Свобода от страха. Американский народ в период депрессии и войны, 1929-1945

14. Агония нейтралитета

Пока немецкие пикирующие бомбардировщики ревели над Варшавой, а немецкие танки пробивались сквозь стерню свежеубранных зерновых полей в польской Силезии, мир ненадолго и тщетно затаил дыхание, надеясь вопреки всему, что война, которая наконец-то наступила, может быть, на самом деле вовсе не наступила. Но 3 сентября, после того как Гитлер отверг британские и французские ультиматумы о выводе войск из Польши, тщетная надежда угасла. Сидя перед микрофоном на Даунинг-стрит, 10, Чемберлен объявил 3 сентября своим соотечественникам, что «эта страна находится в состоянии войны с Германией». В Париже премьер-министр Эдуард Даладье последовал его примеру несколькими часами позже.[706]

Первым публичным заявлением Рузвельта, сделанным в Вашингтоне 1 сентября, стала просьба ко всем воюющим сторонам воздержаться от «бомбардировок с воздуха гражданского населения или неукрепленных городов» — призыв, в котором отразился ужас перед воздушной мощью, овладевший тогда всеми умами, и заявление, которое в итоге стало ироничным в свете ядерной кульминации войны в Хиросиме и Нагасаки почти шесть лет спустя. Вечером 3 сентября Рузвельт также вышел на радио, чтобы провести ещё одну из своих ставших уже привычными «Бесед у камина». «До четырех тридцати часов утра я надеялся, что какое-то чудо предотвратит разрушительную войну в Европе и положит конец вторжению Германии в Польшу, — сказал президент. Теперь, когда война пришла безвозвратно, объявил Рузвельт, „его страна останется нейтральной“. Но, — категорически добавил Рузвельт, — я не могу требовать, чтобы каждый американец оставался нейтральным и в мыслях… Даже нейтрального нельзя просить закрыть свой разум или закрыть свою совесть».[707]

Заявление президента резко контрастировало с призывом Вудро Вильсона, прозвучавшим в начале Великой войны в 1914 году, о том, что его соотечественники должны быть «беспристрастны как в мыслях, так и в действиях». К концу 1939 года мало кто мог сомневаться в симпатиях американцев. Разум и совесть Америки были настроены решительно против Гитлера. Опрос Гэллапа, проведенный в октябре, показал, что 84 процента респондентов были за Элли и только 2 процента — за Германию. Но как и в течение полудесятилетия неспокойного мира, так и в военное время моральные симпатии не дотягивали до вооруженной поддержки. Хотя Рузвельт в своей «Беседе у камина», возможно, допускал и даже поощрял союз Америки с Великобританией и Францией, он также заявил, что «Соединенные Штаты будут держаться в стороне от этой войны… Пусть ни один мужчина или женщина, — сказал он, — не говорит бездумно или лживо о том, что Америка пошлет свои армии на европейские поля».[708]

Встречаясь со своим кабинетом во второй половине дня 1 сентября, Рузвельт рефлекторно придерживался подхода «методы — короткая война», который он изложил около восьми месяцев назад. Он снова и снова повторял: «Мы не собираемся вступать в войну». Когда специалисты военного министерства предложили собрать достаточно большую армию, чтобы поддержать возможные американские экспедиционные силы в Европе, Рузвельт прервал их: «Вы можете основывать свои расчеты на армии в 750 000 человек [численность армии в то время составляла около 175 000 человек], ибо, что бы ни случилось, мы не будем посылать войска за границу. Мы должны думать только о защите этого полушария».[709]

Разумеется, Рузвельту также нужно было подумать о том, как именно он может снабдить Британию и Францию средствами борьбы с Гитлером. Обеспечение демократических стран боеприпасами составляло суть политики «методов короткой войны». Поиск средств для этого был главной внешнеполитической проблемой, над которой Рузвельт бился с момента своей неудачной попытки изменить первый закон о нейтралитете в 1935 году. Президент уже давно дал понять европейским лидерам о своих общих намерениях, хотя с американским народом он был заметно менее откровенен, и, если уж на то пошло, был крайне нереалистичен в своих сигналах европейцам. В конце 1938 года, после мюнхенского фиаско, он в частном порядке пообещал премьер-министру Чемберлену, что «в случае войны с диктаторами за ним будут стоять промышленные ресурсы американской нации», хотя он, как и Чемберлен, знал, что грозные юридические и политические препятствия стоят на пути любых серьёзных усилий по выполнению этого обещания. Примерно в то же время, тайно встречаясь в Гайд-парке с французским финансистом Жаном Монне, Рузвельт набросал сложную, даже фантастическую схему обхода американского закона о нейтралитете: в случае войны, предлагал Рузвельт, американские заводы в Детройте и Ниагара-Фолс будут переправлять моторы и планеры через границу в Канаду, где их можно будет собрать и перегнать в качестве боевых самолетов.

Реализация этой затеи нарушила бы президентскую клятву соблюдать закон и почти наверняка подвергла бы Рузвельта требованиям изоляционистов об импичменте. То, что Рузвельт даже допускал подобные мысли, говорит об отчаянии, до которого его довели изоляционистские требования.

Та же одержимость воздушной мощью, которая легла в основу просьбы Рузвельта избежать бомбардировок городов, определяла и многие рассуждения президента об американской стратегии. О Рузвельте говорили, что он играл с военно-морским флотом так, как другой человек мог бы играть с игрушечными поездами. Он занимал должность помощника министра военно-морского флота, украшал свой кабинет в Белом доме гравюрами с изображением исторических военных кораблей и регулярно брал военные суда для президентских «отпусков» на море. Однако при всей своей привязанности к флоту Рузвельт был, пожалуй, ещё более восторженным защитником воздушного флота. Авиация — особенно авиация, поставляемая европейским демократиям с американских заводов, — казалась идеальным инструментом, с помощью которого исторически изоляционистские и хронически депрессивные Соединенные Штаты могли реализовать стратегию короткой войны. Даже более эффективно, чем корабли, широкомасштабные самолеты могли патрулировать океанские просторы и держать боевые действия далеко от берегов Нового Света. Бомбардировочные рейды с глубоким проникновением могли наносить удары гораздо дальше в сердце врага, чем могли достичь даже самые большие морские орудия. Несколько тысяч бомбардировщиков, пилотируемых несколькими тысячами летчиков, могли нанести урон, во много раз превышающий урон сухопутных войск численностью в миллион человек, и при этом обойтись меньшими человеческими жертвами. А строительство бомбардировочных машин для огромного воздушного флота оживило бы американскую экономику, дав работу бесчисленному количеству рабочих.

Всегда восприимчивый к новинкам, Рузвельт легко поддался соблазнительной логике воздушной войны. Во время Мюнхенского кризиса он рассуждал о том, что «удары по Германии с воздуха» сломят моральный дух немецкого народа. «Такая война, — утверждал Рузвельт, — обойдется дешевле, будет означать сравнительно мало жертв и с большей вероятностью приведет к успеху, чем традиционная война на суше и на море».[710] На судьбоносной встрече со своими военными советниками в Белом доме 14 ноября 1938 года Рузвельт изложил свой необычайно амбициозный план развития американской авиационной промышленности, достаточной для оснащения британцев и французов и содержания десятитысячных американских военно-воздушных сил. Для него урок унижения Чемберлена в Мюнхене был очевиден. Как лаконично выразился Уильям Буллит, «мораль такова: Если у вас достаточно самолетов, вам не нужно ехать в Берхтесгаден». Рузвельт согласился. «Если бы этим летом у нас было 5000 самолетов и возможность немедленно производить 10 000 в год, даже если бы мне пришлось просить у Конгресса разрешения продать или одолжить их странам Европы», — сказал Рузвельт, — «Гитлер не осмелился бы занять ту позицию, которую он занял». Генерал армейского авиационного корпуса Х. Х. «Хэп» Арнольд ликовал по поводу такого одобрения президента: «Самолеты — сейчас, и много самолетов!» — так Арнольд охарактеризовал позицию Рузвельта. «Президент прямо высказался за воздушную мощь… [Расширение американских наземных сил] не испугало бы Гитлера ни на йоту! Ему нужны были самолеты».[711] В соответствии с этой целью в январе 1939 года Рузвельт обратился к Конгрессу с просьбой о выделении специальных ассигнований в размере 300 миллионов долларов на строительство самолетов. Эта просьба ознаменовала собой весьма скромное начало программы перевооружения, которая со временем выльется в лавину оружия.

Когда началась стрелковая война, все последствия этой лавины все ещё оставались далеко за горизонтом будущего. К концу 1939 года заманчивые предложения Рузвельта Чемберлену и Монне в 1938 году, а также его экстравагантные планы по расширению американской авиационной промышленности оказались малоэффективными. Тайные предложения президента о помощи Британии и Франции исключали какой-либо сдерживающий эффект на Гитлера, как едко заметил историк Дональд Уотт, по той простой причине, что «сдерживание и секретность — понятия в значительной степени несовместимые».[712] Более того, щедрые амбиции Рузвельта в отношении воздушного корпуса привели в замешательство большинство американских военных лидеров, за исключением Хэпа Арнольда. Они предпочитали сбалансированные силы, в которых наземные, морские и воздушные вооружения развивались бы пропорционально и развертывались согласованно. «Что мы будем делать с пятнадцатью тысячами самолетов?» гневно вопрошал начальник штаба армии Малин Крейг. Ещё больше их беспокоило нетерпение президента поставить самолеты европейцам в то время, когда американские войска испытывали жалкий недостаток сил. «Ты так не думаешь, Джордж?» невозмутимо спросил Рузвельт заместителя Малина, генерала Джорджа К. Маршалла, по завершении президентской подачи 14 ноября 1938 года на поставку самолетов в Европу. «Простите, господин президент, но я с вами не согласен», — холодно ответил Маршалл. Это был последний раз, когда Рузвельт обратился к Маршаллу, тщательно соблюдавшему формальности, по имени.

Джордж Маршалл имел привычку прямо говорить со своими начальниками. Будучи молодым капитаном в составе американских экспедиционных сил во Франции в 1917 году, он осмелился поправить генерала Джона Дж. Першинга перед группой сослуживцев. В ответ Першинг назначил Маршалла своим главным помощником. Но, несмотря на помазание легендарного Першинга, Маршалл, как и почти все офицеры в межвоенные годы, томился в бесцельной армии мирного времени, где продвижение по службе было медленным, а действия редкими. Он оставался подполковником в течение одиннадцати лет. Он безропотно принял ряд, казалось бы, тупиковых назначений: в крошечный гарнизон армии США в Тяньцине (Китай), в Национальную гвардию штата Иллинойс и даже в Гражданский корпус охраны природы. Однако везде он производил неизменное впечатление выдающегося солдата. Его прямота, острый аналитический ум, неприукрашенная речь и гранитное постоянство вызывали восхищение, граничащее с благоговением. Не один из его командиров, отвечая на обычный вопрос в отчете об эффективности, хотели бы они, чтобы Маршалл служил под их началом в бою, отвечал, что предпочел бы служить под его командованием — высший солдатский комплимент. Маршалл был ростом чуть меньше шести футов, прямолинейный, неизменно корректный, безупречно контролирующий себя и решительно мягкий в общении. Большинство сослуживцев видели лишь мимолетные проблески его потенциально вулканического темперамента. «Я не могу позволить себе разозлиться, — сказал он однажды жене, — это было бы смертельно». В 1938 году, в возрасте пятидесяти восьми лет, Маршалл стал начальником Отдела военных планов, а затем заместителем начальника штаба при Малине. В знаменательную дату 1 сентября 1939 года Рузвельт возвел его в ранг начальника штаба армии. К тому времени он был проницательным, даже безжалостным судьей людей. Он занялся просеиванием дряхлеющего офицерского корпуса армии, чтобы выявить лидеров, которые смогут сражаться и победить в следующей войне. Он также решил, что не сможет выполнять свою работу должным образом, если позволит себе соблазниться легендарным рузвельтовским обаянием. По слухам, он дал торжественную клятву никогда не смеяться над шутками президента.[713]

Каменный ответ Маршалла Рузвельту 14 ноября 1938 года положил начало затяжным дебатам между президентом и его главнокомандующими о конкурирующих потребностях союзных и американских вооруженных сил в ограниченном объеме американского военного снаряжения. Многие факторы сговорились, чтобы этот объем был небольшим: упорная вера в то, что конфликт находится далеко и является чьим-то делом, или что его ещё можно предотвратить вообще; чувствительность изоляционистов из Конгресса к любому намеку на более активную международную роль Америки; ограничения традиционной фискальной ортодоксии. Все эти соображения долгое время исключали любые просьбы Рузвельта о выделении значительных военных и военно-морских ассигнований. Общий объем ассигнований на национальную оборону в 1940 финансовом году составил всего 1,3 миллиарда долларов, что на 50 процентов больше, чем в 1939 году, но все равно составляет лишь одну седьмую часть федерального бюджета. В январе 1940 года Рузвельт попросил увеличить ассигнования на 1941 финансовый год до 1,8 миллиарда долларов, и Конгресс немедленно приступил к сокращению даже этой скромной суммы. В любом случае, сенсационные обвинения Комитета Ная в наживе на Первой мировой войне заставили многие корпорации с опаской относиться к заказам на вооружение. Оборонный бюджет 1939 года предусматривал финансирование всего 250 самолетов В–17 «Летающие крепости», разработанных в 1935 году в качестве главного американского дальнего бомбардировщика, а армия разместила заказы всего на семьдесят в–17 в 1940 финансовом году. Фактическое производство ещё больше отставало от грандиозных представлений президента о могучем воздушном флоте. В мае 1940 года на вооружение поступило всего пятьдесят два В–17.[714]

Что касается зарубежных закупок, то, несмотря на активное содействие Рузвельта, европейские заказы на самолеты оставались весьма скромными по масштабам. Союзники по понятным причинам опасались зависеть от источника критически важных поставок, который по закону должен был иссякнуть в момент начала официальных военных действий. Рассчитывая на затяжную войну и вдвойне лишённые права (по закону Джонсона о дефолте по долгам и положениям Закона о нейтралитете о наличных деньгах) обращаться за кредитами в Соединенные Штаты, они также не решались исчерпать свои драгоценные долларовые и золотые запасы. Они также беспокоились о политических последствиях, связанных с провоцированием ответной изоляционистской реакции, если окажется, что они нарушают дух Закона о нейтралитете. К середине 1939 года французы и британцы вместе заключили контракты всего на пятнадцать сотен самолетов.[715] Когда началась война, Соединенные Штаты сами были безоружны и вносили лишь незначительный вклад в оснащение европейских демократий боеприпасами. В результате, по словам заместителя государственного секретаря Самнера Уэллса, получился «кошмар разочарования». У правительства «не было никаких средств, — объяснял Уэллс, — кроме войны, против которой в подавляющем большинстве случаев выступало американское общественное мнение, чтобы отвлечь или остановить мировой катаклизм и угрозу самому выживанию этой страны».[716] Стратегия короткой войны, другими словами, на практике оказалась совсем не стратегией.

Используя скудную свободу действий, которую позволял ему закон, Рузвельт отложил официальное признание европейской войны до 5 сентября 1939 года, чтобы позволить Великобритании и Франции вывезти из американских портов некоторые ранее заказанные грузы. Затем он издал две прокламации о нейтралитете: одна, как и прокламация Вильсона в 1914 году, соответствовала традиционному международному праву, а другая была предписана Законом о нейтралитете 1937 года. Последняя декларация накладывала железное эмбарго на все «оружие, боеприпасы или орудия войны», включая «самолеты в разобранном, собранном или разобранном виде», а также «пропеллеры или воздушные винты, фюзеляжи, корпуса, крылья, хвостовые части [и] авиационные двигатели». Теперь союзники не могли легально купить в Соединенных Штатах ни одного патрона, не говоря уже об огромных роях боевых самолетов.

Из Лондона посол Кеннеди сообщил, что британские официальные лица «подавлены до глубины души» тем, что на закон о нейтралитете была сделана ссылка. Из Парижа Буллит писал: «Конечно, очевидно, что если Закон о нейтралитете останется в его нынешней форме, то Франция и Англия быстро потерпят поражение». Отмена закона теперь стала главным приоритетом Рузвельта. «Я почти буквально хожу по яйцам, — писал Рузвельт, — ничего не говорю, ничего не вижу и ничего не слышу», пока он пытался протащить пересмотр закона о нейтралитете через коварный законодательный процесс. 13 сентября, почти через две недели после начала боевых действий в Польше, и после тонких политических переговоров с ключевыми законодателями, он призвал созвать специальную сессию Конгресса 21 сентября для рассмотрения вопроса о пересмотре нейтралитета.[717]

Несмотря на взвешенную осторожность президента, объявление о специальной сессии Конгресса мгновенно активизировало сторонников изоляции. 14 сентября сенатор Бора выступил в эфире с грозным предупреждением о том, что нарушение закона о нейтралитете непременно приведет к окончательному развязыванию американской войны (это предсказание оказалось верным). На следующий день знаменитый авиатор Чарльз Линдберг выступил по радио с первой из нескольких пламенных речей против пересмотра нейтралитета. «Судьба этой страны не требует нашего участия в европейских войнах», — сказал Линдберг. «Достаточно взглянуть на карту, чтобы понять, где лежат наши истинные границы. Что ещё мы можем просить, кроме Атлантического океана на востоке и Тихого океана на западе… ? Океан — это грозная преграда даже для современных самолетов». Линдберг, отец Чарльз Кофлин и несколько сенаторов-изоляционистов заполнили эфир обличениями предстоящей просьбы Рузвельта о внесении поправок в закон 1937 года. В считанные дни их кампания завалила офисы конгресса более чем миллионом телеграмм, писем и открыток с антиревизионистскими призывами.[718] После шести недель ожесточенных дебатов Конгресс наконец отправил пересмотренный законопроект о нейтралитете в Белый дом. Голосование по законопроекту проиллюстрировало значительные изменения в политической геометрии, произошедшие со времен славы «Нового курса». В Сенате большинство бывших прогрессивных республиканских союзников Рузвельта по внутренней политике покинули его. В Палате представителей южные демократы проголосовали 110–8 голосов в пользу пересмотра, наглядно продемонстрировав, насколько внешняя политика президента теперь зависела не от либеральной коалиции, законодательно оформившей «Новый курс», а от традиционно консервативного южного ядра его партии, которое было в значительной степени враждебно настроено против дальнейших внутренних реформ.

Рузвельт подписал пересмотренный Закон о нейтралитете 4 ноября 1939 года. Он сиял перед камерами кинохроники, ставя своё имя на документе, и демонстративно вручал торжественные ручки спонсорам законопроекта в конгрессе. Однако, несмотря на эту президентскую браваду, новый закон о нейтралитете в лучшем случае представлял собой лишь частичную победу стратегии «короткой войны». Закон действительно отменил эмбарго на поставки оружия. Воюющие державы теперь могли размещать в США заказы на военные материалы, включая боевые самолеты. Но у изоляционистов из Конгресса все ещё оставалось достаточно сил, чтобы заплатить за эту уступку высокую цену: они восстановили положения закона 1937 года о наличных деньгах и перевозках, срок действия которых истек в мае 1939 года. Кредиты воюющим сторонам были категорически запрещены — как из Казначейства США, так и от частных банкиров. Покупатели оружия и боеприпасов должны были произвести полную оплату наличными и получить право собственности до того, как товар покинет американские доки, а грузы могли перевозиться только на иностранных судах. Подчеркивая непримиримую решимость американских законодателей избежать инцидента, чреватого войной, новый закон запрещал американским торговым судам проходить через обширную «опасную зону», охватывающую большинство морских путей к западноевропейским портам, как нейтральным, так и воюющим. Северная Атлантика была историческим спасательным кругом Британии и традиционным щитом Америки. Взмахом пера 4 ноября Рузвельт очистил это море от американских кораблей лучше, чем это могли бы сделать тысячи торпед.

Этот ограниченный пересмотр закона о нейтралитете точно отражал шаткое равновесие, в котором сейчас находилась американская дипломатия. И общественное мнение, и официальная политика колебались между надеждой и страхом — надеждой на то, что с американской помощью союзники смогут победить Гитлера, и страхом, что события могут втянуть Соединенные Штаты в конфликт. Рузвельт, например, не обманывал себя относительно ужасающих последствий триумфа нацистов в Европе, но и не питал иллюзий относительно нравов своих соотечественников. «Меня беспокоит то, — признавался Рузвельт в конце декабря 1939 года своему коллеге-международнику, канзасскому газетчику Уильяму Аллену Уайту, — что общественное мнение здесь каждое утро похлопывает себя по спине и благодарит Бога за Атлантический (и Тихий) океан. Мы сильно недооцениваем серьёзные последствия для нашего собственного будущего… Поэтому, мой мудрый старый друг, моя проблема заключается в том, чтобы заставить американский народ задуматься о возможных последствиях, не пугая американский народ мыслью о том, что он будет втянут в эту войну».[719]

ОШИБКА, наступившая в Европе после вторжения Германии в Польшу, усугубила проблему Рузвельта в конце 1939 и начале 1940 года, когда перед ним встала задача просвещения американцев о реальной и настоящей опасности, с которой они столкнулись. Выполняя секретные протоколы нацистско-советского пакта, Сталин в середине сентября захватил восточную Польшу, а в конце ноября вторгся в Финляндию. Но это были относительно незначительные столкновения на далёкой восточной периферии Европы. В западной части Европы грозный немецкий вермахт, действительно великая угроза миру на Старом континенте, таинственно бездействовал. Блицкриг, или «молниеносная война», разгромившая Польшу за три недели, уступила место шести месяцам Ситцкрига — любопытной «сидячей войны», в ходе которой Гитлер закрепил свои успехи, но не начал новых военных авантюр.

В этот период Гитлер держал Париж и Лондон в напряжении, заманчиво, но в конечном итоге фальшиво предлагая мир. Союзники, со своей стороны, не проявляли склонности к захвату военной инициативы. Франция тянула время, обманутая своей верой в якобы непробиваемую линию Мажино. Британия довольствовалась налетами на немецкие города с помощью листовок. Когда последние дни 1939 года растянулись на недели, а затем и на месяцы, а на западе все ещё не было удара, Европа немного расслабилась. Английские дети, эвакуированные из Лондона под угрозой воздушных налетов в сентябре, возвращались домой к Рождеству. Даже такой воинственный британец, как Уинстон Черчилль, назначенный в начале сентября первым лордом британского адмиралтейства в кабинете Чемберлена, продолжал думать о войне скорее как о неизбежной перспективе, чем как о реальности. Уже на Рождество 1939 года он телеграфировал Франклину Рузвельту: «Вообще говоря, думаю, что война начнётся уже скоро».[720]

Когда наступил 1940 год, войны на западе все ещё не было — или было только то, что сенатор Бора с усмешкой назвал «фальшивой войной», очередное сабельное противостояние между громогласными нацистами и хитрыми демократиями, но Соединенным Штатам не о чём было беспокоиться. Среди американцев, сообщал из Вашингтона британский посол, царило ощущение «скуки от того, что грандиозная драма неограниченной воздушной войны в Европе, которой их учили ожидать, очевидно, не состоится».[721]

Странное затишье фальшивой войны на мгновение очаровало даже Франклина Рузвельта миражом урегулирования путем переговоров, прежде чем разразится страшная широкая война. Недавняя история умиротворения давала ему мало оснований для уверенности в том, что Великобритания или Франция соберут в себе политическую волю, чтобы долго противостоять Гитлеру. У него также не было оснований полагать, что британские или французские вооруженные силы смогут противостоять нацистскому джаггернауту, как только он начнёт наступать. Буллит прислал из Парижа несколько предупреждений о том, что Франция будет покорена немецкой авиацией задолго до того, как французы смогут создать свою собственную воздушную армию, с американской помощью или без неё. Из Лондона посол Кеннеди неоднократно подчеркивал, что предложения Берлина об урегулировании пагубно сказываются на морали. Чемберлен, считал Кеннеди, ещё может пойти на сделку с Гитлером. Сам Кеннеди, по сути, склонялся к тому, что такая сделка — лучшее, на что могла надеяться превосходящая по численности и недофинансированная Англия. «Не заблуждайтесь, — писал Кеннеди президенту 3 ноября, — в этой стране существует вполне определенное течение, выступающее за мир… Хотя все ненавидят Гитлера, [британцы] все же не хотят, чтобы им пришёл конец в экономическом, финансовом, политическом и социальном плане, что, как они начинают подозревать, станет их судьбой, если война продлится очень долго».[722]

Чтобы лучше оценить настроения в Европе, 9 февраля 1940 года Рузвельт объявил, что направляет заместителя государственного секретаря Самнера Уэллса с якобы «ознакомительной» миссией в Рим, Берлин, Париж и Лондон. О более глубокой цели поездки Уэллса президент не соизволил заявить публично: изучить возможность мирного урегулирования с Гитлером при посредничестве Америки — несомненно, по мнению Рузвельта, более предпочтительного, чем мирное урегулирование, продиктованное Гитлером.

То, что обнаружил Уэллс, обескуражило его. Хотя многие итальянские чиновники с тревогой искали способ избежать войны, Муссолини явно был верховным боссом Италии, и Уэллс пришёл к выводу, что нет «ни малейшего шанса на успешные переговоры» с Иль Дуче.[723] В Берлине, где он увидел польских военнопленных, хмуро убирающих снег с улиц, Уэллс с ледяным спокойствием выслушал двухчасовую речь министра иностранных дел Германии Иоахима фон Риббентропа; глаза министра были постоянно закрыты, «помпезность и нелепость его манеры» усиливали впечатление, что «этот человек пропитан ненавистью к Англии». На следующий день Уэллс уезжал с интервью с Гитлером, «думая про себя, когда я садился в машину, что слишком трагично, что все решения уже приняты. Лучшее, на что можно было надеяться, — это отсрочка, чего бы это ни стоило». В Париже, проезжая по улицам, где прошла большая часть его привилегированного детства, Уэллс получил множество подтверждений мрачных сообщений о моральном состоянии французов, которые передавал Буллит. На лицах людей он видел лишь «угрюмую апатию». «Лишь в редчайших случаях… я получал впечатление надежды или бодрости, или даже, как это ни трагично, воли к мужеству».

В Англии картина была иной. «Не было никакого сходства между впечатлениями, которые я получил в Лондоне, и теми, которые мне навязали в Париже», — вспоминал позже Уэллс. Многие писатели преуменьшали значение пребывания Уэллса в Лондоне, считая его просто «витриной» для маскировки его якобы более серьёзной миссии в Рим и Берлин. Но на самом деле именно визит Уэллса в Англию имел гораздо более важные последствия по той простой причине, что там Уэллс лично столкнулся с крепнущим английским духом непокорности — духом, который не смогли передать обреченные доклады посла Кеннеди. «Англичане, — мгновенно заключил Уэллс, — будут сражаться до последнего… Казалось, они были полны решимости не переживать ещё раз то, что им пришлось пережить с осени 1938 года, а довести дело до конца, каким бы далёким ни был этот конец и каким бы горьким ни оказалось продвижение к нему». Позиция двух человек, в частности, произвела на Уэллса глубокое впечатление. Энтони Иден, бывший и будущий министр иностранных дел, ныне работавший в министерстве по делам доминионов, решительно высказал своё суровое убеждение в том, «что ничто, кроме войны, невозможно до тех пор, пока гитлеризм не будет свергнут». Ещё более категорично Уинстон Черчилль, бывший и нынешний первый лорд адмиралтейства и вскоре ставший премьер-министром, искупал Уэллса в «каскаде ораторского искусства, блестящего и всегда эффективного, перемежающегося со значительным остроумием». Окутанный сигарным дымом и жестикулируя стаканом виски с содовой (по мнению Уэллса, не первым за день), Черчилль провозгласил: «Не может быть иного решения, кроме прямого и полного поражения Германии [и] уничтожения национал-социализма».

В конце марта Уэллс вернулся в Вашингтон и представил свой отчет президенту. Его путешествие разрушило две иллюзии. С одной стороны, его беседы с Муссолини и Гитлером убедительно доказали, что поиски мира путем переговоров — «забвение надежд». С другой стороны, вопреки тому, что долгое время предполагала история министерства Чемберлена и оценки посла Кеннеди, Англия не была полностью лишена воли к сопротивлению нацистам. Уэллс обнаружил, по крайней мере, среди некоторых лидеров Англии, особенно среди Черчилля, яростную решимость вести войну до конца против Гитлера. От этой решимости, и особенно от способности Черчилля поддержать её и убедить других, прежде всего американцев, в её глубине и прочности, будет зависеть многое в истории.[724]

НЕ УСПЕЛ УЭЛЛС вернуться в Соединенные Штаты, как Гитлер разрушил ложное спокойствие европейского затишья. 9 апреля Германия оккупировала Данию, и немецкие войска с поразительной быстротой пронеслись по южной Норвегии и вошли в несколько портов вдоль изрезанного фьордами норвежского побережья. Англо-французские силы бросились вытеснять захватчиков, но в течение нескольких недель немцы захватили страну, и униженные союзники отступили. Когда в начале мая Королевский флот эвакуировал британские части из разваливающейся Норвегии, правительство Чемберлена окончательно пало. (Во Франции Даладье был заменен новым премьер-министром, Полем Рейно, примерно за семь недель до этого). «Во имя Бога, уходите!» — крикнул Чемберлену один из заднескамеечников, процитировав слова Кромвеля, обращенные к Долгому парламенту в XVII веке. «Вы просидели здесь слишком долго, чтобы принести хоть какую-то пользу. Уходите, говорю я, и дайте нам покончить с вами». 10 мая Уинстон Черчилль стал премьер-министром. «Я чувствовал, что иду с Судьбой, — вспоминал Черчилль, — и что вся моя прошлая жизнь была лишь подготовкой к этому часу и к этому испытанию».[725]

Быстрое покорение Норвегии стало лишь прелюдией к долго откладываемому наступлению на западе. 10 мая, в тот самый день, когда Черчилль сжал руку Судьбы в Британии, вся свирепость блицкрига разразилась над Голландией, Бельгией и Люксембургом. Немецкие воздушно-десантные войска свели на нет историческую защиту Нидерландов, затопив пути вторжения. Бомбардировщики Люфтваффе сравняли с землей центр Роттердама. Панцерные (механизированные) дивизии устремились к Брюсселю. 14 мая восемнадцать сотен немецких танков с рёвом вырвались из Арденнских лесов, далеко к северу от бесполезной линии Мажино, и по часовой стрелке двинулись к морю, отрезая французские и британские колонны, которые выдвинулись, чтобы сдержать первоначальный немецкий натиск в низкие страны. Люксембург был бесцеремонно разгромлен. Голландия капитулировала 14 мая, Бельгия — 28 мая. 15 мая премьер-министр Франции Поль Рейно позвонил Уинстону Черчиллю. «Мы потерпели поражение», — сказал он, говоря по-английски. Когда ошеломленный Черчилль ничего не ответил, Рейно продолжил: «Мы побеждены; мы проиграли битву», — заявление, которое оказалось преждевременным всего на тридцать два дня.

В этот хаотический тридцатидвухдневный промежуток времени, среди сцен неописуемого столпотворения, включая перестрелки между французскими и британскими войсками, спешащими на эвакуационные корабли, Британии удалось спасти около 338 000 солдат (включая более ста тысяч французов) из северного французского порта Дюнкерк, что вместе с Норвегией стало двумя эвакуациями союзных войск с европейского континента за столько же месяцев. На гравийных пляжах Дюнкерка было оставлено все тяжелое снаряжение Британских экспедиционных сил — «все снаряжение армии, на которое до сих пор были отданы все первые плоды наших заводов», — сетовал Черчилль, — включая девяносто тысяч винтовок, семь тысяч тонн боеприпасов и 120 тысяч автомобилей.

Беда Черчилля отражала его острое понимание неумолимой экономической логики современной войны, когда машины, скорость и объем их производства имеют не меньшее значение для исхода сражения, чем люди, быстрота и точность их маневров. Беспорядочное отступление из Дюнкерка лишило британскую армию большей части боевых орудий. «Должно пройти много месяцев, — размышлял Черчилль, — прежде чем эта потеря будет восполнена». На море и в воздухе Королевский флот и Королевские ВВС оставались жизнеспособными боевыми силами. Но на суше Британия теперь была практически беззащитна.[726]

Как только отступающие британские и французские войска исчезли за Ла-Маншем, остатки французской армии рассыпались перед натиском немецких войск не более чем плащом матадора. Панцерные колонны перекатывались через устаревшие противотанковые препятствия, словно через консервные банки, и переправлялись через реку Мёз, «как будто её не существовало», — докладывал потрясённый Буллит. Даже умудренный опытом сражений Черчилль был потрясен скоростью и сокрушительной полнотой нацистской победы. «Я не понимал, — вспоминал он позже, — жестокости революции, произведенной со времен последней войны вторжением массы быстро движущейся тяжелой бронетехники».

10 июня, играя, по меткому выражению Гарольда Икеса, «роль шакала перед львом Гитлера», Муссолини объявил войну разбушевавшейся Франции, а для пущей убедительности — и Великобритании. Таким образом, «иль дуче» развеял все затянувшиеся надежды на то, что Италия ещё может отделиться от своего немецкого союзника. Неделю спустя, 17 июня, Франция попросила о перемирии. 22 июня 1940 года в том же железнодорожном вагоне, в котором немцы были вынуждены капитулировать в 1918 году, Гитлер с ликованием принял официальную капитуляцию Франции. По условиям документа о капитуляции Германия оккупировала все атлантическое побережье Франции и её внутренние районы до демаркационной линии к югу от реки Луары. Вассальное правительство во главе с авторитарным патриархом маршалом Филиппом Петином, разместившееся в курортном городе Виши, получило право руководить развалившимся французским государством. «Битва за Францию окончена», — заявил Черчилль в мрачной Палате общин. «Я ожидаю, что скоро начнётся битва за Британию». Англия, — кисло предсказал Петен, — «свернёт себе шею, как цыпленок».[727]

Капитуляция Франции в корне изменила военные расчеты, независимо от того, где их составляли — в Лондоне или Вашингтоне. До поражения Франции британские планировщики рассчитывали на то, что Франция поглотит первоначальный шок от немецкого нападения и даст Британии время на перевооружение. Американская стратегическая доктрина, какой бы она ни была, в свою очередь, неявно опиралась на триаду: французская сухопутная мощь, британская морская мощь и американская промышленная мощь, особенно производство самолетов для европейских демократий. Теперь Франция лежала под нацистским сапогом. Сможет ли Британия, одинокая и в значительной степени разоруженная после Дюнкеркского фиаско, долго продержаться?

Посол Буллит предупреждал, что Франция рухнет с неприличной поспешностью перед лицом немецкого вторжения. События мая и июня 1940 года подтвердили его худшие предчувствия. Посол Кеннеди делал аналогичные предупреждения в отношении Англии. После Дюнкерка, катастрофы, которую он точно предсказал, Кеннеди повторил своё предсказание о том, что немцы, изгнав Англию с континента и завоевав её самого важного союзника, сделают Лондону мирное предложение, от которого он не сможет отказаться. Кто теперь мог с уверенностью опровергнуть пророчество Кеннеди? И если Британия падет, что тогда будет — или сможет — делать Америка? Если Британия потерпит поражение, — зловеще произнёс Черчилль, — «тогда весь мир, включая Соединенные Штаты, включая все, что мы знали и о чём заботились, погрузится в пучину нового Тёмного века». Выступая в Шарлотсвилле, штат Вирджиния, Рузвельт согласился с ним. Соединенные Штаты не смогут выжить в качестве «одинокого острова в мире, где господствует философия силы», — сказал Рузвельт. «Такой остров может быть мечтой тех, кто все ещё говорит и голосует как изоляционисты», но эта глупая и опасная мечта «представляет собой для меня, — сказал президент, — кошмар народа, заключенного в тюрьму, закованного в наручники, голодного, которого изо дня в день кормят через решетку презрительные, не знающие жалости хозяева других континентов… В этот десятый день июня 1940 года в этом университете, основанном первым великим американским учителем демократии, мы возносим наши молитвы и возлагаем наши надежды на тех, кто за морями с великолепной доблестью ведет свою битву за свободу».[728]

Теперь Черчиллю предстояло срочно подтвердить веру в британскую доблесть. Он должен был не только сплотить своих соотечественников, но и убедить американцев, что Англия оставила в прошлом все соблазны умиротворения. В конечном итоге, конечно, Черчилль также надеялся вовлечь Соединенные Штаты в войну на стороне Англии. Он не скрывал этих намерений в знаменитой пературе к речи, произнесенной во время эвакуации из Дюнкерка, — речи, столь же примечательной своей откровенной мольбой о помощи, сколь и гипнотическими риторическими полетами. Премьер-министр ЮАР Ян Смэтс однажды заметил о речах Черчилля: «Каждая передача — это битва».[729] Эта речь, произнесенная на заседании Палаты общин 4 июня, была одновременно Трафальгаром и Азенкуром Черчилля, парящим триумфом ораторского искусства. Говоря лирическими елизаветинскими каденциями, Черчилль обращался как к американцам, так и к британцам (хотя американцы и не подозревали, что по трансатлантическому радио в миллионы их домов доносится не голос Черчилля, а записанный голос его назначенного пародиста, Нормана Шелли):

Этими словами Черчилль подтвердил оценку Самнера Уэллса о воинственности и упорстве британского лидера. «Это была великолепная речь», — отметил в своём дневнике обычно хмурый Икес. Рузвельт считал, что речь была «сама твердость». «Президент и я, — писал государственный секретарь Халл, — считаем, что мистер Черчилль имел в виду то, что сказал… Никаких переговоров между Лондоном и Берлином не будет». Словно колдовское заклинание, слова Черчилля буквально открывали дверь для американского сотрудничества. «Если бы у нас были сомнения в решимости Британии продолжать борьбу, мы бы не предприняли тех шагов, которые сделали, чтобы оказать ей материальную помощь», — писал позже Халл.[731]

Однако не все американцы так легко поддались чарам британского лидера, и не все сомнения в перспективах выживания Британии были так быстро развеяны. Черчилль приоткрыл дверь в англо-американское партнерство, но только на одну щель. Ветры войны и тревоги могли легко захлопнуть её снова. Словесные и иные муки Черчилля только начинались.

Уинстон Спенсер Черчилль как нельзя лучше подходил для того, чтобы призвать Новый Свет к спасению Старого. Сын отца-англичанина и матери-американки, он был воплощением англо-американского единства. Таинственные капризы характера и чистилища его шестидесяти четырех лет объединились, чтобы к 1939 году вооружить его внушительным арсеналом смекалки, хитрости и мастерства. Обладая великолепно отточенными ораторскими способностями, Черчилль был грозным претендентом на руку своих американских кузин. От них, как он знал, зависело все. Всю свою хитрость и остроумие Черчилль направил на то, чтобы убедить американцев стать товарищами Англии по оружию.

Ухаживая за американской публикой по радио, Черчилль также общался с Франклином Рузвельтом по телефону и телеграфу. Они встречались лишь однажды, в Лондоне в 1918 году. В первые дни «Нового курса» Черчилль отправил в Белый дом копию своей биографии, посвященной его предку Джону Черчиллю, первому герцогу Мальборо. Он приписал: «С искренними пожеланиями успеха величайшему крестовому походу современности». Оба человека больше не общались до 11 сентября 1939 года, через несколько дней после того, как Черчилль вошёл в кабинет Чемберлена в качестве первого морского лорда, когда Рузвельт отправил личную записку: «Именно потому, что мы с вами занимали схожие должности во время мировой войны [когда Черчилль был первым лордом адмиралтейства, а Рузвельт помощником министра военно-морского флота], я хочу, чтобы вы знали, как я рад, что вы снова в адмиралтействе… Я хочу, чтобы вы и премьер-министр знали, что я всегда буду рад, если вы будете лично держать меня в курсе всего, о чём вы хотите, чтобы я знал». Это короткое послание заложило основу замечательных личных и политических отношений.[732]

С полного одобрения Чемберлена Черчилль воспользовался возможностью открыть прямую линию связи с американским президентом. Не последнюю роль в этом сыграло желание англичан нивелировать мрачные оценки перспектив Британии, которые, как они знали, все чаще давал посол Кеннеди. Кеннеди, по словам одного британского дипломата, был «злобным и голубиным». Другой назвал американского посла «очень плохим образцом двуличного мошенника и пораженца». Учитывая пессимистические отчеты, которые, как он знал, подавал Кеннеди, Черчилль проницательно заметил, «что было бы неплохо кормить [Рузвельта] через определенные промежутки времени», причём кормить его более бодрящей пищей, чем та, которую ему подавал Кеннеди.[733]

В Рузвельте Черчилль нашел родственную душу для своего собственного бескомпромиссного духа. В предыдущие полдесятилетия президент порой был раздражён британским умиротворением не меньше, чем британцы американской изоляцией. «Я бы хотел, чтобы британцы прекратили это отношение „мы, которые скоро умрем, приветствуем вас“, — с раздражением писал Рузвельт гарвардскому историку в начале 1939 года. — Что сегодня нужно британцам, так это хороший крепкий грог, вызывающий не только желание спасти цивилизацию, но и постоянную веру в то, что они могут это сделать. В таком случае они получат гораздо больше поддержки от своих американских кузенов». Черчилль вполне мог бы стать тем человеком, который сварит этот грог. Что касается Кеннеди, то Рузвельт уже давно оценил своего посла. «Джо Кеннеди……был и всегда будет умиротворителем… Он для меня просто заноза в шее», — воскликнул Рузвельт Моргентау в октябре 1939 года.[734]

Однако от сообщений Кеннеди нельзя было так легко отмахнуться. Может быть, гонец и был занудой, но его послание имело отрезвляющее правдоподобие. Британия действительно могла погибнуть или, по крайней мере, покорно склониться перед властной силой Гитлера, какими бы крепчайшими ни были порции риторического грога, которые лились из ораторского колодца Черчилля. Даже Рузвельт весной 1940 года по крайней мере один раз подумал, что «англичане собираются надраться».[735] Как и предполагал Кеннеди, влиятельные члены британского правительства даже в столь позднее время все ещё вынашивали идею достижения взаимопонимания с Гитлером, не в последнюю очередь потому, что продолжали отчаиваться в американской помощи. «США выглядят довольно бесполезными», — заметил во время французского краха Александр Кадоган, старший советник лорда Галифакса, который все ещё был министром иностранных дел в правительстве Черчилля, как и в правительстве Чемберлена. «Что ж, мы должны умереть без них», — заключил Кадоган.[736] На секретном заседании военного кабинета в составе пяти человек 28 мая 1940 года Галифакс, принц умиротворителей, призвал принять предложение Муссолини выступить посредником в урегулировании. Чемберлен, лишённый премьерства, но все ещё остававшийся политической силой, с которой нужно было считаться, согласился. Он увещевал своих коллег, что они должны быть «готовы рассмотреть достойные условия, если они будут нам предложены». Эти чувства возмутили Черчилля, чьей главной целью было вычеркнуть их и все их остатки из британского политического тела. Выступая перед полным составом кабинета несколько минут спустя, новый премьер-министр применил мощный словесный эметик: «Каждый из вас восстанет и снесет меня с моего места, если я хоть на мгновение задумаюсь о переговорах или капитуляции», — прорычал Черчилль. «Если эта наша долгая островная история должна наконец закончиться, пусть она закончится только тогда, когда каждый из нас будет лежать на земле, захлебываясь в собственной крови». Черчилль «был просто великолепен», — записал в своём дневнике один из министров. Он был «человеком, и единственным человеком, который у нас есть для этой задачи».[737]

15 мая, всего через пять дней после вступления в должность, новый премьер-министр обратился к Рузвельту с бодрящей запиской. Кокетливо назвав себя «бывшим военно-морским деятелем» — прозрачная отсылка к его предыдущей работе в адмиралтействе и нехарактерная для него попытка подчеркнуть общность взглядов с Рузвельтом, — Черчилль написал леденяще откровенный обзор британской ситуации и начал то, что станет каскадом просьб о помощи со стороны Америки. При всей бравурности Черчилля Рузвельт не мог не уловить в тоне премьер-министра отчаяния.

«Хотя я сменил кабинет, — вкрадчиво начал Черчилль, — я уверен, что вы не захотите, чтобы я прекратил нашу интимную, частную переписку». Затем он быстро перешел к делу:

Это было необычное сообщение от одного главы правительства к другому. Оно граничило с самонадеянностью в своей обнаженной откровенности и почти презрительной мольбе. Вскоре Черчилль стал ещё более наглым. Всего пять дней спустя он написал Рузвельту, что, хотя лично он намерен сражаться до конца, если дела пойдут плохо, «члены нынешней администрации, скорее всего, падут [и] если с членами нынешней администрации будет покончено, а другие придут на переговоры среди руин, вы не должны быть слепы к тому факту, что единственной оставшейся козырной стороной в переговорах с Германией будет флот, и если эта страна будет оставлена Соединенными Штатами на произвол судьбы, никто не будет иметь права обвинять тех, кто будет нести ответственность, если они сделают лучшие условия, какие только смогут, для выживших жителей. Простите, господин президент, что я так прямолинейно излагаю этот кошмар. Очевидно, я не могу отвечать за своих преемников, которые в полном отчаянии и беспомощности вполне могли бы приспособиться к воле Германии». 15 июня Черчилль снова нарисовал эту мрачную перспективу: «Я хорошо знаю, господин президент, что ваш взгляд уже прошелся по этим глубинам, но я чувствую, что имею право официально заявить о жизненно важном вопросе, в котором американские интересы поставлены на карту в нашей битве». Прогерманское правительство может прийти к власти в Англии и превратить Британские острова в «вассальное государство гитлеровской империи», подарив при этом Германии британский флот. В этот момент, говорил Черчилль, «подавляющая морская мощь окажется в руках Гитлера».[738]

Из-под пера другого человека или в глазах другого человека эти предчувствия могли быть приняты за шантаж. Действительно, в меморандуме британского Министерства иностранных дел того времени их так и описывали: «шантаж, причём не очень хороший шантаж».[739] Но Рузвельт предпочел проигнорировать неприкрытую угрозу того, что если Америка не предпримет никаких действий, то умиротворение может решить судьбу Англии с последствиями для Америки, которые не нуждаются в подробном описании. Вместо этого президент немедленно удовлетворил почти все просьбы Черчилля. На следующий день после получения списка потребностей премьер-министра от 15 мая Рузвельт ответил, что не может передать эсминцы без разрешения Конгресса (обоснование, которое вскоре исчезнет), но что он делает все возможное по другим пунктам. Поставки самолетов ускоряются; зенитное оборудование и боеприпасы будут отправлены; сталь тоже; он примет к сведению предложение о посещении флотом Ирландии; и он уже направил основную часть американского флота на Гавайи в качестве предупредительного сигнала для Японии. По вопросу о том, будут ли Соединенные Штаты «давать нам все то же самое», когда долларовые резервы союзников будут исчерпаны, президент хранил упорное молчание. «Желаю вам удачи», — искренне заключил Рузвельт.[740]

В тот же день Рузвельт выступил перед совместным заседанием Конгресса с драматическим заявлением о выделении дополнительных ассигнований на оборону в размере почти 1,3 миллиарда долларов. Эти средства должны были пойти на строительство того, что вскоре было названо «флотом двух океанов». Не менее смело президент призвал к производству «по меньшей мере 50 000 самолетов в год» — поистине фантастический скачок, если сравнивать его со скудным выпуском военных самолетов со времен довольно неэффективного призыва Рузвельта «самолеты и много самолетов» в 1938 году. Наконец, явно подкрепляя свою короткосрочную военную стратегию, Рузвельт настаивал на том, что львиная доля этого колоссально возросшего производства самолетов должна быть поставлена зарубежным покупателям. «Для полной ясности», — заявил президент, — «я прошу Конгресс не предпринимать никаких действий, которые могли бы каким-либо образом затруднить или задержать поставку самолетов американского производства иностранным государствам». Неизвестный широкой публике, Рузвельт уже тихо распорядился, чтобы союзники получили «право первого звонка» на самолеты, которые в то время с мучительной медлительностью начали сходить с американских конвейеров. Всего несколькими неделями ранее Британия и Франция разместили первые значительные заказы на самолеты — пять тысяч планера и десять тысяч двигателей самой передовой конструкции.[741]

Готовое согласие Рузвельта на просьбы Черчилля и его акцент на производстве оружия для иностранных покупателей вновь ввергли президента в ожесточенную конфронтацию с его собственными старшими дипломатическими и военными советниками. В тот самый день, когда Черчилль обратился к нему с исторической просьбой, посол Кеннеди сообщил, что выполнение британских требований «оставит Соединенные Штаты в руках войны, в которой союзники рассчитывают потерпеть поражение… Мне кажется, — заключил Кеннеди, — что если бы нам пришлось сражаться, чтобы защитить свои жизни, мы бы лучше сражались на своём собственном заднем дворе».[742] Несколько ключевых американских военных лидеров решительно поддержали мнение Кеннеди. Их укоренившиеся в армии привычки к благоразумию в сочетании с их исключительной приверженностью американской обороне породили в их умах глубокий, опасливый скептицизм по отношению к инициативам президента. Они считали ключевое предположение Рузвельта — что Британия устоит — по меньшей мере сомнительным. Они видели свою главную обязанность в наборе, обучении и создании американских боевых сил, которых на тот момент почти не существовало и которые не могли быть созданы без оружия и снаряжения. Американское производство, утверждали они, должно идти к американским солдатам, морякам и летчикам, а не выбрасываться за море в тщетном прощальном жесте в адрес тонущих британцев. Джорджу К. Маршаллу вспомнились так называемые «споры об объединении» во время Первой мировой войны, когда генерал Першинг решительно сопротивлялся непрекращающимся требованиям союзников включить американские войска непосредственно в состав союзных частей, требованиям, которые угрожали самому существованию независимой американской армии. Маршалл не собирался уступать там, где Першинг, самый знаменитый из ныне живущих американских военных героев и его собственный почитаемый наставник, стоял твёрдо. Маршалл особенно беспокоился о том, что отправка самолетов в Англию подорвет американскую программу подготовки пилотов. Глава авиационного корпуса Хэп Арнольд подсчитал, что передача сотни самолетов союзникам заменит лишь трехдневный запас при той скорости, с которой они в то время сбивались, но отбросит график подготовки пилотов в США на шесть месяцев. «Для другой стороны это капля в море, а для нашей стороны — жизненно важная необходимость, и точка», — бодро заключил Маршалл, и 18 мая он сообщил военному министру: «Я с сожалением должен сказать вам, что не думаю, что мы можем позволить себе пойти на задержку и последствия, связанные с уступками британскому правительству».[743]

Рузвельт и сам мучился от шаткости своей позиции, согласно которой максимальная помощь должна быть направлена в Англию. «Я могу ошибиться, — признался он Икесу 4 июня 1940 года в редком откровении о сомнениях, которые, должно быть, осаждали его, — и это не более чем предположение. И если я ошибусь, результаты могут быть серьёзными. Если мы пошлем несколько эсминцев, они не принесут особой пользы союзникам, но могут ещё больше разозлить Гитлера. Мы не можем сказать, какой оборот примет война, и нет смысла подвергать себя опасности, если мы не сможем добиться каких-то результатов для союзников». Икес, понимая, «что президент находится в деликатном положении», согласился. «Если вы отправите помощь с плохими последствиями для нас самих, люди будут винить вас так же, как они будут винить вас, если вы не отправите помощь и союзники будут разбиты». Согласие Икеса было холодным утешением, но он с чеканной точностью описал ужасную дилемму, с которой столкнулся Рузвельт, — дилемму, недоумение и опасность которой значительно усилились после падения Франции.[744]

Весь май и июнь 1940 года президент неуклонно следовал своей рискованной ставке. Иногда ему приходилось уговаривать подчинённых поддержать его рискованную авантюру. На повестке дня стояли три вопроса. Во-первых, должны ли союзники иметь предварительные права на новые американские самолеты? Во-вторых, могла ли армия США передать из своих арсеналов Британии достаточное количество вооружений, чтобы возместить потери в Дюнкерке? В-третьих, может ли американский флот предоставить эсминцы, о которых просил Черчилль? Рузвельт ответил «да» на все три вопроса и не потерпел возражений. Когда военный министр Гарри Вудринг, изоляционист из Канзаса, приверженец стратегии «Крепость Америка», заикнулся о выделении самолетов для поставок за рубеж, Рузвельт приказал ему либо согласиться с программой, либо уйти в отставку. Узнав, что Хэп Арнольд продолжает жаловаться на разрушительное воздействие приоритетов Рузвельта на армейский авиакорпус, Рузвельт грубо сказал: «Ну, если Арнольд не хочет подчиняться, возможно, нам придётся перевести его из города», возможно, в карьерный могильник на Гуаме. Арнольд вскоре подчинился воле президента. Когда секретарь военно-морского флота Чарльз Эдисон сообщил, что генеральный судья-адвокат флота считает любой перевод эсминца незаконным, Рузвельт осудил высшего юридического чиновника флота, назвав его всего лишь «морским юристом», и посоветовал Эдисону отправить проблемного подчинённого в отпуск. «Если следующий по рангу человек не знает больше законов, его тоже следует отправить в отпуск, и так далее по списку». Эдисон упорно продолжал излагать доводы генерального судьи. «Забудьте об этом и делайте то, что я вам сказал», — огрызнулся президент. В течение нескольких недель Рузвельт выдворил Вудринга и Эдисона из кабинета министров. Появился новый мощный, решительный Рузвельт, совсем не похожий на того президента, который был политически ранен и подавлен на протяжении большей части своего второго срока. Теперь он был готов играть льва, и, похоже, наслаждался этой ролью.[745] Практически приказав своим военным начальникам объявить некоторые предметы «излишками», что является ключом к их законному освобождению, Рузвельт добился осуществления некоторых поставок оружия. Вопрос Черчилля об эсминцах все ещё оставался без ответа, но в ночь на 11 июня стивидоры из Нью-Джерси начали перегружать на британские корабли около шестисот грузовых вагонов с винтовками «Энфилд», пулеметами, 75-мм полевыми орудиями и более чем ста миллионами патронов. Военные, которые поневоле ускоряли отправку грузов, были потрясены зрелищем, разворачивавшимся в доках Нью-Джерси. «Если нам придётся проводить мобилизацию после того, как мы отпустим орудия, необходимые для этой мобилизации, и обнаружится, что у нас не хватает артиллерийского вооружения, — предупреждал один армейский офицер, — каждый, кто участвовал в сделке, может надеяться, что его найдут повешенным на фонарном столбе».[746]

Рузвельт не мог бесконечно продолжать впихивать свои необоснованные догадки в глотки секретарей кабинета министров и высшего военного и военно-морского командования. В поисках системы и консенсуса 13 июня 1940 года он изложил свои стратегические предположения на бумаге. Он попросил главнокомандующих армией и флотом оценить разумность его предпосылок и прокомментировать экономические, политические, военные и психологические последствия его политики помощи Британии. Этот скудный и несовершенный пророческий набросок, написанный всего через два дня после принудительных поставок оружия 11 июня и менее чем за неделю до того, как судьба Франции была окончательно решена, вызвал ещё более ожесточенные споры, которые продолжались все бешеное лето 1940 года и далее.

Заглядывая в будущее со всей уверенностью, на какую только был способен, Рузвельт изложил своё видение мира через шесть месяцев. Он сделал шесть прогнозов:

Начальник штаба сухопутных войск Маршалл и его коллега, начальник военноморских операций адмирал Гарольд Старк, в течение следующих нескольких дней усиленно изучали этот прогноз президента. На совещании в Белом доме 22 июня они представили Рузвельту свой собственный взвешенный ответ. В решающем вопросе — выживаемости Британии — они категорически не соглашались с предположениями президента. Они согласились с послом Кеннеди в том, что «фактическое вторжение и захват Англии немецкими вооруженными силами» представляется «в пределах возможного». Следовательно, они советовали, что «передача Великобритании дополнительных военных материалов, находящихся сейчас в руках вооруженных сил, серьёзно ослабит нашу нынешнюю оборону и не окажет существенной помощи британским силам» — мнение, которого они давно придерживались, а теперь заявили официально. Они также воспользовались случаем, чтобы раскритиковать решение Рузвельта оставить значительную часть флота в Перл-Харборе — шаг, по их мнению, слишком слабый, чтобы сдержать Японию, но достаточно воинственный, чтобы её разозлить, и любом случае развертывание, которое опасно ослабляло американские военно-морские силы на гораздо более важном Атлантическом театре. Маршалл и Старк советовали, что американская неготовность во всех видах вооружений настолько велика, что Соединенные Штаты должны тщательно беречь свои собственные ресурсы и избегать провоцирования любого из своих потенциальных противников. Тем временем администрация должна позаботиться об обороне полушария, укрепив отношения с Южной Америкой, приняв призыв в армию как шаг к «полной военной и военно-морской мобилизации» и используя все средства для ускорения производства вооружений, включая перевод рабочих на семидневные сверхурочные смены на крупных оружейных заводах.[748]

Рузвельт выслушал их с уважением, но отверг советы своих вождей. По последнему пункту президент решительно отказался. В условиях все ещё высокого уровня безработицы он не хотел менять стандартную пятидневную рабочую неделю. Пока продолжалась депрессия, рабочие места были важнее, чем ускоренное производство вооружений, хотя Рузвельт, конечно, понимал, что рост производства вооружений в конечном итоге означает увеличение количества рабочих мест, и немалое. Он также не согласился с рекомендацией перебросить элементы флота в Атлантику. Он согласился с необходимостью призыва в армию, хотя и понизил цель «полной» мобилизации до «постепенной». Самое главное, Рузвельт мужественно подтвердил своё обязательство продолжать оказывать помощь Великобритании.

Учитывая официально заявленную оппозицию со стороны его военных и военноморских начальников, не говоря уже о том, что в этот предвыборный год преобладало противоположное мнение американской общественности, две трети которой считали, что Британия вот-вот пойдёт ко дну, Рузвельт действовал с удивительной смелостью — или с беспричинным безрассудством. Бывший директор NRA Хью Джонсон, ныне откровенный изоляционист, но все ещё фонтанирующий ругательствами, обвинил Рузвельта в том, что он безответственно «играет в кости с судьбой».[749]

Со своей стороны, британцы знали, от чего зависит их судьба. «Степень, в которой США придут к нам на помощь, а не сосредоточатся на обороне собственного полушария, — заметил один из чиновников Министерства иностранных дел, — в высшей степени зависит от нашей способности доказать, что мы энергично ведем войну». Никто не оценил эту логику более остро, чем Черчилль. Выступая 20 июня на секретном заседании Палаты общин, он подробно остановился на позиции Соединенных Штатов и на том, как Великобритания может на неё повлиять. Официальных записей на сайте не велось, но в сохранившихся записях запечатлены его темы: «Героическая борьба Англии — лучший шанс привлечь их к себе… Дань уважения Рузвельту. Это зависит от нашей решительной позиции и от того, как мы будем держаться до тех пор, пока там не будут решены вопросы выборов».

Вскоре Черчилль нашел драматическую возможность продемонстрировать британскую решимость. Элементы французского флота, номинально находившиеся под контролем Виши по условиям франко-германского перемирия, но явно уязвимые для немецкого захвата, стояли на якоре, полностью боеспособные и с французскими экипажами на борту, на военно-морской базе Мерс-эль-Кебир, недалеко от Орана во Французском Алжире. Заранее предупредив Рузвельта, Черчилль приказал оперативной группе Королевского флота направиться к Мерс-эль-Кебиру. Британцы прибыли 3 июля и потребовали от французского командующего либо сдаться, либо списать свои корабли. Когда он отказался сделать и то, и другое, артиллеристы Королевского флота открыли огонь, потопив несколько французских судов и убив 1297 французских моряков. Британские моряки получили мало удовольствия от этого нападения на своих бывших союзников. Но как бы ни были неприятны люди, совершившие его, инцидент в Мерс-эль-Кебире поставил кровавую точку в воинственных заявлениях Черчилля. Мерс-эль-Кебир стал «поворотным пунктом в нашей судьбе», — отмечал позднее Черчилль. «Благодаря ему мир понял, что мы всерьез намерены продолжать войну».[750]

Мерс эль-Кебир безжалостно продемонстрировал способность Британии наносить удары. Вскоре последовало испытание гораздо более важного вопроса — её способности принимать удары. Битва за Британию, предсказанная Черчиллем во время заключения франко-германского перемирия, началась 10 июля 1940 года. Большие немецкие воздушные флотилии, волна за волной бомбардировщиков «Хейнкель» и «Юнкерс», сопровождаемые фалангами истребителей «Мессершмитт», начали бомбить британские прибрежные объекты, готовясь к вторжению через Ла-Манш. «Фюрер приказал мне сокрушить Британию с помощью моих люфтваффе», — заявил своим генералам министр авиации Германии Герман Геринг. «С помощью сильных ударов я планирую поставить этого врага… на колени в ближайшее время».[751] Но этот враг, единственный в своём роде в гитлеровском опыте на сегодняшний день, отказался преклонить колени. Вопреки ожиданиям Королевские ВВС пытались создать над Британскими островами неровный защитный занавес из истребителей «Спитфайр» и «Харрикейн». Благодаря новой технологии радаров, которые заранее предупреждали о немецких бомбардировках, и взлому сверхсекретных немецких кодов «Энигма», которые давали дополнительные сведения о тактике и целях нападающих, британскому истребительному командованию удавалось сдерживать немцев до июля. В августе Геринг переключил своё внимание на аэродромы RAF, а затем на террористические бомбардировки Лондона в сентябре — «Блиц», как вскоре назвали эту фазу битвы лондонцы. Американцы внимательно следили за развитием событий, настраивая свои радиоприемники на смазанный никотином голос Эдварда Р. Марроу, который вел репортаж из дома Би-би-си. «Лондон горит», — начинал Мурроу своим фирменным траурным тоном, и американцы с тревогой ждали неизбежного объявления об окончательном покорении Британии.

Пока бушевала битва за Британию, Черчилль вновь обратился к Рузвельту с просьбой о помощи. 16 июля криптоаналитики «Энигмы», работавшие в академической обстановке в бакингемширской деревушке Блетчли, о бесценной ценности которых говорит кодовое название их сверхсекретного подразделения — «Ультра», передали ему копию директивы гитлеровского фюрера № 16: «Я решил подготовить десантную операцию [под кодовым названием Sealion] против Англии», — инструктировал Гитлер своих генералов. Это перехваченное сообщение подтвердило худшие опасения Черчилля. Теперь «казалось несомненным, — вспоминал он позже, — что этот человек собирается попытаться». Когда вторжение стало неминуемым, Черчилль снова обратился с просьбой предоставить ему эсминцы, о которых он впервые попросил 15 мая. «Господин президент, — писал он Рузвельту 31 июля, — с большим уважением я должен сказать вам, что в многовековой истории мира это дело, которое нужно делать сейчас… Я уверен, что с вашим пониманием морского дела вы не допустите, чтобы этот переломный момент битвы сорвался из-за отсутствия этих эсминцев».[752]

Запрашиваемые эсминцы якобы должны были помочь заслонить Ла-Манш от ожидаемой немецкой амфибии. Но и Рузвельт, и Черчилль понимали, что американские корабли имеют скорее психологическую и политическую ценность, чем военно-морскую. Корабли, о которых шла речь, были четырехфюзеляжными реликвиями времен Первой мировой войны, старыми обшарпанными боевыми повозками, не приспособленными для ведения современной морской войны. Чтобы переоборудовать их для использования в Королевском флоте, потребовались бы месяцы. Если вторжение действительно так неизбежно, как считал Черчилль в июле, они никогда не будут готовы вовремя и в любом случае могут оказаться скорее обузой, чем преимуществом на линии фронта. Но оба лидера также понимали, что моральный дух и восприятие были не менее важны, чем металл и огневая мощь в этот поворотный момент. Доставка эсминцев в Британию укрепила бы британский дух, дала бы Гитлеру понять, что терпение нейтральных американцев истощается, и, что самое важное, помогла бы донести до тех же американцев их роль в борьбе с нацизмом. По этим причинам, по крайней мере, в той же мере, что и по причине своего «понимания морского дела», Рузвельт был полон решимости передать корабли.[753]

ОДНАКО, как хорошо знал Рузвельт, даже президентская решимость не всегда является решающей. Продажей самолетов и поставками оружия в предыдущие недели Рузвельт расширил свои конституционные прерогативы до самых крайних пределов. Он также рисковал собственной политической шеей. Теперь, летом 1940 года, его шея была как никогда на волоске.

Причуда американской конституционной системы заключается в том, что президентские выборы проходят по календарю, а не по кризису. По неловкому стечению обстоятельств, четырехгодичный американский политический ритуал выдвижения, кампании и выборов пришёлся на изобилующие кризисами отчаянные летние и осенние месяцы 1940 года. Судьба Британии висела на «тонкой ниточке», которую Черчилль назвал «импровизированной нитью», сотканной из хлипких самолетов и горстки доблестных, но зелёных пилотов. Как будто упорного изоляционизма и неопределенного исхода битвы за Британию было недостаточно, чтобы нарушить его расчеты в этот мучительный момент, Рузвельту также пришлось считаться с неизбежным сезоном выборов.

Когда Рузвельт решил добиваться третьего президентского срока, остается загадкой. Он держался более осторожно, чем обычно. Даже Элеонора не знала наверняка, каковы были его намерения и каким образом он их сформировал. Обычай предписывал ему отказаться от должности; ни один человек до него не осмеливался нарушить пример Джорджа Вашингтона, занимавшего этот пост в течение двух сроков. Когда наступил 1940 год, Рузвельт сделал все возможное, чтобы последовать традиции и удалиться в своё любимое поместье Гайд-парк. Там он активно руководил строительством Топ-коттеджа, уютного каменнодеревянного укрытия в отдалённом уголке обширной территории. Казалось, он уже рассчитывал занять своё место в истории, создав прецедент возведения в Гайд-парке первой в стране президентской библиотеки — хранилища документов его администрации и места, где он мог бы редактировать свои бумаги и, возможно, писать мемуары. Он стремился укрепить и своё финансовое будущее. В январе он подписал контракт с журналом Collier’s на выпуск серии статей после ухода с поста президента за гонорар в размере семидесяти пяти тысяч долларов в год — его президентской зарплаты. «Я не хочу баллотироваться», — признался он тогда Моргентау, но затем добавил: «Если только в период до съезда ситуация в Европе не станет очень, очень сильно хуже».[754]

Ситуация, конечно, становилась все хуже и хуже, и, хотя особенности мышления Рузвельта остаются неясными, европейский кризис, несомненно, послужил окончательным объяснением его окончательного решения попытаться разрушить традицию двух сроков. Европейская сцена влияла не только на мысли Рузвельта, но и на стратегию его политических противников. Если бы не крах Франции, Республиканская партия вполне могла бы выдвинуть в президенты одного из своих влиятельных сенаторских баронов, например Роберта Тафта из Огайо или Артура Ванденберга из Мичигана. Но оба этих сенатора Среднего Запада были непреклонными изоляционистами. Когда 24 июня, всего через два дня после капитуляции Франции, в Филадельфии был объявлен съезд республиканцев, делегаты не были настроены выдвигать кандидата, столь приходского, как Тафт, или столь изоляционистского, как Ванденберг, при всём их авторитете в Великой старой партии. Вместо этого, в результате одного из самых поразительных сюрпризов в истории американской президентской политики, не имеющего аналогов по своей невероятности со времен выдвижения демократами Горация Грили в 1872 году, республиканцы выбрали бывшего демократа и политического дилетанта Уэнделла Уилки.

Открытое лицо и уложенные в хвост волосы, бойкий, простодушный, сорокавосьмилетний Уиллки был захудалым и харизматичным хуситом, который преуспел в качестве корпоративного юриста и руководителя коммунальных служб, что позволило Гарольду Икесу охарактеризовать его как «простого босоногого юриста с Уолл-стрит». Возглавляя корпорацию Commonwealth and Southern, коммунальную холдинговую компанию с обширными интересами на Юге, Уилки вступил в дуэль с рузвельтовской TVA по вопросу о государственной энергетике. К концу 1930-х годов он стал ведущим представителем тех представителей деловых кругов, которые считали себя ущемленными «Новым курсом». Однако Уилки не был старомодным консерватором. Он дал своё благословение большинству социальных законов «Нового курса» и, как ни странно, воздержался от одобрения проповедей правых республиканцев о достоинствах безудержного laissez-faire. Вместо этого он осудил демократов за то, что они приобрели корыстный политический интерес в Депрессии и поэтому намеренно подавили потенциал частного предпринимательства, способствующий росту благосостояния и созданию рабочих мест. Это стало основой политического аргумента, который республиканцы будут выдвигать против демократов ещё не одно поколение, и аргумента, ознаменовавшего сейсмический сдвиг в американской политике, который произвел «Новый курс». Всего за несколько лет до этого сам Уиллки был зарегистрированным демократом. Бывший сенатор-республиканец от штата Индиана Джеймс Э. Уотсон, узнав, что бывший демократ Уилки стал кандидатом от его партии, разгневался: «Если бы шлюха покаялась и захотела присоединиться к церкви, я бы лично приветствовал её и провел к алтарю, чтобы она села на скамью. Но, клянусь Вечностью, я бы не попросил её возглавить хор в первый вечер».[755] Самое главное, Уилки был непоколебимым интернационалистом. Он публично критиковал нацистскую агрессию, красноречиво выступал за отмену эмбарго на поставки оружия и за помощь Великобритании. Именно по этим причинам он пришёлся по душе восточным, англофильским республиканцам, которые видели в Уилки инструмент, с помощью которого можно было сдержать грозное изоляционистское крыло их партии. При поддержке республиканцев-интернационалистов, таких как влиятельные и богатые издатели Генри Люс и Рой Говард, уже в 1939 году была создана организация «Уилки в президенты». На шестом голосовании в Филадельфии Уилки выиграл номинацию. В одном из типичных для президентской политики браков с дробовиком его кандидатом стал сенатор от штата Орегон Чарльз Макнери, который поддерживал проекты государственной энергетики так же горячо, как Уиллки их осуждал.

Загадочно воздерживаясь от каких-либо конкретных заявлений о своих намерениях, Рузвельт оставался в Белом доме, пока демократы готовились к своему июльскому съезду в Чикаго, сентиментальном месте первого выдвижения Рузвельта в 1932 году и, что более важно, в городе, находящемся под твёрдым кулаком мэра Эдварда Дж. На Келли можно было рассчитывать, что он заполнит галереи энтузиастами Рузвельта и поможет организовать якобы спонтанный всплеск голосования за Рузвельта. Рузвельт, подобно сфинксу, не сделал ни одного явного движения, чтобы добиться номинации, пока участники съезда съезжались в Чикаго. Его прецедентная кандидатура, выдвинутая на третий срок, должна была, по крайней мере, выглядеть как ответ на восторженные мольбы делегатов. На самом деле он уже был полон решимости получить номинацию. Однако делегаты грозились не справиться с возложенной на них ролью. Одна из газет заметила, что они взялись за дело выдвижения Рузвельта со всем рвением цепной банды. В самый ответственный момент, когда председательствующий зачитал заявление Рузвельта о том, что делегаты могут голосовать за кого угодно, Келли приказал начать демонстрацию в поддержку Рузвельта. Из громкоговорителей неизвестный голос прокричал «Мы хотим Рузвельта», и демонстранты, подражая ему, скандировали этот клич почти целый час. Тем временем репортер проследил за таинственным голосом до подвала зала съездов, где обнаружил суперинтенданта канализации мэра Келли, сидящего у микрофона в окружении усилительной аппаратуры и подробного сценария для стимулирования «спонтанного» зрелища на этаже выше.

Благодаря «голосу из канализации» шарада с «призывом» была хотя бы на время поддержана, и Рузвельт был выдвинут в первом же туре голосования. В качестве провокационного шага он назначил своим помощником министра сельского хозяйства Генри Уоллеса, бывшего прогрессивного республиканца, который впервые зарегистрировался как демократ только в 1936 году. Уоллес был непримиримым либеральным реформатором и непоколебимым «новым курсовиком» — качества, которые рекомендовали его Рузвельту. Но старые завсегдатаи Демократической партии с глубоким недоверием относились к Уоллесу как к отступнику-республиканцу и как к голубоглазому мистику, который символизировал все то, что они считали неприемлемым в безнадежно утопическом, манипулирующем рынком и порождающем бюрократию «Новом курсе». Когда Рузвельт объявил о выборе Уоллеса, в зале съезда в Чикаго раздались крики. Казалось, делегаты были на грани мятежа. Позже Рузвельт попытался успокоить консерваторов-демократов, назначив на пост министра торговли директора RFC Джесси Джонса, консервативного техасца. Но на данный момент только после того, как Рузвельт пригрозил отказаться от своей собственной номинации, если Уоллеса не будет в билете, и после примирительной речи Элеоноры Рузвельт, первой жены номинанта, когда-либо выступавшей на национальном политическом съезде, делегаты нехотя уступили. Их ворчливое согласие и скорое объявление о назначении Джонса стали ещё одним доказательством глубоких идеологических разногласий в Демократической партии.

Назначив Уоллеса своим партнером на пост вице-президента, Рузвельт бросил прощальный букет старому прогрессивному крылу Республиканской партии — крылу Джорджа Норриса, Хайрама Джонсона и Роберта Ла Фоллетта-младшего, — с которым он когда-то надеялся наладить прочное партнерство во имя либерализма. В гораздо более показательной паре назначений в июне, безошибочно сигнализирующих о том, что внешняя политика, а не внутренние реформы, теперь является его неотложным приоритетом, Рузвельт протянул руку совершенно другой республиканской группе. При этом он выбил из-под ног Уиллки несколько важных политических позиций. Помня о печальной судьбе своего старого шефа Вудро Вильсона, чья внешняя политика была развалена из-за партийных разборок, Рузвельт назначил двух видных республиканцев в свой кабинет всего за четыре дня до того, как члены партии собрались в Филадельфии. Фрэнк Нокс стал министром военно-морского флота, а Генри Л. Стимсон — военным министром (заменив, соответственно, спорщика Чарльза Эдисона и непокорного Гарри Вудринга). Нокс был всадником, известным редактором чикагских газет, кандидатом в вицепрезиденты от республиканцев в 1936 году и ярым интернационалистом.

Стимсон был старшим государственным деятелем с безупречной личной и политической родословной. Он родился в богатой семье, получил образование в Андовере, Йельском колледже и Гарвардской школе права. Легко заняв своё место в рядах американской аристократии своего времени, он служил военным секретарем в администрации Уильяма Говарда Тафта и государственным секретарем при Герберте Гувере. Карьера Стимсона прослеживала захватывающие дух преобразования в американской жизни за почти столетие, прошедшее после окончания Гражданской войны. Стимсону, родившемуся во времена Реконструкции, в 1940 году исполнилось семьдесят три года, он прожил своё детство в эпоху войн равнинных индейцев с луком и стрелами, и ему было суждено помочь направить современную мировую войну к её сокрушительному ядерному завершению. Сформированный ценностями девятнадцатого века, Стимсон был образцом честности, как общественной, так и личной (Стимсоны не принимали разведенных). Он также был образцом, фактически памятником, интернационалистического республиканства, фигурой возвышающегося престижа и непоколебимого самообладания, что защищало его от неизбежных обвинений в том, что он предал свою партию, приняв приглашение Рузвельта войти в состав кабинета. Стимсон был, если можно так выразиться, ещё более ярым и откровенным интернационалистом, чем Нокс. В течение нескольких месяцев, предшествовавших его назначению, он испытывал все больший дискомфорт от своих изоляционистских единомышленников в Республиканской партии. Накануне своего назначения Стимсон выступил по радио с искренним призывом оказать максимальную помощь Великобритании, включая сопровождение американским флотом больших британских торговых конвоев с боеприпасами через Атлантику — позиция, которую сам Рузвельт не осмеливался занять публично.

Назначения Нокса и Стимсона подтвердили благородное намерение Рузвельта найти двухпартийный консенсус в период серьёзного национального кризиса. «Со времен титанического консерватора Александра Гамильтона, отдавшего выборы 1800 года своему ненавистному сопернику, либералу Джефферсону, чтобы спасти и объединить нацию в период кризиса, — писала Дороти Томпсон в New York Herald Tribune, — ни один политический лидер Америки не делал более великодушного и искреннего жеста». Назначения Нокса и Стимсона имели и менее назидательную партийную логику. Рузвельт знал, что эти два громких назначения в кабинет министров вобьют клин в ряды республиканцев по вопросу о помощи Великобритании, изолируют изоляционистов и тем самым ослабят руку того, кто будет кандидатом в президенты от республиканцев.[756]

Таким образом, Уиллки начал свою и без того любопытную политическую карьеру со значительными препятствиями. Он пытался преодолеть их, ведя кампанию с мускулистой и порой безумной эксцентричностью. Энергичный, но дилетантский оратор, он нередко делал остроумные замечания, например, когда обещал заменить социального работника Фрэнсис Перкинс новым министром труда, набранным из рабочих, а затем без обиняков добавил: «И это будет не женщина». На трибуне он часто становился настолько оживлённым, что отрывался от стационарного микрофона — роковая ошибка в эпоху радио.

Однако, каковы бы ни были его недостатки как участника кампании, Уилки в достаточной степени разделял интернационалистские убеждения самого Рузвельта, поэтому его кандидатура, а также назначения Нокса и Стимсона помогли нейтрализовать внешнюю политику как вопрос на протяжении большей части кампании. Рузвельт, например, не решался принять законопроект Берка-Вадсуорта о выборочной службе, двухпартийное предложение, которое в то время проходило через Конгресс, хотя его положения вполне соответствовали его собственной заявленной политике. Вопреки призыву Маршалла и Старка к «полной мобилизации» и в соответствии с представлениями Рузвельта о короткой войне, законопроект о выборочной службе предусматривал всего один год службы для призывников и запрещал их отправку за пределы Западного полушария. Тем не менее, законопроект вводил первый в истории США призыв в мирное время, и его потенциальное влияние на выборы не давало Рузвельту покоя. Даже «ограниченная форма выборочного призыва», — сказал он корреспонденту, — «может очень легко победить Демократический национальный билет».[757] Но когда репортер посоветовал Уиллки, что «если вы хотите выиграть выборы, то выступите против предлагаемого призыва», Уиллки ответил: «Я скорее не выиграю выборы, чем сделаю это». Избирательная служба, — заявил Уиллки в предвыборной речи, — «это единственный демократический способ обеспечить обученную и компетентную рабочую силу, необходимую нам для национальной обороны».[758] При поддержке обоих кандидатов в президенты законопроект был принят 16 сентября. Месяц спустя более шестнадцати миллионов мужчин в возрасте от двадцати одного до тридцати пяти лет были внесены в списки призывников.

Передача эсминцев, которая долго откладывалась, была совсем другим делом. К началу августа Рузвельт решил, что ему удалось найти способ передать эсминцы в руки Черчилля. Он предложил обменять военные корабли на подаренные Великобританией Соединенным Штатам две военно-морские базы на Ньюфаундленде и Бермудах и девяностодевятилетнюю аренду на дополнительные базы в британской Вест-Индии. В таком виде сделка «эсминцы в обмен на базы» могла быть представлена как средство укрепления обороны полушария, что позволило бы свести на нет критику изоляционистов и обойти законодательный запрет на передачу оборудования, считающегося необходимым для национальной обороны.[759] Обменные условия сделки также представляли собой зыбкую, но, возможно, вполне обоснованную правовую основу для обращения к Конгрессу за разрешением на передачу. Воспользуется ли Уилки своими добрыми услугами с республиканцами в Конгрессе для содействия сделке? Рузвельт направил своего личного эмиссара, журналиста Уильяма Аллена Уайта, главу Комитета по защите Америки путем оказания помощи союзникам, чтобы тот задал этот вопрос Уилки, который в то время проводил предвыборную кампанию в Колорадо. «Уиллки уклонился, — сообщал Уайт, — по разным веским причинам… Он чувствует естественную неуверенность в том, что возьмет на себя руководство Конгрессом, пока его уши не просохли». Но, сказал Уайт президенту, «все не так плохо, как кажется». Уиллки не одобрил сделку, но и не осудил её. Лишившись помощи Уиллки в работе с Конгрессом, Рузвельт размышлял о том, что ему «могут объявить импичмент», если он продолжит передачу.[760] Но, будучи уверенным в том, что Уиллки не сделает сделку с эсминцами и базами главным вопросом предвыборной кампании, Рузвельт в конце концов обошел Конгресс и отдал приказ об обмене по собственной инициативе. Он был завершён 2 сентября.

Сделка по эсминцам и базам стала для Черчилля громким триумфом. В своей речи, посвященной летчикам, участвовавшим в Битве за Британию, — «Никогда ещё в области человеческих конфликтов столь многие не были обязаны столь немногим», — сказал он, придумав субрикет («немногие»), под которым навсегда останутся известны пилоты RAF, — Черчилль также экстравагантно приветствовал соглашение о базах эсминцев. А ведь мог бы. Сделка помогла приблизить реализацию замысла, которым Черчилль руководствовался во всей своей внешней политике с момента вступления в должность. По его словам, оно означало углубление процесса, в результате которого «англоязычные демократии, Британская империя и Соединенные Штаты, должны будут несколько смешаться в некоторых своих делах для взаимной и общей выгоды. Со своей стороны, глядя в будущее, я не отношусь к этому процессу с какими-либо опасениями. Я не смог бы остановить его, даже если бы захотел; никто не сможет его остановить. Как Миссисипи, — искусно заключил Черчилль для своей американской аудитории, — она просто продолжает катиться. Пусть катится. Пусть она катится полным потоком, неумолимая, неодолимая, благотворная, к более широким землям и лучшим дням».[761]

Сами эсминцы не шли с такой же неумолимостью. К концу года только девять из обещанных пятидесяти добрались до Британии, где адмиралтейство сочло их ещё менее пригодными для плавания, чем ожидалось. В любом случае, 17 сентября, всего через две недели после объявления о сделке по эсминцам и базам, расшифровки «Энигмы» подтвердили, что Гитлер отложил на неопределенный срок операцию «Силион» — ожидаемое вторжение, против которого должны были быть задействованы эсминцы.[762] Битву за Британию выиграли «немногие», а не американские корабли. Но, как понимал Черчилль, убедительная логика обмена эсминцев на базы всегда была скорее политической и психологической, чем военной. Истинная выгода от сделки лежала в будущем. Она должна была измеряться не вкладом в оборону Британии летом 1940 года, а её каталитическим эффектом в укреплении англо-американского альянса — и в приближении Соединенных Штатов к воинственности.

Уиллки ограничился тем, что осудил указ об осуществлении сделки по уничтожению баз как «самое произвольное и диктаторское действие, когда-либо предпринятое любым президентом в истории Соединенных Штатов» — обвинение, мягко говоря, огульное, но также пустое и ироничное, поскольку Уиллки мог бы сделать себя инструментом участия Конгресса, если бы захотел.[763] В любом случае, критика Уиллки ограничивалась методом, а не сутью обмена эсминцев на базы. Архисоциалистическая газета Chicago Tribune, напротив, прокляла сделку как «акт войны». Черчилль выразился более сдержанно, но в целом согласился с этой оценкой. «Передача Великобритании пятидесяти американских военных кораблей была явно не нейтральным актом, — писал он позднее. — По всем стандартам истории он оправдал бы германское правительство в объявлении войны [Соединенным Штатам]… Это был первый из длинной череды все более нейтральных актов в Атлантике, которые оказали нам огромную услугу… Весь мир, — заключил Черчилль, — понял значение этого жеста».[764]

В последние дни кампании нарастающее политическое отчаяние Уиллки и резкие придирки республиканцев-изоляционистов вроде Ванденберга на время затмили интернационалистские убеждения кандидата, не говоря уже о его самообладании. Отказавшись от вежливого тона, которым были пропитаны его ранние предвыборные заявления, Уиллки перешел к резкому осуждению Рузвельта как разжигателя войны. «Мы не хотим снова посылать туда наших парней», — заявил он в своей речи в Сент-Луисе. «Если вы выберете кандидата на третий срок, я считаю, что они будут посланы».[765] В серии все более эмоциональных речей от имени Уиллки Чарльз Линдберг раздувал ту же тему. Так же поступил и Джон Л. Льюис, который поддержал Уилки и проклял Рузвельта в общенациональной передаче 25 октября. Для пущей убедительности Льюис пригрозил, что если промышленные рабочие страны отвергнут его совет, он уйдёт с поста президента CIO.[766]

Одобрение Линдберга и Льюиса и явная уязвимость Рузвельта в обвинении в разжигании войны обеспокоили лагерь Рузвельта в последние дни кампании. «Этот парень Уилки вот-вот побьет босса», — беспокоился советник президента Гарри Хопкинс.[767] Рузвельт оставался в Белом доме большую часть кампании, но в конце октября, выглядя по-президентски и по-государственному, он наконец-то вышел на предвыборную тропу. Как и в случае с Уиллки, растущие политические ставки по мере приближения дня выборов омрачили обычно осторожные суждения Рузвельта. Сначала он довольствовался напоминанием аудитории о том, что партия Уиллки также была партией «Мартина, Бартона и Фиша», трех печально известных изоляционистских конгрессменов, чьи имена составляли запоминающийся триномиальный напев, с помощью которого Рузвельт доводил толпы демократов до пароксизмов партийного энтузиазма.[768] Но, отправляясь 30 октября в Бостон на важнейшую речь, Рузвельт явно волновался. Не в первый и не в последний раз он требовал от Черчилля жеста, который мог бы дать ему поддержку американских избирателей, — заявления, которое, как он проинструктировал Моргентау, «на языке самого Черчилля — он писатель, — которое президент мог бы использовать перед бостонскими ирландцами».[769] Но словесная мельница Черчилля подвела его в этом случае. Рузвельт, оставленный в Бостоне на произвол судьбы, с усердием прибег к ставшей уже привычной литании «Мартин, Бартон и Фиш». Он также рискнул дать безрассудное обещание: «Я говорил это раньше, но буду говорить снова и снова: Ваших мальчиков не будут посылать ни в какие иностранные войны». Очевидно, что Рузвельт опустил уточняющую фразу, которую он использовал в предыдущих случаях: «за исключением случаев нападения».[770]

Слушая радио, Уилки взорвался: «Этот лицемерный сукин сын! Он меня победит».[771] Он был прав наполовину. Уиллки, конечно, потерпел решительное поражение, но не мучительные обещания Рузвельта не ввязываться во внешние войны привели президента к беспрецедентной победе на третьем сроке. Опросы общественного мнения показали, что именно надвигающаяся реальность американского участия в вооруженном конфликте, а не соблазнительные заверения Рузвельта о мире, больше всего навредила Уиллки. На вопрос о том, как бы они проголосовали, если бы войны не было, избиратели отдали предпочтение Уилки с перевесом в 5,5%, что отражало разочарование в «Новом курсе» и недовольство проблемой третьего срока. Однако, столкнувшись с возможностью войны, они отдали предпочтение Рузвельту с гораздо большим отрывом. Ко дню выборов многие избиратели уже явно смирились с ужасной перспективой войны. Они решили, что сейчас не время менять надежного Рузвельта, которого они знали на протяжении восьми лет депрессии, реформ и обострения международной напряженности, на раздражительного Уилки, которого они видели во время предвыборной кампании. Республиканский кандидат победил всего в десяти штатах — традиционных оплотах республиканцев в Мэне и Вермонте и ещё в восьми на изоляционистском Среднем Западе. Перевес Рузвельта стал самым незначительным за всю его историю. Уиллки набрал на пять миллионов голосов больше, чем Лэндон четырьмя годами ранее — что свидетельствует о том, насколько упала популярность Рузвельта после триумфального референдума по «Новому курсу» в 1936 году. Но в конечном итоге Уилки был обязан своим поражением беспокойству по поводу своей неопытности и слабым признакам возвращающегося процветания.[772]

На самом деле Рузвельт посвятил большую часть своей речи в Бостоне не пышным обещаниям мира, а несколько бессердечному перечислению хороших экономических новостей, порожденных британскими военными приказами. «Вы, добрые люди, здесь, в Бостоне, знаете об огромном увеличении объема производительной работы на вашей Бостонской военно-морской верфи», — напомнил он своим слушателям. В то же время он обратился по радио к «жителям Сиэтла — вы видели, как растет завод Boeing». Аналогичным образом он обращался к слушателям в Южной Калифорнии, Буффало, Сент-Луисе, Хартфорде и Патерсоне, штат Нью-Джерси — во всех населенных пунктах, где военные заказы завершали тоскливое десятилетие массовой безработицы. Рузвельт хорошо понимал холодную политическую логику роста занятости. «Эти иностранные заказы означают процветание страны, и мы не сможем избрать демократическую партию, если не добьемся процветания, а эти иностранные заказы имеют величайшее значение», — говорил он в частном порядке примерно за восемь месяцев до этого, когда начали поступать крупные авиационные контракты союзников.[773] Во многом благодаря британским закупкам оружия ко дню выборов было занято почти на 3,5 миллиона человек больше, чем во время рецессии Рузвельта в 1937–38 годах. Безработица сократилась к концу 1940 года до 14,6%, самого низкого уровня за последние десять лет, и стремительно снижалась дальше.

Тем временем в Британии к моменту переизбрания Рузвельта в блице погибло более десяти тысяч лондонцев, шесть тысяч только в октябре. Эти растущие цифры смертей составляли мрачный контраст с падающей американской статистикой безработицы, и этот контраст многое предвещал о разных судьбах, которые боги войны уготовили Америке и её возможным союзникам, не говоря уже о судьбах, которые ожидали их общих врагов. Уинстон Черчилль не мог не заметить этого контраста. В частном порядке он ворчал, что американцы «очень хорошо аплодируют доблестным поступкам, совершенным другими», но для Рузвельта он был душой милости. «Я молился за ваш успех», — написал он Рузвельту после выборов. «Я искренне благодарен за него… Происходят события, о которых будут помнить до тех пор, пока на английском языке говорят в любой точке земного шара».[774]