих руках все мыслимые инструменты политики.

Но даже в этом случае Конгресс не захотел проглотить столь сложное и незнакомое предложение. Рузвельту пришлось применить несколько ловких политических приёмов, чтобы продвинуть законопроект. Он успокоил приверженцев схемы Макнари-Хаугена, сообщив, что назначит главного архитектора Макнари-Хаугена, президента Moline Plow Company Джорджа Пика, главой новой Администрации сельскохозяйственных корректировок (AAA). Это был рецепт, который гарантировал споры и административную неразбериху. Пик, вспыльчивый, боевой, многословный, крайний экономический националист, громко осуждал функцию акра-пенсии в законодательстве, которая была единственным наиболее инновационным аспектом идеи внутренних ассигнований. Он упорно придерживался старой формулы Макнари-Хаугена: никаких ограничений на производство, высокий тариф для защиты внутреннего сельскохозяйственного рынка и помощь правительства в вывозе американских излишков за границу. Эти взгляды поставили его на путь прямого столкновения со сторонниками внутренних ассигнований, такими как министр сельского хозяйства Генри Уоллес и его новый помощник секретаря Рексфорд Тагвелл. В конечном итоге они также привели Пика к столкновению с государственным секретарем Корделлом Халлом, который пытался восстановить американскую внешнюю торговлю с помощью взаимных торговых соглашений, которые, помимо прочего, препятствовали бы демпингу.

На данный момент перспектива назначения Пика успокоила один важный сегмент бурного и разобщенного сельскохозяйственного лобби. Другие остались недовольны. Рузвельт успокоил другую фракцию, когда создал Администрацию фермерского кредита, которую должен был возглавить его старый друг и сосед по Гайд-парку Генри Моргентау-младший, и предложил добавить положения о помощи фермерским ипотечным кредитам в Закон о регулировании сельского хозяйства.

Самыми спорными игроками в дебатах о сельскохозяйственной политике были инфляционисты. Мощные и настойчивые, собирающие все больше сторонников по всем обычным идеологическим границам, разделявшим Конгресс, они продвигали своё дело с религиозным рвением. 17 апреля Сенат почти принял меру по свободной чеканке серебра. В бункер опускались и другие, более дикие предложения по удешевлению валюты, включая нелепое предложение сенатора Томаса П. Гора лицензировать фальшивомонетчиков. На следующий день Рузвельт сообщил своим советникам, что по политическим причинам он решил не выступать против поправки к Закону о регулировании сельского хозяйства, предложенной старым сенатором-брайанитом от Оклахомы Элмером Томасом. Поправка Томаса разрешала президенту вызвать инфляцию путем снижения золотого содержания доллара, чеканки серебра или выпуска до 3 миллиардов долларов «гринбеков», плоских денег, не обеспеченных драгоценным металлом.

По словам Моули, «среди советников Рузвельта по экономическим вопросам начался ад», когда он сообщил им о своём решении. В ужасе «они начали ругать мистера Рузвельта, как будто он был извращенным и особенно отсталым школьником». Один из советников назвал поправку Томаса «безрассудной и безответственной» и предсказал «неконтролируемую инфляцию и полный хаос». Льюис Дуглас, уважаемый директор по бюджету, которым Рузвельт очень восхищался, назвал законопроект «совершенно порочным» и чуть было не подал в отставку на месте. «Что ж, — сказал он другу вечером, — это конец западной цивилизации».[247]

Рузвельт сделал вид, что разделяет предчувствия своих советников. Он утверждал, что лишь уступает неизбежному, что его тактическое отступление по поправке Томаса, которая носила всего лишь разрешительный характер, предотвратит ещё более худшие обязательные инфляционные меры. Но дело в том, что Рузвельт уже несколько месяцев был увлечен инфляционными идеями. Поправка Томаса, предоставлявшая в его руки целый ряд полномочий и оставлявшая на его усмотрение способ и сроки их реализации, как нельзя лучше соответствовала его целям. Готовясь к получению инфляционных инструментов, которые Конгресс собирался ему предоставить, Рузвельт 19 апреля официально вывел Соединенные Штаты из золотого стандарта, запретил большинство зарубежных поставок золота и позволил обменной стоимости доллара дрейфовать вниз. 5 июня Конгресс сделал следующий логический шаг и отменил золотую оговорку во всех государственных и частных контрактах. Теперь путь к «управляемой валюте», объем и стоимость которой не зависели от золота, был расчищен.

Поправка Томаса также разблокировала затор, препятствующий принятию Закона о сельскохозяйственной корректировке. 12 мая президент подписал закон, едва успев к Всемирной экономической конференции, которая должна была состояться в следующем месяце в Лондоне, и слишком поздно, чтобы предотвратить весенние посадки, которые Рузвельт надеялся предотвратить. Поэтому, чтобы реализовать ключевую функцию закона по сокращению площадей, AAA не могло просто заплатить за незасеянные поля. Теперь перед новым агентством стояла гораздо более сложная задача — распахать четвертую часть площадей, засеянных определенными культурами. Многие считали это преступлением против природы, и это мнение подтверждалось сообщениями о том, что неловких мулов нельзя было заставить нарушить все тренировки и инстинкты и растоптать ряды только что проросших посевов. Вскоре этот мульский саботаж самых смелых планов людей можно было воспринимать как дурное предзнаменование множества проблем, которые возникнут на пути самой амбициозной попытки национального экономического планирования в истории Америки.

МЕЖДУ ТЕМ, неустанный законодательный барабанный бой «Ста дней» продолжался. Наслаждаясь властью и энергично распоряжаясь ею, Рузвельт 21 марта направил в Конгресс просьбу о принятии закона, направленного на борьбу с безработицей. Здесь он наиболее резко отошел от мелочной робости Гувера, и здесь он получил наибольшую политическую выгоду. Он предложил создать Гражданский корпус охраны природы (Civilian Conservation Corps, CCC), чтобы нанять четверть миллиона молодых людей для работы в лесном хозяйстве, борьбы с наводнениями и благоустройства. В течение следующего десятилетия CCC стал одним из самых популярных из всех нововведений «Нового курса». К моменту окончания срока действия программы в 1942 году в ней было задействовано более трех миллионов безработных молодых людей, получавших зарплату в размере тридцати долларов в месяц, двадцать пять из которых они должны были отправлять домой своим семьям. Работники CCC строили противопожарные полосы и смотровые площадки в национальных лесах, а также мосты, кемпинги, тропы и музеи в национальных парках. Рузвельт также призвал создать новое агентство — Федеральную администрацию по оказанию чрезвычайной помощи (FERA), чтобы координировать и в конечном итоге увеличить прямую федеральную помощь штатам по безработице. И он несколько несерьезно уведомил, что вскоре даст рекомендации по «широкой программе создания рабочей силы на общественных работах».[248]

Первые две из этих мер — CCC и FERA — стали важными шагами на пути к прямому федеральному участию в помощи безработным, чему Гувер последовательно и самозабвенно сопротивлялся. Рузвельт не проявлял подобной щепетильности, так же как он, будучи губернатором Нью-Йорка, без колебаний принял решение о помощи как о «социальном долге» правительства перед лицом очевидных человеческих страданий. При этом Рузвельт не рассматривал выплаты пособий или работу на общественных работах как средство значительного повышения покупательной способности. Он предлагал их из благотворительных соображений, а также в политических целях, но не в основном в экономических.

Нью-Йоркский опыт Рузвельта преподал ему неизгладимый урок о политической ценности расширения федеральной роли в оказании помощи. Со времен его работы в сенате штата перед Первой мировой войной и до кульминации во взрывоопасном споре с Джимми Уокером, ярко выраженным коррумпированным мэром Нью-Йорка во время губернаторства Рузвельта, политическим заклятым врагом Рузвельта в политике штата был Таммани-Холл, совершенная, шарнирная, на воздушной подушке, с точными инструментами, самосматывающаяся, тысячекиловаттная городская политическая машина. Как и все подобные машины, она была двигателем коррупции, но при этом предоставляла ценные социальные услуги своей армии преданных избирателей. Размышляя об этом нечестивом браке благосостояния и коррупции во время предвыборной кампании, Рузвельт рискнул сказать Тагвеллу, «что, возможно, „Таммани“ удастся подорвать, сняв с неё ответственность за безработных. Что бы случилось с организацией, — задавался вопросом Рузвельт, — если бы не нужно было делать подачки… ? Таммани может быть разрушена, если помощь будет действительно организована. Люди, получающие помощь, не будут пользоваться услугами Таммани. Они были бы независимы».[249] Что ещё более интригующе, возможно, их зависимость можно было бы перенести с местного босса на национальную, демократическую, администрацию. Подобно схеме Александра Гамильтона по обеспечению лояльности кредиторов новому национальному правительству путем принятия на себя федеральных долгов штатов, Рузвельт искусно перенес бы первичную политическую лояльность безработных из их местного политического клуба в Вашингтон, навсегда сломав исторический приводной вал городской политической машины.

Эти первые скромные шаги по непосредственному участию федеральных властей в социальном обеспечении также привлекли внимание другого соратника Рузвельта из Нью-Йорка, Гарри Хопкинса, которого Рузвельт вскоре назначит федеральным администратором помощи. Курящий, пустоглазый, нищий социальный работник, жестко говорящий, с большим сердцем, сочетающий сардоническое и сентиментальное, Хопкинс представлял собой важный и долговечный компонент того, что можно назвать формирующейся политической культурой «Нового курса». Как и Адольф Берле, будущий министр финансов Генри Моргентау-младший и министр труда Фрэнсис Перкинс, Хопкинс был воспитан в традициях Социального Евангелия. Искренние, высокодуховные, а иногда и снисходительные, социал-евангелисты были миссионерами среднего класса для промышленного пролетариата Америки. Вдохновленные протестантскими священнослужителями конца XIX века, такими как Вальтер Раушенбуш и Вашингтон Гладден, они стремились к моральному и материальному улучшению положения бедных, и у них были как смелость, так и предрассудки, связанные с их убеждениями. Берле и Моргентау некоторое время работали в поселенческом доме Лилиан Уолд на Генри-стрит в Нью-Йорке, Перкинс — в доме Джейн Аддамс в Халле в Чикаго, а сам Хопкинс — в нью-йоркском доме Кристадора. Среди шума и убожества переполненных иммигрантских кварталов все они на собственном опыте убедились, что бедность может быть безвыходным образом жизни, что идея «возможностей» часто оказывается насмешкой в шатком, нищенском существовании рабочего класса. Вместе с Франклином Рузвельтом они решили что-то с этим сделать. Назначение Перкинса на пост министра труда дало некоторую подсказку о том, как их патрицианский покровитель намеревался довести дело до конца. Перкинс не была традиционным мужским трудовым лидером, назначенным руководить этим самым мачо среди правительственных бюро; она была женщиной — социальным работником. Как заметил Артур М. Шлезингер-младший, Перкинс, как и Рузвельт, была склонна «больше интересоваться тем, чтобы делать что-то для рабочих, чем тем, чтобы дать им возможность делать что-то для себя; и её акцент на посту министра был скорее на улучшении стандартов работы и благосостояния, чем на развитии самоорганизации рабочих».[250]

Что касается общественных работ, Рузвельт оставался скептиком. Прогрессисты в Конгрессе все ещё настаивали на строительной программе стоимостью 5 миллиардов долларов, но Рузвельт повторил настойчивое требование Гувера, чтобы общественные работы были самоокупаемыми. Он также поддержал вывод Гувера о том, что на полке лежат приемлемые проекты на сумму около 900 миллионов долларов. «Не пишите истории о пяти или шести миллиардах долларов общественных работ», — предостерег он репортеров 19 апреля. «Это дико».[251] Когда 29 апреля на встрече в Белом доме Перкинс навязал ему список предлагаемых проектов на сумму 5 миллиардов долларов, он ответил тем, что прошелся по нью-йоркским проектам пункт за пунктом, в подробностях указав на несостоятельность большинства из них. В конце Рузвельт уступил политическому давлению и позволил выделить 3,3 миллиарда долларов для новой Администрации общественных работ. Но он также предпринял шаги, чтобы гарантировать, что PWA будет скупой и жесткий в распределении этих средств.

Рузвельт ещё раз продемонстрировал своё стремление сохранить хотя бы видимость фискальной ортодоксии, когда учредил отдельный «чрезвычайный бюджет» для расходов на помощь и занятость. Он обещал, что обычный бюджет будет сбалансирован, но не считал справедливым «включать в эту часть бюджета расходы, связанные с тем, чтобы люди не голодали в этой чрезвычайной ситуации… Нельзя допустить, чтобы люди голодали, но этот кризис голода не является ежегодно повторяющейся статьей расходов».[252] Хотя критики Рузвельта высмеивали его как бухгалтерский трюк, сама идея чрезвычайного бюджета точно отражала его стойкое уважение к общепринятой бюджетной мудрости, а также его веру, напоминающую неоднократно разбитые надежды Гувера, в то, что кризис может скоро закончиться.

УПОРНАЯ БЕРЕЖЛИВОСТЬ Рузвельта, особенно в отношении общественных работ, усугубляла положение его прогрессивных союзников, но они находили много интересного в его политике в области общественной власти. Это была область, которой Рузвельт, так редко глубоко анализировавший какую-либо тему, уделял нехарактерно кропотливое внимание. Его знания о сложных бухгалтерских и оценочных процедурах, применяемых в коммунальном хозяйстве, по мнению Тагвелла, «достойны пожизненного студента».[253] Его передовые взгляды по этому вопросу привлекли к нему внимание прогрессистов. В январе 1933 года Рузвельт в сопровождении великого паладина общественной власти Джорджа Норриса нанес эмоциональный визит в Маскл-Шоулз, штат Алабама. Плотина Уилсона в Маскл-Шоалс на реке Теннесси была построена федеральным правительством во время Первой мировой войны, чтобы облегчить производство селитры для изготовления взрывчатых веществ; строительство было завершено слишком поздно для использования в военное время, и с тех пор она стала костью политических разногласий. Частные коммунальные компании, сражаясь молотом и когтями, при помощи президентов Кулиджа и Гувера, неоднократно блокировали план Норриса по эксплуатации гидроэлектростанций плотины федеральным правительством. Теперь Рузвельт впервые увидел великую плотину, символ прогрессивных разочарований и прогрессивных надежд. Он был поражен видом и звуком пенящихся вод, с грохотом низвергающихся через её массивные водосливы. В обширной окружающей долине Теннесси семьи по ночам освещали свои хижины керосиновыми лампами и готовили пищу на дровяных печах. Для Рузвельта этот контраст был невыносим.

«Он действительно с вами?» — спросил Норриса репортер по возвращении в Вашингтон. «Он больше, чем со мной, — ответил пожилой сенатор, — потому что он планирует пойти ещё дальше, чем я».[254] 10 апреля Рузвельт поставил Конгресс в известность о том, как далеко он намерен зайти. «Развитие Маскл-Шоулз — это лишь малая часть потенциальной общественной пользы всей реки Теннесси», — сказал Рузвельт. Он потребовал создать государственную корпорацию Tennessee Valley Authority (TVA), которая должна была вырабатывать и распределять гидроэлектроэнергию из Маскл-Шолс, строить новые плотины для защиты от наводнений и дополнительные генерирующие мощности, производить удобрения, бороться с эрозией почвы и вырубкой лесов, проложить 650-мильный судоходный водный путь от Ноксвилла в верхнем течении реки Теннесси до Падуки на реке Огайо, улучшить медицинское и образовательное обслуживание в депрессивной долине, способствовать сохранению природы и развитию рекреационных объектов, а также привлечь в регион новые отрасли промышленности. Представление Рузвельта о том, что может сделать TVA, поражало воображение.

Даже Норрис был поражен его смелостью. «Что вы скажете, когда вас спросят о политической философии TVA?» — спросил Норрис у Рузвельта. «Я скажу им, что это ни рыба ни птица, — ответил Рузвельт, — но, что бы это ни было, оно будет ужасно вкусным для жителей долины Теннесси». И что бы это ни было, Рузвельт не хотел, чтобы это было чисто региональное блюдо, подаваемое только в границах водораздела реки Теннесси. «Если мы добьемся здесь успеха, — сказал Рузвельт Конгрессу, — мы сможем шаг за шагом развивать другие крупные природные территориальные единицы в пределах наших границ».[255]

TVA, должным образом созданная Конгрессом 18 мая, привела прогрессистов в восторг. Это подтвердило самые смелые их ожидания, что они поддержали Рузвельта во время предвыборной кампании. Кроме того, оно идеально соответствовало политическим намерениям Рузвельта в отношении Юга. Река Теннесси пересекает семь штатов этого бедного, слаборазвитого региона. TVA должна была принести рабочие места, инвестиции и обещание процветания в разросшийся регион, который находился в застое со времен Гражданской войны. Таким образом, Рузвельт одним махом заслужил признательность двух самых несопоставимых элементов в маловероятной политической коалиции, которую он пытался собрать: традиционных южных демократов и перспективных республиканцев-прогрессистов. Кроме того, он сделал гигантский шаг в направлении модернизации Юга, заложив основы для спонсируемого федеральным правительством продвижения региона в индустриальную эру. На удивление мало замеченная в момент своего создания, TVA станет передним краем великого преобразующего лезвия федеральной власти, которое в течение двух поколений превратит хлопковый пояс в солнечный пояс.[256]

4 АПРЕЛЯ 1933 ГОДА Моули и Рузвельт с удовлетворением рассматривали поразительно успешную законодательную деятельность президента на сегодняшний день. Конгресс принял банковский, бюджетный и пивной законопроекты, а также создал Гражданский корпус охраны природы, что особенно порадовало президента, настроенного на сохранение природы. Через механизм Капитолийского холма проходили законопроекты о фермерстве и помощи безработным, а также ещё одно предложение Рузвельта о реформе рынка ценных бумаг. На следующей неделе президент должен был обратиться с просьбой о создании TVA, а вскоре после этого — о принятии закона, призванного поддержать ослабевшую индустрию ипотечного кредитования. Это был рекорд значительных достижений. Рузвельт оседлал Конгресс, как опытный жокей, стаккато прикосновений кнута его нескольких коротких, срочных посланий, побуждающих неповоротливые Палату представителей и Сенат к беспрецедентному движению. Но теперь, крепко зажав в зубах кнут, Конгресс вознамерился перечить президенту и выступить со своей собственной программой.

Практически все, что было сделано до сих пор, представляло собой экстренные меры по исправлению ситуации и долгосрочные реформы. Банковский законопроект, а также готовящиеся к принятию законы о ценных бумагах и ипотеке должны были остановить кровотечение из финансовой системы страны. Бюджетный законопроект был направлен на восстановление доверия к инвестиционному сообществу. Законопроект о пиве скромно увеличивает налоговые поступления с той же целью. Но ни одна из принятых до сих пор мер не дала положительного фискального стимула экономике. Напротив, чистый эффект от сокращения бюджета и повышения налогов Рузвельта был явно дефляционным. Даже законопроект о помощи был нацелен на предотвращение человеческих страданий, а не на оживление потребительского спроса. Фермерская программа со временем должна была дать некоторый экономический стимул, как и TVA, но пройдут месяцы, а может быть, и годы, прежде чем их эффект станет заметен. В краткосрочной перспективе ни одна из этих мер не внесет существенного вклада в достижение насущной цели — восстановления экономики. В условиях, когда экономика находится в плачевном состоянии, а тринадцать миллионов человек все ещё остаются без работы, давление в Конгрессе, требующее быстрых и драматических действий, становилось все более непреодолимым.

Рузвельт понимал эти факты и искал средства для стимулирования промышленной активности. Но представители промышленности, предположительно более последовательного и хорошо организованного сектора экономики, чем сельское хозяйство, оказались не в состоянии договориться о том, какие шаги следует предпринять, или даже прийти к такому приблизительному консенсусу по ряду возможных мер, к которому в конце концов пришли лидеры фермерских хозяйств. В правительстве советники Рузвельта разделились на приверженцев брандейсовской антитрестовской традиции и сторонников философии регулирующего контроля Ван Хайза. Они тоже не смогли найти общий язык. Поэтому на встрече 4 апреля Рузвельт и Моули решили, что как в деловых кругах, так и в правительстве мнение по поводу политики восстановления промышленности ещё не выкристаллизовалось настолько, чтобы оправдать какие-либо дальнейшие шаги в данный момент. Они согласились, что пока ничего не следует предпринимать.

Тем временем Конгресс, как и в случае с инфляцией и поправкой Томаса, взял вопрос о промышленной политике в свои руки. Решение Рузвельта «ничего не делать» от 4 апреля, писал Моули, «вылетело в окно 6 апреля».[257] В этот день Сенат принял «тридцатичасовой законопроект», автором которого был сенатор от Алабамы Хьюго Блэк. Законопроект Блэка запрещал межштатную торговлю любыми товарами, произведенными на заводе, сотрудники которого работали более тридцати часов в неделю. Это требование якобы должно было создать около шести миллионов новых рабочих мест. Казалось, наконец-то кто-то поразил дракона депрессии таким быстрым и чистым ударом в сердце, о котором молилась многострадальная страна.

Но Рузвельт был обеспокоен. Он согласился с мнением генерального прокурора о том, что законопроект Блэка противоречит Конституции. Более того, он считал его неприменимым во многих сельских и сельскохозяйственных отраслях, с которыми он был наиболее хорошо знаком, таких как консервные и молочные заводы. Предложение Блэка невозможно приспособить «к ритму коровы», сказал он Фрэнсис Перкинс, и эту фразу он неоднократно использовал в своей критике идеи тридцатичасового рабочего дня.[258] Он также правильно полагал, что сокращение рабочей недели без сохранения заработной платы просто накажет работников, уменьшив их зарплату. Однако сохранение заработной платы при увеличении числа рабочих на шесть миллионов человек может привести к банкротству и без того слабеющих предприятий.

По всем этим причинам Рузвельт чувствовал себя обязанным выступить против законопроекта Блэка, несмотря на его симпатию к его цели — сокращению безработицы. Но поначалу ему нечем было его заменить. В качестве стандартной рузвельтовской практики он поручил нескольким разным людям, ни один из которых не был в курсе деятельности других, подготовить предложения по законопроекту о восстановлении промышленности. Весь апрель они лихорадочно работали. В конце концов Рузвельт приказал сторонникам нескольких конкурирующих схем, которые возникли в результате этого процесса, закрыться в комнате и не выходить оттуда, пока они не уладят свои разногласия.

Из этих торопливых, хаотичных, изначально оборонительных и в конечном итоге компромиссных действий возникло послание Рузвельта к Конгрессу от 17 мая, призывающее к принятию Закона о восстановлении национальной промышленности (NIRA). Предлагаемый закон включал в себя три основных элемента. Один из них, включенный в знаменитый раздел 7(a), был самым прямым преемником ныне похороненного законопроекта Блэка. Он предусматривал федеральное регулирование максимальной продолжительности рабочего дня и минимальной заработной платы в различных отраслях. Что ещё более важно и несколько неожиданно, он предусматривал право промышленных рабочих «на организацию и ведение коллективных переговоров через представителей по собственному выбору» — исторический сдвиг в сторону от традиционного отказа правительства гарантировать высшую цель труда — право на объединение в профсоюзы.

Вторая часть законопроекта предусматривала создание Национальной администрации восстановления (NRA). На NRA возлагался контроль за обширным процессом санкционированной правительством картелизации. Производство в целых отраслях будет контролироваться, а цены и зарплаты будут повышаться с помощью санкционированных правительством промышленных соглашений; действие антимонопольных законов будет в значительной степени приостановлено. Рузвельт объяснил это фразой, которая вновь напомнила о его выступлении в Клубе Содружества, что это делается для того, чтобы «предотвратить нечестную конкуренцию и катастрофическое перепроизводство». Моули в частном порядке признал, что он «делает огромный шаг в сторону от философии уравнительности и laissez-faire… Если бы эта философия не доказала свою несостоятельность, — добавил Рузвельт, — Герберт Гувер сидел бы сейчас здесь».[259]

Третий важный компонент законопроекта — создание Администрации общественных работ (PWA) для реализации амбициозной программы государственного строительства. Если NRA был шасси законопроекта, создающим рамки, в которых американская промышленность могла быть реформирована и регулирована, то PWA была двигателем или, по крайней мере, пусковым мотором. Сокращение рабочего времени, распределение работ и стабилизация заработной платы не дадут ощутимого положительного экономического эффекта и даже могут нанести дополнительный экономический ущерб, если совокупная покупательная способность не будет каким-то образом увеличена. Таким образом, NRA и PWA обязательно дополняли друг друга. Новые расходы, вызванные PWA, наряду с возможным увеличением доходов сельского хозяйства, предусмотренным в законе AAA, увеличили бы общий объем покупок. NRA справедливо распределит выгоды от роста доходов между трудом и капиталом. NRA и AAA вместе обеспечили бы баланс между промышленностью и сельским хозяйством. Такова была теория, по крайней мере, в том виде, в котором она существовала. Решающим условием её успешного применения был быстрый приток денег в экономику через быстро принятую программу общественных работ. Окончательно установленная цифра расходов на PWA составила 3,3 миллиарда долларов.

Приняв эту цифру, Рузвельт уступил воле Конгресса, а не своим собственным суждениям. Он по-прежнему скептически относился к тому, что PWA окажется эффективным механизмом создания рабочих мест, и не отказался от своих возражений против его разрушительных последствий для бюджета. Поэтому в его послании Конгрессу, сопровождавшем законопроект NIRA, содержался призыв ввести новые налоги на сумму 220 миллионов долларов, достаточную для обслуживания процентных платежей по сумме, которую правительство будет вынуждено занять для оплаты программы общественных работ.

NRA вскоре станет самым заметным из всех новоиспеченных агентств «Нового курса», и долгое время он стоял в центре всех попыток объяснить экономическую философию и антидепрессивную стратегию раннего «Нового курса». Поэтому стоит вспомнить обстоятельства появления NRA на свет. Задуманный как средство блокирования тридцатичасового законопроекта, NRA объединил меры чрезвычайной помощи с версией почтенной программы реформы регулирования Ван Хайза, концепции, долго бродившей в древесине академических лекционных залов, но мало проверенной на практике. Акт о восстановлении национальной промышленности, по словам Моули, представлял собой «основательную солянку из положений, призванных обеспечить стране временный экономический стимул, и положений, призванных заложить основу для постоянного партнерства и планирования между бизнесом и правительством, положений, рассчитанных на удовлетворение сил, стоящих за законопроектом Блэка, и положений, рассчитанных на достижение работоспособных соглашений о заработной плате». Сведение всех этих положений в единый законодательный акт, размышлял позднее Моули, привело к «запутанному, двуглавому эксперименту». Это была, по его мнению, «ошибка».[260] Эта ветхая, наспех собранная конструкция теперь была свернута, чтобы занять своё место рядом с AAA в батарее тяжелой артиллерии «Нового курса», развернутой в войне против депрессии.

В последнем порыве законодательной активности Конгресс принял Закон о восстановлении национальной промышленности и ушёл на покой 16 июня. В тот же день он принял банковский закон Гласса-Стиголла, который разделил коммерческие и инвестиционные банки, и, несмотря на возражения Рузвельта, ввел федеральное страхование банковских вкладов, закон о фермерском кредите и законопроект о регулировании железных дорог.

ТАК ЗАКОНЧИЛСЯ Стодневный конгресс. Подписывая 16 июня последние законопроекты, поступившие с Капитолийского холма, Рузвельт заметил, что «сегодня творится больше истории, чем в любой другой день нашей национальной жизни».[261] По любым стандартам, достижения «Ста дней» были впечатляющими. «Новый курс» решительно остановил банковскую панику. Он изобрел совершенно новые институты для реструктуризации огромных участков национальной экономики — от банковского дела до сельского хозяйства, промышленности и трудовых отношений. Была санкционирована крупнейшая в истории Америки программа общественных работ. Он выделил миллиарды долларов на федеральную помощь безработным. Он назначил великий водораздел Теннесси местом проведения беспрецедентного эксперимента по комплексному, плановому региональному развитию. Не менее важно и то, что дух страны, так удрученной четырьмя годами экономической разрухи, был пронизан заразительным оптимизмом и надеждой самого Рузвельта. При этом сам Рузвельт ошеломил тех критиков, которые считали, что за несколько месяцев до этого они оценили его по достоинству и нашли его таким несостоятельным. Даже некоторые старые знакомые сомневались, тот ли это человек. Принятие присяги, — писал один журналист, — «кажется, внезапно превратило его из человека простого обаяния и жизнерадостности в человека динамичной агрессивности».[262]

Но при всём волнении «Ста дней» и росте авторитета Рузвельта, Депрессия все ещё мрачно висела над страной. Точный план борьбы с ней, разработанный «Новым курсом», по-прежнему трудно определить. В маловероятной смеси принятых политических мер нельзя было обнаружить ни одной последовательной схемы. Они варьировались от ортодоксального сокращения бюджета до широких расходов на помощь и общественные работы, от жесткого контроля над Уолл-стрит до контролируемой правительством картелизации, от преднамеренного уничтожения урожая до продуманной консервации, от защиты ипотеки для среднего класса до защиты профсоюзов для рабочих. «Нужно просто признать, — писал позже Тагвелл, — что Рузвельт ещё не определился, в каком направлении ему следует двигаться, и, по сути, шёл сразу в двух направлениях».[263]

Некоторые из этих мер были направлены на оздоровление экономики, но не менее многие были призваны обеспечить лишь паллиативное облегчение или провести реформы, давно стоявшие на повестке дня, но лишь косвенно связанные с борьбой с депрессией. Некоторые из них, например TVA, были идеей Рузвельта. Некоторые, как банковский законопроект, в значительной степени принадлежали Гуверу. Другие, такие как AAA и NRA, были разработаны по большей части теми, кого они касались. Другие, такие как трудовые положения NIRA и поправка Томаса к закону об ААА, были разработаны в Конгрессе. Единственное, что можно сказать о них в целом, — это то, что они точно отражают склонность Рузвельта к действиям, его тягу к экспериментам и восприимчивость ко всем видам инноваций. Рассматривать эту политику как результат единого плана, — писал позднее Моули, — «все равно что верить, что скопление чучел змей, бейсбольных картинок, школьных флагов, старых теннисных туфель, столярных инструментов, учебников геометрии и химических наборов в спальне мальчика мог поставить туда декоратор интерьера».[264]

И все же среди хаоса «Ста дней», а также во время напряженного противостояния в период междуцарствия, которое ему предшествовало, одна нить мелькала и голубела, как алая нить, пробившаяся сквозь парчу: инфляция. Рузвельт уже давно флиртовал с инфляцией как средством борьбы с депрессией. В начале апреля он назвал её «неизбежной».[265] К июню он считал её положительно желательной.

Историческим ограничителем стремления нации к инфляции был золотой стандарт, при котором взвинченные цены привлекали импорт, который оплачивался поставками золота, что сокращало денежную базу, снижало цены и пресекало инфляционный цикл в зародыше. Именно стремительная сила и элегантная автоматичность золотого стандарта заставили Великобританию принять решение об отказе от золота в сентябре 1931 года. Столкнувшись с выбором: защищать обменную стоимость фунта стерлингов, оставаясь на золоте, или защищать внутренние цены на британские товары, Британия отказалась от золота. Хотя Рузвельт, похоже, не сразу понял, что к чему, Соединенные Штаты в 1933 году оказались перед точно таким же выбором.

На своей пресс-конференции 19 апреля Рузвельт заявил, что он «абсолютно» намерен вернуть Соединенные Штаты к золотому стандарту, и добавил, что «одна из вещей, которую мы надеемся сделать, — это вернуть весь мир к золотому стандарту в той или иной форме».[266] В ходе широко разрекламированных конференций с британским премьер-министром Рамсеем Макдональдом и французским премьером Эдуардом Эррио, состоявшихся позднее в том же месяце, он ещё больше создал впечатление, что Соединенные Штаты будут рассчитывать на предстоящую Всемирную экономическую конференцию для стабилизации международных валютных курсов и восстановления международного золотого стандарта. В ещё более пышно разрекламированном обращении к пятидесяти четырем главам государств 16 мая Рузвельт красноречиво призвал к «стабилизации валют».[267]

Поэтому мир был поражен, когда вскоре после созыва Всемирной экономической конференции Рузвельт сорвал её проведение своим печально известным «сообщением-бомбой» от 3 июля. Он грубо заявил делегатам, ожидавшим его слов в Лондоне, что Соединенные Штаты не будут участвовать в усилиях по стабилизации валютных курсов и не вернутся в обозримом будущем к золоту. Без участия Америки участники конференции мало что могли сделать, чтобы залатать раны в международной экономической системе. Рузвельта это, похоже, не волновало. У него на уме были другие, исключительно националистические, приоритеты. «На смену старым фетишам так называемых международных банкиров, — читал он лекцию лондонским делегатам, — приходят усилия по планированию национальных валют».[268] Послание Рузвельта не только разрушило Лондонскую конференцию. Оно также окончательно уничтожило любые дальнейшие перспективы международного сотрудничества в борьбе с глобальной депрессией. Среди тех наблюдателей лондонской конференции, которые извлекли урок из того, что Соединенные Штаты не намерены играть никакой значимой международной роли, был и Адольф Гитлер. Как и Япония в Маньчжурии, заключил Гитлер, Германия могла делать в Европе все, что хотела, не опасаясь американских репрессий. Здесь, за пять лет до печально известной капитуляции западноевропейских демократий в Мюнхене перед требованием Гитлера позволить ему поглотить часть Чехословакии, западные державы продемонстрировали, что у них мало сил для согласованных действий перед лицом опасности.

В попытках объяснить внезапное нападение Рузвельта на Лондонскую конференцию были израсходованы целые чаны чернил. Полная история богата театральностью и загадками. Она включает в себя назначение пестрой и комически противоречивой американской делегации, возглавляемой достойным, белокожим госсекретарем Корделлом Халлом, человеком с большими деньгами и ярым интернационалистом, и включающей в себя фанатика серебра и узкого протекциониста Ки Питтмана, председателя комитета по международным отношениям Сената, а в Лондоне — разгульного, безумного пьяницу, размахивающего ножом. В нём есть элементы безвкусной мелодрамы с участием умирающего министра финансов Вудина, который потерял сознание во время напряженной трансатлантической телефонной консультации. В ней есть трагическая история Раймонда Моули, которого возили на военном корабле и самолете на морские конференции с Рузвельтом, а он, пилотируя свой маленький парусник вдоль окутанного туманом побережья Новой Англии, якобы изучал передовые трактаты по монетарной теории, пока его лодка ночью качалась на якоре. После этих драматических встреч Моули был отправлен в Лондон, и за его продвижением через Атлантику нервно следила мировая пресса. Его якобы послали спасти конференцию, подтвердив веру Рузвельта в международное сотрудничество, но он резко и поразительно выбил почву из-под ног посланием Рузвельта, которое, верное протоколам трагедии, было в значительной степени основано на националистическом анализе депрессии, проведенном самим Моули. В ходе этого процесса Моули смертельно разозлил своего непосредственного начальника Корделла Халла, что ознаменовало начало конца его стремительной политической карьеры. Вскоре он был вынужден уйти с поста помощника госсекретаря и постепенно отдалился от «Нового курса», а иногда и едко критиковал Франклина Рузвельта.

Развязка в Лондоне наступила после бурного закрытия конференции на фоне обличений Рузвельта со всех сторон. Премьер-министр Рамзи Макдональд выразил «самую горькую обиду» на человека, который всего за несколько недель до этого лично заверил его в Вашингтоне, что выступает за стабилизацию. Британский журналист назвал Рузвельта «посмешищем» и проклял его послание как документ, который «навсегда останется в архивах как классический пример тщеславия, наглости и двусмысленности». Джон Мейнард Кейнс, британский экономист, занятый разработкой своих собственных революционных идей об управляемых валютах, был практически одинок в своих похвалах. Действия президента, писал он, были «великолепно правильными».[269]

Но не следует позволять, чтобы гистрионная театральность этого эпизода заслонила главную истину: основная логика программы восстановления Рузвельта была инфляционной и была таковой с самого начала. Инфляция и золотой стандарт были несовместимы. В этом смысле Всемирная экономическая конференция была обречена на провал ещё до своего созыва.

Сильное большинство в Конгрессе, особенно в Демократической партии самого Рузвельта, требовало инфляции. Загнанный в долги сельскохозяйственный сектор, занимавший центральное место в антидепрессивной стратегии Рузвельта и дорогой ему сентиментально, требовал инфляции. Программы NRA по фиксации цен и повышению заработной платы требовали инфляции. Инфляция облегчила бы обслуживание долгов, необходимых для оплаты федеральной помощи, не говоря уже о нежелательных долгах, которые навязала Рузвельту программа общественных работ PWA. Инфляция была необходима практически для всех частей программы президента в начале «Нового курса». Рузвельт на протяжении нескольких месяцев проявлял постоянный интерес к инфляционным идеям. А инфляция не могла быть достигнута, если Соединенные Штаты соглашались играть по жестким, антиинфляционным правилам режима золотого стандарта. Как бы Рузвельт ни верил своим собственным апрельским заявлениям о возвращении к золоту, неизбежная антизолотая логика его программы должна была в какой-то момент на него подействовать. К 3 июля 1933 года, если не раньше, это, несомненно, произошло. К тому времени шансов на то, что Рузвельт вернётся к золоту, было не больше, чем шансов на то, что он примет предложение Гувера сотрудничать по долговому вопросу в период междуцарствия, — и по той же причине. Как заявил Рузвельт в своей инаугурационной речи, он считал, что международные экономические обязательства Америки «вторичны по отношению к созданию здоровой национальной экономики». Эту же тему он озвучил в своём «бомбовом послании» 3 июля: «Прочная внутренняя экономическая система нации является более важным фактором её благосостояния, чем цена её валюты в пересчете на валюты других наций».[270]

Среди последствий, вытекавших из этой парадоксальной веры, был отказ Америки сыграть свою роль в сдерживании волны экономического национализма и злобного милитаризма, нацизма, фашизма и японской агрессии, которые были такими же продуктами глобальной депрессии, как хлебные столы Чикаго и гувернерские виллы Канзас-Сити. Несмотря на Кейнса, Рузвельт был здесь не просто «великолепно прав». Но на деле, если не на словах, начиная с его отказа от приглашения Гувера сотрудничать по вопросу международного долга и заканчивая его отказом от международного экономического сотрудничества в Лондоне, Рузвельт, что бы ещё ни говорили, был в отношении американской внешней политики великолепно последователен: он был на тот момент убежденным изоляционистом.

У РУЗВЕЛЬТА НЕ БЫЛО недостатка в доказательствах того, что мир становится все более опасным. В месяц его инаугурации Япония сожгла свои дипломатические мосты и уведомила о намерении выйти из Лиги Наций в 1935 году. Посол Рузвельта в Токио трезво сообщил президенту, что «этот шаг свидетельствует о полном превосходстве военных».[271] 27 февраля поджигатели подожгли здание германского рейхстага в Берлине. Гитлер воспользовался этим случаем, чтобы потребовать абсолютной диктаторской власти. Рейхстаг предоставил ему её 23 марта. Гитлер приступил к ликвидации федеративной системы Германии, сосредоточив всю политическую власть в своих руках в Берлине. Он распустил профсоюзы и сомкнул в кулак нацистский контроль над университетами и церквями. Студенты-нацисты жгли огромные костры с книгами, которые считали оскорбительными для фюрера. Нацистские толпы обрушились на евреев на улицах. 1 апреля нацистская партия объявила бойкот всем еврейским предприятиям в качестве предварительного условия для изгнания евреев из правительства, профессий и искусства.

Гитлер, признался Рузвельт французскому послу Полю Клоделю, был «безумцем». Он лично знаком с некоторыми советниками Гитлера, продолжил президент, и они «ещё более безумны, чем он».[272] По настоянию американских еврейских лидеров Рузвельт выразил своё беспокойство по поводу нацистского антисемитизма президенту Рейхсбанка Хьялмару Шахту, но безрезультатно. Шахт, как и многие другие посетители офиса Рузвельта, уходил со смутным впечатлением, что у любезного Рузвельта не было серьёзных разногласий с ним или с политикой, которую он представлял.

Затем, 16 мая, Рузвельт опубликовал свой «Призыв к народам мира за мир и прекращение экономического хаоса». Обращая внимание на проходящую в Женеве Конференцию по разоружению и предстоящую Всемирную экономическую конференцию в Лондоне, Рузвельт заявил, что «если какая-либо сильная нация откажется с подлинной искренностью присоединиться к этим согласованным усилиям по достижению политического и экономического мира, как в Женеве, так и в Лондоне, то прогресс может быть затруднен и в конечном итоге заблокирован. В этом случае цивилизованный мир, стремящийся к обеим формам мира, будет знать, на ком лежит ответственность за неудачу».[273] Восхваляя речь Рузвельта на сайте, газета San Francisco Chronicle заявила: «Это конец изоляции, или это ничто».[274]

Это было ничто. В течение нескольких месяцев Гитлер торпедировал переговоры по разоружению в Женеве и начал создавать страшный нацистский вермахт. Рузвельт, насмехаясь над своими собственными словами от 16 мая, сорвал экономическую конференцию в Лондоне. Два форума, чьи повестки дня Гувер призывал Рузвельта соединить и которые сам Рузвельт так благочестиво превозносил как места приложения усилий к международному миру, по отдельности стояли молча. Тонкая, но правдоподобная возможность остановить погружение в хаос и кровопролитие, восстановить международное экономическое здоровье и поддержать политическую стабильность была упущена, и мир вполне мог спросить, на ком лежит ответственность.

В конце августа Д’Арси Осборн, поверенный в делах британского посольства в Вашингтоне, подвел итог своим впечатлениям от «Нового курса» для своего офиса. Первое «широко разрекламированное вступление Рузвельта в сферу внешней политики, — заметил он, — потерпело некоторое фиаско… Начиная с президента и далее непосредственный интерес и настроения страны сосредоточены на программе восстановления и её внутренних результатах, а это подразумевает националистическое вдохновение и ориентацию внешней политики… Ситуация здесь, похоже, делает изоляцию и национализм неизбежными».

Таким образом, мир все дальше скатывался по уродливой спирали экономического изоляционизма и военного перевооружения к окончательной катастрофе — глобальной войне. В 1933 году Рузвельт проявил не больше дальновидности, чем другие отчаянно защищающие себя националисты, а возможно, даже несколько меньше. Проливая кровь, Америка отказалась от своих международных обязательств. Кто может сказать, поднимется ли она на борьбу снова? Ошибочно полагая себя в безопасности за своими океанскими рвами, американцы приготовились в одиночку взяться за оружие в битве с Депрессией, вооружившись богатым оружием, созданным в Сто дней, и не в последнюю очередь инфляционными силами, для свободного применения которых крах в Лондоне расчистил путь. У них был находчивый, хотя и загадочный лидер. Возможно, именно он поможет им пережить кризис. «Но в целом, — заключил Д’Арси Осборн, — ситуация здесь настолько неисчислима, сам президент настолько меркантилен, а его политика настолько эмпирична, что все оценки и прогнозы опасны».[275]