Свобода от страха. Американский народ в период депрессии и войны, 1929-1945

6. Испытание американского народа

«Что я хочу, чтобы вы сделали, — сказал Гарри Хопкинс Лорене Хикок в июле 1933 года, — так это объехать всю страну и всё изучить. Мне не нужна от вас статистика. Мне не нужны социальные работники. Мне просто нужна ваша собственная реакция, как обычного гражданина. Поговорите с проповедниками и учителями, бизнесменами, рабочими, фермерами. Поговорите с безработными, с теми, кто получает помощь, и с теми, кто её не получает. И когда вы будете говорить с ними, не забывайте, что, если бы не милость Божья, вы, я, любой из наших друзей могли бы оказаться на их месте. Расскажите мне о том, что вы видите и слышите. Все. Никогда не тяните с ответом».[276]

Депрессия длилась уже четвертый год. В кварталах и деревнях пострадавшей страны миллионы мужчин и женщин томились в угрюмом унынии и с осторожной надеждой смотрели на Вашингтон. Они все ещё пытались понять природу охватившего их бедствия. Через стол Хопкинса в только что созданном Федеральном управлении по чрезвычайным ситуациям текли реки данных, которые измеряли последствия Депрессии в холодных цифрах. Но Хопкинс хотел большего — прикоснуться к человеческому лицу катастрофы, ощутить во рту металлический привкус страха и голода безработных, как в 1912 году, когда он работал среди иммигрантской бедноты в нью-йоркском поселенческом доме «Кристадора». Привязанный к своему столу в Вашингтоне, он отправил вместо себя Лорену Хикок. В её лице он выбрал уникального по смелости и проницательности наблюдателя, на которого можно было положиться, если он видел без иллюзий и сообщал о происходящем с откровенностью, проницательностью и смекалкой.

Хопкинс и Хикок были отлиты из похожих форм. Оба были детьми Среднего Запада, которые расцвели в кишащем мегаполисе Нью-Йорка. Оба помнили своё суровое детство в прериях и не находили ничего романтичного — и, если уж на то пошло, ничего революционного — в суровых трудностях. Оба прятали мягкие сердца в скорлупе веселой язвительности. Хопкинс, сорока трех лет от роду в 1933 году, исхудавший и хронически нечесаный, был сыном ремесленника, надолго сохранившим приверженность к скаковым лошадям. Как и у тех, с кем он часто общался, у него был характерный запах адского колокола, который заставлял окружающих оценивать его как проницательного и зловещего. Однако в его характере чувствовалось сострадание, сдобренное пронзительным умом, который однажды заставил Уинстона Черчилля назвать его «Лордом Корнем Дела».[277]

Хикок, которой в 1933 году исполнилось сорок лет, вырвалась из тяжелого детства на мрачных северных равнинах и стала, по её собственным неапологетичным словам, «едва ли не лучшей журналисткой в стране». Один из коллег однажды описал её как «наделенную огромным телом, красивыми ногами и персиковокремовым цветом лица». Рост пять футов восемь дюймов и вес почти двести фунтов, она была крупной, бурной, нестандартной и непочтительной. Она умела курить, пить, играть в покер и сквернословить не хуже любого из своих коллег-мужчин, а писать могла лучше большинства из них. Поработав автором статей в Милуоки и Миннеаполисе, она переехала в Нью-Йорк, где в 1928 году Ассошиэйтед Пресс поручило ей работу с жесткими новостями, что было необычно для женщины-журналиста. В 1932 году она освещала сенсационную историю о похищении ребёнка Линдберга. Позже в том же году она получила задание, которое изменило её жизнь: освещать президентскую кампанию Элеоноры Рузвельт.[278]

Хикок не просто писала о своём новом объекте. Она привязалась к Элеоноре Рузвельт так, что в итоге нарушила правила журналистской объективности. Она начала согласовывать свои материалы с самой Элеонорой или с главным советником Франклина, Луисом Хоу. К концу кампании Хикок фактически перестала быть репортером и стала пресс-агентом Элеоноры, а также её глубоко интимной спутницей.[279]

В июне 1933 года Хикок уволилась из Ассошиэйтед Пресс, отправилась с Элеонорой в месячный отпуск на автомобиле по Новой Англии и восточной Канаде и приступила к выполнению своего нового задания от Хопкинса. Она стала брать интервью у простых людей и местных шишек, домохозяек и работяг, хлопковых лордов и шахтеров, официанток и работников мельниц, фермеров-арендаторов и администраторов по оказанию помощи. По ночам она пряталась в свободных гостиничных номерах и набрасывала свои впечатления на портативной печатной машинке. Вскоре её отчеты начали поступать в вашингтонский офис Хопкинса: в августе — из угольных районов Пенсильвании, Западной Вирджинии и Кентукки, в сентябре — из стоически страдающих деревень Новой Англии, в октябре — с пшеничных полей Северной Дакоты. Они продолжали поступать ещё почти два года — из хлопкового пояса Джорджии, Каролины, Алабамы и Техаса, а также с ранчо, из шахтерских поселков, фруктовых садов и сырых городов Дальнего Запада. Она видела опытным репортерским глазом и писала в приземленном, без дураков, стиле, который умудрялся быть одновременно несентиментально холодным и тепло сочувствующим. «Мистер Хопкинс сказал сегодня, — писала ей восхищенная Элеонора в декабре 1933 года, — что ваши репортажи станут лучшей историей Депрессии в последующие годы».[280]

Из графиков и таблиц, скопившихся на его столе ещё до того, как стали приходить письма Хикок, Хопкинс уже мог набросать мрачные очертания этой истории.[281] Акционеры, подтверждали его цифры, наблюдали, как три четверти стоимости их активов просто испарились с 1929 года — колоссальный финансовый крах, который погубил не только пресловутых праздных богачей, но и бедствующие местные банки, с трудом заработанные пенсионные сбережения, а также фонды колледжей и университетов. Более пяти тысяч банкротств банков в период между крахом и спасательной операцией «Нового Курса» в марте 1933 года уничтожили около 7 миллиардов долларов денег вкладчиков. Ускоренное лишение права выкупа заложенного жилья — 150 000 домовладельцев потеряли свою собственность в 1930 году, 200 000 в 1931 году, 250 000 в 1932 году — одним махом лишило миллионы людей крова и сбережений и поставило под угрозу балансы тысяч уцелевших банков. Несколько штатов и около тринадцати сотен муниципалитетов, раздавленных падением цен на недвижимость и, соответственно, сокращением налоговых поступлений, объявили дефолт по своим обязательствам перед кредиторами, сократили свои и без того скудные социальные службы, сократили фонды заработной платы и урезали чеки. Чикаго был вынужден платить своим учителям в виде налоговых ордеров, а затем, зимой 1932–33 годов, не платить им вообще ничего.

Валовой национальный продукт к 1933 году упал вдвое по сравнению с уровнем 1929 года. Расходы на строительство новых заводов и оборудования практически остановились. В 1933 году предприятия инвестировали всего 3 миллиарда долларов по сравнению с 24 миллиардами долларов в 1929 году. Некоторые отрасли, конечно, были фактически защищены от депрессии; например, производители обуви и сигарет пережили лишь незначительный спад. Однако другие отрасли, зависящие от дискреционных расходов, практически вышли из бизнеса. В 1933 году с конвейеров сошло лишь на треть больше автомобилей, чем в 1929 году, и этот спад привел к соразмерному сокращению производства в других отраслях тяжелой промышленности. Производство чугуна и стали сократилось на 60 процентов по сравнению с уровнем, существовавшим до краха. Производители станков сократили выпуск продукции почти на две трети. Жилищное и промышленное строительство сократилось до менее чем одной пятой от объемов, существовавших до начала депрессии. Это сокращение охватило лесопилки, сталелитейные заводы и заводы по производству бытовой техники, лишив работы тысячи лесорубов, фрезеровщиков, листопрокатчиков, инженеров, архитекторов, плотников, сантехников, кровельщиков, штукатуров, маляров и электриков. В 1933 году по улицам каждого американского города текли безмолвные косяки безработных.

Нигде депрессия не ударила так жестоко, как в американской сельской местности. Доходы американских ферм упали с 6 миллиардов долларов в и без того скудном для фермеров 1929 году до 2 миллиардов долларов в 1932-м. Чистая выручка от урожая пшеницы в одном из округов Оклахомы снизилась с 1,2 миллиона долларов в 1931 году до всего лишь 7000 долларов в 1933-м. Жалкий доход на душу населения в Миссисипи, составлявший 239 долларов в 1929 году, упал до 117 долларов в 1933 году.

Безработица и её близкий спутник — снижение заработной платы — были самым очевидным и самым ранящим из всех последствий Депрессии. По данным правительства, в 1933 году 25 процентов рабочей силы, около тринадцати миллионов человек, включая почти четыреста тысяч женщин, бездействовали. Подавляющее большинство мужчин и многие из женщин были главами домохозяйств, единственными кормильцами своих семей.[282] При всей распространенности беды её бремя распределялось неравномерно. Различия в поле, возрасте, расе, роде занятий и регионе сильно повлияли на влияние Депрессии на конкретных людей. Говоря словами Толстого, каждая несчастливая семья была несчастлива по-своему. Разные люди страдали и справлялись, а иногда и побеждали, в соответствии со своими особыми обстоятельствами.

Работающие женщины сначала теряли работу быстрее, чем мужчины, а затем быстрее возвращались в ряды рабочей силы. В первые годы депрессии многие работодатели, включая федеральное правительство, старались распределить имеющуюся у них работу между главами семейств. Это означало увольнение любой замужней женщины, которая считалась «второстепенным» работником в семье. Однако гендерная сегрегация в структуре занятости, которая уже была хорошо известна до Депрессии, также работала на пользу женщинам. Тяжелая промышленность страдала от жесточайшей безработицы, однако относительно небольшое число женщин топили домны на сталелитейных заводах, сверлили заклепки на сборочных линиях или махали молотками в строительном бизнесе. В то же время профессия учителя, в которой женщины были очень сконцентрированы и составляли значительное большинство работников, пострадала от снижения заработной платы, но потери рабочих мест были минимальными. К тому же экономические тенденции привели к тому, что новые рабочие места, появившиеся в 1930-е годы, такие как работа на телефонных коммутаторах и канцелярская работа, были особенно пригодны для женщин.

Больше всего от безработицы страдали самые уязвимые слои населения: молодые, пожилые, наименее образованные, неквалифицированные и особенно, как предстояло выяснить Хикок, сельские жители Америки. С особой силой она обрушилась на чернокожих, иммигрантов и американцев мексиканского происхождения. Рабочие моложе двадцати и старше шестидесяти лет почти в два раза чаще, чем другие, оказывались без работы. Исследования Хопкинса показали, что пятая часть всех людей, попавших в списки федеральной помощи, были чернокожими, что примерно вдвое превышало долю афроамериканцев в населении. Большинство из них проживали в сельских районах Юга.

Некоторые из безработных вообще не попадали в списки нуждающихся, потому что просто покидали страну. Тысячи иммигрантов покинули сказочную американскую землю обетованную и вернулись в свои страны. Около ста тысяч американских рабочих в 1931 году подали заявки на трудоустройство в, казалось бы, новую многообещающую страну — Советскую Россию.[283] Более четырехсот тысяч американцев мексиканского происхождения, многие из которых были гражданами США, вернулись в Мексику в 1930-х годах, некоторые добровольно, но многие против своей воли. Сотрудники иммиграционной службы в Санта-Барбаре, штат Калифорния, согнали мексиканских сельскохозяйственных рабочих в депо Southern Pacific, упаковали их в опломбированные крытые вагоны и бесцеремонно отправили на юг.[284]

По словам Хопкинса, типичный безработный городской рабочий, получающий помощь, «был белым мужчиной, тридцати восьми лет и главой семьи… Чаще всего он был неквалифицированным или полуквалифицированным рабочим в обрабатывающей или механической промышленности. У него было около десяти лет опыта в том, что он считал своей обычной профессией. Он не закончил начальную школу. В течение двух лет он не работал на любой работе в течение одного месяца или более, и не работал по своей обычной профессии более двух с половиной лет».[285] Хопкинс особенно подчеркивал проблемы пожилых людей, которые, по его мнению, «из-за трудностей, уныния и болезней, а также преклонного возраста впали в профессиональное забвение, от которого их никогда не спасет частная промышленность».[286] Это направление мысли, вызванное угрозой постоянной структурной безработицы в результате ускоряющихся технологических изменений и направленное на полное исключение якобы устаревающих пожилых работников из рынка труда и заработной платы, со временем привело к принятию эпохального Закона о социальном обеспечении 1935 года.

Статистические данные Хопкинса выявили и другие аспекты влияния депрессии. Столкнувшись с неопределенным будущим, молодые люди откладывали или отменяли планы вступления в брак; уровень брачности снизился с 1929 года на 22 процента. Мрачные настроения депрессии просочились даже в спальни людей: в 1933 году у супружеских пар стало меньше детей — на 15% меньше, чем в 1929 году. Даже уровень разводов снизился на 25 процентов, поскольку спад экономики закрыл выход из несчастливых браков. Безработица могла также сильно изменить психологическую геометрию семьи. «До депрессии, — сказал один безработный отец интервьюеру, — я носил штаны в этой семье, и по праву. Во время депрессии я кое-что потерял. Может быть, вы назовете это самоуважением, но, потеряв его, я также потерял уважение своих детей и боюсь, что потеряю свою жену». «В нашей семье, безусловно, произошли перемены, — говорит другая жертва безработицы, — и я могу определить их одним словом — я отказался от власти в семье. Я считаю, что мужчина должен быть главным в семье… Но теперь я даже не пытаюсь быть боссом. Она контролирует все деньги… Пансионеры платят ей, дети сдают ей свои деньги, а чек на помощь обналичивает она или мальчик. В результате я сильно сбавил обороты». Другой сказал: «Это вполне естественно. Когда отец не может содержать свою семью, снабжать её одеждой и хорошей едой, дети неизбежно теряют уважение… Когда они видят, что я постоянно слоняюсь по дому, и знают, что я не могу найти работу, это оказывает своё влияние».[287]

Когда в 1933 году Хикок отправилась на разведку человеческих жертв Депрессии, страна, конечно, погрязла в глубочайшей впадине кризиса безработицы. Но, несмотря на все усилия и нововведения «Нового курса» и вопреки позднейшим мифам, ни в один из последующих годов 1930-х годов уровень безработицы не опускался ниже 14%. Средний показатель за все десятилетие составил 17,1%. Депрессия и «Новый курс», короче говоря, были сиамскими близнецами, пребывающими вместе в болезненных, но симбиотических отношениях, которые продлились до конца десятилетия. Дилеммы и продолжительность этих отношений помогли объяснить как неудачи, так и триумфы «Нового курса».

Летом 1932 года губернатор штата Пенсильвания Гиффорд Пиншот сообщил, что в штате Пенсильвания, куда Хикок отправилась в первую очередь, около 1 150 000 человек были «полностью безработными». Многие другие работали «короткое время». По заключению Пинчота, только две пятых нормального трудоспособного населения Пенсильвании имели работу на полный рабочий день. Ford Motor Company в Детройте уволила более двух третей своих работников. Другие гиганты промышленности последовали этому примеру. В 1933 году на предприятиях Westinghouse и General Electric работало вдвое меньше рабочих, чем в 1929 году. В Бирмингеме, штат Алабама, ещё одном из мест, где побывала Хикок, конгрессмен Джордж Хаддлстон сообщил, что в 1932 году из 108 000 рабочих только 8000 имели полный рабочий день; 25 000 вообще не имели работы, а остальные 75 000 считали, что им повезло работать несколько дней в неделю. «Практически все, — сказал Хаддлстон, — серьёзно сократили свою зарплату, и многие из них в среднем не получают более 1,50 доллара в день».[288]

Позднее исследователи подсчитали, что в масштабах страны совокупный эффект безработицы и вынужденной неполной занятости оставил незадействованной половину обычной рабочей силы Америки на протяжении всего десятилетия депрессии — потеряла около 104 миллионов человеко-лет труда, самого скоропортящегося и невосполнимого из всех товаров. Аналогичные расчеты показывают, что «упущенная продукция» американской экономики 1930-х годов, измеренная по сравнению с тем, что было бы произведено при сохранении уровня занятости 1920-х годов, составила около 360 миллиардов долларов — достаточно по ценам 1929 года, чтобы построить 35 миллионов домов, 179 миллионов автомобилей или 716 000 школ.

Как и Хопкинс, наблюдатели и тогда, и позже пытались найти человеческий смысл в этих оцепеневших абстрактных цифрах. Одно из упражнений для размышления выглядит так: представьте, что в Новый год 1931 года, когда депрессия ещё не была «Великой», сто тысяч человек, все они были трудоустроены, большинство из них были единственным источником средств к существованию для своих семей, сидели под лучами калифорнийского солнца в Роуз Боул, заполнив восьмилетний стадион в Пасадене до отказа, чтобы посмотреть, как «Кримсон Тайд» из Алабамы играет с «Кугарами» из штата Вашингтон в шестнадцатом ежегодном матче Роуз Боул.[289] Когда игра закончилась, по громкоговорителям объявили, что каждый человек, присутствовавший в этот день на стадионе, только что потерял работу. На выходе из зала ошеломленным болельщикам вручили дополнительные уведомления. Шестьдесят две тысячи человек были проинформированы о том, что они не будут работать как минимум в течение года; сорок четыре тысячи из них получили увольнения на два года; двадцать четыре тысячи — на три года; одиннадцать тысяч получили мрачную новость о том, что они останутся без работы на четыре года и более (что примерно соответствует статистике безработицы за десятилетие 1930-х годов). Затем представьте, что это зрелище повторилось в Rose Bowl, даже без утешения в виде футбольного матча, на следующей неделе, и на следующей неделе, и снова на следующей, и так в течение 130 недель. При темпах увольнения ста тысяч человек в одну и ту же неделю потребовалось бы два с половиной года, до июля 1933 года, когда Хикок отправилась на задание к Хопкинсу, чтобы достичь тринадцати миллионов безработных.

Но даже такие умственные упражнения наталкиваются на то, что Хопкинс называл «естественным пределом личного воображения и сочувствия». «Вы можете пожалеть шесть человек, — мудрено заметил Хопкинс, — но вы не можете разволноваться из-за шести миллионов».[290] Именно для того, чтобы компенсировать эти естественные недостатки воображения, он и отправил Лорену Хикок на задание. Из её репортажей он надеялся извлечь реальные лица и голоса из статистической пыли. Она его не разочаровала.

Хикок отправилась на поиски человеческой реальности Депрессии. Она нашла это и многое другое. В мрачных рабочих кварталах Филадельфии и Нью-Йорка, в некрашеных домиках в Северной Дакоте, на опустошенных хлопковых фермах Джорджии, на пыльных горах Колорадо Хикок обнаружила не только последствия экономического кризиса, начавшегося в 1929 году. Она оказалась лицом к лицу с человеческими обломками столетия разгульного, разбойничьего, беззастенчивого, свободолюбивого промышленного и сельскохозяйственного капитализма. По мере того как её путешествия продолжались, она постепенно осознавала отрезвляющую реальность того, что для многих американцев Великая депрессия принесла времена лишь чуть более тяжелые, чем обычно. В общем, она обнаружила то, что историк Джеймс Паттерсон назвал «старой бедностью», которая была характерна для Америки задолго до наступления Депрессии. По его оценкам, даже в разгар легендарного процветания 1920-х годов около сорока миллионов американцев, включая практически всех небелых, большинство пожилых людей и большую часть сельского населения, вели неустроенную жизнь, которая была едва заметна и практически невообразима для их более финансово обеспеченных соотечественников. «Исследования, проведенные нами в области уровня жизни американской семьи, — писал Хопкинс, — открыли взору общественности хроническую бедность, о которой не подозревали разве что немногие студенты и те, кто всегда с ней сталкивался». С этой точки зрения Депрессия была не просто преходящим кризисом, а эпизодом, который выявил глубоко укоренившееся структурное неравенство в американском обществе.[291]

«Старые бедняки» были одними из самых опустошенных жертв Депрессии, но не Депрессия привела их к обнищанию. Это была «одна треть нации», которую Франклин Рузвельт в 1937 году охарактеризует как хронически «плохо обеспеченную жильем, плохо одетую, плохо питающуюся».[292] Внезапно возникшая угроза ввергнуть миллионы других американцев в их жалкое состояние, Депрессия открыла узкое окно политической возможности сделать что-то от имени этой многострадальной трети, и в процессе этого пересмотреть сам характер Америки.

ВЫЕХАВ ИЗ ВАШИНГТОНА на автомобиле, приобретенном с помощью Элеоноры и прозванном «Блюэтт», Хикок направилась сначала к холмам и оврагам Аппалачей, где добывают уголь, — удручающе труднопроходимого региона, простирающегося через западную Пенсильванию, Западную Вирджинию и Кентукки. Она начинала с самых низов. «Во всём диапазоне депрессии, — сказал Гиффорд Пинчот, — нет ничего хуже, чем состояние шахтеров, добывающих мягкий уголь».[293] Мягкий, или битуминозный, уголь почти два столетия был основным топливом для мировой промышленной революции, но ещё до Первой мировой войны эра угледобычи повсеместно пошла на убыль. Дизельные двигатели заменили угольные котлы на пароходах и локомотивах. Угольные баки исчезали из подвалов, поскольку американцы отказывались от дымящих угольных печей в пользу экологически чистых газовых, нефтяных или бездымных электрических систем отопления. В 1920-е годы угольная промышленность испытывала конкуренцию со стороны новых источников энергии, особенно недавно освоенных нефтяных месторождений в Южной Калифорнии, Оклахоме и обширном бассейне Пермиан в Западном Техасе, и демонстрировала все классические симптомы больной отрасли: сокращающийся спрос, избыточное предложение, хаотичная дезорганизация, жестокая конкуренция и адские наказания для рабочих.

Депрессия усугубила этот и без того катастрофический цикл. Операторы боролись за выживание более яростно, чем когда-либо, снижая цены и зарплаты. В какой-то момент некоторые из них даже умоляли правительство купить шахты «любой ценой… Все, что угодно, лишь бы мы могли выбраться из этого».[294] Уголь, который в середине 1920-х годов стоил до 4 долларов за тонну, в 1932 году продавался по 1,31 доллара за тонну. Шахтеры, которые до краха зарабатывали по семь долларов в день, теперь умоляли начальника шахты дать им возможность вгрызаться в тридцатидюймовые угольные пласты всего за один доллар. Люди, которые когда-то грузили тонны угля в день, копошились у основания шахты в поисках нескольких кусков топлива, чтобы разогреть скудный ужин — часто не более чем «подливка для бульдогов» из муки, воды и сала. Рацион шахтера, по словам президента Объединенной шахтерской организации Джона Л. Льюиса, «фактически ниже стандартов домашних животных».[295]

Оказавшись без работы в изолированных городках компании, живя на пособие хозяев в служебном жилье, влезая в долги перед фирменным магазином, будучи подавленными неуверенностью в себе и периодически применяя тактику силового давления, шахтеры показались Хикок необычайно жалким зрелищем. «Некоторые из них голодают уже восемь лет, — докладывала она Хопкинсу. — Мне сказали, что в Западной Вирджинии есть дети, которые никогда не пробовали молока! Я посетила одну группу из 45 шахтеров, занесенных в чёрный список, и их семей, которые два года жили в палатках… Большинство женщин, которых вы видите в лагерях, ходят без обуви и чулок… Довольно часто можно увидеть совершенно голых детей». Повсеместно наблюдалось поражение туберкулезом, болезнью «чёрных легких» и астмой, а также тифом, дифтерией, пеллагрой и сильным недоеданием. «Семьи некоторых шахтеров, — рассказывала Хикок, — днями жили на зелёной кукурузе и стручковой фасоли — и этого было очень мало. А некоторые не имели вообще ничего, фактически не ели по нескольку дней. В гостинице „Континенталь“ в Пайнвилле (штат Кентукки) мне сказали, что за последние десять дней в одном из ручьев от голода умерло пять младенцев… Дизентерия настолько распространена, что о ней никто особо не говорит». «Мы начинаем терять наших детей от дизентерии в сентябре», — небрежно заметил один из информаторов Хикок.

Патриотичные, религиозные, мягкие, «чисто англосаксонские», эти горцы произвели на Хикок впечатление «любопытно привлекательных». Однако она находила ужасающими и их суровую нужду, и их стоическую покорность. Здесь началось её настоящее образование — а через неё и образование Хопкинса и Рузвельта — об ужасающих размерах человеческого ущерба, который обнажила Депрессия, и о любопытной апатии, с которой многие американцы продолжали покоряться своей судьбе. Летом 1933 года, как узнал Хикок, шестьдесят два процента жителей десяти шахтерских округов восточного Кентукки рассчитывали на федеральную помощь для своего выживания. Двадцать восемь тысяч семей, более 150 000 человек, зависели от местных отделений помощи в получении продуктовых заказов, которые они могли предъявить в магазине компании. Затем, 12 августа, из-за задержек с выделением правительством штата Кентукки средств, соответствующих ассигнованиям федерального правительства, даже эта минимальная помощь прекратилась. Небольшие группы людей, многие из которых были неграмотными, потянулись к закрытым пунктам помощи, растерянно смотрели на письменные уведомления о прекращении помощи и молча уходили. Учитывая их отчаянное положение, «я до сих пор не могу понять, — размышляла Хикок, — почему они не спускаются и не устраивают набеги на страну Голубой травы».[296]

Наблюдения Хикок о помощи и её социальном и политическом воздействии особенно заинтриговали Хопкинса. В мае 1933 года его Федеральной администрации по чрезвычайным ситуациям было поручено распределить около 500 миллионов долларов федеральных денег на оказание помощи. Половина из них была выделена штатам на условиях соответствия: один федеральный доллар на три доллара штата. Оставшиеся 250 миллионов долларов Хопкинс мог распределять по своему усмотрению, исходя из «необходимости». Конгресс и различные губернаторы тщетно пытались узнать «формулу», по которой Хопкинс распределял деньги по своему усмотрению. Губернатор Огайо Мартин Дэйви в своё время выдал ордер на арест Хопкинса, если тот когда-либо ступит на территории штата. Более поздние исследования показывают, что у Хопкинса действительно была формула, которую он и Рузвельт переняли у старых городских политических машин. Чеки FERA в непропорционально больших количествах поступали в определенные «колеблющиеся» штаты, за пределами уже надежно укрепленного Юга, в попытке завоевать голоса избирателей и воспитать политическую лояльность.[297]

С появлением FERA федеральное правительство сделало первые шаги в бизнесе прямой помощи и начало, пусть и скромно, прокладывать путь к современному американскому государству всеобщего благосостояния. Недолгая история FERA ярко продемонстрировала как практические трудности, так и политические и философские конфликты, которые впоследствии преследовали программы социального обеспечения. Её странная и громоздкая административная архитектура отражала особенности американской федеральной системы и подчеркивала поразительно скудные административные возможности федерального правительства, которым Франклин Рузвельт руководил в 1933 году. Этот ничтожный потенциал был наследием исторической джефферсоновской настороженности к централизованной власти, одной из наиболее глубоко укоренившихся ценностей в американской политической культуре. Начиная с FERA и других инновационных федеральных политик в 1933 году, «Новый курс» изменит эту культуру, но мучительная эволюция американской системы социального обеспечения, даже с помощью искусно придуманных и часто резко ослабленных средств, будет одним из самых противоречивых наследий Рузвельта.

Хопкинс продемонстрировал свою исполнительность, выделив более 5 миллионов долларов за первые два часа работы в мае 1933 года. Но сама потребность в скорости привела Хопкинса к неловким и спорным отношениям с государственными и местными агентствами социального обеспечения. FERA была чрезвычайным органом, созданным наспех и не имевшим ни прецедентов, ни персонала, чтобы справиться с масштабным национальным кризисом. Его скелетный вашингтонский офис, никогда не насчитывавший более нескольких сотен человек, неизбежно полагался на чиновников штатов и округов, которые отбирали претендентов на помощь и распределяли пособия. Хотя к 1933 году большинство штатов исчерпали свои возможности по оказанию помощи нуждающимся в период депрессии, многие из них все же отказались от участия в федеральной программе помощи. Некоторые, например Кентукки, утверждали, что конституционные ограничения не позволяют им выделять необходимые средства. «Те штаты, которые воспользовались реальными или мнимыми конституционными ограничениями [на заимствования для целей помощи], — язвительно заметил Хопкинс, — возложили непосильное бремя на свои местные общины», чей обычный источник доходов — налоги на недвижимость — резко сократился.

И все же большинство чиновников штатов, независимо от их принципиальных оговорок относительно федерального вмешательства в традиционно местное управление социальным обеспечением, по необходимости присоединились к FERA. Некоторые проницательно увидели политические возможности в неожиданном вливании федеральных долларов, к вящему огорчению Хопкинса. «Наша главная беда в Пенсильвании, — докладывала Хикок своему шефу в самом начале поездки, — это политика. От поселка до Харрисбурга штат кишит политиками, которые борются за привилегию распределять средства на помощь».[298] Опасность позволить местным политикам манипулировать средствами FERA в собственных партийных интересах вынуждала FERA вводить неприятные ограничения. Помощь в работе была редким явлением; прямые денежные выплаты — ещё более редким. Вместо этого, руководствуясь финансовым благоразумием и политической осторожностью, FERA неохотно давала указания местным агентствам открывать комиссариаты для выдачи еды и одежды — практика, которую Хопкинс назвал «самой унизительной» из всех форм помощи. Не меньшее возмущение у получателей вызывал продуктовый заказ, который можно было обменять на определенные товары в местном магазине. Разрешались бобы и рис, но не бритвы, не табак, не карандаши и не планшеты. Хопкинс с отвращением относился к этой унизительной практике. «Это вопрос мнения, — язвительно заметил он, — что наносит больший вред человеческому духу — отсутствие витаминов или полная свобода выбора».[299]

Не ограничиваясь бюрократией и политикой, FERA столкнулась с ещё более трудноразрешимыми трудностями в области социальных взглядов и глубоко укоренившихся культурных ценностей, тех порой тёмных областей человеческого духа, жизнеспособность которых всегда была главной заботой Хопкинса. В деле оказания помощи, — говорил Хопкинс, — «наше сырье — это страдания».[300] Однако при всей своей известности в анналах человечества и несмотря на то, что в эпоху Депрессии оно охватило миллионы американцев, страдания, безусловно, не вызывали всеобщего сочувствия и согласия по поводу их устранения. Депрессия была масштабной социальной катастрофой, которая без разбора обрушилась на огромные слои американского общества. Однако среди многих американцев сохранялось убеждение, что нуждающиеся, как новые, так и старые бедняки, лично виноваты в своём бедственном положении, грешат против общественного порядка, отступники и ничтожества, нахлебники и бездельники, не имеющие законного права претендовать на сочувствие или кошелек общества.

Местные администраторы социального обеспечения иногда были одними из самых стойких выразителей этой точки зрения. Они относились к просителям пособий соответствующим образом, особенно когда классовые, религиозные или этнические различия отделяли просителей от администраторов. В Кале, штат Мэн, где большинство получателей помощи были безработными католиками-франкоканадцами, а большинство чиновников — протестантами-янки голубых кровей, Хикок сообщала, что «люди, получающие помощь в этом городе, подвергаются почти средневековому обращению по своей скупости и тупости». В Северной Дакоте, где засуха, град, кузнечики и обвал рынков разорили почти всех фермеров штата, Хикок обнаружила, что в комитете помощи штата преобладают чиновники, которые «считают, что с человеком, который не может заработать себе на жизнь, что-то не так… Я нахожу их похожими на людей в штате Мэн… Они так много говорят о „недостойных“ и „бездельниках“». Директор службы помощи в Саванне сказал Хикок прямо: «Любой ниггер, получающий больше 8 долларов в неделю, — избалованный ниггер, вот и все… Негры… считают президента мессией и думают, что… все они будут получать 12 долларов в неделю до конца своих дней». В Теннесси она столкнулась с работниками по оказанию помощи, «чей подход к проблеме помощи настолько типичен для старого социального работника, поддерживаемого частной благотворительностью и смотрящего свысока — обычно это был ЕЁ нос — на терпеливых Божьих бедняков, что это заставило меня немного поворчать».[301]

«Согласно философии этой древней практики, — сетует Хопкинс, — считалось, что проситель помощи „в некотором роде морально неполноценен“. Его нужно было заставить почувствовать свою нищету. Любая помощь, которую ему оказывали, должна была быть оказана таким образом, чтобы усилить его чувство стыда. Как правило, его заставляли признавать свою нищету в оскорбительно мрачной комнате» — печально известном «приемном отделении», где просителей сначала проверяли на соответствие требованиям.[302]

«Мистер Хопкинс, вы когда-нибудь проводили пару часов, сидя у очага?» спрашивала Хикок из Техаса весной 1934 года. «Приёмная — это самое близкое к аду место, о котором я хоть что-то знаю. Один только запах — я бы узнала его где угодно. А если прибавить к этому психологический эффект от того, что мне вообще приходится там находиться. Боже! … Если бы я обращалась за облегчением, то один взгляд на среднестатистическую приёмную отправил бы меня к реке».[303]

Унизительное представление себя на приёме было только началом. Далее следовал «тест на средства», предполагающий детальное изучение личной жизни заявителя. К типичному просителю помощи по программе FERA приходил на дом социальный работник, который расспрашивал о доходах, сбережениях, долгах, родственниках, здоровье и питании. Затем следовали запросы об обстоятельствах заявителя «священнослужителям, школьным учителям, медсестрам или в любое другое общество, которое могло бы оказать им помощь… Неудивительно, — с отвращением комментировал позже Хопкинс, — что мужчины, зная или опасаясь, что их ожидает подобное, скрывали от своих жен и семей, что получили увольнительные листы… Если бы мы не привыкли и, в некотором смысле, не ожесточились к факту бедности, мы бы даже сейчас поражались нашей бесцеремонности».[304]

Хопкинс рассматривал Депрессию как социальную катастрофу, а не как простую совокупность бесчисленных индивидуальных моральных недостатков. «Три или четыре миллиона глав семейств не превращаются в бродяг и мошенников в одночасье, — говорил он, — и не утрачивают привычек и норм, выработанных в течение всей жизни… Они не пьют больше, чем остальные, они не лгут, они не ленивее, чем остальные… Восьмая или десятая часть зарабатывающего населения не меняет своего характера, который формировался поколениями, а если такое изменение и происходит, то вряд ли его можно списать на личный грех».[305]

Тем не менее, взгляды, против которых выступал Хопкинс, были упрямо глубоки. Действительно, презрение к жертвам Депрессии, как это ни парадоксально, часто укоренялось в сердцах и умах самих жертв. Социальные исследователи 1930-х годов неоднократно сталкивались с чувством вины и самообвинения среди безработных, несмотря на очевидную реальность того, что их бедственное положение было вызвано системным экономическим развалом, а не их личными недостатками. Таким образом, Депрессия выявила одно из порочных последствий хваленого торжества индивидуализма в американском обществе. В культуре, которая приписывала весь успех индивидуальному стремлению, казалось аксиомой, что неудачи объяснялись неадекватностью личности.

Самообвинение было особенно ярко выражено среди многих новых бедняков — белых воротничков, которые были главными аколитами и бенефициарами индивидуалистического вероучения. Внезапный переход от безопасности, самодостаточности и гордости к неуверенности, зависимости и стыду не вызвал у многих из них ни гнева, ни политического радикализма, но, как сказала Хикок, они просто «онемели от страдания». «Весь класс белых воротничков, — сказал ей редактор газеты в Новом Орлеане, — терпит страшное поражение… Их бьют кнутом, вот и все. И это плохо». Что касается поиска помощи, то, по словам Хикок, «трудность заключается в том, чтобы заставить „белых воротничков“ вообще зарегистрироваться. Боже, как они это ненавидят». Один инженер сказал ей: «Мне просто пришлось убить свою гордость». «Мы жили на хлебе и воде три недели, прежде чем я смог заставить себя это сделать», — признался страховой агент. «Мне потребовался месяц, — объяснил лесоруб из Алабамы, — я спускался туда каждый день или около того и снова и снова проходил мимо этого места. Я просто не мог заставить себя войти». Двадцативосьмилетняя женщина с высшим образованием из Техаса, оставшаяся без работы после восьми лет работы учителем, выразила мысли многих американцев среднего класса, оказавшихся в депрессии: «Если… я не могу заработать на жизнь, — пожала она плечами, — то я просто никуда не гожусь».[306]

«Я видел тысячи этих побежденных, обескураженных, безнадежных мужчин и женщин, которые смиряются и умиляются, когда приходят просить государственной помощи», — сказал мэр города Толедо, штат Огайо. «Это зрелище национального вырождения».[307] Хопкинс согласился. К октябрю 1933 года он уже был сильно разочарован временными, разношерстными усилиями FERA по оказанию помощи, с их ужасающими проверками средств и скупыми, снисходительными местными администраторами. В любом случае, он фактически исчерпал первоначальные ассигнования FERA в размере 500 миллионов долларов. Однако восстановление экономики, которое могло бы поглотить миллионы безработных, не предвиделось. Для того чтобы страна смогла пережить предстоящую зиму, требовалась новая программа помощи.

Ответом Хопкинса стала Администрация гражданских работ (CWA), созданная с благословения Рузвельта 9 ноября. CWA опиралась в своём финансировании на ассигнования из бюджета Администрации общественных работ, а в административном аппарате — на другие агентства в маленькой федеральной бюрократии. Армейские склады поставляли инструменты и материалы для проектов CWA. Администрация ветеранов, одно из немногих федеральных агентств с подлинно национальной системой выплат, стала главным расчетчиком CWA. С образцовой эффективностью она выдала зарплату примерно восьмистам тысячам работников в течение двух недель после создания CWA. К январю 1934 года CWA обеспечила работой 4,2 миллиона мужчин и женщин.

Главным словом было «работа». По настоянию Хопкинса, CWA была не только чисто федеральным мероприятием, но и, что более важно, программой помощи в трудоустройстве. Она не снисходила до клиентов; она нанимала работников. Половина из них была взята из списков помощи, а половина — из числа нуждающихся безработных, без проверки на благосостояние. CWA платила преобладающую минимальную зарплату с поправкой на регион: сорок центов в час за неквалифицированный труд на Юге, сорок пять центов в центральных штатах и шестьдесят центов на Севере. «Заработная плата — вот чего мы добивались», — говорит Хопкинс, и за пять месяцев своего существования CWA выдала зарплату на общую сумму 833 960 000 долларов. CWA сосредоточилась на легких строительных и ремонтных проектах, которые можно было реализовать в кратчайшие сроки. Её работники ремонтировали дороги и мосты, прокладывали канализационные трубы, привели в порядок сорок тысяч школ, отремонтировали больницы и установили 150 000 пристроек для фермерских семей. «Ещё долго после того, как работники CWA умрут и уйдут, и эти тяжелые времена забудутся, их усилия будут вспоминаться постоянными полезными работами в каждом округе штата», — с гордостью отметил Хопкинс.[308]

«Три громких возгласа за CWA!» писала Хикок Хопкинсу из Линкольна, штат Небраска, в ноябре 1933 года. «Это самое разумное, что было сделано с тех пор, как мы занялись оказанием помощи. Это на самом деле вытягивает часть денег, выделенных на общественные работы», — добавила она, остроумно напоминая, что министр внутренних дел Гарольд Икес, чья Администрация общественных работ задумывалась как главное агентство «Нового курса» по «подкачке», до сих пор не смог найти ручку насоса. Самое важное, соглашались Хикок и Хопкинс, что, предоставляя людям оплачиваемую работу, CWA в руках федеральных властей снимала клеймо помощи. Она давала мужчинам и женщинам достойную зарплату, а не унижала их подачками. «Мы больше не получаем помощи», — с гордостью сказала одна женщина. «Мой муж работает на правительство».[309]

Подобная реакция — не говоря уже о ежемесячных расходах на CWA в размере почти 200 миллионов долларов — обеспокоила президента Рузвельта. Работа на правительство может стать привычкой для страны, размышлял он, как и Гувер ранее. В январе 1934 года Рузвельт сказал своим советникам: «Мы не должны занимать позицию, что в стране будет постоянная депрессия». Вскоре после этого он распорядился прекратить действие CWA, распоряжение вступило в силу 31 марта. В оставшуюся часть 1934 года федеральное правительство в значительной степени отказалось от неприятной задачи по оказанию помощи и попыталось справиться с ещё более сложной задачей восстановления.[310]

ВОССТАНОВЛЕНИЕ ОСТАВАЛОСЬ безумно труднодостижимым. Ключевым моментом по-прежнему оставался «баланс». После «Ста дней» Рузвельт рассчитывал в основном на две меры по достижению равновесия между промышленностью и сельским хозяйством, которое считалось необходимым для экономического здоровья. Одной из них была неортодоксальная и противоречивая схема покупки золота, направленная на обесценивание доллара и облегчение долгового бремени, особенно для фермеров. Другой — сложная схема микроуправления фермерским сектором через недавно созданную Администрацию по регулированию сельского хозяйства.

Однако на протяжении 1933 и 1934 годов денежно-кредитная и сельскохозяйственная политика были заслонены активно рекламируемыми начинаниями другого агентства — Администрации национального восстановления. Несмотря на то, что она была создана фактически как запоздалая мысль на сотый день специальной сессии Конгресса, которая закончилась 16 июня 1933 года, NRA почти сразу же стала фирменным творением «Нового курса». «В сознании некоторых людей, — заметил позже Фрэнсис Перкинс, — „Новый курс“ и NRA были почти одним и тем же».[311]

Своим возвышенным положением в общественном сознании NRA во многом обязана экстравагантно-колоритной личности своего руководителя Хью С. Джонсона. Джонсон вырос в приграничной Оклахоме, и в 1933 году ему был пятьдесят один год. Выпускник Вест-Пойнта, он дослужился до звания бригадного генерала, а в 1919 году ушёл в отставку, чтобы заняться бизнесом. Его морщинистое лицо с выступающим подбородком красноречиво свидетельствовало о тяготах жизни профессионального солдата, а также о разрушительном влиянии алкоголя. Мелодраматичный по темпераменту, переменчивый по настроению, изобретательно сквернословящий, Джонсон мог рыдать в опере, очернять своих врагов, журить подчинённых и с одинаковым пылом рапсодировать о достоинствах NRA. Приняв своё назначение в июне 1933 года, он заявил: «Сначала это будет красный огонь, а потом — дохлые кошки» — один из самых ярких образцов его порой мистически изобретательной прозы.[312]

Джонсон представлял себе NRA, по выражению Артура М. Шлезингера-младшего, «как гигантский орган, через который он мог бы играть на экономике страны».[313] Его моделью был Совет по военной промышленности (WIB) 1917–18 годов, председателем которого был его кумир и деловой партнер Бернард Барух. Сам Джонсон служил директором Отдела закупок и снабжения WIB, представляя военные закупочные бюро в различных товарных секциях WIB. Франклин Рузвельт, объявляя 16 июня о рождении NRA, также ссылался на опыт мировой войны. «Я принимал участие в великом сотрудничестве 1917 и 1918 годов», — заявил президент и призвал страну вспомнить военный кризис и дух национального единства, который он вызвал. «Должны ли мы идти к поражению во множестве нащупывающих друг друга, неорганизованных, отдельных подразделений, — спросил президент, расширив военную метафору, — или мы будем двигаться к победе как одна большая команда?»[314]

Но если NRA была создана по образцу Совета военной промышленности, то в ней отсутствовал важнейший элемент: война. Конечно, психологическое ощущение кризиса в 1933 году было сопоставимо с атмосферой чрезвычайного положения 1917 года, но разница заключалась не в настроении, а в деньгах. Всего за два года федеральное правительство заняло более 21 миллиарда долларов на ведение Первой мировой войны, и эта цифра превышала сумму дефицитов «Нового курса» с 1933 года до кануна Второй мировой войны.[315] Закон о восстановлении национальной промышленности, на основании которого была создана NRA, также разрешил Администрации общественных работ занять 3,3 миллиарда долларов на расходы по стимулированию экономики, чтобы влить в неё новую покупательную способность. NRA и PWA должны были стать как бы двумя легкими, каждое из которых необходимо для того, чтобы вдохнуть жизнь в занемогший промышленный сектор. Но, как обнаружил Герберт Гувер, для запуска строительных проектов любого значительного масштаба требовалось время, много времени, чтобы завершить обследование территории, архитектурные проекты и инженерные исследования, прежде чем начать реальное строительство. Более того, собственное чувство финансовой осторожности Рузвельта, в отличие от Гувера, заставило его лишить энергичного, но непостоянного Джонсона контроля над PWA и поручить это дело вспыльчивому министру внутренних дел Гарольду Икесу. «Честный Гарольд», — так вскоре прозвали Икеса за скрупулезную осторожность и мучительную продуманность, с которой он распоряжался средствами PWA. Скупой на копейки и осторожный до предела, Икес проявлял повышенную бдительность, чтобы избежать обвинений в расточительстве или мошенничестве. В 1933 году он потратил всего 110 миллионов долларов из средств PWA. «Ему ещё предстоит узнать, — говорил один из раздражённых помощников Икеса, — что у администратора фонда в 3 миллиарда долларов нет времени проверять каждую покупку пишущей машинки». Под навязчиво-осмотрительным руководством Икеса в 1933 году PWA не внесла никакого вклада в стимулирование экономики, в результате чего NRA фактически умерла по прибытии в качестве меры по восстановлению. «Лишившись второго легкого, — писал один из чиновников NRA, — экономика вынуждена была нести слишком большую нагрузку на легкие NRA, поскольку PWA почти полгода после организации NRA почти не дышала».[316]

Если Джонсон, потенциальный мастер экономического органа, с самого начала оказался сидящим за великолепным музыкальным инструментом, в котором не было ни духового механизма, ни мехов, он, тем не менее, продолжал стучать по клавиатуре NRA с миссионерским рвением и маниакальной энергией. Не было человека, который бы более искренне верил в философию промышленной координации, которую было поручено реализовать NRA. «Я отношусь к NRA как к святыне», — говорил он. Он приписывал своему наставнику, Бернарду Баруху, лучшую формулировку экономического кредо NRA. «Правительство поощряет наши перегруженные промышленные комбинации и даже стимулирует их к увеличению производства», — объяснял Барух собравшимся в Брукингском институте в мае 1933 года.

По мнению Баруха и Джонсона, NRA могла бы остановить этот цикл с помощью спонсируемых правительством соглашений по ограничению губительного перепроизводства, распределению производственных квот и стабилизации заработной платы. Последний пункт был особенно важен. Если в NRA и была какая-то оправданная экономическая логика, то она заключалась в том, что восстановление экономики не может наступить до тех пор, пока сокращающаяся заработная плата продолжает высасывать покупательную способность из больной экономики.

Суть мышления Баруха и Джонсона заключалась в их общей враждебности к конкуренции. «Убийственная доктрина дикой и волчьей конкуренции, — называл её Джонсон, — стремящаяся съесть собаку, а дьяволу отдать заднее место», заставляла даже гуманных и справедливых работодателей снижать зарплаты и увольнять работников миллионами. В противоположность этому, говорил Джонсон, «в самом сердце „Нового курса“ лежит принцип согласованных действий в промышленности и сельском хозяйстве под контролем правительства».[318]

Эти идеи, возможно, и составили основу «Нового курса» в 1933 году, но сами по себе они были едва ли новыми. Они не только легли в основу опыта WIB во время мировой войны, но и нашли своё выражение в выступлениях министра торговли Гувера в поддержку торговых ассоциаций и профсоюзов в 1920-х годах, а также во встречах президента Гувера с лидерами бизнеса во время первой вспышки кризиса в 1929 году и в его широко разрекламированных призывах к сохранению ставок заработной платы в первые два года депрессии. Рузвельт воплотил аналогичные идеи в своём выступлении в клубе «Содружество» в Сан-Франциско во время предвыборной кампании 1932 года, когда он призвал «управлять ресурсами и заводами, которые уже имеются в наличии… приводить производство в соответствие с потреблением».[319] В мае 1933 года новый президент вновь зазвучал в том же ключе, когда пожаловался своим советникам на проблему «глупого перепроизводства».[320] С этой глупостью и порожденной ею жестокой конкуренцией NRA теперь пыталась покончить.

Мало в какой отрасли перепроизводство было более проблематичным, чем в хлопчатобумажном текстиле. Текстильная промышленность, как и производство каменного угля, была больна уже давно, ещё до наступления Депрессии. «Старая» отрасль, в Америке, как и в других странах, одной из первых применившая фабричную систему производства, хлопчатобумажная текстильная промышленность в годы после Реконструкции мигрировала из своей родной Новой Англии на Юг. «Приведите фабрики к хлопку», — проповедовали южные промоутеры, стремясь поднять промышленный «новый Юг» из обломков Гражданской войны. К 1930 году они преуспели сверх всяких ожиданий — Юг тогда производил две трети хлопчатобумажных тканей в стране, — но текстильная промышленность стала жестоко конкурентной, хронически страдающей от избытка мощностей, завышения цен и уже привычных бед, обрушившихся на труд.

Текстильщики долгое время подвергались жестокому обращению. Самой большой привлекательностью Юга для инвесторов на самом деле была не близость к хлопковым полям, а близость к изобилию низкооплачиваемой, не состоящей в профсоюзе рабочей силы. Сохранение дешевой и неорганизованной рабочей силы стало почти религией среди владельцев южных фабрик. Предгорья Аппалачей от Алабамы до Каролины были усеяны безрадостными городками, где белые «деревенщины», вырванные из своих изолированных горных усадеб, теснились в «кварталах и кварталах обшарпанных, разваливающихся домишек», как описала Лорена Хикок.[321] Целые семьи, включая детей семилетнего возраста, работали изнурительно. Иногда они трудились по ночам среди крутящихся веретен и облаков ворса, зарабатывая прожиточный минимум, который часто выплачивался в виде денежных купюр, пригодных только в магазине компании. Как и их двоюродные братья, оставшиеся в горах копать уголь, «ворсовальщики», долгое время угнетенные зависимостью, нуждой и страхом, видели, как их жизнь становилась все хуже и хуже по мере углубления Депрессии. Заработная плата упала до пяти долларов при пятидесятипятичасовой рабочей неделе. Тысячи работников фабрик были уволены. Те, кто остался на работе, с негодованием подчинялись ненавистному «растягиванию» — так рабочие называли практику, когда все меньшее количество рабочих заставляли обслуживать все большее количество шпинделей, грохочущих в их неумолимой шеренге на цеховой площадке. «Они просто добавляли ещё немного, — рассказывала одна из работниц, — и ты всегда оказывался в яме, пытаясь наверстать упущенное». «Много раз я мечтала об этом», — сказала другая; «Я просто терзалась в своих мечтах, как тогда, когда была на работе, хотела уволиться и знала, что не могу себе этого позволить».[322] Крики об отмене растяжек, а также требования признания профсоюзов привели к жестокой конфронтации между рабочими и руководством в 1929 году, закончившейся смертью начальника полиции и женщины-организатора профсоюза в Гастонии, штат Северная Каролина, от огнестрельного оружия. Теперь, четыре года спустя, над Пьемонтом витала напряженная атмосфера, когда падение цен и ухудшение условий труда вновь довели владельцев фабрик и рабочих до предела.

Неудивительно, что торговая ассоциация текстильщиков, Институт хлопчатобумажного текстиля, подготовила проект кодекса для представления Джонсону в день подписания Закона о восстановлении национальной промышленности. NRA обещал сделать для хлопкоробов то, что они оказались не в состоянии сделать для себя: положить конец резкому снижению цен и стабилизировать разрушительную конкуренцию в отрасли путем установления производственных квот для отдельных фабрик. В обмен на контролируемое правительством ограничение объемов производства — более того, в качестве механизма обеспечения соблюдения этих ограничений — производители согласились на сорокачасовую неделю как на максимум, который они будут требовать от своих рабочих. Кроме того, они согласились установить стандарты минимальной заработной платы. В качестве исторического прорыва они также обязались полностью отменить детский труд. Кроме того, в соответствии с разделом 7(а) NIRA, производители хлопка согласились, по крайней мере в принципе, принять принцип коллективных переговоров.

Гром аплодисментов заполнил зал, когда текстильные бароны объявили о своём намерении покончить с детским трудом. «Текстильный кодекс за несколько минут сделал то, что ни закон, ни конституционная поправка не смогли сделать за сорок лет», — воскликнул Джонсон. Он ликовал, что текстильное соглашение «показало путь и задало темп для выполнения всего акта восстановления».[323]

Позднее Джонсон утверждал, что благодаря NRA на работу вышли около трех миллионов человек, а покупательная способность страны увеличилась на 3 миллиарда долларов, но не в первый и не в последний раз Джонсон насвистывал «Дикси». В значительной степени скромный рост производства и занятости весной 1933 года был обусловлен не благотворным влиянием NRA, а нервным ожиданием его воздействия. С марта по июль по экономике прокатилась волна упреждающего строительства и закупок, когда предприятия стремились создать запасы и совершить покупки до вступления в силу навязанных правительством правил оплаты труда и цен. По мере того как летние месяцы затягивались, Кодекс хлопчатобумажного текстиля все меньше казался новаторским прецедентом и все больше — единичным событием, поскольку другие отрасли «большой десятки» — угольная, нефтяная, чёрная и стальная, автомобильная, лесозаготовительная, швейная, оптовая, розничная и строительная — отказывались следовать его примеру.

Джонсон противостоял этому упорному промышленному неповиновению с помощью своей фирменной смеси блеска, бравады и балагана. «Прочь легкие люди!» — обратился он к группе бизнесменов в Атланте. «Может быть, когда-то вы и были капитанами промышленности, но теперь вы — капралы бедствия». Призывая к введению минимальной заработной платы, он заявлял, что «люди умирали и черви их съедали, но не от того, что человеческий труд оплачивался по тридцать центов в час». «Зубильщики», которые пытались урезать стандарты NRA, — гремел он, — «виновны в такой же дешевой практике, как кража пенни из чашки слепого нищего».[324]

Разочарованный отсутствием достижений после великолепной увертюры Текстильного кодекса для хлопка, Джонсон стал искать способы сделать более экономичным. Вскоре он столкнулся с трудностями, ещё более серьёзными по своим последствиям, чем досадная сегрегация Рузвельта в отношении PWA и его денег на накачку. Сотрудники Джонсона сообщили ему, что NRA не выдержит юридического оспаривания своих правоприменительных полномочий. Положения о лицензировании, с помощью которых законодательство NIRA обеспечивало правительственное исполнение кодексов, как ему сказали, почти наверняка были неконституционными. Джонсон не стал их использовать. Вместо этого он обратился к методам пропаганды и морального убеждения, вновь обратившись за советом к своему военному опыту. «В нашей стране было шесть подобных массовых движений, поддержка которых зависела от почти единодушного участия населения, — объяснял он, проводя столь же исторически показательное, сколь и математически сомнительное сравнение: — Избирательный призыв, Кампания по займу свободы, Управление продовольствия, Мобилизация промышленности Военным промышленным советом в 1917 и 1918 годах и „Голубой орел“ в 1933 году». Все они, за исключением последнего, относятся к периоду Первой мировой войны. К двум из них — призыву и WIB — Джонсон приложил руку сам. Все они, включая специфически управляемый призыв в военное время, воплотили в себе рефлексивное американское предпочтение добровольных, а не законодательных средств достижения социальных целей, обращения к массовым настроениям, а не к величию закона, даже когда сталкивались с чрезвычайными ситуациями масштаба войны и депрессии.[325]

Окрыленный таким вдохновением, Джонсон в июле начал дерзкую пропагандистскую кампанию. Он попросил работодателей добровольно подписать общий кодекс — Президентское соглашение по трудоустройству, — обязавшись платить минимальную зарплату в размере сорока центов в час при максимальной тридцатипятичасовой рабочей неделе. Он призвал потребителей торговать только с теми заведениями, на которых изображен символ участия — стилизованный Голубой орел. Придуманный самим Джонсоном и созданный по образцу коренных американских птиц-громовержцев, «Синий орел» вместе с сопровождающей его легендой «Мы вносим свою лепту» должен был стать повсеместным логотипом эпохи депрессии. Президент дал старт кампании «Синий орел», выступив в конце июля в «Беседе у камина». Вновь обращаясь к идеалу военного времени — сотрудничеству во время кризиса, Рузвельт заявил, что «те, кто сотрудничает в рамках этой программы, должны знать друг друга с первого взгляда. Именно поэтому мы предусмотрели для этой цели почетный знак, простого дизайна с легендой „Мы выполняем свою часть работы“, и я прошу всех, кто присоединится ко мне, вывешивать этот знак на видном месте… Закон предусматривает адекватные наказания», — заверил президент своих слушателей, но «мнение и совесть» — «единственные инструменты, которые мы будем использовать в этом великом летнем наступлении против безработицы». Джонсон выразился более резко: «Да смилостивится Господь над человеком или группой людей, которые попытаются пошутить с этой птицей».[326]

Значки «Голубого орла» вскоре появились на витринах магазинов и театральных козырьках, на газетах и грузовиках. Как и в Первую мировую войну, «четырехминутники» проповедовали евангелие Blue Eagle на сценах и углах улиц. Плакаты провозглашали его с автобусов и рекламных щитов. Чудовищный парад «Голубого орла» в Нью-Йорке в сентябре привлек на улицы почти два миллиона человек. «Голубой орел» должен был символизировать единство и взаимопомощь, и, несомненно, на какое-то время он так и сделал, но вездесущий «почетный знак» Джонсона также ясно свидетельствовал о бедности воображения «Нового курса» и скудости методов, которые он мог применить в борьбе с депрессией в это время. Сведенные к тому виду заклинаний и увещеваний, за которые они поносили Гувера, «Новые курсовики» в конце 1933 года предстали не такими смелыми новаторами и агрессивными распорядителями правительственной власти, какими их позже изобразила легенда.

Пока шумиха вокруг «Голубого орла» продолжалась, Джонсон развернул кампанию по созданию кодовых органов в основных промышленных отраслях. К сентябрю он в основном преуспел, но с печально предсказуемыми результатами. Лишённый каких-либо формальных средств принуждения к соблюдению правил, Джонсон поневоле согласился на принятие кодексов, которые представляли собой не что иное, как картелизацию огромных секторов американской промышленности под эгидой правительства. Различные торговые ассоциации, такие как Институт железа и стали или Национальная автомобильная торговая палата, облеченные теперь в туманную мантию правительственной власти, фактически стали органами, устанавливающими кодексы для своих отраслей. Они безнаказанно игнорировали антимонопольное законодательство и навязывали своим членам квоты на производство и ценовую политику. Как правило, крупнейшие производители доминировали в органах по разработке кодексов, вызывая визг жалоб со стороны более мелких операторов, работников и потребителей. Хотя в NRA были и Совет по труду, и Консультативный совет по делам потребителей, и хотя теоретически оба эти интереса должны были быть представлены в разработке и администрировании кодексов, на самом деле менее чем в 10 процентах кодексных органов были представлены представители труда и только в 1 проценте — потребители.[327] Хлопковый кодекс предвещал многие из проблем, с которыми столкнулось NRA в 1933 и 1934 годах, и, в более широком смысле, указывал на некоторые трудности, присущие любому государственному регулированию экономики со свободным рынком. Постановив, что хлопкопрядильные машины не могут работать более двух сорокачасовых смен в неделю, Хлопковый кодекс санкционировал массовые увольнения в городах-мельницах. Владельцы фабрик добились многих из этих увольнений, прекратив нанимать детей, тем самым обнажив жесткую бизнес-логику, скрывавшуюся под их внешне великодушной уступкой делу искоренения детского труда. Что касается тех работников, которые остались, то владельцы часто обходили правила минимальной заработной платы, переквалифицируя рабочие места в освобожденные категории, такие как «ученики» или «уборщики». В конце августа представитель текстильного профсоюза сообщил, что «ни одна из известных мне фабрик не соблюдает кодекс».[328] Не менее неприятно и то, что санкционированное кодексом ценовое скрепление, обычно сопровождаемое правилом, запрещающим продажу ниже себестоимости, как бы она ни рассчитывалась, к концу 1933 года привело к росту потребительских цен, в некоторых случаях на 20 процентов превысив уровень 1929 года.

Кодексы действительно навели подобие порядка в хаосе, охватившем многие отрасли промышленности в 1933 году. Особенно это касалось таких исторически проблемных отраслей, как текстильная, угольная, нефтяная и розничная торговля, которые были раздроблены на множество мелких предприятий, неспособных сотрудничать в достаточной степени, чтобы стабилизировать свои рынки. Но в других отраслях, таких как сталелитейная и автомобильная, где жесткие требования к капиталу уже давно породили олигополистические рыночные структуры, позволяющие относительно небольшой группе производителей согласовывать свою политику цен и заработной платы, кодексы были в значительной степени излишними или неактуальными. И практически для всех отраслей промышленности даже та легкая рука государственной власти, которую Джонсон смог наложить на них, имела глубоко тревожные последствия. Почти в одночасье NRA превратилась в бюрократический колосс. Его штат из сорока пяти сотен человек контролировал более семисот кодексов, многие из которых дублировали друг друга, а иногда и не соответствовали друг другу. Например, производители пробки сталкивались с целым рядом из тридцати четырех кодексов. Магазины скобяных товаров действовали в соответствии с девятнадцатью различными кодексами, каждый из которых имел свой собственный подробный каталог правил. Всего за два года регулирующие органы NRA разработали около тринадцати тысяч страниц кодексов и выпустили одиннадцать тысяч интерпретирующих постановлений. Независимо от того, насколько ограничены их формальные юридические полномочия, и насколько ловко они пытаются использовать те полномочия, которые у них есть, одно только появление на поле этой беспрецедентной бюрократической орды вселяло ужас в грудь многих бизнесменов. «Чрезмерная централизация и диктаторский дух, — писал журналист Уолтер Липпманн, — вызывают отвращение к бюрократическому контролю над американской экономической жизнью».[329]

К началу 1934 года недовольство NRA побудило Джонсона, используя типичный трибунный трюк, созвать «День критики». 27 февраля более двух тысяч человек собрались в огромном зале Министерства торговли, сжимая в руках листы с записями, в которых перечислялись проступки NRA. Их претензии были настолько многочисленны, что Джонсон был вынужден продлить сеанс недовольства. В течение четырех дней свидетели высказывали свои жалобы на высокие цены, бюрократию и плохое обращение с рабочей силой. Чернокожий представитель подробно описал последствия принятия NRA (как и CWA) региональных различий в оплате труда для чернокожих, самых низкооплачиваемых работников на низкооплачиваемом Юге.

Тем временем обвинения Конгресса в том, что NRA поощряет монополию, вынудили Рузвельта назначить Национальный совет по восстановлению под невероятным председательством Кларенса Дэрроу, знаменитого и идиосинкразического адвоката по уголовным делам. Дэрроу взял на себя смелость защищать «маленького человека», мелкого бизнесмена, которого якобы угнетали промышленные титаны, контролировавшие различные кодовые органы. Джонсон парировал, что «маленький человек» часто был «скупым, неряшливым… грязным» оператором, чья главная жалоба заключалась в том, что он «не хотел платить зарплату за часы работы». По словам Джонсона, блики рекламы NRA показали, что «чернокожие люди работают в дымящемся болоте за семь и пять центов в час… Дети трудятся на фабриках за гораздо меньшую плату… Женщины в потогонных цехах и трущобах день и ночь корпят над одеждой… Кто же настоящий Маленький Человек, — спрашивал Джонсон, — чернокожий на болоте, ребёнок на фабрике, женщины в потогонных цехах или же мелкое предприятие, которое говорит, что не может существовать в условиях конкуренции, если не практикует эти варварства?»[330] В словах Джонсона было много правды, но небрежный отчет Дэрроу, последнее и довольно неловкое «ура» семидесятисемилетнего юриста, тем не менее подтвердил, что NRA действительно поддерживает монополистическую практику, а затем непоследовательно предложил в качестве средств защиты антитрестовское преследование и социализированную собственность.

Ни одна критика NRA не была более резкой и не выявляла недостатки NRA так явно, как та, что касалась политики Джонсона в отношении труда. Владельцы предприятий быстро сообразили, как использовать кодексы NRA в своих интересах при установлении уровня производства и цен, но когда дело дошло до регулирования трудовых отношений, менеджмент воспротивился. Раздел 7(a) Закона о восстановлении национальной промышленности обязывал руководство компании добросовестно вести коллективные переговоры с рабочими. Что это требование может означать на практике, ещё предстоит выяснить. Некоторые лидеры профсоюзов, в частности Джон Л. Льюис, талантливый глава Объединенного профсоюза горняков (UMW), сравнили 7(a) с прокламацией Линкольна об эмансипации. Окрыленный перспективами, которые открывала 7(a), Льюис летом 1933 года разослал своих приспешников по угольным районам. «Президент хочет, чтобы вы вступили в профсоюз», — призывали они, и в течение нескольких месяцев число членов UMW выросло в четыре раза и составило около четырехсот тысяч человек. Но в других отраслях, таких как сталелитейная и автомобильная, работодатели настаивали на том, что они могут соблюсти 7(а), просто создав профсоюз компании — орган, который они смогут жестко контролировать. Эффект создания профсоюза компании, как метко замечает Артур М. Шлезингер-младший, заключался в «создании переговорной площадки без создания чего-либо, приближающегося к равенству переговорной силы».[331] На некоторых сталелитейных заводах рабочие выставляли напоказ своё презрение к профсоюзам компании, бросая старые шайбы в бочки, предназначенные для внесения профсоюзных «взносов».[332]

Повсюду вспыхивали конфликты по поводу того, какая форма профсоюза будет преобладать. Сезон рабочих беспорядков наступил с наступлением теплой летней погоды в 1933 году, когда другие организаторы труда последовали энергичному примеру Льюиса. В августе Джонсон учредил новый орган — Национальный совет по труду (NLB) — для посредничества в участившихся столкновениях между рабочими и руководством. Вскоре NLB разработал так называемую формулу Рединга, предусматривающую выборы под наблюдением, на которых рабочие могли выбирать своих представителей для ведения коллективных переговоров. NLB постановила, что большинство рабочих может определить единственного представителя для ведения переговоров для всех рабочих в данном магазине. Однако Джонсон быстро опроверг это решение, выпустив противоположное заключение, которое оставляло работодателям право применять древнюю тактику «разделяй и властвуй», признавая любое количество представителей работников, включая профсоюзы компании. Не существовало никакого механизма для разрешения этого противостояния между начальником NRA и его собственным рабочим органом. Вскоре стало очевидно, что НЛБ, по сути, беспомощна перед лицом уклонения или прямого неповиновения её решениям. «Промышленность в целом бунтует против NRA и бросает перчатку президенту», — сообщала Хикок в мае 1934 года.[333] Рабочие, которым 7(a) обещала так много, но дала так мало, все больше разочаровывались. «Это почти поколебало их веру в правительство Соединенных Штатов», — свидетельствовал один из очевидцев на Дне критики Джонсона.[334]

К концу 1934 года, преследуемый жалобами от больших и малых предприятий, а также от рабочих и потребителей и даже от своих коллег в NRA, Джонсон становился все более и более неистовым. Он по несколько дней пропадал в монументальных загулах, появляясь вновь, окутанный туманом, чтобы сравнить себя с Моисеем, а кодексы NRA — с Декалогом. Наконец Рузвельт добился его отставки, и 1 октября он со слезами на глазах попрощался со своими сотрудниками. NRA просуществовала ещё несколько месяцев, избавившись от своего вопиющего лидера, но все ещё имея множество неразрешимых проблем. В мае 1935 года она сдалась после единогласного признания Верховным судом её неконституционности.[335]

Джонсону совершенно не удалось извлечь из инструмента NRA те могучие аккорды промышленной гармонии, которые он так хотел сыграть. Конечно, жесткий контроль Икеса над деньгами PWA с самого начала мешал NRA как двигателю восстановления, но объяснение проблем NRA лежит глубже. FERA и CWA, в конце концов, в 1933–34 годах влили в экономику более 1,3 миллиарда долларов, что составляло значительную часть первоначальных ассигнований PWA, и часть из них, по сути, была взята из бюджета PWA. Не просто недостаток денег, а недостаток исторической перспективы, адекватных средств и эффективных идей стал причиной печальной истории NRA. На всю историю NRA падала тень старой меркантилистской мечты о том, что класс информированных и незаинтересованных мандаринов сможет организовать все части экономики в эффективное и гармоничное целое. Эта мечта начала угасать с рассветом промышленной революции в XVIII веке. Фантастическая сложность современной экономики двадцатого века сделала её почти полностью химерической. Хуже того, не имея надлежащих полномочий по обеспечению исполнения, кодировщики Джонсона, как и их предшественники в Военном промышленном совете в 1917–18 годах, тщетно пытались отстаивать неопределенные общественные интересы против вполне конкретных частных интересов, особенно интересов капитала, перед которыми их неоднократно заставляли уступать. Ещё хуже было то, что NRA опиралась на широко распространенное в первые годы «Нового курса» предположение, что перепроизводство вызвало Депрессию и что в дефиците кроется спасение. Это предположение исключало любые серьёзные поиски путей экономического роста, делало стабильность критерием политики и поддерживало те виды ограничительной практики, которые традиционно ассоциируются с монополиями. Лучшее, что можно сказать о NRA, — это то, что она на некоторое время удержала линию против дальнейшего ухудшения трудовых стандартов, а также то, что она активизировала столь необходимую и долго подавляемую кампанию по организации труда. Как бы ни были слабы её успехи в 1933 и 1934 годах, вскоре они достигнут огромных масштабов. В течение нескольких лет она произведет революцию в отношениях между работниками и менеджерами и значительно повысит уровень жизни большей части американского рабочего класса.

Когда 1934 год подошел к концу и начался третий год «Нового курса», выздоровления все ещё не было видно. Любопытная пассивность американского народа, вызывавшая недоумение стольких наблюдателей, сходила на нет, уступая место нарастающему чувству недовольства и беспокойному требованию ответов. Особенно в разоренной сельской местности, которая была первой заботой Гувера и Рузвельта, дела шли все хуже и хуже. В великой долине Миссисипи и на северных равнинах, а также в мрачных кварталах рабочего класса промышленных городов Северо-Востока ропот недовольства наконец-то грозил перерасти в крик о революции.