Свобода от страха. Американский народ в период депрессии и войны, 1929-1945

Пролог: 11 ноября 1918 года

Великая война закончилась 11 ноября 1918 года. Она длилась 1563 дня, унесла жизни десяти миллионов солдат, ранила двадцать миллионов и поглотила более 300 миллиардов долларов мирового богатства. Она разрушила империи и свергла династии — Гогенцоллернов в Германии, Габсбургов в Австрии, Романовых в России. В последние часы войны в Вене, Варшаве, Будапеште, Праге и Дублине зарождались новые режимы, а на улицах Берлина и Петербурга гремели революционные гимны.

Странная тишина воцарилась на фронтах сражений — мрачный предвестник двух десятилетий напряженного перемирия в Тридцатилетней войне двадцатого века.

Весть об окончании войны дошла до младшего капрала Адольфа Гитлера в военном госпитале в городке Пазевальк, недалеко от Штеттина в Померании. Дважды награжденный знаками отличия, он служил в Шестнадцатом Баварском резервном пехотном полку. Ночь на 13 октября Гитлер провел на склоне холма во Фландрии, пока британцы обстреливали немецкие траншеи газовыми гранатами. Сквозь темноту газ с шипением вырывался из баллонов в сторону немецких линий. К утру глаза Гитлера стали «раскаленными углями», и он ослеп. Сжимая в руках свой последний отчет о войне, он пробирался в тыл и был посажен на поезд, идущий на восток.[2]

И вот, четыре недели спустя, 10 ноября, рыдающий больничный капеллан сообщил Гитлеру и его выздоравливающим товарищам, что революция свергла кайзера. Гражданские лидеры новой немецкой республики потребовали мира, хотя немецкая армия все ещё находилась на поле боя. Для хорошего солдата Гитлера это было «величайшим позором этого века». Все ещё полуслепой, он вернулся к своей койке, зарылся головой в подушку и разрыдался. «Значит, все было напрасно», — горевал он. «Напрасны все жертвы и голод, напрасны голод и жажда, длившиеся месяцами без конца… напрасна смерть двух миллионов». Революция и капитуляция, заключил Гитлер, были делом рук развращенных марксистских и еврейских преступников. Их позор должен быть отомщен. Кувыркаясь на койке, он представлял себе легионы своих убитых товарищей, восставших из могил, чтобы восстановить Отечество. Его судьба — возглавить их. «Румянец негодования и стыда пылал на моих щеках, — писал он, — и в следующие несколько дней я осознал свою судьбу… Я решил стать политиком».[3]

Пока в голове Гитлера крутились жуткие фантазии в Померании, Уинстон Черчилль, министр боеприпасов в военном кабинете Великобритании, стоял и размышлял у окна своего импровизированного кабинета в лондонском отеле «Метрополь». Он смотрел вверх по Нортумберленд-авеню в сторону Трафалагарской площади, ожидая первого удара Биг-Бена в 11:00 по Гринвичу, который должен был возвестить об официальном завершении войны. «Наша страна вышла из этого испытания живой и невредимой, — размышлял он, — её огромные владения целы и невредимы… её институты непоколебимы». Совсем другой была судьба Германии, «внезапно рассыпавшейся на тысячу отдельных дезинтегрирующих фрагментов… Такое зрелище ужасает человечество; и в ушах победителей, даже в час их триумфа, раздается звон».

И вот, наконец, «вдруг первый удар курантов». Сквозь стекло Черчилль увидел, как из дверей отеля на улицу вынырнула тоненькая фигурка одинокой девушки. Когда все колокола Лондона начали звонить, тротуар вокруг неё заполнился криками, воплями, торжествующими британцами. Сцена была захватывающей, но Черчилль оставался задумчивым. «Безопасность, свобода, мир, дом, родной человек у камина — и все это после пятидесяти двух месяцев изнурительного искажения. После пятидесяти двух месяцев создания тяжкого бремени и привязывания его к спинам людей, наконец, все разом, внезапно и повсеместно бремя было сброшено. По крайней мере, — размышлял Черчилль, — так казалось в данный момент».[4]

Почти в двух тысячах миль к востоку размышлял Иосиф Сталин, народный комиссар по делам национальностей. Он просматривал обрывочные сообщения с запада в поисках подтверждений того, что хаотическое окончание войны означало предсказанную гибель капитализма в воюющих странах. Ожидая момента мировой революции, он тем временем вел жестокую борьбу за защиту революции в России, находящейся в самом зародыше под угрозой гражданской войны и иностранной интервенции. Особым заданием комиссара Сталина была оборона южного фронта, центром которого был волжский город Царицын — позже Сталинград, ещё позже Волгоград — ворота на Кавказ и его драгоценные запасы зерна. Там летом и осенью 1918 года он расправлялся с подозреваемыми в контрреволюции с помощью расчетливого террора, который стал его визитной карточкой. На большой чёрной барже, стоявшей на якоре посреди реки, он по ночам приказывал расстреливать десятки заключенных, тела которых затем выбрасывались на берег. «Смерть решает все проблемы», — говорил Сталин. «Нет человека — нет проблемы». Вернувшись в Москву в ноябре, он злорадствовал по поводу казни Романа Малиновского, информатора, предавшего его царскому Охрану в 1913 году, в результате чего Сталин был сослан в Сибирь. Там, в одиночестве и озлобленности, он в течение четырех лет планировал свой путь к власти и возмездию.[5]

Франклин Делано Рузвельт провел те же четыре года, наслаждаясь властью в качестве помощника министра военно-морского флота в Вашингтоне, округ Колумбия. 11 ноября 1918 года Рузвельт проснулся в Вашингтоне под буйный шум автомобильных гудков, звон колоколов, свист труб и крики людей. «Чувство облегчения и благодарности, — вспоминала его жена Элеонора, — не поддается описанию».[6]

Однако для Франклина Рузвельта окончание войны также стало своего рода разочарованием. Импульсивный, романтичный, амбициозный, он был вынужден отсидеть всю войну, прикованный к своему столу в качестве гражданского администратора. Его магическое политическое имя, фамильная рузвельтовская энергичность, привлекательность и молодость, кажущаяся вездесущность, залпы четко сформулированных меморандумов — все это создало ему репутацию одного из самых способных и харизматичных вашингтонских деятелей военного времени. Но этого было недостаточно. Подобно своему кинетическому кузену Теодору, он жаждал борьбы, жаждал подражать своему легендарному «дяде Теду», который оставил пост, который сейчас занимал Франклин, чтобы взять в руки оружие в испано-американской войне.

Ни Франклин Рузвельт, ни весь мир ещё не усвоили страшных уроков Великой войны, и в своих военных страстях молодой помощник секретаря имел нечто общее и с Гитлером, и с Черчиллем. Гитлер, угрюмый и скупой венский студент-художник, бросил родную Австрию и бежал в Мюнхен, чтобы вступить в немецкую армию в 1914 году. В своём военном полку он нашел тепло товарищества, которое ускользало от него в томительной пустоте его гражданской жизни. Начало войны, писал он, «показалось ему избавлением от гневных чувств моей юности».[7] Своей мужественностью и славой Черчилль был обязан солдатским подвигам в Индии и в англо-бурской войне. В 1914 году, будучи министром, он переплыл Ла-Манш, чтобы лично возглавить оборону Антверпена. «Вкусив крови», — язвительно заметил премьер-министр Герберт Асквит, — Черчилль «начал, как тигр, жаждать большего и умолять, чтобы… ему поручили какое-нибудь военное командование». Вскоре он получил своё желание. В январе 1916 года подполковник Черчилль, человек средних лет, привыкший к бренди и шелкам, возглавил пехотный батальон Шестого королевского шотландского фузилерного полка, отправившийся на фронт под Ипром, навстречу немцам по той же самой адской местности, куда неоднократно отправлялся Шестнадцатый баварский резервный пехотный полк Адольфа Гитлера.[8]

Рузвельт не знал такого удовлетворения. Поздно вечером 31 октября 1918 года он позвонил в Белый дом, чтобы попросить президента Вудро Вильсона о военноморской комиссии. «Слишком поздно», — ответил Вильсон; он уже получил первые предложения о перемирии от только что сформированного германского правительства, и война очень скоро закончится.[9]

Рузвельту пришлось довольствоваться официальной инспекционной поездкой на фронт летом 1918 года. Именно эта поездка легла в основу заявления, которое он сделал почти двадцать лет спустя: «Я познал войну». 31 июля британский эсминец высадил его на берег в Дюнкерке, в сорока милях от того места, где спустя десять недель Гитлер должен был быть отравлен газом. Нетерпеливый и безрассудный, Рузвельт носился по полям сражений, наталкиваясь на опасности, которые только мог найти. В Белло Вуд, где американские войска помогли остановить последнее немецкое наступление всего несколько недель назад, он пробирался по залитым водой ямам от снарядов и мимо бесчисленных грубых могил, отмеченных лишь деревянными крестами или воткнутыми в землю винтовками. В Марей-ан-Доле он дергал за ремешки, чтобы выпустить артиллерийские снаряды по немецкому железнодорожному узлу, расположенному в двенадцати милях от него. В Вердене он надел каску и противогаз и спустился под землю в затхлый лабиринт форта Дуамон. Он слышал приглушенный стук немецких артиллерийских снарядов, рвущихся на земляных укреплениях сверху. 7 августа, после вихревой поездки по местам боев, продолжавшейся менее недели, Рузвельт покинул фронт. В сентябре он вернулся в гавань Соединенных Штатов, где оставался на момент заключения перемирия 11 ноября. Как и подавляющее большинство его соотечественников, он не знал войны по-настоящему. «Он был скорее очарован, чем отвращен, — заключает один из биографов, — он был в восторге от патриотизма и героизма американских союзных войск, и его угнетало чувство вины и лишения из-за того, что он не разделял их бедствий».[10]

ЧЕТЫРЕ ЧЕЛОВЕКА В НОЯБРЕ 1918 ГОДА: Каждый из них был сформирован Великой войной, каждому было суждено возглавить нацию, каждой нации было суждено быть потрясенной последствиями войны и её возобновлением. Все четверо жаждали власти, и все они в огромной степени обладали ею. Оба победителя уже испили из колодца власти и теперь жаждали ещё большей жажды. Сталин изо всех сил старался удержать власть в своих руках среди хаоса революции. Гитлер жаждал власти, достаточной для того, чтобы отомстить за унизительное поражение своей нации. Колесо времени в конце концов занесёт всех этих четырех людей в один из самых тёмных кругов истории. На самом деле история уже бросила их в жуткую близость, как физическую, так и метафорическую.[11] Черчилль и Рузвельт прошли в одном дне марша от окопов, где младший капрал Гитлер рыскал со своими депешами. Все трое, как мотыльки на пламя, почувствовали, что их влечет к себе волнующее очарование солдата и битвы. Британец и американец познакомились на ужине в лондонском ресторане Gray’s Inn 9 июля 1918 года, хотя в то время ни один из них не произвел на другого особого впечатления.[12]

Сталин, родившийся на Кавказе, на границе между Европой и Азией, мечтал о новой красной империи, которая восстанет из пепла России Романовых и распространится далеко за её старые имперские границы, точно так же как Гитлер, родившийся на границе, отделявшей Германию от Австрии, лелеял лихорадочную мечту о слиянии всех германских народов свергнутых Гогенцоллернов и Габсбургов в огромный, новый, расово чистый тевтонский рейх. Столкновение этих мечтаний однажды станет кошмаром всего мира.

НО В НОЯБРЕ 1918 ГОДА, когда боевые действия на мгновение прекратились, человечество ещё могло мимолетно мечтать о надежде. Большая часть этой надежды была вложена в личность американского президента Вудро Вильсона. «Какое место занял президент в сердцах и надеждах всего мира!» — воскликнул британский экономист Джон Мейнард Кейнс, когда 4 декабря 1918 года он поднялся на борт «Джорджа Вашингтона» и отправился на Парижскую мирную конференцию. Воодушевленный и предвкушающий, Рузвельт последовал за своим шефом в Париж на том же корабле месяц спустя. Но там, находясь на периферии мирных переговоров, он стал свидетелем безжалостного разрушения либерального урегулирования, за которое выступал Вильсон.

Именно молодой Кейнс стал самым известным автором хроники удушающих надежду недостатков договора, который был подписан 28 июня 1919 года в Зеркальном зале Версальского дворца. Вильсон представлял себе либеральный мир, мир без победы, мир, который великодушно вернёт Германии её законное место в открытом мире свободной торговли и демократии. В этом мире торговля не будет скована политическими ограничениями, политика будет основана на принципе самоопределения, а порядок будет поддерживаться новым международным органом — Лигой Наций. Но в результате мирных переговоров в Париже появился документ, который насмехался над этими идеалами.

Версальский договор, писал Кейнс в своём озлобленном и проницательном труде 1919 года «Экономические последствия мира», содержал три смертельных изъяна. Он передавал важные запасы угля, железа и стали из Германии во Францию и запрещал их использование немецкой промышленностью. «Таким образом, договор наносит удар по организации, — заявил Кейнс, — и, разрушая организацию, ещё больше снижает богатство всего общества». Договор также лишил Германию её заморских колоний, иностранных инвестиций и торгового флота и ограничил её контроль над собственными водными путями и тарифами. Самым тяжелым экономическим наказанием стало то, что державы-победительницы выставили этой резко ослабленной Германии колоссальный счет на сумму около 33 миллиардов долларов в качестве репарационных платежей. Вдобавок к этому статья 231 договора — пресловутый «пункт о вине» — вынуждала немцев признать единоличную ответственность за начало войны.[13]

Договор, заключил Кейнс, безумно увековечивал в мирное время экономические разрушения самой войны. К военной катастрофе боевых действий теперь добавилось экономическое бремя мстительного мира. Германия, пытавшаяся стать республикой, несла на себе большую часть страшного тоннажа. Но в межвоенные десятилетия все страны, как победители, так и побежденные, склонились под его сокрушительным балластом.

Кейнс был не единственным наблюдателем, почувствовавшим смертельную опасность в версальском наследии. Молодой государственный деятель, приехавший в Париж из далёкого уголка планеты, двадцатисемилетний японский принц Фумимаро Коное, также нашел основания для жалоб. В своей знаменитой статье Коное предостерег своих соотечественников «отвергнуть мир, ориентированный на англо-американцев». Почему, спрашивал он, Япония должна принять соглашение, которое отказывается признать принцип расового равенства? Отказывающееся признать законные притязания Японии в Китае? Во имя высокого идеализма оно увековечило мировой порядок, который низвел маленькую, бедную ресурсами Японию до статуса второго сорта? Подобно Германии, утверждал Коное, у Японии «не было другого выхода, кроме как разрушить статус-кво ради самосохранения». Два десятилетия спустя премьер Коное свяжет судьбу Японии с судьбой нацистской Германии и фашистской Италии в Тройственном пакте — агрессивном стремлении разрушить статус-кво как в Европе, так и в Азии, не только ради самосохранения, но и ради имперской экспансии.[14]

Таким образом, Версальский договор посеял ветер, который в конечном итоге обрушит на мир штормовую ярость. Советник Вудро Вильсона, полковник Эдвард Хаус, наблюдая за тем, как представители Германии ставят свои подписи на пергаменте в Зеркальном зале, размышлял: «Это не отличается от того, что делалось в старые времена, когда завоеватель тащил покоренных на колесах своей колесницы». Берлинская газета «Vorwarts» призывала своих читателей: «Не теряйте надежды. День воскресения наступит».[15]

Адольф Гитлер стремился стать проводником этого воскрешения. Вернувшись в Мюнхен в 1919 году, он погрузился в скрытный, бурный мир политических организаций среди недовольных ветеранов армии, которые разделяли его негодование по поводу предательства их армии гражданскими лидерами в 1918 году. К 1920 году он помог организовать Национал-социалистическую немецкую рабочую партию — нацистскую партию с её характерным символом Хакенкройц, или свастикой. К 1921 году он стал её бесспорным лидером, а её суровые бойцы в коричневых рубашках, Штурмовые отряды (SA), были готовы обеспечить выполнение его воли. Он, как виртуоз, играл на аккордах немецкого недовольства, и нацисты продвигались вперёд, в то время как демократический эксперимент в Германии отступал. Веймарская республика, с рождения опечаленная позором поражения и тяжелым экономическим и психологическим грузом Версальского соглашения, шаталась и качалась в течение 1920-х годов. Когда в 1922 году она не выплатила репарации, Франция оккупировала Рур, промышленный центр Германии, что привело к гиперинфляции, которая сделала немецкую марку практически бесполезной. Гитлер воспользовался случаем и попытался совершить переворот в Мюнхене — неудачный «Пивной путч», за который он был приговорен к тюремному заключению в крепости Ландсберг. Выйдя на свободу в конце 1924 года, он вновь направил свою демоническую энергию на создание нацистской партии, включая теперь уже элитную личную телохранителей, одетых в чёрные рубашки Schutz Staffeln (SS). К 1928 году партия насчитывала более ста тысяч членов и набрала 810 000 голосов на выборах в Рейхстаг.[16]

Затем наступил мировой экономический кризис, начавшийся в 1929 году, а вместе с ним и великая возможность для Гитлера. Когда в 1930 году безработица в Германии достигла трех миллионов человек, число членов нацистской партии удвоилось. Когда в сентябре 1930 года немцы пришли на избирательные участки, число голосов нацистов выросло до 6,4 миллиона. Гитлер стал второй по величине партией в рейхстаге, получив 107 мест. Два года спустя нацисты получили ещё 113 мест, и Гитлер потребовал, чтобы ему предоставили пост канцлера. 30 января 1933 года он его получил. Пять недель спустя Франклин Д. Рузвельт был инаугурирован как президент Соединенных Штатов.

Время совершает странные повороты. В то время как бывший капрал Гитлер и бывший помощник секретаря Рузвельта выходили на центральную сцену истории, другая фигура, которую Великая война вызвала на эту сцену, готовилась её покинуть: Герберт Гувер, великий гуманист, организовавший продовольственную помощь оккупированной Бельгии в 1914 году и накормивший большую часть мира в бурные месяцы, последовавшие за перемирием. Он был «единственным человеком, — сказал Джон Мейнард Кейнс, — который вышел из парижского испытания с возросшей репутацией». Кейнс считал, что если бы реализм Гувера, его «знания, великодушие и бескорыстие» нашли более широкое применение в парижских советах, мир получил бы «Хороший мир».[17]

Но хорошего мира не будет, только шаткое перемирие, за которым последует десятилетие депрессии, а затем ещё большая война. Когда глобальный экономический ураган 1930-х годов лишил Гувера власти и передал её Гитлеру и Рузвельту, Гувер знал источник бури: «Основной причиной Великой депрессии, — говорится в первом предложении его мемуаров, — была война 1914–1918 годов».[18]