Свобода от страха. Американский народ в период депрессии и войны, 1929-1945

13. Надвигающийся шторм

При всей своей агонии резни и разрушений Великая война 1914–18 годов мало что решила. Со временем её стали считать лишь начальной главой Тридцатилетней войны двадцатого века — конфликта, который длился тридцать один год, если быть точным, с 1914 по 1945 год, и ценой примерно шестидесяти миллионов жизней навсегда изменил мир. Конечно, Первая мировая война разрушила АвстроВенгерскую империю и оставила Германию побежденной. Но договор, подписанный в Зеркальном зале Версаля 28 июня 1919 года, не погасил амбиций, разжегших войну, и не утихомирил тревоги, которые она породила. Победители и побежденные согласились лишь в том, что конфликт стал ужасной катастрофой, беспрецедентным кошмаром, проливающим кровь, убивающим людей, пожирающим нации. Все были полны решимости избежать его повторения. Точнее, каждая нация была полна решимости избежать повторения своей роли в нём.

Для двух стран, Италии и Японии, неприятной оказалась не столько сама война, сколько её неутешительный исход. И итальянцы, и японцы чувствовали себя обманутыми в Версале и лишёнными справедливых заслуг победителей, и в итоге оказались под властью правителей, стремящихся исправить это недовольство, если потребуется, силой оружия. В 1922 году к власти в Италии пришёл фашистский лидер Бенито Муссолини. Иль Дуче мечтал о новой Римской империи в Африке и восточном Средиземноморье. Японские милитаристы положили глаз на Китай, особенно на богатый северный регион Маньчжурии, а в перспективе — на Юго-Восточную Азию и Голландскую Ост-Индию.

Россия, революционизированная большевиками в 1917 году, заключила свой собственный мир с Германией в Брест-Литовске в марте 1918 года, а затем обнаружила, что полностью отстранена от участия в переговорах в Париже, на которых был подписан Версальский договор. Главным уроком, который новый советский режим вынес из войны, стала польза и даже необходимость хитрого нейтралитета. Опасаясь и изолируя западные демократии, Советский Союз при Иосифе Сталине посвятил себя построению «социализма в одной стране» в ожидании возобновления капиталистического братоубийства, которое уверенно предсказывала марксистско-ленинская теория.

Франция, сумевшая отразить немецких захватчиков 1914 года только с помощью британских и, в одиннадцатый час, американских союзников, сделала из своего военного опыта два вывода: французская граница с Германией должна быть массированно укреплена, чтобы любая будущая война не велась на французской земле; и что Франция не может успешно бороться в одиночку с немецкой мощью. Ни один из этих рецептов не оказался полезным на практике. Военный министр Франции Андре Мажино приказал построить вдоль франко-германской границы якобы неприступную сеть фортов, носящих его имя. Но линия Мажино со временем стала символизировать тщетность статичной тактики в наступающую эпоху мобильной войны и, в более широком смысле, упрямую пустоту и жесткую оборонительную логику межвоенного французского военного мышления — классический пример военных планировщиков, ведущих последнюю войну. Что касается союзников, то французы испытали горькое разочарование, когда американцы не выполнили обещание Вудро Вильсона, данное им в Версале, подписать договор, обязывающий Соединенные Штаты гарантировать безопасность Франции. Британия, другой бывший соратник Франции по борьбе с кайзеровской Германией, оказалась не более надежной. В послевоенные десятилетия Франция играла неопределенную и незначительную международную роль.

Обескровленная четырьмя годами окопной войны, Британия после 1918 года решила не допустить, чтобы локальное раздражение в Европе, подобное столкновению между Австро-Венгрией и Сербией, положившему начало Великой войне, переросло в очередное великодержавное кровопролитие. В одном только сражении на реке Сомме в 1916 году погибло 420 000 британцев; год спустя в Пашенделе погибло ещё 245 000. После таких ужасающих потерь Британия поклялась никогда больше не бросать крупные сухопутные силы против основной силы противника на европейском континенте. В любом будущем конфликте Британия будет полагаться главным образом на морскую и воздушную мощь и оставит большую часть наземных боевых действий другим. Но общественные настроения в Британии, как и во Франции, были прежде всего направлены на то, чтобы полностью избежать новой войны. «Этот дом ни при каких обстоятельствах не будет сражаться за своего короля и свою страну», — печально проголосовали студенты Оксфордского союза в феврале 1933 года. Два года спустя тысячи молодых пацифистски настроенных британцев присоединились к Союзу обещания мира, чтобы выступить против скромных на тот момент мер правительства по перевооружению.

В побежденной Германии Адольф Гитлер перевел уроки войны для своей страны в рецепт победы в следующий раз. Практически один среди выживших в Великой войне, бывший капрал Гитлер жаждал новой войны. Он рассчитывал, что сама немыслимость новой войны в глазах большинства государственных деятелей — особенно во Франции и Великобритании, не говоря уже о далёких Соединенных Штатах, — надолго ослепит их, лишив воли и средств противостоять ему.

Эти намерения были столь же просты, сколь и гротескны: обеспечить себе жизненное пространство (Lebensraum), на которое расово очищенный немецкий народ мог бы расширяться бесконечно. Очистившись от того, что Гитлер определил как еврейский инкуб в их среде, «основная раса» смести «неполноценные» славянские народы и многие миллионы евреев, проживавших на востоке Германии, получить новую почву для немецкой пашни и создать великий Рейх, который просуществует тысячу лет. Это грандиозное расистское геополитическое видение, считал Гитлер, может быть реализовано только войной, но не тактикой Великой войны 1914–18 годов. Гитлер тоже извлек уроки из истории. Поражение 1918 года подтвердило, что в затяжной войне Германия против всех победить не сможет. Поэтому Гитлер решил вести войну поэтапно, по одному противнику за раз, нанося быстрые и мощные удары по разрозненным врагам. Он будет искать союзников, где только сможет, и маневрировать, когда это будет возможно, прикрываясь дипломатией. Он использовал бы все преимущества современных технологий, особенно быстрые средства транспортировки войск и огневой мощи, а также устрашающую ударную мощь бронетанковых дивизий. Стратегия Гитлера хитро использовала величайшие слабости его противников: их болезненный страх перед возобновлением боевых действий, их неспособность найти общий язык, их нежелание перевооружаться, их рабскую преданность устаревшим доктринам ведения войны.

В первую очередь Гитлер укрепил свою власть в самой Германии. В течение нескольких месяцев после своего назначения канцлером в январе 1933 года он стремился уничтожить всю оппозицию и превратить Германию в тоталитарный режим с верховным и единственным лидером — фюрером. В напряженной атмосфере, возникшей после поджога здания Рейхстага в ночь на 27 февраля 1933 года, его правительство издало чрезвычайные указы, фактически подавляющие свободу слова и собраний. На следующей неделе, как раз во время инаугурации Франклина Рузвельта в Вашингтоне, немецкий народ отдал нацистской партии почти 44 процента голосов на последних парламентских выборах, в которых будет разрешено участвовать в течение следующих дюжины лет. Ободренный, Гитлер ввел в действие чрезвычайные указы и усилил аресты депутатов-коммунистов, которые составляли его главную парламентскую оппозицию. Получив большинство в рейхстаге, 23 марта нацисты приняли закон о полномочиях, который передавал всю законодательную власть в руки Гитлера. Пока Франклин Рузвельт добивался от американского конгресса принятия закона о Ста днях весной 1933 года, Гитлер распускал профсоюзы, ставил своих нацистских подручных под контроль различных федеральных земель, нацифицировал прессу и университеты. 14 июля правительство объявило нацистов единственной легальной политической партией в Германии. Теперь Гитлер правил без оппозиции. Над Германией воцарился террор, который с безжалостной эффективностью навязывало гестапо (Geheime Staatspolizei, или Gestapo). Год спустя, пока Рузвельт боролся с консервативными диссидентами, такими как члены Лиги свободы, Гитлер расправился со своим главным нацистским соперником, лидером SA Эрнстом Рёмом, устроив ему смертную казнь. В следующем году, в год принятия закона о социальном обеспечении и закона Вагнера, Гитлер кодифицировал свою политику в отношении евреев в Нюрнбергских указах, которые лишали немецких евреев гражданства, исключали их из профессий и военной службы, а также запрещали браки между евреями и «арийцами».

Гитлер соразмерял темпы своего стремления к диктатуре внутри страны с ускорением темпа своих провокаций за рубежом. В октябре 1933 года он вывел Германию из Лиги Наций и из Женевской конференции по разоружению. 16 марта 1935 года, выступая в роскошно украшенном Берлинском оперном театре, с последним оставшимся в живых фельдмаршалом Императорской германской армии под руку, он отказался от пунктов Версальского договора о разоружении, раскрыл существование тайно созданных германских военно-воздушных сил и приказал осуществить обширную программу перевооружения, включая создание полумиллионной армии призывников.

Год спустя, 7 марта 1936 года, Гитлер ввел тридцать пять тысяч немецких солдат в Рейнскую область, грубо нарушив договорные обещания о том, что стратегическая буферная зона Рейна, расположенная между Францией и немецким промышленным центром Руром, останется навсегда демилитаризованной. Ремилитаризация Рейнской области стала самой дерзкой авантюрой Гитлера на сегодняшний день. Позже он признал, что был бы вынужден отступить, если бы встретил вооруженное сопротивление.[642] Но Италия была занята другими делами, у Британии не было сил стоять на своём, а Франция, предоставленная сама себе, могла только попустительствовать. Рур теперь был надежно изолирован от французского нападения. Гитлер был на пути к тому, чтобы занять главенствующую военную позицию в Европе.

Гитлер скрепил союз с фашистской Италией в так называемом соглашении оси Рим-Берлин и объединился с Японией в Антикоминтерновском пакте, который был заключен в ноябре 1936 года. Подобно пьяному гуляке, призывающему к более безумной музыке и более крепкому вину, фюрер становился все смелее. Когда в июле 1936 года в Испании разразилась гражданская война, Гитлер и Муссолини направили самолеты на помощь повстанцам генерала Франсиско Франко. Два года спустя Гитлер аннексировал Австрию, включив её в состав Рейха в качестве немецкой провинции Остмарк. 14 марта 1938 года Гитлер с триумфом проехал по Вене — городу, где в юности он жил в одинокой нищете. Смирившись с гитлеровскими издевательствами, другие европейские державы проглотили это последнее нарушение Версальского договора так же безропотно, как и все остальные.

В ТО ВРЕМЯ КАК в Европе разворачивалось зрелище разбухающей нацистской власти, большинство американцев смотрели на это с отстраненным безразличием. В войне 1914–18 годов, установившей сцену, на которой теперь щеголял Гитлер, ни один народ не был более неохотным участником и мало кто был более разочарован результатом, чем американцы. Соединенные Штаты отказались от своей исторической политики изоляционизма и вступили в европейский конфликт только тогда, когда война длилась уже два с половиной года, в апреле 1917 года. К тому времени, когда американскую армию можно было собрать, обучить, перевезти и развернуть, в Европе уже были убиты миллионы людей. Американские войска провели всего два крупных сражения под американским командованием — при Сен-Миеле и Мёз-Аргонне, оба в последние недели войны. Несмотря на то, что последнее из них унесло много жизней американцев, ни одно из них не внесло существенного вклада в поражение Германии. Даже будучи совоюющей стороной наряду с Англией и Францией, Вудро Вильсон не стал их официальным «союзником». Официальное название антигерманской коалиции после присоединения к ней Соединенных Штатов в апреле 1917 года было «Союзные и ассоциированные державы», номенклатура, которая неловко, но безошибочно свидетельствовала о постоянном желании американцев держаться на расстоянии от конфликтов в Европе. И как в войне, так и в мире. Ни одна нация не отвергла более окончательно Версальское соглашение, несмотря на то, что американский президент был одним из главных его разработчиков. В послевоенное десятилетие американцы сказали «нет» Лиге Наций Вудро Вильсона, «нет» французскому договору о безопасности, «нет» более свободной торговой политике, «нет» просьбам Франции и Великобритании простить их военные займы из американского казначейства и «нет» дальнейшей неограниченной иммиграции из Европы, когда Конгресс принял крайне ограничительные законы об иммиграционных квотах в 1921 и 1924 годах.

Ни один народ не считал так категорично, как американцы, что Великая война — это сплошная трагедия, непростительная и дорогостоящая ошибка, которую никогда не повторить. Более пятидесяти тысяч американских парней погибли, сражаясь на западном фронте, и что из этого вышло? Так далеко не искупив свою вину американским вмешательством, Европа быстро скатилась к своим историческим порокам авторитаризма и вооруженного соперничества, а Америка — к своей исторической позиции изоляционизма. Возможно, изоляционизм был наиболее ярко выражен на не имеющем выхода к морю Среднем Западе, но американцы обоих полов, всех возрастов, религий и политических убеждений, всех этнических групп и всех регионов в послевоенные годы разделяли чувство апатии к Европе, не говоря уже об остальном жалком ссорящемся мире, граничащее с отвращением. «Давайте обратим наши взоры внутрь», — заявил в 1935 году либеральный губернатор-демократ из Пенсильвании Джордж Эрл. «Если мир должен превратиться в пустыню пустоты, ненависти и ожесточения, давайте тем более усердно защищать и оберегать наш собственный оазис свободы».[643]

В основе такого отношения лежали как географическая случайность, так и старые привычки. Америка достигла национальной зрелости на отдалённом континенте в отсутствие угроз из-за рубежа — роскошь, которую история позволила немногим народам. Это обстоятельство породило в американцах опасную иллюзию, что они могут выбирать, участвовать ли им в жизни мира и когда. Идея изоляции была такой же старой, как и сама Америка. Начиная с заявления Джона Уинтропа о том, что американцы живут в «городе на холме», и заканчивая наставлениями Джорджа Вашингтона остерегаться «коварных приёмов иностранного влияния», отречением Томаса Джефферсона от «путаных союзов», сатирическими антиевропейскими диатрибами Марка Твена в «Невинных за границей» и «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура», чувствительными «трансатлантическими романами» Генри Джеймса и даже Ф. Скотта Фицджеральда поэтического завершения его романа «Великий Гэтсби» 1925 года с его лирическим призывом к «свежей зелёной груди Нового Света», американцы считали себя не просто далёкими от Старого Света, но и отличными от него. Именно это отличие и определяло для многих суть и превосходство американской национальной идентичности. Поэтому международное участие было не просто бесполезным. Оно рисковало испортить сам характер нации. «Отвержение Европы, — писал однажды романист Джон Дос Пассос, — вот в чём суть Америки».

Во время Великой войны — которую американцы часто красноречиво называли «европейской войной» — Соединенные Штаты с трудом отказались от этой многовековой культурной мудрости, чтобы вновь обрести её с ещё большей убежденностью после окончания войны. Популярные писатели, такие как Дос Пассос и Э. Э. Каммингс, подпитывали чувство разочарования в войне в таких книгах, как «Три солдата» (1921) и «Огромная комната» (1922). Антивоенная художественная литература достигла крещендо в 1929 году после публикации романа Эрнеста Хемингуэя «Прощай, оружие» и международного бестселлера Эриха Марии Ремарка «Все тихо на Западном фронте». Широкой читательской аудитории также пришлось столкнуться с ревизионистскими историями американского участия в войне, которые донесли до широкой аудитории мораль изоляционизма. Взятые вместе, такие книги, как «Генезис мировой войны» Гарри Элмера Барнса (1926), «Почему мы воевали» К. Хартли Граттана (1929), «Дорога к войне» Уолтера Миллиса (1935) и «Америка идет на войну» Чарльза К. Тэнзилла (1938), составили грозное резюме, в котором обвинялась глупость отхода Америки в 1917 году от её исторической политики изоляции. Война была развязана, утверждали авторы, не для того, чтобы сделать мир безопасным для демократии, а для того, чтобы сделать его безопасным для банкиров с Уолл-стрит и хватких производителей оружия. Американская общественность была обманута британской пропагандой, а Вудро Вильсон попал в ловушку своего упрямого пресвитерианского морализма и рабской, нереалистичной преданности принципу «нейтральных прав». Единственными победителями оказались «торговцы смертью» — финансисты и производители боеприпасов, извлекавшие из войны неприличные прибыли. У простых американцев не было никаких значимых интересов в 1917 году, так утверждалось, и стране следовало держаться подальше от войны.

Обвинение было сильно перегружено, но оно нашло отклик, особенно в антипредпринимательской атмосфере Великой депрессии. Изоляционистский подтекст этого послания получил мощное подкрепление в середине 1930-х годов в виде обвинений, прозвучавших из Сенатского специального комитета по расследованию боеприпасной промышленности. Возглавляемый прогрессивным сенатором-республиканцем от Северной Дакоты Джеральдом Наем, комитет был обязан своим существованием растущему американскому движению за мир, которое благодаря петициям, брошюрам и демонстрациям стало силой, с которой необходимо было считаться. Подстегнутый сенсационным разоблачением, появившимся в журнале Fortune в марте 1934 года под названием «Оружие и люди», публикацией вскоре после этого книги X. К. Энгельбрехта и Ф. К. Ханигена «Торговцы смертью», выбранной Клубом месяца, и неутомимым лоббированием Женской международной лиги за мир и свободу, Комитет Ная в течение двух лет после своего создания в апреле 1934 года служил главной платформой для изоляционистских проповедей в стране. Он также служил кафедрой для возмущенных обвинений в преступлениях крупного бизнеса, который, как утверждал комитет (хотя это так и не было доказано), тайно принудил администрацию Вильсона к войне.

Президент Рузвельт поначалу поощрял Комитет Ная, не в последнюю очередь потому, что его разоблачения дискредитировали корпоративных титанов и банкиров, Дю Понтов и инвестиционные дома Уолл-стрит, которые в то время были одними из его самых яростных политических противников. В своё время у президента были бы причины сожалеть об усилении настроений внутреннего национализма, которым способствовал Комитет Ная. Но когда группа Ная начала свою работу, сам Рузвельт демонстрировал все признаки того, что он плывет по течению, которое захлестнуло его соотечественников в годы после Великой войны. В ходе президентской кампании 1932 года Рузвельт отказался от своей прежней поддержки американского членства в Лиге Наций. В своей инаугурационной речи он заявил, что «наши международные торговые отношения, несмотря на их огромную важность, по времени и необходимости вторичны по отношению к созданию здоровой национальной экономики». Он придал этому принципу конкретное значение, когда в июне 1933 года сорвал Лондонскую экономическую конференцию и начал проводить крайне националистическую монетарную политику, отказавшись от золотого стандарта и обесценив доллар. Многие меры «Нового курса», такие как удержание заработной платы и установление цен NRA и усилия AAA по повышению цен на сельскохозяйственную продукцию, зависели от того, чтобы оградить американскую экономику от иностранной конкуренции. В соответствии с нравами времени и собственными планами по сокращению бюджета, Рузвельт после своей инаугурации также оперативно приступил к сокращению и без того немногочисленной армии численностью 140 000 человек. Начальник штаба армии Дуглас МакАртур резко возразил. Встречаясь с Рузвельтом в Белом доме, МакАртур позже вспоминал: «Я говорил безрассудно и сказал, что когда мы проиграем следующую войну, и американский мальчик, лежащий в грязи с вражеским штыком в животе и вражеской ногой на умирающем горле, выплюнет своё последнее проклятие, я хотел бы, чтобы его имя было не МакАртур, а Рузвельт». Разъяренный президент крикнул, что МакАртур не может так разговаривать с главнокомандующим. МакАртур, задыхаясь от эмоций, поспешил выйти на улицу, и его стошнило на ступеньки Белого дома. Бюджет армии остался урезанным.[644]

Конечно, Рузвельт также делал интернационалистские жесты в первые годы «Нового курса», что свидетельствует о том, что он не совсем утратил связь с идеалами, которые отстаивал, будучи помощником Вудро Вильсона по военноморским делам. Немногие президенты, действительно, привносили в своё ведение иностранных дел более утонченный интернационализм. Рузвельт вырос в космополитическом, англофильском социальном классе, который считал само собой разумеющимся органическое единство атлантического мира, культурное родство, которое противоречило популярным американским взглядам. Образование, полученное на двух континентах, дало ему рабочие знания немецкого и французского языков, а также интуитивное понимание иностранных дел, с которым среди современных президентов может соперничать только его двоюродный брат Теодор. Как и Теодор, он отдавал предпочтение военноморскому флоту как инструменту проецирования американской мощи, хотя после 1933 года его военно-морской энтузиазм был ослаблен финансовыми и юридическими ограничениями. Не имея возможности получить крупные ассигнования на строительство кораблей непосредственно от Конгресса, Рузвельт все же направил часть денег из ассигнований на общественные работы на строительство современного флота, но только до довольно скромной численности, разрешенной договорами об ограничении военно-морских сил, подписанными в Вашингтоне в 1922 году и Лондоне в 1930 году. Хотя в Белом доме Франклина Рузвельта не было советника по национальной безопасности или официального аппарата по принятию решений в области внешней политики, президент с удовольствием допрашивал иностранных гостей и был внимательным потребителем информации от нескольких американских дипломатов. Среди них были, в частности, Уильям К. Буллит, его посол в России, а затем во Франции, и соотечественник президента, уроженец Гротона Самнер Уэллс, который занимал пост помощника госсекретаря по Латинской Америке, а после 1937 года — заместителя госсекретаря. Наглый Буллит и шелковистый Уэллс искренне недолюбливали друг друга, но были согласны с тем, что Соединенные Штаты должны играть более активную роль в мире, и поощряли такое же отношение в своих шефах. Рузвельт также назначил Корделла Халла, неутомимого сторонника свободной торговли, своим государственным секретарем. Он поддержал кампанию Халла за принятие Закона о взаимных торговых соглашениях в 1934 году, а также последующие усилия Халла по заключению договоров о взаимности, включающих расширяющий торговлю принцип безусловного наибольшего благоприятствования. Вопреки ядовитой инвективе консерваторов и ругани собственной матери Рузвельт протянул руку дипломатического признания Советской России в ноябре 1933 года — шаг, направленный как на расширение американских торговых возможностей, так и на усиление советского сопротивления возможному будущему японскому экспансионизму в Китае (в обеих этих надеждах Рузвельт в конечном итоге разочаровался). Он частично компенсировал свою деструктивную роль в содействии срыву Лондонской экономической конференции 1933 года, когда в 1936 году заключил соглашение о стабилизации валютного курса с Великобританией и Францией.

Но в течение долгого времени Рузвельт казался более приверженным своего рода абстрактному, перспективному интернационализму, чем чему-то конкретному здесь и сейчас. Будучи вильсонианцем, он, несомненно, надеялся, что мир либерализованной торговли и международного сотрудничества однажды возникнет из того жалкого беспорядка, который нанесли планете война и депрессия. Но во время его первого срока настроение в стране, а также личные приоритеты Рузвельта и практические реалии политики «Нового курса» диктовали ему не поощрять серьёзные американские усилия по созданию этого лучшего мира. Ни один политик, столь чутко реагирующий на народные настроения, каким был Рузвельт, не смог бы не заметить изоляционистский дух, царивший в Америке времен депрессии. Более того, внутренние реформы, наряду с восстановлением экономики, были самой насущной заботой самого Рузвельта. Все остальные политические желания по сравнению с ними уменьшались до ничтожных размеров. И для успеха «Нового курса», и для более долгосрочной цели Рузвельта — создания прочной либеральной политической коалиции — была необходима поддержка группы прогрессивных сенаторов-республиканцев, включая Джеральда Ная и его коллегу из Северной Дакоты Линна Фрейзера, Джорджа Норриса из Небраски, Роберта Ла Фоллетта-младшего из Висконсина, Уильяма Бораха из Айдахо, Хайрама Джонсона из Калифорнии и Бронсона Каттинга из Нью-Мексико. Эти люди были непримиримыми изоляционистами. Норрис, как и отец Ла Фоллетта, был в числе полудюжины сенаторов, проголосовавших против вступления США в Первую мировую войну в 1917 году. Бора и Джонсон создали «отряд правды», который в 1919 году тенью следовал за Вудро Вильсоном по стране, чтобы подорвать его призывы к ратификации Версальского договора. Как лаконично сказал о Рузвельте в это время историк Роберт Даллек, «борьба со своими прогрессивными друзьями-республиканцами за незначительные внешнеполитические цели в ущерб внутренним успехам — это то, на что он не пошёл бы».[645] И действительно, чтобы заручиться поддержкой этой группы, Рузвельт в 1934 году согласился на принятие закона, спонсируемого Хайремом Джонсоном, который запрещал выдавать кредиты правительствам, не выполняющим свои обязательства перед американским казначейством — мера, которая со временем угрожала затормозить усилия Рузвельта по доставке американской помощи в руки гитлеровских врагов.[646]

Даже скромные внешнеполитические инициативы, которые Рузвельт предпринял в свой первый срок, свидетельствовали о том, что он имел лишь ограниченную интернационалистскую программу. Он продолжал придерживаться политики «доброго соседа» Герберта Гувера в отношении Латинской Америки, выполняя соглашение Гувера о выводе американских оккупационных сил из Гаити. Когда в 1934 году в Порт-о-Пренсе прозвучали последние звуки морских горнов, последний гарнизон янки в Карибском бассейне свернул свои палатки, положив конец (на время) более чем трем десятилетиям вооруженной американской интервенции к югу от границы.[647] Рузвельт поручил Халлу проголосовать за резолюцию на Панамериканской конференции в Монтевидео (Уругвай) в декабре 1933 года, провозгласившую, что «ни одно государство не имеет права вмешиваться во внутренние или внешние дела другого». Это заявление недвусмысленно опровергло воинственный «кореллярий», который двоюродный брат Теодор приложил к доктрине Монро в 1904 году, когда ТР заявил о праве Соединенных Штатов осуществлять международную полицейскую власть в Западном полушарии. Вслед за этим в 1934 году Рузвельт освободил Кубу от условий поправки Платта 1901 года, согласно которой кубинская конституция уступала Соединенным Штатам право на интервенцию. Мексика подвергла это добрососедство суровому испытанию в 1938 году, когда национализировала свою нефтяную промышленность, экспроприировав собственность нескольких американских фирм. Но Рузвельт, верный принципу доброго соседа, отверг требования вмешаться и успешно провел переговоры о приемлемой компенсации за конфискованные американские активы.

Все это, несомненно, понравилось латиноамериканцам. Они горячо приветствовали Рузвельта, когда он совершил турне по Карибскому бассейну в 1934 году и отплыл в Южную Америку в 1936 году, став первым американским президентом, посетившим южный континент. Но в Риме и Париже, Лондоне и Москве, а особенно в Берлине и Токио, политика «доброго соседа» могла рассматриваться просто как очередной расчетливый отказ Америки от нежелательного иностранного бремени. Наряду с торпедированием Лондонской экономической конференции, прощанием с золотым стандартом и принятием закона Джонсона, предложения Рузвельта латиноамериканцам казались частью систематического американского отступления от мира, которое оставит Соединенные Штаты с некоторым усиленным моральным влиянием в Западном полушарии, возможно, но с небольшими формальными обязательствами там и без них в других местах. Рузвельт укрепил это впечатление в марте 1934 года, когда подписал закон Тайдингса-Макдаффи, обещавший независимость Филиппинам в конце десятилетнего переходного периода — сильный сигнал о том, что Соединенные Штаты намерены прекратить свои четырехдесятилетние имперские замашки в Азии.

Наблюдая за этими событиями из Берлина, Адольф Гитлер ничего не боялся со стороны Соединенных Штатов, методично разворачивая свои экспансионистские планы. В понимании Гитлера Америка была неважным опозданием в Великой войне. Её присутствие на поле боя не входило в его объяснение поражения Германии, которое он объяснял «ударом в спину», нанесенным эгоистичными политиками в Берлине. Ни тогда, ни позже, считал он, Германии не нужно было беспокоиться об американской военной мощи. Гитлер иногда представлял себе, что в какой-то отдалённый момент ему, возможно, придётся противостоять Соединенным Штатам, и разрабатывал запасные планы создания военно-морского флота и авиации дальнего действия, которые могли бы перенести возможную битву в Северную Америку. Но в обозримом будущем американцы просто не фигурировали в его расчетах. Они были, заключил он в своём своеобразном прочтении американского народа и прошлого, беспородной расой, обреченной на свалку истории после того, как робкие лавочники Севера победили в Гражданской войне расово гордых владык плантаций и открыли национальную кровеносную систему для беспорядочного притока иммигрантов и, что ещё хуже, для заражения негров. Даже арийские народы могли быть испорчены заражением бациллой американской посредственности. «Перевезите немца в Киев, — говорил Гитлер, — и он останется идеальным немцем. Но пересадите его в Майами, и вы сделаете из него дегенерата — другими словами, американца». Со временем фюрер нашел подтверждение этим взглядам в продолжающейся неспособности Рузвельта преодолеть депрессию — демонстрации политической беспомощности, которую Гитлер с презрением противопоставил собственным неоспоримым экономическим успехам в Германии. Он причудливо использовал панику, вызванную тщательно продуманной мистификацией Орсона Уэллса в радиопередаче в 1938 году, которая заставила миллионы американцев поверить, что в страну вторглись марсиане, как ещё одно подтверждение его низкой оценки американской разведки. Когда позже он посмотрел фильм «Гроздья гнева», то пришёл к выводу, что его портрет обездоленной и охваченной конфликтами страны точно отражает Америку такой, какой она была и какой будет всегда. «Америка, — усмехнулся он в 1939 году, — не опасна для нас».[648] Хотя этот вывод был выкован в перегретой кузнице пылкого гитлеровского мозга, на данный момент он не был лишён фактической основы.

ПОСЛЕ ТОГО КАК в январе 1935 года Сенат отклонил просьбу Рузвельта об участии Америки в Мировом суде, президент посетовал другу, что «мы столкнулись с большим дезинформированным общественным мнением». Поскольку это мнение казалось настолько укоренившимся, он предсказал своему послу в Германии: «Боюсь, что в ближайшие год-два мы будем переживать период отказа от сотрудничества во всём». Другому корреспонденту он хмуро сказал, что «сегодня, откровенно говоря, ветер везде дует против нас».[649] Как оказалось, прошло гораздо больше, чем «год или два», прежде чем этот изоляционистский ветер утих. Начиная с начала 1935 года, американский изоляционизм из простого безразличия к внешнему миру превратился в активное и последовательное отрицание всего, что хоть как-то напоминало международное политическое или военное участие — или даже, при некоторых обстоятельствах, экономическое участие. Примерно к этому же времени можно отнести зарождение растущей убежденности самого Рузвельта в том, что вес Соединенных Штатов должен быть каким-то образом положен на чашу весов, чтобы уравновесить агрессивные замыслы диктаторов и милитаристов. По иронии судьбы, как раз в то время, когда интернационалистские убеждения президента начали углубляться, изоляционистские настроения его соотечественников стали ещё более упрямо сгущаться. В результате во внешней политике возник тупик, не менее трудноразрешимый, чем тот, что парализовал движение за внутренние реформы после 1936 года. Действительно, во многих случаях казалось, что сам Рузвельт был не столько принципиальным противником изоляционистов, сколько их добровольным пленником.

Не успел закончиться 1935 год, как Конгресс закрепил изоляционистские настроения в первом из пяти официальных законов о нейтралитете, призванных оградить Соединенные Штаты от военных бурь, бушевавших в то время по всему земному шару от Европы до Азии. Давно назревавший спор между Италией и Эфиопией послужил поводом для принятия первого из законов о нейтралитете, принятых в 1935–1939 годах. В то время как Муссолини, оскалившись на эфиопов, готовился отомстить за унизительное поражение Италии при Адове четырьмя десятилетиями ранее, Европа в начале 1935 года, казалось, стояла на пороге всеобщей войны. Это были «тревожные времена», — писал Рузвельт в марте, — хуже даже, чем роковое лето 1914 года, «потому что в то время была экономическая и социальная стабильность».[650] В то время как европейцы трепетали перед перспективой неизбежной войны, американцы выступали за вечный мир. 6 апреля, в восемнадцатую годовщину вступления США в Великую войну, пятьдесят тысяч ветеранов устроили «марш за мир» в Вашингтоне, округ Колумбия. Они возложили памятные венки на могилы трех из пятидесяти представителей, проголосовавших против объявления войны в 1917 году. Три дня спустя около 175 000 студентов колледжей провели часовую «забастовку за мир» в университетских городках по всей стране. Они требовали отмены программ подготовки офицеров резерва (ROTC) и призывали «строить школы, а не линкоры». Один из студенческих лидеров предупредил, что эта забастовка была «генеральной репетицией того, что студенты собираются делать в случае объявления войны».[651] На Капитолийском холме в палате представителей звучали пацифистские речи. Представители соперничали друг с другом, пытаясь ужесточить законопроект о нейтралитете, который в то время проходил через законодательную мельницу. Сам Рузвельт, к удивлению сенатора Ная, одобрил закон о нейтралитете на встрече с Комитетом по боеприпасам 19 марта, всего через три дня после драматического заявления Гитлера о перевооружении в Берлинском оперном театре.

Законопроект, который в итоге был принят, требовал, чтобы президент, объявив о наличии состояния войны между иностранными государствами, наложил эмбарго на поставки оружия всем воюющим сторонам. Он также наделял президента правом объявлять, что американские граждане путешествуют на воюющих судах на свой страх и риск. Очевидно, что этот закон был принят в результате политической атмосферы, созданной тем, что один сенатор назвал «дурацким комитетом по боеприпасам».[652] Он стремился избежать предполагаемых ошибок Вудро Вильсона, устранив возможность повторения экономических или эмоциональных провокаций 1914–17 годов — явный случай борьбы или попытки не бороться с последней войной. По сути, закон официально отказался от определенных «нейтральных прав», даже с их довольно существенными сопутствующими экономическими выгодами, как цены, которую Соединенные Штаты готовы были заплатить за мир.

Рузвельт предпочел бы несколько иной законопроект, который предоставил бы ему право по своему усмотрению вводить эмбарго на поставки оружия выборочно, против страны-агрессора, а не автоматически и без разбора применять его ко всем воюющим сторонам. Но председатель сенатского комитета по международным отношениям Ки Питтман из Невады предупредил его, что его «точно высекут», если он будет настаивать на праве определять агрессора. Поскольку его эпохальная программа внутренних реформ рисковала оказаться под угрозой срыва в результате разборок по поводу законодательства о нейтралитете в то судьбоносное лето 1935 года, Рузвельт последовал совету Питтмана. Он согласился на обязательность закона. «Негибкие положения могут втянуть нас в войну, вместо того чтобы удержать от неё», — предупредил он, подписывая законопроект 31 августа, но тем не менее подписал его, заявив журналистам, что он «полностью удовлетворителен» и в любом случае утратит силу через шесть месяцев, когда Конгресс соберется вновь в феврале 1936 года.[653]

3 октября 1935 года, спустя всего несколько недель после подписания Рузвельтом Закона о нейтралитете, войска Муссолини наконец-то перешли из итальянского Сомали на Африканском Роге в иссушенные горы Эфиопии. Пехоту сопровождали бомбардировщики, которые взрывали глинобитные деревни и обстреливали беззащитных всадников. Широко разрекламированное хвастовство сына Муссолини о том, что он наслаждался «великолепным спортом», наблюдая, как его жертвы взрываются, словно «распускающаяся роза», помогло заручиться симпатией американцев к незадачливым эфиопам и их миниатюрному императору Хайле Селассие. Но моральное сочувствие не означало материальной поддержки. 10 октября Лига Наций проголосовала за принятие коллективных мер против итальянской агрессии. Когда Лига была готова ввести эмбарго на поставки нефти в Италию — шаг, который остановил бы военную машину Муссолини на полпути, — Координационный комитет Лиги поинтересовался, будут ли сотрудничать в эмбарго страны, не являющиеся её членами. Соединенные Штаты, в то время производившие более половины мировой нефти, были ключом к этой стратегии. Но Рузвельт отказался. Нефть не входила в число «оружия, боеприпасов и орудий войны», перечисленных в списке товаров, подлежащих эмбарго, в Законе о нейтралитете. Внесение нефти в этот список и применение эмбарго только к одной из воюющих сторон потребовало бы президентской инициативы, что нарушило бы как букву, так и дух закона, который Рузвельт только что подписал. Более того, Рузвельт понимал, что любое подобие сотрудничества с дипломатами в Женеве подвергнет его нападкам со стороны изоляционистов как податливое создание Лиги. В нынешнем американском политическом климате это обвинение было анафемой. «Я иду по тугому канату, — признался Рузвельт председателю Демократической партии Джиму Фарли, — я осознаю всю серьезность этого вопроса как с международной, так и с внутренней точки зрения».[654] Союз с Лигой мог бы помочь остановить Муссолини, но он почти наверняка лишил бы Рузвельта надежды выбить из Конгресса больше дискреционных полномочий, когда Закон о нейтралитете будет пересмотрен в феврале 1936 года. Более того, такие действия могли бы дать изоляционистам меч, которым они могли бы ударить по Рузвельту на президентских выборах в следующем году. В сложившихся обстоятельствах Рузвельт довольствовался объявлением «морального эмбарго» на поставки нефти и других сырьевых материалов в Италию. Моральное эмбарго, что неудивительно, оказалось более тонким, чем бумажный барьер. В последующие месяцы американские поставки нефти в Италию, а также меди, железного лома и других важнейших видов сырья выросли почти в три раза.

Таким образом, Соединенные Штаты не представляли собой серьёзного препятствия для имперских амбиций Иль Дуче в Африке. Однако сомнительно, что американское сотрудничество смогло бы в достаточной степени укрепить Лигу и остановить итальянское вторжение. При любом распределении ответственности за порабощение Эфиопии европейцы должны взять на себя большую часть вины. Лондон и Париж, все ещё травмированные воспоминаниями о Великой войне и неумеренно боявшиеся «проиграть» Муссолини Гитлеру, заглушили свои протесты. Они так и не ввели нефтяное эмбарго. Они также упорно воздерживались от закрытия Суэцкого канала, что одним махом обрекло бы войска Муссолини на провал в Эфиопии и обрекло бы его военную авантюру на провал. В декабре 1935 года британское и французское правительства даже ненадолго одобрили соглашение между министрами иностранных дел сэром Сэмюэлем Хоаром и Пьером Лавалем, которое передавало Муссолини большую часть Эфиопии. Общественный резонанс в Британии против этой циничной уловки заставил отказаться от соглашения, а также отправить Хоара в отставку. Но в Риме и Берлине тот факт, что сделка между Хоаром и Лавалем вообще была продвинута, подтвердил слабость демократических стран. В Соединенных Штатах сделка укрепила презрение, которое многие американцы, включая Рузвельта, испытывали к европейским дипломатам. «Европейская идеология не производит на меня глубокого впечатления», — архаично писал посол Рузвельта в Турции. «Я чувствую то же самое, что и вы», — ответил Рузвельт. «Каким комментарием к мировой этике стали последние недели». За чаем в Белом доме с приехавшим архиепископом Йоркским Рузвельт не преминул заявить, что его отвращение к «попытке Великобритании и Франции расчленить Эфиопию» уничтожило всякую склонность к сотрудничеству с Лигой. Схема Хоара-Лаваля, сказал Рузвельт священнику, была просто «возмутительной».[655] Итальянцы завершили завоевание Эфиопии в мае, не встретив серьёзных возражений со стороны Лиги или её государств-членов. Вскоре после этого Муссолини вышел из бессильной Лиги. 1 ноября 1936 года было объявлено о заключении соглашения оси Рим-Берлин. Три недели спустя Германия и Япония подписали Антикоминтерновский пакт.

Кризис в бесплодной и отдалённой Эфиопии стал поворотным пунктом. Неспособность держав остановить агрессивную войну Муссолини, — размышлял позже Уинстон Черчилль, — «сыграла свою роль в том, что привела к бесконечно более ужасной войне. Блеф Муссолини удался, и важный зритель сделал из этого факта далеко идущие выводы. Гитлер уже давно решил развязать войну для возвеличивания Германии. Теперь он сформировал мнение о вырождении Великобритании, которое должно было измениться слишком поздно для мира и слишком поздно для него самого. В Японии тоже были задумчивые зрители… Отшатнуться было тяжким делом… Если [британцы] не готовы подкрепить слова и жесты действиями, то, возможно, лучше было бы не вмешиваться, как Соединенные Штаты, пустить все на самотек и посмотреть, что из этого выйдет».[656]

Отпустить все на самотек и посмотреть, что из этого выйдет, — таково было справедливое описание американской внешней политики на протяжении большей части 1930-х годов. В феврале 1936 года Конгресс продлил действие Закона о нейтралитете ещё на четырнадцать месяцев, не удовлетворив просьбу Рузвельта о внесении изменений, предоставляющих президенту большую свободу действий. Новый закон даже добавил запрет на займы или кредиты воюющим странам — во многом излишняя функция, учитывая строгости Закона Джонсона 1934 года, но положение, которое напоминало миру о решимости Америки умыть руки от любых бед, которые могли замышлять диктаторы.

ЭФИОПСКИЙ ЭПИЗОД обнажил для всех, кто хотел обратить на это внимание, как бездействие европейских демократий, так и изумительную неуместность Соединенных Штатов перед лицом международного кризиса. Теперь дорога была открыта для дальнейших агрессий. В январе 1936 года Япония покинула Лондонскую военно-морскую конференцию, которая пыталась сохранить соотношение тоннажа британско-американских и японских кораблей 5:5:3, согласованное в договорах об ограничении военно-морских сил 1922 и 1930 годов. Императорский флот Японии начал закладывать кили для современного боевого флота, призванного превратить западную часть Тихого океана в японское озеро. Гитлер продолжил свою собственную программу перевооружения и в марте милитаризировал Рейнскую область.

17 июля 1936 года обстановка в Европе стала ещё более зловещей. Генерал Франсиско Франко поднял восстание испанской армии в Марокко, переправился в Кадис и втянул Испанию в кровавую гражданскую войну, которая продлится три года. Франко стремился силой оружия обратить вспять победу на выборах левого республиканского правительства, пришедшего к власти в Мадриде всего несколькими месяцами ранее, после бурных столкновений между испанскими фашистами и левыми. Вскоре обе стороны обратились за помощью к своим идеологическим единомышленникам за рубежом: республиканцы — к Сталину в Москве и вновь избранному правительству Народного фронта Леона Блюма в Париже; Франко и фашисты — в Берлин и Рим. Гитлер и Муссолини с готовностью откликнулись, прислав самолеты и пилотов, а позже — десятки тысяч пехотинцев. Сталин прислал танки, самолеты и военных «советников», хотя удаленность России от Пиренейского полуострова серьёзно затрудняла его возможности по снабжению республиканцев. Но правительство Блюма в Париже, хотя и имело все возможности для оказания помощи и тяготело к республиканцам по политическим мотивам, уступило давлению вечно осторожных британцев и в конце концов отказалось от какой-либо помощи. Вместо этого Блюм объединился с Лондоном в Комитет по невмешательству, который стремился «локализовать» испанский конфликт, запретив поставки оружия обеим сторонам. Международное право признавало, что в случае внутреннего восстания нейтральные государства имеют право снабжать законное правительство, такое как республиканский режим в Мадриде, но Лондон и Париж явно были готовы отказаться от этого права. Они готовы были пожертвовать братской республикой, чем рисковать более масштабной войной. Пока демократические страны благоразумно стояли в стороне, конфликт в Испании перерос в то, что американский посол в Мадриде Клод Бауэрс правильно назвал «внешней войной фашистских держав против правительства Испании».[657]

Большинству американцев не было до этого никакого дела. Опрос Гэллапа, проведенный в январе 1937 года, показал, что две трети американской общественности не имеют никакого мнения относительно событий в Испании.[658] С единственным несогласным голосом 6 января Конгресс принял третий закон о нейтралитете. Он был принят в форме совместной резолюции, прямо распространяющей эмбарго на поставки оружия, первоначально разработанное с учетом международных конфликтов, на гражданскую войну в Испании. Рузвельт не высказал никаких возражений. Намереваясь начать кампанию по реформированию Верховного суда, он не был настроен создавать дополнительные проблемы из-за далёких разборок, которые мало волновали американскую общественность. Как и в случае с формулой невмешательства, принятой Лондоном и Парижем, практический эффект резолюции заключался в том, что республиканцы лишались средств для самозащиты, а диктаторы в Риме и Берлине продолжали посылать Франко поставки.

Не все американцы разделяли всеобщее безразличие к Испании. Агрессивная антиклерикальная политика республиканского правительства сильно расстроила римско-католическую иерархию, поэтому она в целом одобряла курс Рузвельта на действие или бездействие. В левых политических кругах некоторые пылкие идеалисты рассматривали Испанию как арену, на которой разворачивается великое моральное противостояние между фашизмом и демократией. Несколько тысяч молодых американцев отправились во Францию с паспортами, в которых стояла отметка «недействительно для поездок в Испанию», затем перебрались через Пиренеи и взяли в руки оружие вместе со своими товарищами-республиканцами. В феврале 1937 года батальон Авраама Линкольна, плохо обученный и плохо используемый отряд из 450 американских добровольцев, был безрассудно брошен в бой в долине Харама под Мадридом, где 120 человек погибли и ещё 175 были ранены. Для многих левых гражданская война в Испании была незаживающей раной в сердце, случаем, когда дело справедливости было предано не только трусостью демократических стран, но и циничным бездушием коммунистов, контролировавших большую часть республиканских военных усилий. Дух отчаяния и ощущение надвигающейся катастрофы, которые породила война среди многих, позже были хорошо переданы в романе Эрнеста Хемингуэя «По ком звонит колокол» (1940), посвященном этому конфликту.

Опираясь на значительную помощь Германии и Италии, Франко в начале 1939 года преодолел последние силы республиканской оппозиции. Британия и Франция быстро признали его правительство. Рузвельт тоже, хотя и с явным неудовольствием. Испанская политика его правительства была «серьёзной ошибкой», — признал он перед своим кабинетом, и это признание пришло слишком поздно, чтобы принести пользу. Республиканской Испании, по его словам, следовало позволить купить оружие, чтобы «бороться за свою жизнь против Франко — бороться за свою жизнь и за жизни некоторых из нас, — добавил Рузвельт, — как, вероятно, покажут события».[659]

ЗАКОН О НЕЙТРАЛИТЕТЕ 1935 года, продленный на четырнадцать месяцев в феврале 1936 года, должен был истечь 1 мая 1937 года. Учитывая все более неспокойную обстановку в мире, Конгресс в 1937 году решил принять «постоянный» закон о нейтралитете. Рузвельт по-прежнему предпочитал иметь определенную свободу действий, но в разгар его ожесточенной конфронтации с Конгрессом по поводу реформы суда и в условиях, когда страна была охвачена спорами из-за сидячих забастовок, он был не в состоянии навязать свою волю. Да и Конгресс, где в адрес предложения Рузвельта о суде и законопроекта о реорганизации исполнительной власти звучали обвинения в «диктаторстве», не был настроен расширять сферу президентских полномочий. Закон о нейтралитете 1937 года, четвертый из законов о нейтралитете, подтвердил обязательный запрет на поставки оружия и предоставление займов странам, ведущим войну, а также участникам гражданских войн (за исключением Латинской Америки, где Соединенные Штаты явно хотели придерживаться своей традиционной политики поддержки законных режимов). Он ужесточил санкции против американских пассажиров на воюющих судах, сделав такие поездки незаконными. Вопрос о продаже «невоенных» товаров, таких как нефть и медь, воюющим государствам, даже если они явно являются агрессорами, оставался спорным. Как показал эфиопский кризис, американский бизнес не желал отказываться от таких выгодных коммерческих возможностей. С другой стороны, изоляционисты были полны решимости не идти снова по пути, который привел к войне в 1917 году, когда нападения немецких катеров на американские корабли и якобы желание защитить американские займы, очевидно, сделали войну неизбежной. В результате был выработан компромисс, известный как «cash-and-carry». Он предусматривал, что поставки воюющим сторонам сырья и других товаров, не имеющих явно военного характера, могут быть разрешены, но только если покупатели платят наличными и вывозят товары из американских портов на своих собственных судах. Срок действия этого положения был ограничен двумя годами.

Новый закон точно отражал антиинтернационалистические настроения американцев. Он также определял формальные, установленные законом рамки, в которых Франклин Рузвельт должен был проводить американскую внешнюю политику до конца десятилетия. С помощью прочной юридической нити Конгресс сплел смирительную рубашку, которая делала Соединенные Штаты фактически бессильными перед лицом глобального пожара, который вот-вот должен был разразиться.

Когда Муссолини уже овладел Эфиопией, Гитлер закрепился в Рейнской области, Франко наступал в Испании, а американцы официально объявили о своём «постоянном» нейтралитете, Япония зажгла следующую спичку. Небольшое столкновение между китайскими и японскими войсками на мосту Марко Поло возле Пекина (Пекин) привело к полномасштабной войне между Японией и Китаем в июле 1937 года. К тому времени Япония уже была готова к бою. Японские части вскоре высадились в Шанхае, вошли в кипящую долину Янцзы и направились к столице националистического Китая Нанкину (Нанкину), который пал 12 декабря. В течение следующих нескольких недель японские войска бесчинствовали в городе и его окрестностях. В ходе оргии изнасилований, штыковых ударов, обезглавливания и пулеметных обстрелов они убили до двухсот тысяч китайцев, продемонстрировав ужасающие зверства, которые современная война может обрушить на мирное население. То, что стало известно как Нанкинское изнасилование, оставило американцев потрясенными его жестокой жестокостью, но мало склонными сделать что-либо значимое, чтобы остановить японский джаггернаут.[660]

Как и в Эфиопии, американцы инстинктивно симпатизировали жертвам агрессии. Согласно опросу Гэллапа, проведенному в конце 1937 года, 59% респондентов высказались в пользу Китая, и только 1% — в пользу Японии.[661] Благодаря поколениям американских миссионеров в Китае и редакционному интересу Генри Люса, сына одной из тех миссионерских пар и издателя журнала Time, Китай долгое время эмоционально удерживал американские сердца. В 1930-х годах эта хватка стала ещё крепче благодаря бешеной популярности сентиментального романа Перл Бак «Добрая земля». По странному совпадению, книга Бак была впервые опубликована в 1931 году, как раз в то время, когда японцы захватывали Маньчжурию. Около двух миллионов американцев прочитали её к 1937 году, когда практически одновременно с началом китайско-японской войны появилась киноверсия. Фильм посмотрели более двадцати миллионов американцев. «Трогательное изображение китайского крестьянина и его жены, написанное Баком, „очеловечило людей, которые стали главными жертвами Японии“, — писал позже Гарольд Айзекс, — так, как этого никогда не смогли бы сделать ни события, ни пропаганда… Хотя он не о самой войне, он придал качество индивидуального признания фигуре героического китайского крестьянина или крестьянина-солдата, который дал бой японцам вопреки таким огромным шансам».[662]

Но, как и в Эфиопии и Испании, моральное сочувствие нелегко переросло в материальную поддержку. Даже когда 12 декабря во время штурма Нанкина японские летчики потопили канонерскую лодку Соединенных Штатов «Панай», реакция американцев была приглушенной. В более раннюю эпоху потопление «Паная» вызвало бы неистовый крик возмездия. Японские военные самолеты разбомбили «Панай» средь бела дня, когда он стоял на якоре в замкнутом русле Янцзы. На верхней палубе корабля были вывешены два американских флага размером 18 на 14 футов. Фильм, снятый оператором Universal Newsreel, случайно оказавшимся на борту, явно опроверг утверждение японцев о том, что пилоты летели слишком высоко, чтобы различить опознавательные знаки корабля. На пленке также было видно, как японские самолеты неоднократно обстреливают спасающихся. К тому времени, когда «Панай» опустился на дно мутной Янцзы, два человека на борту были убиты и около тридцати ранены. Но «Панаю» не суждено было стать ни современным «Мэном», ни даже «Лузитанией». Его потопление вызвало призыв к отступлению, а не к войне. «Мы должны понять, что нам пора заняться своими делами», — заявил в палате представителей техасский демократ Мори Маверик.[663] Несколько месяцев спустя опрос журнала Fortune показал, что большинство американцев выступают за то, чтобы Соединенные Штаты вообще ушли из Китая.[664] Когда Япония принесла официальные извинения за инцидент в Панае и выплатила около 2 миллионов долларов в качестве репараций, кризис быстро сошел на нет.

Главным следствием «дела Паная» в Конгрессе стало не усиление воинственности, а усиление пацифизма. Инцидент придал импульс трехлетней кампании представителя демократов от штата Индиана Луиса Ладлоу по внесению в конституцию поправки, требующей проведения общенационального референдума для объявления войны (за исключением случаев вторжения). Очевидно глупая идея, которую критики точно уподобляли созыву городского собрания перед тем, как разрешить пожарной команде тушить пожар, поправка Ладлоу пользовалась сильной общественной поддержкой. Опрос Гэллапа, проведенный в октябре 1937 года, показал 73% одобрения.[665] После событий в Панае предложение Ладлоу нашло заметную поддержку и в Палате представителей. Его сторонники, многие из которых были демократами, одолели руководство палаты и вынесли законопроект Ладлоу из комитета по ходатайству об освобождении. После упорного лоббирования администрацией, когда 10 января 1938 года дело дошло до голосования, поправка Ладлоу потерпела поражение с небольшим перевесом голосов — 209 против 188. Этот эпизод стал драматической демонстрацией грозной силы изоляционистского блока на Капитолийском холме, даже после такого подстрекательского акта, как бесцеремонное потопление корабля ВМС США.

На другом конце Пенсильвания-авеню Франклин Рузвельт черпал утешение из итогового голосования по Ладлоу, но эффективная политика по урегулированию ситуации в Азии — не говоря уже о Европе — продолжала ускользать от него. Строго говоря, недавно принятый Акт о нейтралитете 1937 года не распространялся на азиатский кризис, поскольку ни Китай, ни Япония не удосужились выступить с официальным объявлением войны. На Рузвельта оказывали давление изоляционисты, требуя, чтобы он применил этот закон, объявив о существовании состояния войны, но он воздержался. Он знал, что применение эмбарго на поставки оружия, предусмотренного законом о нейтралитете, исключит любую возможность американской военной помощи Китаю, в то время как положения о наличности и перевозке денег позволят Японии снабжать себя из американских источников. В итоге обе стороны обращались за поставками в США, хотя Япония, как относительно богатая морская держава, была более крупным покупателем американских товаров, особенно лома железа и нефтепродуктов. «АМЕРИКАНСКИЙ ЛОМ ЖЕЛЕЗА ИГРАЕТ ГРЯЗНУЮ РОЛЬ В ДАЛЬНЕВОСТОЧНОЙ ВОЙНЕ», — гласила газета «Вашингтон пост» 29 августа 1937 года. ЯПОНЦЫ ОБРУШИВАЮТ ДОЖДЬ СМЕРТИ НА ОДНОРАЗОВЫЙ ХЛАМ. ПУШКИ, БОМБЫ И ЛИНКОРЫ, СДЕЛАННЫЕ ИЗ СТАРОГО МЕТАЛЛА, В РАСТУЩИХ КОЛИЧЕСТВАХ ПЕРЕВОЗЯТСЯ ЧЕРЕЗ ТИХИЙ ОКЕАН.[666] Закон о нейтралитете или нет, прокитайские симпатии или нет, эффект американской политики на практике заключался в оказании помощи Японии в её агрессивной войне против Китая.

Более четырех лет китайско-японский «инцидент» затягивался, а Рузвельт пытался найти способы оказать помощь Китаю и сдержать Японию, не разозлив при этом изоляционистов внутри страны и не спровоцировав то, что министр Халл назвал «дикими, беглыми, полубезумными людьми» в Токио.[667] «Умы были переполнены, — писал позднее историк Герберт Фейс, — в поисках эффективных способов заставить Японию прекратить свои действия, оставаясь при этом непричастной. К несчастью, ни один из них не был найден».[668]

Когда в декабре 1937 года Невилл Чемберлен, который за шесть месяцев до этого сменил Стэнли Болдуина на посту премьер-министра Великобритании, поднял вопрос о том, чтобы произвести впечатление на Японию совместной американобританской демонстрацией военно-морских сил на британской азиатской базе в Сингапуре, Рузвельт решительно отверг эту идею. «Хотя президент и государственный секретарь… делали все возможное, чтобы американское общественное мнение осознало ситуацию», — сообщил британский посол в Вашингтоне своему правительству, — «они пока не в состоянии принять какие-либо меры такого рода, которые сейчас рассматриваются». Возможность продемонстрировать единый англо-американский военно-морской фронт на Тихом океане была упущена. Чемберлен выразил своё разочарование сестре: «Всегда лучше и безопаснее всего, — сказал он, — рассчитывать на то, что американцы не будут говорить ничего, кроме слов».[669]

Американцы предоставили достаточно подтверждений того, что Чемберлен не доверял им. 5 октября 1937 года Рузвельт произнёс слова, которые действительно звучали как большие слова. Это событие приобрело дополнительный драматизм, потому что президент решил произнести их в Чикаго, городе, который ежедневно кормили инвективами в адрес Рузвельта, проклятого Робертом Р. Маккормиком из его воинственно анти-Нового курса и упрямо изоляционистской Chicago Tribune, на мачте которой Маккормик вывесил девиз «Величайшая в мире газета». Сам Маккормик, ростом в шесть футов четыре дюйма, с грудью в пятьдесят два дюйма и руками в тридцать шесть дюймов, был грозным гигантом и колоссом провинциализма. Он регулярно оглашал мир жесткими афоризмами, не оставляющими места для нюансов и аргументов. Газета Tribune с её миллионом ежедневных читателей и родственная ей радиостанция, чьи позывные, разумеется, были WGN, предоставили Маккормику несравненную кафедру, с которой он трубил о своих фирменных предрассудках на всю территорию, которую он называл «Чикаголенд» — регион из пяти штатов, простиравшийся от Айовы до Огайо, самое сердце американского изоляционизма. Мало что ускользало от обильного потока ярости Маккормика. Висконсин он объявил «самым чокнутым штатом в Союзе, не уступающим Калифорнии». Северо-восточные Соединенные Штаты заполонили «уклоняющиеся от работы, перекладывающие обязательства на других праздных богачей… разбавленных в своём американизме другими ордами иммигрантов».

Офицеры дипломатической службы были «дебютантами, мертвыми от до шеи». Герберт Гувер был «величайшим государственным социалистом в истории». Франклин Рузвельт был «коммунистом». Маккормик, по словам британского посла в Вашингтоне, был «упрямым, тугодумным и воинственным». Он был также чрезвычайно влиятелен. Выступая в Чикаго, Рузвельт, очевидно, ублажал льва-изоляциониста в его логове.[670]

«Эпидемия мирового беззакония распространяется», — объявил президент, что выглядело как искренний вызов замкнутым предрассудкам его враждебно настроенных слушателей из Чикаголенда. «Когда начинается эпидемия физической болезни, общество одобряет и присоединяется к карантину больных, чтобы защитить здоровье общества от распространения болезни… Война — это зараза, объявленная или необъявленная», — сказал он, явно имея в виду китайско-японский конфликт. «От неё не спастись, — предупредил он свою, вероятно, скептически настроенную аудиторию, — простой изоляцией или нейтралитетом… Необходимо прилагать позитивные усилия для сохранения мира».[671]

«Карантинная речь», казалось, бросала перчатку изоляционистам и предвещала президентский крестовый поход с целью просвещения американской общественности о необходимости международного участия. Что могли означать слова Рузвельта, кроме обещания американской поддержки согласованного плана действий против Японии? Министр иностранных дел Великобритании Энтони Иден, который, как и Уинстон Черчилль впоследствии, сделал англо-американское сотрудничество высшей целью британской политики, потребовал от Вашингтона «точной интерпретации» высказываний Рузвельта. Какие «позитивные начинания» имел в виду президент? Иден хотел знать, какой будет американская позиция на встрече девяти держав, которая вскоре должна состояться в Брюсселе для обсуждения азиатского кризиса? Иден советовал, что эффективной будет только политика активной помощи Китаю в сочетании с экономическим давлением на Японию. Так ли это было задумано Рузвельтом?

Рузвельт передал свой ответ через своего эмиссара на переговорах в Брюсселе Нормана Дэвиса. Передайте британцам, что «в Соединенных Штатах существует такая вещь, как общественное мнение», — проинструктировал Дэвиса президент. Он не мог позволить себе, продолжал Рузвельт, «чтобы в общественном мнении дома его сделали хвостом для британского воздушного змея». В Лондоне газета «Таймс» отметила, что в конечном итоге «мистер Рузвельт определял отношение, а не программу». Это описание оказалось пророческим. Брюссельская конференция, созванная, была отложена в ноябре без последствий. Последний разумный шанс урегулировать китайско-японскую войну совместными международными действиями был упущен. Американцы, как едко заметила сестра Невилла Чемберлена, были «едва ли тем народом, с которым можно пойти стрелять в тигра».[672]

«Это ужасно, — якобы сказал Рузвельт по поводу того, что его речь в Чикаго не смогла повлиять на мнение изоляционистов, — оглянуться через плечо, когда пытаешься вести за собой, и никого не обнаружить». Но лидерство Рузвельта в данном случае не было ни доблестным, ни последовательным. Хотя он решил бросить вызов Маккормику и изоляционистам в их центральном районе Среднего Запада, он не проявил готовности к длительной конфронтации с ними, которая могла бы изменить курс американской внешней политики. В самом деле, он едва дождался реакции на своё выступление в Чикаго, прежде чем начал отступать. Всего через день после карантинной речи репортеры спросили Рузвельта, не хочет ли он усилить свои высказывания. Нет, — простодушно ответил Рузвельт. Репортеры продолжили: Нет ли противоречий между тем, что он предлагает, и Законом о нейтралитете? Нет, — ответил Рузвельт. Подразумевает ли его речь экономические санкции против Японии? Нет, — настаивал Рузвельт. «Послушайте, — сказал он, — „санкции“ — это ужасное слово. Они не в ходу». Если не санкции, то какой программы может придерживаться администрация? «Мы ищем программу», — объяснил Рузвельт изумленным журналистам. «Возможно, это будет более твёрдый нейтралитет».[673]

Европейские лидеры, особенно в Великобритании, тем временем оглядывались через плечо и задавались вопросом, где же Рузвельт. Неспособность американского президента выполнить карантинную речь особенно сильно повлияла на Невилла Чемберлена, отчаянно искавшего свою собственную программу борьбы с диктаторами. Британии нужны были партнеры, чтобы эффективно противостоять агрессорам. С американцами надежное партнерство не представлялось возможным. «Главный урок, который можно извлечь» из неудачной Брюссельской конференции, — сказал Чемберлен своему кабинету в день закрытия конференции, — «это трудность обеспечения эффективного сотрудничества со стороны Соединенных Штатов Америки».

Эти события конца 1937 года стали фоном для того, как в январе 1938 года Чемберлен принял план Рузвельта по проведению международной мирной конференции — эпизод, который вызвал горячие споры на сайте в то время и остается спорным с тех пор. Президент предложил пригласить в Вашингтон представителей ряда малых государств — Швеции, Нидерландов, Бельгии, Швейцарии, Венгрии, Югославии, Турции и трех латиноамериканских стран, которые будут определены, — для обсуждения правил международного поведения, сокращения вооружений, доступа к сырью, а также прав и обязанностей нейтралов. Придя к такому согласию, эти государства затем огласят свои выводы другим странам. Что, поинтересовался президент, думает об этом предложении британское правительство?

Чемберлен, не без оснований, инстинктивно посчитал этот план «довольно абсурдным… фантастическим и способным вызвать насмешки Германии и Италии». Вряд ли помогло то, что Рузвельт сопроводил свой запрос напоминанием о том, что Соединенные Штаты по-прежнему придерживаются своей «традиционной политики свободы от политического вмешательства».

Несмотря на скептицизм Чемберлена, британский кабинет министров в середине января собрался на несколько срочных заседаний, чтобы рассмотреть идею Рузвельта. Атмосфера в Уайтхолле была напряженной, поскольку американское предложение обостряло уже идущие напряженные политические дебаты. В декабре Чемберлен получил от своих начальников штабов секретный доклад, в котором подчеркивалось, что в свете военной неподготовленности Британии необходимо предпринять «любые политические или международные действия, которые могут быть предприняты, чтобы уменьшить число наших потенциальных врагов и заручиться поддержкой потенциальных союзников». Но в глазах Чемберлена то, что вожди описывали как двухстороннюю стратегию — раскол германо-итало-японского альянса и поиск новых союзников, — на практике сводилось к мучительному выбору: оторвать одного из противников от других путем разумных уступок или обеспечить себе надежного союзника, а именно Соединенные Штаты. Этот выбор стал предметом ожесточенных споров между премьер-министром Чемберленом и министром иностранных дел Иденом. Чемберлен верил в первую стратегию, которая соответствовала обычному определению дипломатии как поиска приемлемых уступок и компромиссов, чтобы избежать открытого конфликта, но стратегия, которая вскоре была названа и навсегда проклята как умиротворение. Иден верил в последнее, подчеркивая решающее значение Соединенных Штатов. По словам Идена, предложение Рузвельта могло дать возможность наконец-то сцепить руки с американцами и начать вязать толстый кабель противостояния амбициям Гитлера. Чемберлен возразил, что, хотя потенциальная сила Соединенных Штатов неоспорима, «было бы опрометчиво строить свои расчеты на помощи из этого квартала». «Изоляционисты» были «так сильны и так громко заявляли о себе», отметил Чемберлен в своём дневнике, что на помощь Соединенных Штатов нельзя было «рассчитывать, если [Британия] попадёт в беду».[674]

По словам Самнера Уэллса, ответ Чемберлена на запрос Рузвельта был «как ушат холодной воды».[675] Он не проявил никакого энтузиазма в отношении предложения Рузвельта. Более того, британский премьер-министр заявил, что собирается начать политику, направленную на то, чтобы отучить Муссолини от привязанности к Гитлеру, путем признания де-юре итальянской оккупации Эфиопии. Предоставив Муссолини хотя бы часть того, что он хотел, Италия могла быть удовлетворена, и у Британии стало бы на одного противника меньше. Умиротворение Муссолини, по расчетам Чемберлена, умиротворит Средиземноморье, гарантирует Суэцкие ворота в Индию и за её пределы и даст Британии больше свободы действий в борьбе с немцами в Европе и японцами на Тихом океане. Чемберлен объявил о признании 16 апреля. Рузвельт, предупрежденный даже своим доверенным советником Буллитом о том, что его план проведения конференции в Вашингтоне покажется остальному миру «бегством от реальности», позволил этой идее умереть.[676]

Отказ Чемберлена от инициативы Рузвельта и его последующее вступление на путь умиротворения вызвали почти всеобщее осуждение в учебниках истории. Иден, который ранее заявлял о своей готовности проделать путь от Австралии до Аляски, чтобы добиться американского сотрудничества, подал в отставку с поста министра иностранных дел в знак протеста против решения Чемберлена. Уинстон Черчилль, который со временем поставил всю свою стратегию выживания Великобритании на американскую помощь, позже писал об этих неделях, что «ни одно событие не могло с большей вероятностью отсрочить или даже предотвратить войну, чем появление Соединенных Штатов в кругу европейских ненавистей и страхов. Для Британии это был почти вопрос жизни и смерти… Мы должны рассматривать его отказ… как потерю последнего хрупкого шанса спасти мир от тирании иным путем, кроме войны. То, что мистер Чемберлен… отмахнулся от предложенной руки, протянутой через Атлантику, даже в наши дни заставляет затаить дыхание от изумления».[677]

Но было ли в предложенной Рузвельтом руке что-то полезное? Мысль, лежащая в основе его плана проведения конференции, была неортодоксальной до степени фантастичности. Как можно было ожидать, что провозглашение принципов группой мелких и второстепенных государств сможет сдержать стремительный рывок Гитлера к войне? Даже при американском одобрении такое заявление могло бы стать значимым сигналом «вхождения Соединенных Штатов в круг европейских ненавистей и страхов»? И если вспомнить, как часто американская рука предлагалась, а затем отменялась, как в Лондоне в июне 1933 года или в Чикаго в октябре 1937 года, или как часто она вообще не протягивалась, как в Эфиопии в 1935 году, или в Испании в 1936 году, или на Тихом океане в конце 1937 года, то дыхание возвращается, а вместе с ним и сочувствие к затруднительному положению Чемберлена. Считая Рузвельта «опасной и ненадежной лошадью в любой команде» и прекрасно понимая, насколько плохо вооружена и политически изолирована Британия, Чемберлен не без оснований пришёл к выводу, что у него нет иного выбора, кроме как искать какие-то уступки диктаторам. Усыпление началось.[678]

Но Гитлер был неуступчив. Не зная Чемберлена, фюрер уже объявил своим высшим политическим и военным чиновникам, что «проблемы Германии могут быть решены только с помощью силы».[679] В систематическом четырехчасовом выступлении 5 ноября 1937 года в берлинском Рейх-канцлере Гитлер поразил своих подчинённых смелостью своих военных планов и подробным анализом вероятной реакции других держав. С методичной уверенностью он предсказал реакцию Великобритании, Франции, России, Италии, Японии, Чехословакии, Бельгии, Голландии и Испании. Примечательно, что Соединенные Штаты вообще не фигурировали в его рассуждениях. Война должна начаться в течение ближайших нескольких лет, заявил он, возможно, уже в 1938 году и не позднее 1945 года, после чего Германия уже не будет иметь неоспоримого превосходства в вооружениях. Первыми шагами должны были стать аннексия Австрии и уничтожение Чехословакии. Офицеры, сомневавшиеся в разумности этой политики, были уволены. В марте 1938 года Гитлер осуществил первую часть этого плана, поглотив Австрию в составе Рейха.

В ТЕЧЕНИЕ НЕСКОЛЬКИХ ДНЕЙ после захвата Австрии Германией из Вены приходили сообщения о зверствах, которым подвергались евреи. Эти сообщения были мрачной новостью, но к тому времени они уже не вызывали удивления. Расовая политика нацистов к 1938 году не была секретом. В маниакальном трактате Гитлера «Майн кампф» 1924 года была создана фантастическая сеть, связывающая «международное еврейство» и «большевистский заговор», которая стала центральным постулатом нацистской идеологии. Сразу же после прихода к власти в 1933 году нацисты начали преследовать полумиллионное еврейское население Германии. Они организовывали бойкот еврейских предприятий, а нацистские молодчики открыто издевались над евреями на улицах. Нюрнбергские законы 1935 года ещё туже затянули петлю, запретив евреям работать в самых разных сферах и существенно ограничив их гражданские права. Когда немцы поглотили Австрию, они наложили все эти ограничения ещё на 190 000 евреев. Столкнувшись с нищетой и ещё худшими условиями, тысячи евреев попытались бежать от распространяющейся нацистской угрозы. В то время как немецкие войска веером проходили по Вене, три тысячи евреев в день обращались за визами для въезда в Соединенные Штаты. К тому времени в американском консульстве в Штутгарте, уполномоченном выдавать 850 виз в месяц, скопилось около 110 000 заявок на визу.

Американская пресса уже давно писала о жестоком обращении нацистов с евреями. Многочисленные статьи и две книги Дороти Томпсон «Беженцы: Анархия или организация» (1938) и «Пусть говорят записи» (1940), стали особенно язвительным обвинением как нацистской мизантропии, так и американской апатии. Ярость нацистского антисемитизма не имела сравнительно злобного американского аналога, даже септические разглагольствования отца Кофлина против «сделки с евреями» или разрозненные излияния горстки других ненавистников. Американское общество 1930-х годов не было свободно от пятна антисемитизма, но большинство американцев, как евреев, так и неевреев, в целом осуждали нацистский расизм. И хотя частные организации и государственные чиновники в Соединенных Штатах выражали тревогу по поводу тяжелого положения евреев в немецкой Европе, немногие ещё понимали геноцидные последствия нацистской расовой идеологии, и ещё меньше людей находили средства для эффективного протеста. Как часто случалось в это меланхоличное десятилетие, сочувствие не доходило до конкретной поддержки.

Иногда сочувствие останавливалось даже на символических жестах. Когда Гитлер постановил, что ни один немецкий еврей не будет допущен к участию в Олимпийских играх 1936 года в Берлине, несколько американских спортивных организаций предложили бойкотировать это мероприятие. Почти год в американском спортивном сообществе бушевали дебаты по поводу участия в Берлинских играх, в процессе которых широкие слои общественности узнали о глубинах нацистской жестокости. Но на официальном голосовании в декабре 1935 года Любительский атлетический союз, американская спортивная бюрократия, с большим трудом отклонила резолюцию о бойкоте. Американский олимпийский комитет, возглавляемый Эвери Брундажем, поощрял участие американских спортсменов, придавая некую ауру легитимности гитлеровскому режиму и упуская возможность, как заметила газета Washington Post, «дать немцам понять, что внешний мир думает об их нынешних правителях».[680]

Разногласия среди почти пяти миллионов американских евреев также мешали поиску полезных инструментов для смягчения расовой политики Гитлера. Как степень надвигающейся опасности, так и методы борьбы с ней были вопросами, вызывавшими резкие разногласия и обострявшими старые противоречия среди американских евреев. Американский еврейский конгресс, возглавляемый раввином Стивеном Уайзом, представлял массы восточноевропейских евреев, хлынувших в Соединенные Штаты начиная с 1890-х годов. Будучи социалистами в политике, ортодоксами в религии и сионистами в своих устремлениях, в 1930-х годах они организовывали кампании по бойкоту немецких товаров, устраивали шуточные суды над Гитлером в нескольких американских городах и добивались смягчения американских иммиграционных законов, чтобы в США могло въехать больше еврейских беженцев. Но Американский еврейский комитет, более старый и умеренный орган, проявлял взвешенную осторожность, характерную для его в основном немецко-еврейских избирателей. Их американские корни уходят далеко в девятнадцатый век. Консервативные в политике, приверженцы реформированного иудаизма, если они вообще исповедовали свою веру, и в целом хорошо ассимилированные, они выступали как против бойкота немецких товаров, так и против шуточных судебных процессов. Они также были умеренны в своей поддержке политики, которая привела бы в Соединенные Штаты большое количество дополнительных евреев — в частности, больше восточноевропейских евреев того типа, чье недавнее прибытие уже оказалось тревожным для старого немецко-еврейского истеблишмента. Уолтер Липпманн, возможно, самый известный американский политический комментатор того времени, стал примером немецко-еврейских настроений, когда написал, что «богатые, вульгарные и претенциозные евреи наших больших американских городов являются… настоящим источником антисемитизма». Американский еврейский комитет даже с опаской относился к предложениям объединить американскую еврейскую общину в единую организацию, боясь подтвердить антисемитскую пропаганду о еврейском «государстве в государстве» и вызвать шквал репрессий. Самое главное, мало кто из евреев любого толка, как в Америке, так и в других странах, включая Германию, и мало кто из язычников, если на то пошло, в полной мере осознавал силу систематического натиска на еврейство, который вскоре развяжет Гитлер. Да и как её можно было понять? Поколения спустя моральная чудовищность того, что стало известно как Холокост, все ещё болезненно трепетала в сознании мира, являясь жуткой иконой способности человечества к злодеяниям. Тем временем, как сказал один еврейский комментатор в 1933 году, «Что ещё мы можем сделать, кроме как кричать? Еврейская сила заключается в крике… Мы бессильны».[681] Ограниченное невежеством, а также апатией и антисемитизмом, правительство Рузвельта считало себя бессильным и с юридической точки зрения. «Немецкие власти обращаются с евреями позорно», — заметил Рузвельт ещё в 1933 году, когда отправил Уильяма Э. Додда в качестве своего посла в Германию. «Все, что мы можем сделать, чтобы смягчить общее преследование путем неофициального и личного влияния, должно быть сделано», — наставлял Додда президент. «Но это также не дело правительства», — предостерег Рузвельт. «Мы ничего не можем сделать, кроме как для американских граждан».[682]

Но если Соединенные Штаты мало что могли сделать для евреев внутри Германии, не могли ли они открыть свои двери для тех, кто пытался покинуть страну? После объявления Нюрнбергских законов в сентябре 1935 года губернатор Нью-Йорка Герберт Леман, видный еврейский лидер и обычно близкий политический союзник Рузвельта, предложил удвоить число немецких евреев, ежегодно принимаемых в США, с двадцати пятисот до пяти тысяч — «почти ничтожное число», отметил Леман. Рузвельт сочувственно ответил, что консульским работникам было дано указание предложить «самое внимательное внимание и самое щедрое и благоприятное обращение, какое только возможно по законам страны».[683] Число немецко-еврейских иммигрантов росло скромно, но все же оставалось «незначительным». Иммигранты любого вероисповедания из Германии составили около шести тысяч человек в 1936 году и одиннадцать тысяч в 1937 году.[684]

Почему же потенциальный поток беженцев так и остался струйкой? Объяснение отчасти кроется в пересечении нацистской политики с теми «законами страны», о которых Рузвельт напоминал Леману. Нацистские правила жестко ограничивали сумму денег, которую уезжающий еврей мог вывезти из Германии. Уже в 1934 году эта сумма была снижена до эквивалента четырех долларов, что, по сути, делало нищим любого еврея, пытающегося покинуть страну. В Соединенных Штатах иммиграционные законы запрещали выдавать визы лицам, которые «могут стать общественным достоянием». Герберт Гувер в 1930 году приказал консульским работникам строго применять этот пункт, поскольку в Америке обострился кризис безработицы. В сложившихся обстоятельствах лишь немногие систематически обедневшие немецкие евреи могли претендовать на получение визы.

Конгрессмен Эммануэль Селлер, представлявший округ Бруклина, где проживало много евреев, критиковал консульскую службу Госдепартамента за то, что её «сердцебиение заглушено протоколом», но даже после того, как в 1935 году администрация Рузвельта либерализовала правила получения виз, проблема осталась.[685] Её глубинные корни лежали не в технических тонкостях консульских процедур, а в широко распространенных антииммиграционных настроениях и особенно в самой природе Закона о национальном происхождении 1924 года, который регулировал всю американскую иммиграционную политику. Этот закон ограничивал политику Рузвельта в отношении беженцев так же жестко, как законы о нейтралитете ограничивали его дипломатию. Он устанавливал потолок в 150 000 иммигрантов в год, а квоты распределялись по странам на основе пропорционального присутствия той или иной национальности в переписи населения 1920 года. Квоты не могли быть распределены между странами — то есть неисполненная квота Великобритании не могла быть передана Германии. Более того, закон 1924 года не давал официального представления о «беженцах» и, соответственно, не предусматривал предоставления убежища жертвам религиозных или политических преследований. Американский вклад в решение надвигающейся катастрофы европейского еврейства был невозможен без пересмотра этих количественных ограничений или, как минимум, без внесения поправок в закон, освобождающих от системы квот лиц, которые были определены как беженцы. Ни то, ни другое не представлялось вероятным. Страна фактически закрыла свои двери для дальнейшей массовой иммиграции в 1924 году. Сейчас, в разгар Великой депрессии, она была не в том настроении, чтобы менять своё мнение и снимать барьеры. Постоянная безработица, резко обострившаяся во время «рузвельтовской рецессии» 1937–38 годов, представляла собой железное препятствие на пути к открытию ворот для новых иммигрантов любого происхождения. А в мире 1938 года объявление о предоставлении убежища беженцам могло вызвать массовый еврейский исход — или изгнание — из таких стран, как Польша и Румыния, которые слишком хотели объявить свои многомиллионные еврейские семьи «лишними» и избавиться от них навсегда. Польские чиновники даже намекнули, что с радостью устроили бы погромы, чтобы продемонстрировать остроту собственной еврейской «проблемы».

Вскоре после аншлюса Австрии Рузвельт расширил границы президентских полномочий, приказав объединить немецкие и австрийские квоты и ускорить рассмотрение заявлений на получение еврейских виз — меры, которые позволили примерно пятидесяти тысячам евреев вырваться из рук нацистов в течение следующих двух лет. Он не питал иллюзий относительно политических рисков. «Узколобые изоляционисты», — признался он брату губернатора Лемана, — «могут использовать этот наш шаг в чисто партийных целях». В то же время президент призвал провести международную конференцию для обсуждения надвигающегося кризиса с беженцами, осторожно отметив в своём приглашении, что «ни одна страна не должна принимать большее число эмигрантов, чем разрешено её действующим законодательством». Леман отправил Рузвельту единственное слово: «Великолепно!». Рузвельт ответил: «Я только хотел бы сделать больше». В итоге его инициатива оказалась ничтожно мала.[686]

Конференция беженцев собралась во французском курортном городке Эвианле-Бен на берегу Женевского озера 6 июля 1938 года. Ещё до того, как делегаты собрались, перспективы полезных действий казались туманными. Швейцария, опасаясь провоцировать своего могущественного немецкого соседа, попросила не выступать в качестве принимающей страны. Великобритания согласилась принять участие в конференции только при условии, что Палестина, историческая родина евреев и давний объект сионистской агитации, не будет обсуждаться. Делегаты из нескольких латиноамериканских государств, которые многие рассматривали как возможные места для переселения евреев, прямо отвергли все подобные идеи. «Предложения, которые могут поставить под угрозу прочную основу нашей ибероамериканской личности [и] нашей католической традиции, — заявила одна из перуанских газет, — не найдут поддержки в Латинской Америке». Шеф нацистской пропаганды Йозеф Геббельс заявил: «Если есть страна, которая считает, что у неё недостаточно евреев, я с радостью передам ей всех наших евреев». Гитлер объявил, что «готов предоставить всех этих преступников в распоряжение этих стран, все, что меня волнует, даже на роскошных кораблях». Конференция закончилась с хныканьем. Единственным её ощутимым результатом стало создание Межправительственного комитета по политическим беженцам (МКПБ). Расположенный в Лондоне и возглавляемый американцем, соотечественником Рузвельта Джорджем Рубли, МПК провел следующие несколько месяцев, ведя витиеватые переговоры с нацистами о выкупе немецких евреев за столь необходимую иностранную валюту.[687]

Проблема, куда переселить евреев Германии, оказалась непреодолимым препятствием. Одна нацистская газета заявила: «Мы открыто заявляем, что нам не нужны евреи, в то время как демократические страны продолжают утверждать, что готовы их принять, а потом оставляют гостей на морозе! Разве мы, дикари, не лучше людей, в конце концов?» Газета «Ричмонд (Вирджиния) Ньюс Лидер» одиноким голосом критиковала администрацию Рузвельта за то, что она «довольствуется дружескими жестами и добрыми словами… Некоторым из нас, — заключала газета, — немного стыдно за нашу страну». Однако опрос, проведенный Fortune в 1938 году, показал, что менее 5% американцев готовы повысить иммиграционные квоты для приёма беженцев. Более двух третей согласились с тем, что «при нынешних условиях мы должны стараться не пускать их». Депрессия способствовала укреплению изоляционизма духа, своего рода морального оцепенения, которое сковывало американский гуманизм так же жестко, как политический изоляционизм сковывал американскую дипломатию.[688] Новая вспышка нацистской жестокости вскоре показала трагическую бесполезность Эвиана. 7 ноября 1938 года семнадцатилетний беженец из Германии застрелил немецкого дипломата в Париже. Репрессии последовали незамедлительно. Гитлеровское правительство организовало погром, который разразился по всей Германии в ночь с 9 на 10 ноября. Нацистские головорезы грабили еврейские дома, жгли синагоги, громили еврейские магазины, убивали десятки евреев и арестовали около двадцати тысяч еврейских «преступников». Эта официально санкционированная оргия грабежей, поджогов и убийств, получившая название «Хрустальная ночь» из-за осколков стекла, усыпавших улицы Германии утром 10 ноября, ещё не успела осушить флаконы нацистского гнева. Два дня спустя немецкое правительство с безумной жестокостью объявило, что материальный ущерб, нанесенный во время «Хрустальной ночи», будет возмещен путем взимания с евреев огромного «искупительного штрафа». В то же время оно распорядилось закрыть все еврейские торговые заведения. Несколько недель спустя правительство объявило о конфискации всего еврейского имущества.

Эти варварства возмутили многих американцев. Протестующие угрожали взорвать немецкое консульство в Нью-Йорке, на что мэр города Фиорелло Ла Гуардиа ответил назначением на охрану полностью еврейского полицейского подразделения. Герберт Гувер, Эл Смит, Альф Лэндон, Гарольд Икес и другие видные деятели выступили по радио с осуждением ночного ужаса Германии. Немецкий посол в Вашингтоне сообщил в Берлин, что «Хрустальная ночь» вызвала ураган осуждения в американской прессе, которая «без исключения негодует против Германии… От нас начинают отворачиваться даже те респектабельные патриотические круги, которые были дотоле… антисемитскими по своему мировоззрению».

Рузвельт предпринял все возможные меры. Он отозвал американского посла Хью Вильсона из Берлина для «консультаций», но Вильсон так и не вернулся на свой пост. (Немцы в ответ отозвали своего посла из Вашингтона.) Вновь расширив границы президентских полномочий, Рузвельт своим указом продлил визы примерно пятнадцати тысячам немецких и австрийских граждан, уже проживавших в США, в том числе великому физику-эмигранту Альберту Эйнштейну. Выступая перед репортерами через пять дней после Хрустальной ночи, президент остроумно заявил, что ему «с трудом верится, что такое может происходить в цивилизации двадцатого века». Однако привычные политические ограничения удержали Рузвельта от более решительных мер. «Не могли бы вы порекомендовать ослабить наши иммиграционные ограничения, чтобы еврейские беженцы могли быть приняты в этой стране?» — спросил один из репортеров. «Это не рассматривается», — ответил Рузвельт. «У нас есть система квот».[689]

Хрустальная ночь стала причиной нескольких попыток изменить систему квот. Конгрессмен Сэмюэл Дикштейн выступил автором закона, который «закладывал» будущие квоты, ускоряя еврейскую иммиграцию за счет того, что беженцы 1938 и 1939 годов могли предвосхитить квоты на 1940 и 1941 годы. Сенатор от Нью-Йорка Роберт Вагнер и представитель Эдит Нурс Роджерс от Массачусетса представили законопроект, разрешающий въезд двадцати тысячам немецких детей в возрасте до четырнадцати лет вне рамок квоты. Эммануил Целлер пытался добиться освобождения от ограничений квоты для расовых или религиозных беженцев. Все эти предложения оказались тщетными. В январе 1939 года две трети опрошенных заявили, что выступают против законопроекта Вагнера-Роджерса о приёме малолетних детей. (Когда в вопрос было внесено уточнение о приёме еврейских детей, число противников несколько снизилось — до 61%). В середине 1939 года опрос Fortune спросил: «Если бы вы были членом Конгресса, проголосовали бы вы „за“ или „против“ по законопроекту, открывающему двери… для большего числа европейских беженцев?». Восемьдесят пять процентов протестантов, 84 процента католиков и поразительные 25,8 процента евреев ответили «нет». Американцы могут протянуть свои сердца к жертвам Гитлера, но не руки.[690]

События середины 1939 года наглядно продемонстрировали потенциально смертоносные последствия системы квот. В то время как евреи Европы устремились к стремительно закрывающимся выходам из гитлеровского рейха, развился циничный бизнес по продаже виз, особенно ухватистыми латиноамериканскими чиновниками при попустительстве гестапо. Сотни отчаявшихся беженцев с визами сомнительной легальности набивались на корабли в поисках убежища в Новом Свете. Многие страны назначения просто отказывались выполнять визы. Мексика, Парагвай, Аргентина и Коста-Рика отказали во въезде прибывшим евреям по документам, проданным коррумпированными чиновниками в их европейских консульствах.

Одно из таких судов, SS St. Louis компании Hamburg-American line, вошло в гавань Гаваны 27 мая с 930 еврейскими беженцами. Кубинское правительство отказало пассажирам в высадке и осталось глухо к доводам о том, что большинство изгнанников не собирались оставаться на Кубе на постоянной основе. Более семисот из них стояли в очереди на получение разрешения на въезд в Соединенные Штаты. Они планировали оставаться на Кубе только до тех пор, пока не истечет срок их квоты на въезд в США, который мог бы наступить скорее раньше, чем позже, если бы закон Сэмюэля Дикштейна был принят.

Американские еврейские филантропы предложили внести залог, гарантирующий транзит в Соединенные Штаты, но кубинское правительство это не заинтересовало. На борту судна два пассажира покончили жизнь самоубийством. Капитан Густав Шредер отремонтировал своё судно и отплыл из Гаваны. Он с половинной скоростью двигался по восточному побережью США, пока участники переговоров умоляли Госдепартамент разрешить беженцам высадиться в одном из американских портов. В течение нескольких дней Шредер курсировал в пределах видимости Майами и других американских городов, сопровождаемый катером береговой охраны с приказом подбирать и возвращать на «Сент-Луис» всех пассажиров, которые выйдут за борт. 6 июня Шредер наконец взял обратный курс на восток, доставив свой обреченный груз обратно в Европу. Ему удалось распределить пассажиров между Британией, Францией, Голландией и Бельгией — кроме Британии, которой суждено было в течение двух лет оказаться под властью Германии и вновь подвергнуть евреев нацистским репрессиям. Яркие огни Майами остались печальным воспоминанием о том, как маняще близко они были к убежищу и спасению.

ПОКАЗАВ СВОЮ НЕСПОСОБНОСТЬ найти решение кризиса с беженцами, западные державы оказались не в состоянии противостоять следующей провокации Гитлера. Ещё весной и летом 1938 года, проглатывая Австрию, Гитлер готовился разгрызть Чехословакию. Слабая реакция демократических стран на его усиливающуюся войну против евреев только усугубила его презрение к своим противникам. Настало время нанести удар. В Чехословакии в 1938 году он намеревался устроить войну, которую описал своим высокопоставленным чиновникам в ноябре 1937 года. «Это моё непреложное решение, — заявил он в директиве от 30 мая 1938 года, — разгромить Чехословакию военными действиями в ближайшем будущем».[691] Предлогом стало предполагаемое желание более чем трех миллионов этнических немцев в Судетской области Чехословакии присоединиться к своим сородичам в Рейхе. Гитлер, высокопарно провозгласив версальский принцип самоопределения, потребовал присоединения Судетской области к Германии.

Западные державы оказались готовы принести Судетскую область в жертву на алтарь умиротворения. Чешский кризис, по словам британца Чемберлена, был «ссорой в далёкой стране между людьми, о которых мы ничего не знаем».[692] В ходе двух встреч с Гитлером на юге Германии в середине сентября 1938 года, первой в Берхтесгадене и второй в Бад-Годесберге, Чемберлен согласился на постепенную, упорядоченную передачу Судетской области под контроль Германии. Но Гитлер встречал каждую уступку новой эскалацией своих требований. Он намеревался получить войну, а не просто Судетскую область. С каждым сентябрьским днём война, которую он хотел, казалась все более неизбежной. Франция призвала полмиллиона резервистов. Британцы начали рыть бомбоубежища в лондонских парках. Тогда, пойдя на последнюю, роковую уступку, Чемберлен согласился принять участие в третьей конференции 29 сентября в Мюнхене, где судьба Чехословакии должна была быть бесславно решена. Франклин Рузвельт отправил Чемберлену телеграмму из двух слов: «Хороший человек». Тем временем американский президент заверил Гитлера: «Правительство Соединенных Штатов не имеет политических интересов в Европе и не возьмет на себя никаких обязательств в ходе нынешних переговоров».[693]

Соглашение, достигнутое в Мюнхене и предусматривающее немедленное включение Судетской области в состав Германии, как гром среди ясного неба, прогремело по всему миру. На улицах Лондона огромные толпы приветствовали заявление Чемберлена о том, что Мюнхенское соглашение означает «мир в наше время». Напротив, на трибуне парламента Уинстон Черчилль назвал Мюнхенское соглашение «полным и безоговорочным поражением… Это только начало расплаты», — предупредил Черчилль. «Это только первый глоток, первое предвкушение горькой чаши, которая будет преподноситься нам год за годом, если… мы снова не восстанем и не встанем на защиту свободы, как в старые времена».[694] В Праге ошеломленные чехи смотрели на карты своего уменьшенного государства, лишённого несколькими росчерками пера богатой Судетской области. Они смотрели на это как беспомощные свидетели своего собственного национального уничтожения. В Берлине Гитлер чувствовал себя обманутым. Он стремился к войне, но вынужден был довольствоваться Судетской областью. В следующий раз его не удастся так легко подкупить.

В Вашингтоне Рузвельт сравнил британских и французских дипломатов, подписавших Мюнхенское соглашение, с Иудой Искариотом. Пока разворачивался чешский кризис, Рузвельт заваливал европейцев частными и публичными призывами к миру, а британскому послу давал туманные заверения об участии Америки в возможной блокаде Германии. Но на самом деле американский президент был бессильным зрителем в Мюнхене, слабым и лишённым ресурсов лидером безоружной, экономически раненной и дипломатически изолированной страны. Он и Америка ничего не значили на весах дипломатии — или даже хуже, чем ничего, если согласиться с мнением Идена и Черчилля о том, что более активное американское присутствие скрепило бы хребты европейских демократий. При всём моральном раздражении Рузвельта по поводу якобы безрассудного поведения Чемберлена, отрезвляющая правда заключалась в том, что, по словам историка Роберта Дивайна, «американская изоляция стала подручной европейского умиротворения».[695]

Тем не менее Мюнхенский кризис стал своего рода поворотным пунктом в американской внешней политике или, по крайней мере, в ощущении Франклином Рузвельтом неотложности роли Америки в мире. «В свете Мюнхена нам пришлось пересмотреть всю нашу программу готовности», — позже вспоминал Рузвельт. Три пункта имели наивысший приоритет. «Во-первых, сделать больший акцент на американской оси Север-Юг; во-вторых, пересмотреть закон о нейтралитете; в-третьих, использовать наше дипломатическое влияние, чтобы помешать агрессорам».[696]

Некоторые из этих целей оказались более легко достижимыми, чем другие. Делегация Соединенных Штатов на Конференции американских государств в декабре 1938 года убедила другие американские республики подписать Лимскую декларацию, обязуясь консультироваться в случае угрозы войны в любом уголке полушария. Декларация стала одним из первых ощутимых дипломатических результатов хваленой политики «доброго соседа» и представляла собой нерешительный шаг к солидарности в полушарии.

Пересмотр Закона о нейтралитете оказался более сложной задачей. В этот момент, после катастрофических выборов 1938 года, Рузвельт имел меньше влияния на Капитолийском холме, чем в конференц-зале в Лиме. Тем не менее, в своём послании «О положении дел в стране» от 4 января 1939 года Рузвельт открыл кампанию за пересмотр закона о нейтралитете. Теперь он взялся за дело, которое так долго откладывал: серьёзно просветить американский народ о надвигающейся международной угрозе. Тонко завуалированно ссылаясь на нацистские преследования евреев, Рузвельт начал своё обращение с предупреждения о том, что «штормы из-за рубежа бросают прямой вызов… религии… В делах людей наступает момент, когда они должны готовиться защищать не только свои дома, но и догматы веры и человечности, на которых основаны их церкви, их правительства и сама цивилизация. Защита религии, демократии и доброй воли между народами — это одна и та же борьба. Чтобы спасти одного, мы должны теперь решиться на спасение всех». «Мир стал маленьким, — сказал Рузвельт, — а оружие нападения таким быстрым, что ни одна нация не может быть в безопасности». Существует «множество методов, не требующих войны, — заявил президент, — которые могут защитить Америку и позволить Соединенным Штатам использовать своё влияние во благо». Первым среди этих методов был пересмотр статутов о нейтралитете. «Мы поняли, что, когда мы намеренно пытаемся законодательно закрепить нейтралитет, наши законы о нейтралитете могут действовать неравномерно и несправедливо — фактически оказывать помощь агрессору и отказывать в ней жертве, — сказал президент. — Мы не должны больше этого допускать».[697] Но не успел он начать уточнять, как именно он предлагает предотвратить это, как движение за пересмотр нейтралитета было сорвано.

Менее чем через три недели после обращения Рузвельта в южной Калифорнии разбился экспериментальный американский военный самолет. Из обломков самолета извлекли тяжело раненного французского офицера, что вызвало фурор в связи с предполагаемыми тайными президентскими соглашениями о продаже оружия в нарушение закона о нейтралитете. 31 января Рузвельт встретился с членами сенатского комитета по военным делам, чтобы унять шум. Да, сказал он, французы ведут переговоры о покупке американских военных самолетов, и они готовы платить наличными. Это выгодно американскому бизнесу и рабочим, совершенно законно и, кроме того, способствует укреплению демократии. Затем Рузвельт продолжил, взяв сенаторов под свою ответственность. Он откровенно рассказал о своей растущей убежденности в том, что Америка должна участвовать в делах Европы. «Как только одна нация станет доминировать в Европе, эта нация сможет обратиться к мировой сфере», — объяснил он. Народы на периферии Германии, и не в последнюю очередь Франция, находились в непосредственной опасности порабощения, о чём свидетельствовали примеры Австрии и Чехословакии. «Вот почему безопасность рейнской границы нас обязательно интересует», — сказал Рузвельт.

Несмотря на заверения в конфиденциальности, источник, которого Рузвельт назвал «каким-то олухом», сообщил прессе, что президент сказал, что «граница Америки проходит по Рейну». Буря обвинений в опасном интернационализме Рузвельта заставила его отказаться от пересмотра нейтралитета. Внешняя политика страны «не изменилась и не собирается меняться», — заявил Рузвельт журналистам несколько дней спустя, что полностью противоречило его заявлениям о положении дел в стране. Американский дипломат доложил Рузвельту о растущем в Европе ощущении, что быстрое и неприличное отступление президента от пересмотра нейтралитета после «пограничной войны на Рейне» дало Гитлеру и Муссолини «основания полагать, что теперь американское общественное мнение не потерпит ничего иного, кроме позиции самого жесткого нейтралитета… Наше дезавуирование очистило атмосферу в отношении Америки в том, что касается диктаторов».[698]

В 6:00 утра 15 марта 1939 года Гитлер завершил завоевание Чехословакии. Вооруженные колонны перевалили через чешскую границу и стремительно разгромили государство, ставшее печальным и недолговечным наследием Мюнхена. К ночи Гитлер триумфально проехал по Праге, как и по Вене почти год назад.

Уничтожение того, что осталось от Чехословакии, также положило конец политике умиротворения Чемберлена. В течение нескольких недель его правительство изменило курс, которого придерживалось почти два года, и объявило, что Великобритания теперь обязуется защищать Польшу, следующую предполагаемую цель Гитлера. Это британское обещание запустило механизм, который по следующему зондированию Гитлера ввергнет мир в войну.

Смертельные муки Чехословакии также оживили кампанию Рузвельта по пересмотру законов о нейтралитете. «Если Германия вторгнется в страну и объявит войну, — заметил Рузвельт на следующий день после чешского вторжения, — мы окажемся на стороне Гитлера, ссылаясь на этот закон». Отмена эмбарго на поставки оружия была крайне необходима, заявил Рузвельт, хотя он был готов оставить в силе положения закона 1937 года о наличном и безналичном обороте, срок действия которого истекал всего через несколько недель, в мае 1939 года. Рузвельт понимал, что «cash-and-carry» плохо работает на Тихом океане, где он благоприятствует Японии, но прекрасно работает в Атлантике, где богатые морские державы, Великобритания и Франция, будут его главными бенефициарами.

Администрация активно выступала за отмену эмбарго на поставки оружия. Государственный секретарь Халл неустанно лоббировал это изменение. Грядущее столкновение в Европе, предупреждал Халл, будет не просто «очередным проклятым спором из-за пограничной линии». Это будет глобальная борьба с варварством. Существующее законодательство, по словам Халла, представляло собой «жалкий маленький хвостатый, отпиленный внутренний закон», который противоречил международному праву и дипломатической практике. Оно «давало безвозмездную выгоду вероятным агрессорам». Оставить его в силе, сказал Халл, было «просто смехотворно».[699]

Даже пылкие мольбы Халла оказались недостаточными для решения этой задачи. С небольшим перевесом голосов 29 июня Палата представителей проголосовала за сохранение эмбарго на поставки оружия. В Сенате Рузвельт столкнулся с особой проблемой. В Комитете по международным отношениям заседали два сенатора, Уолтер Ф. Джордж из Джорджии и Гай М. Джиллетт из Айовы, чью неистребимую вражду Рузвельт заслужил, когда вел против них кампанию на первичных выборах демократов в 1938 году. Нежелание Джорджа и Джиллетта выполнить просьбу Рузвельта обрекало его на поражение. На встрече в Белом доме вечером 18 июля 1939 года Рузвельт и Халл в ходе ожесточенных споров умоляли лидеров Сената позволить пересмотру нейтралитета пройти через верхнюю палату. «Наше решение может повлиять не только на жителей нашей собственной страны, но и на народы всего мира», — сказал Рузвельт. Вспомнив о своих неудачных попытках добиться влияния Америки, он сказал сенаторам: «Я сделал свой последний выстрел. Думаю, у меня должен быть ещё один патрон на поясе». Его слушатели остались равнодушны. Сенатор-архисолатист Бора так решительно и высокомерно отверг предупреждения Халла о неизбежности войны, что любезный госсекретарь онемел от возмущения. Вице-президент Гарнер опросил присутствующих, одобрит ли Сенат предложение администрации. Все ответили отрицательно. «Ну что ж, капитан, — резюмировал Гарнер, обращаясь к Рузвельту, — у вас нет голосов, и это все».[700]

НЕ ЛУЧШЕ обстояли дела и с третьей из его инициатив в начале 1939 года — попыткой «использовать наше дипломатическое влияние, чтобы помешать агрессорам». 15 апреля 1939 года он направил широко разрекламированное послание Гитлеру и Муссолини. В нём он перечислил тридцать одну страну и попросил дать гарантии, что ни Италия, ни Германия не нападут на них в течение как минимум десяти лет. Муссолини не видел причин отвечать лидеру правительства, ограниченного «привычной ролью отстраненного зрителя», и с насмешкой отнес послание к «инфантильному параличу» Рузвельта. Нацистский маршал авиации Герман Геринг усмехнулся, что «Рузвельт страдает от зарождающегося психического заболевания». Гитлер тоже поначалу отказался отвечать «столь презренному существу», как Рузвельт.[701]

Вскоре, однако, фюрер увидел в призыве Рузвельта возможность сорвать политический куш. 17 апреля Министерство иностранных дел Германии задало два вопроса всем перечисленным Рузвельтом государствам, за исключением Польши, России, Великобритании и Франции: Чувствуют ли они угрозу со стороны Германии? Уполномочили ли они Рузвельта сделать своё предложение? Вооружившись их ответами, Гитлер 28 апреля предстал перед Рейхстагом и произнёс речь, которую американский журналист Уильям Ширер позже назвал «самой блестящей из всех, которые он когда-либо произносил, и уж точно самой лучшей из всех, которые этот писатель когда-либо слышал от него. По красноречию, хитрости, иронии, сарказму и лицемерию она достигла нового уровня, к которому ему больше никогда не суждено было приблизиться». В течение более чем двух часов Гитлер осыпал американского президента презрением. Он также повторил многие из аргументов американских изоляционистов: что Германия стремится лишь возместить обиды, нанесенные Версальским договором, что именно британцам нельзя доверять, что западные пропагандистские органы рисуют несправедливую картину Германии, что только он один готов сесть за стол переговоров.

Затем Гитлер перешел к конкретным вопросам Рузвельта. Как вспоминала Ширер:

Кто сорвал создание Лиги Наций, отказавшись вступить в неё? — спросил Гитлер. Америка. А как Соединенные Штаты вообще пришли к доминированию в Северной Америке? Не за столом переговоров, сказал Гитлер. Всем, кто сомневается в этом, следует обратиться к истории племени сиу. Гитлер добавил, что у него нет намерения вторгаться в Соединенные Штаты. Затем последовало выступление — одновременно резкий личный выпад в адрес Рузвельта и подкрепляющий удар по американским изоляционистам:

По своей наглости, коварству и хитрости эта речь была чёрным шедевром. Американские изоляционисты с восторгом заявили, что это награда Рузвельта за его беспричинное вмешательство. «Рузвельт выпятил подбородок и получил по нему звонкий удар», — сказал сенатор-республиканец от Калифорнии Хайрем Джонсон, на что сенатор Най лаконично добавил: «Он сам этого просил». Эта речь также наглядно продемонстрировала полное презрение Гитлера к Соединенным Штатам. Несколько недель спустя он заявил: «Благодаря своим законам о нейтралитете Америка не представляет для нас опасности».[703]

Барабаны войны ускорили свой темп. 9 апреля Муссолини вторгся в Албанию. Через несколько дней Британия ввела воинскую повинность. Гитлер делал угрожающие жесты в сторону Польши. Британия и Франция направили дипломатические миссии в Москву, пытаясь привлечь Россию на антинацистский фронт. Эти усилия не принесли никаких результатов. Сталин рассматривал Мюнхенское соглашение как предательство интересов безопасности России, и особенно в этот поздний период он не был уверен в решимости Великобритании и Франции твёрдо противостоять Гитлеру.

Срыв советско-западных переговоров дал Гитлеру ещё одну возможность использовать разногласия между своими потенциальными противниками. В объявлении, ошеломившем весь мир, и не в последнюю очередь антифашистские левые в западных странах, 23 августа Берлин и Москва объявили о подписании пакта о ненападении. Секретные протоколы предусматривали раздел Польши и поглощение Советским Союзом стран Балтии, а также территорий Финляндии и Бессарабии. Теперь все было решено.

В Европе начался «смертельный час». В Вашингтоне один из сотрудников Госдепартамента сравнил атмосферу с «ощущением, когда сидишь в доме, где наверху кто-то умирает». Адольф Берле отметил в своём дневнике: «У меня ужасное ощущение, что я вижу, как гибнет цивилизация, ещё до её фактической гибели». Последние дни августа, писал Берле, «вызывали почти такое же ощущение, какое можно испытать, ожидая, когда присяжные вынесут вердикт о жизни или смерти примерно десяти миллионов человек».[704]

В три часа ночи 1 сентября 1939 года у постели Франклина Рузвельта в Белом доме зазвонил телефон. Это был посол Буллит, звонивший из Парижа. «Господин президент, — сказал Буллит, — несколько немецких дивизий находятся в глубине польской территории… Есть сообщения о бомбардировщиках над городом Варшава».

«Что ж, Билл, — ответил Рузвельт, — наконец-то это случилось. Да поможет нам всем Бог!»[705]