Свобода от страха. Американский народ в период депрессии и войны, 1929-1945

15. На краю пропасти

Высший геополитический факт современной эпохи, как утверждают, заметил князь Бисмарк, заключается в том, что американцы говорят по-английски. Уинстон Черчилль с его постоянными ссылками на общие идеалы и интересы «англоговорящих народов» беззастенчиво эксплуатировал эту тему. На ней, собственно, он и строил свою стратегию выживания Британии. Но при всей кажущейся неизбежности англо-американского сотрудничества против нацистской угрозы, на практике трансатлантическое партнерство было дьявольски трудно сформировать. Беспокойство и зачастую хитроумные манипуляции Черчилля, а также колебания и уклончивость самого Рузвельта, его настороженное отношение к изоляционистам и его частые ложные заявления американской общественности — все это свидетельствовало о многочисленных трудностях, препятствовавших сотрудничеству между Великобританией и Соединенными Штатами, не говоря уже о ещё более грозных препятствиях, блокировавших полномасштабную американскую воинственность.

Когда 1940 год подходил к концу, возникла особенно сложная проблема. Лорд Лотиан, британский посол в США, с напускной бесцеремонностью объявил о проблеме 23 ноября, по возвращении из краткой поездки в Лондон. Выйдя из своего самолета в нью-йоркском аэропорту Ла Гардиа, Лотиан заявил ожидавшим его репортерам: «Ну что, ребята, Британия разорилась. Нам нужны ваши деньги».[775] Заявлению Лотиана, конечно, не хватало дипломатической тонкости, но оно так же, как и, не стало неожиданностью. Сами британцы давно предвидели свою грядущую неплатежеспособность. В начале 1939 года, ещё до начала войны, британское казначейство начало изымать контроль над всеми золотыми запасами, иностранными ценными бумагами и долларовыми остатками, принадлежащими британским гражданам. Чтобы сохранить драгоценные долларовые резервы и к досаде американских деловых кругов, лондонское правительство ограничило некоторые виды американского импорта, включая фрукты, табак и голливудские фильмы. Но эти меры лишь отсрочили неизбежное. Наступил день расплаты.

Американцам, привыкшим считать Британию чванливым хозяином мировой империи, было нелегко поверить в утверждения о её банкротстве. Многим американским наблюдателям было особенно трудно уловить решающее различие между все ещё мощными резервами Великобритании в стерлингах и её скудными запасами долларов, уменьшившимися за десятилетие ограничения американобританской торговли. Собравшись для анализа британской финансовой ситуации 3 декабря 1940 года в Вудли, вашингтонском доме военного министра Стимсона, несколько чиновников с недоумением взирали на цифры, которые специалисты Министерства финансов нацарапали на доске. Неизбежный вывод сложного математического упражнения заключался в том, что Британия исчерпает свои золотые и долларовые балансы в течение нескольких недель, чтобы оплатить уже размещенные заказы. Долларов для оплаты будущих заказов нигде не было видно. В конце концов министр военно-морского флота Нокс спросил просто: «Мы собираемся платить за войну с этого момента, не так ли?» На что министр финансов Моргентау ответил: «Ну, и что мы будем делать, позволим им размещать больше заказов или нет?» От ответа на этот вопрос зависела стратегия Рузвельта на короткую войну, которая полагалась на то, что адекватно снабжаемая Британия сможет перенести битву с Германией. От этого также зависело возрождающееся здоровье американской экономики, стимулируемое с середины 1940 года накоплением британских военных заказов. Осознавая эти факты, Нокс и другие лидеры в зале недолго размышляли над последствиями вопроса Моргентау. «Придётся. Выбора нет», — ответил Нокс.[776]

Возможно, у Соединенных Штатов не было выбора, но не было и очевидных средств, способствующих дальнейшим британским закупкам. Закон Джонсона от 1934 года, запрещавший предоставлять займы странам, не выплатившим долги по Первой мировой войне, оставался в силе, как и положения о наличных деньгах, содержавшиеся в законах о нейтралитете предыдущего десятилетия. С юридической, не говоря уже о политической точки зрения, руки Дяди Сэма, казалось, были связаны. Единственным выходом, признался Моргентау в своём дневнике, было довериться изобретательному уму Франклина Рузвельта. «Все сводится к тому, что мистер Черчилль должен полностью довериться мистеру Рузвельту», — писал Моргентау. «Тогда мистеру Рузвельту придётся сказать, что он будет делать».[777]

9 декабря гидросамолет военно-морского флота опустился в теплый карибский воздух, чтобы доставить пакет с почтой президенту Рузвельту, находившемуся на борту корабля USS Tuscaloosa в отпуске после выборов. В пакете находилось историческое письмо Черчилля, которое было названо «самым тщательно составленным и переработанным посланием во всей переписке Черчилля и Рузвельта» и которое историк Уоррен Кимбалл назвал «эпитафией Британской империи, какой её знал [Черчилль]».[778] Возможно, это и понятно, но прежде чем наступил момент финансовой истины, Черчилль занялся несколькими другими делами. «Чтобы переоборудовать промышленность современного государства для военных целей, требуется от трех до четырех лет», — начал Черчилль. По этим подсчетам, Соединенным Штатам потребуется ещё как минимум два года, чтобы достичь «максимальных промышленных усилий». В течение этого подготовительного периода Британия одна должна была «удерживать фронт и бороться с нацистской мощью до тех пор, пока подготовка Соединенных Штатов не будет завершена». Но две опасности угрожали способности Британии к упорству. Обе они могли быть смягчены только отменой американских провокаций с наличными деньгами. Сначала Черчилль прояснил проблему «переноса». «Смертельная опасность, — предупреждал Черчилль, — заключается в постоянном и все возрастающем сокращении морского тоннажа». Если потери в судоходстве будут продолжаться нынешними темпами, предсказывал Черчилль, результаты будут «фатальными» как для Британии, так и для Соединенных Штатов, потому что «мы можем оказаться на обочине, а время, необходимое Соединенным Штатам для завершения оборонительных приготовлений, может не появиться». Только американские торговые суда и, в конечном счете, вооруженное сопровождение торговых конвоев американским флотом могли сохранить атлантический спасательный круг в целости и сохранности.

Проблема судоходства была серьёзной, но вторая угроза была ещё более насущной. Это была та, о которой уже объявил Лотиан, и та, обсуждение которой особенно тяготило Черчилля: отсутствие у Британии наличных денег. Премьер-министр добрался до неё только в заключительных абзацах: «В последнюю очередь я перехожу к вопросу о финансах. Чем быстрее и обильнее будет поток боеприпасов и кораблей, которые вы сможете нам отправить, тем скорее исчерпаются наши долларовые кредиты… Приближается момент, когда мы больше не сможем платить наличными за перевозки и другие поставки». Размышляя о ликвидации накопленных веками имперских богатств, премьер-министр высказал мнение, что было бы неправильно, если бы «Великобритания лишилась всех активов, пригодных для продажи, чтобы после победы, одержанной нашей кровью, спасения цивилизации и времени, необходимого для того, чтобы Соединенные Штаты были полностью вооружены на все случаи жизни, мы остались бы раздетыми до нитки… После войны мы будем не в состоянии закупать значительную часть импорта из Соединенных Штатов… Не только мы в Великобритании должны были бы терпеть жестокие лишения, но и широкомасштабная безработица в Соединенных Штатах последовала бы за сокращением американской экспортной мощи».[779]

Вернувшись через неделю в Вашингтон, загорелый и отдохнувший после круиза по Карибскому морю, Рузвельт дал свой ответ Черчиллю на пресс-конференции. Подтвердив своё мнение о том, что «лучшей непосредственной защитой Соединенных Штатов является успех Великобритании в самообороне», Рузвельт перешел непосредственно к финансовому вопросу. «За последние несколько дней я прочитал много глупостей от людей, которые могут думать о финансах только в тех терминах, которые мы можем назвать традиционными», — легкомысленно заявил Рузвельт репортерам, столпившимся вокруг его стола 17 декабря. «Теперь я пытаюсь сделать, — продолжал Рузвельт, — чтобы избавиться от глупого, неразумного старого знака доллара». Президент проиллюстрировал свою мысль знаменитой притчей. Если у соседа горел дом и ему понадобился ваш садовый шланг, чтобы потушить пожар, вы не стали бы торговаться о цене; вы бы одолжили ему шланг, а он вернул бы его, когда пожар был бы потушен. Таким же образом, предложил Рузвельт, Соединенные Штаты предоставят Британии все необходимые ей товары «при том понимании, что, когда шоу закончится, нам вернут что-то в натуральном виде, тем самым убрав долларовый знак в виде долларового долга и заменив его джентльменским обязательством отплатить натурой. Думаю, вы все это поняли».[780]

Рузвельт довел эту мысль до конца двенадцать дней спустя. В одной из своих самых запоминающихся бесед у камина 29 декабря 1940 года он предложил своим соотечественникам базовые принципы американской политики национальной безопасности. «Если Великобритания падет, — объяснял он, — державы Оси будут контролировать континенты Европы, Азии, Африки, Австралазии и открытое море, и они смогут направить огромные военные и военно-морские ресурсы против этого полушария. Не будет преувеличением сказать, что все мы, во всех Америках, будем жить под дулом пистолета». Чтобы предотвратить такой результат, «мы должны иметь больше кораблей, больше пушек, больше самолетов — больше всего… Мы должны стать великим арсеналом демократии». Нации, которые уже сражаются с Гитлером, — настаивал Рузвельт, — «не просят нас вести их войну. Они просят у нас орудия войны… Мы должны доставить им это оружие в достаточном количестве и достаточно быстро, чтобы мы и наши дети были избавлены от мук и страданий войны, которые пришлось пережить другим».[781]

Это последнее заявление отражает продолжавшуюся в конце 1940 года публичную приверженность Рузвельта стратегии короткой войны. К слову, он предлагал Америке оставаться арсеналом, а не становиться участником боевых действий. Однако военные советники президента уже давали ему основания полагать, что он не сможет бесконечно придерживаться своей тщательно взвешенной стратегии пробританской невоинственности. «Мы не можем постоянно находиться в положении изготовителей инструментов для других воюющих наций», — считал Генри Стимсон.[782] В наступившем новом году события вскоре грозили вытеснить Соединенные Штаты на самый передний край зоны боевых действий, особенно в охваченной войной Северной Атлантике.

Выдача «излишков» военных поставок летом 1940 года и сделка по эсминцам и базам в сентябре того же года были осуществлены как действия исполнительной власти. Новое предложение Рузвельта о поставках Британии без знака доллара, вскоре ставшее известным как «ленд-лиз», не было — да и не могло быть — исполнительным действием, поскольку для ленд-лиза требовались первоначальные ассигнования Конгресса в размере около 7 миллиардов долларов. «Мы не хотим обманывать общественность; мы хотим сделать это прямо и открыто», — сказал Рузвельт Моргентау.[783] Теперь «Ленд-лиз» станет предметом «великих дебатов», которые будут вестись публично, шумно, долго и по большей части ответственно, но не всегда с той неприкрытой откровенностью, о которой заявлял Рузвельт.

Президент дал старт дебатам в своём ежегодном послании Конгрессу 6 января 1941 года, объявив, что направляет в Конгресс законопроект о ленд-лизе. В конце послания он дал определение «четырем основным человеческим свободам», на обеспечение которых в конечном итоге была направлена его политика: свобода слова и религии, свобода от нужды и страха. Эти «четыре свободы», провозглашенные на сайте всеми известными в то время средствами, включая сентиментальные картины и плакаты популярного художника Нормана Рокуэлла, вскоре стали своего рода коротким обозначением военных целей Америки. Их также можно воспринимать, особенно концепции свободы от нужды и страха, как устав самого «Нового курса». На этом уровне базовых принципов существовала безошибочная преемственность между внутренней политикой Рузвельта во время Великой депрессии и его внешней политикой во время мировой войны.

Слушания в Конгрессе по законопроекту о ленд-лизе — версия Палаты представителей, ловко пронумерованная H.R. 1776, — открылись 10 января 1941 года. За пределами Капитолия, в барах для синих воротничков и панельных клубах, в классных комнатах и церковных подвалах и за кухонными столами, в эфире и в редакционных колонках законопроект проветривался, анализировался, критиковался, исследовался и восхвалялся. К счастью для целей президента, дебаты о ленд-лизе проходили в благоприятный момент. Очевидная победа Англии в битве за Британию отбросила угрозу немедленного вторжения, а недавняя победа Рузвельта на выборах освежила его политическую популярность. Когда начались дебаты, опросы общественного мнения показывали, что за политику президента в области ленд-лиза выступает большинство.[784]

Не оставляя ничего на волю случая, Рузвельт отправил в Англию Гарри Хопкинса и Венделла Уилки, чтобы они проинструктировали Черчилля о том, как лучше поддержать закон о ленд-лизе. Хопкинс помог составить одну речь Черчилля, которая была одновременно неискренней и, даже по меркам самого премьер-министра, который периодически выходил из себя, более чем банальной. Черчилль провозгласил: «Нам не нужны доблестные армии, которые формируются по всему Американскому союзу. Они не нужны нам ни в этом, ни в следующем году, ни в любом другом, который я могу предвидеть. Но нам крайне необходимы огромные и непрерывные поставки военных материалов и технических средств всех видов… Нам нужна огромная масса грузов в 1942 году, гораздо больше, чем мы можем построить сами». Далее Черчилль напрямую обратился к своим американским слушателям с отрывком из Лонгфелло, который Рузвельт переписал с листа и попросил передать Уилки:

Затем Черчилль, более чем немного обманчиво, заключил: «Дайте нам инструменты, и мы закончим работу».[785]

Американские изоляционисты не так легко поддались на эту демонстрацию церковного обаяния. Успокаивающие заверения премьер-министра в том, что Британии нужны только американские материальные средства, а не люди, они назвали откровенной фальшивкой. Они считали, что ленд-лиз — это не просто очередная мера помощи Британии. Открыто обязав правительство Соединенных Штатов финансировать британские военные усилия, Америка стала совоюющей стороной Британии, если не сказать больше. Если «Ленд-лиз» будет принят, это будет лишь вопросом времени, когда американские военно-морские и военные силы будут вовлечены в стрелковую войну. События доказали, что критики изоляционистов были совершенно правы.

Страх перед возможными последствиями ленд-лиза даже привлек некоторых новых приверженцев к антиинтервенционистскому делу. Бывший сторонник Рузвельта Уильям Аллен Уайт, глава Комитета по защите Америки путем оказания помощи союзникам, созданного годом ранее для содействия оказанию помощи Великобритании, вышел из состава комитета в знак протеста против ленд-лиза, который, по его мнению, был слишком близок к тому, чтобы спровоцировать американскую военщину. Девизом Америки, заявил Уайт, должно стать «Янки не придут». Матери, укутавшись от январской прохлады, стояли на коленях на ступенях Капитолия и истово молились: «Убейте Билля 1776 года, а не наших сыновей». Другие противники ленд-лиза высказали дополнительные критические замечания. Комитет «Америка прежде всего», организованный несколькими месяцами ранее после сделки по эсминцам и базам, утверждал, что передача ресурсов по ленд-лизу Великобритании преступно затормозит программу перевооружения самой Америки. Представители Немецко-американского бунда предсказуемо осудили законопроект как провокационный. Так же поступили и представители коммунистической партии, все ещё рабски придерживающиеся вымученной партийной линии о том, что нацистскую Германию, как союзника Москвы со времен пакта Молотова-Риббентропа, не следует антагонизировать. Один ирландско-американский конгрессмен из Кливленда, штат Огайо, дал волю англофобии, пронизывающей многие американские общины, написав новую строфу для песни «Боже, благослови Америку»:

В столице изоляционистов Чикаго против законопроекта выступал вечно язвительный Роберт Р. Маккормик. Наряду с «Нью-Йорк дейли ньюс» его кузена Джозефа Паттерсона и «Вашингтон таймс геральд» его кузины Сисси Паттерсон, двухпенсовая газета Маккормика с миллионным тиражом «Трибьюн» долгое время была одним из крупнейших мегафонов для изоляционистских заявлений. Международно мыслящий издатель Генри Люс называл этих кузенов «тремя фуриями изоляции». Рузвельт называл их «осью Маккормика-Паттерсона». Вместе кузены подняли шквал жалоб на ленд-лиз. В газете Daily News появились карикатуры, изображающие уродливую фигуру Второй мировой войны как «новую подружку дяди Сапа». Из архиконсервативной «Трибьюн» Маккормика (а также из коммунистической «Дейли Уоркер») пришло мрачное заявление о том, что H.R. 1776 — это «диктаторский законопроект», призванный «уничтожить республику». Давая показания в сенатском комитете по международным отношениям, Маккормик категорически заявлял: «Я не думаю, что [Британия] в чем-то нуждается». Когда Уэнделл Уилки дал показания в пользу ленд-лиза, газета Tribune стала называть его «республиканским квислингом».[787] Некоторые другие критики были ещё более грубыми. Бывший прогрессивный союзник Рузвельта, сенатор от штата Монтана Бертон Уилер, а теперь его непримиримый противник во внешней политике, обвинил, что закон о ленд-лизе был «тройной внешней политикой „Нового курса“; он будет пахать под каждым четвертым американским мальчиком». Рузвельт назвал это обвинение «самой гнилой вещью, которая была сказана в общественной жизни моего поколения».[788]

Чтобы противостоять изоляционистской критике, рассуждал Рузвельт, Британия должна быть замечена в том, что она исчерпала все свои долларовые ресурсы до получения американской помощи. Администрация особенно настаивала на том, чтобы Британия использовала оставшиеся долларовые резервы для финансирования капитальных затрат на расширение заводов, необходимых для обслуживания её будущих военных заказов. В связи с этим, к крайнему недоумению Черчилля, Рузвельт арестовал некоторые британские активы и заставил продать другие. Когда американское военно-морское судно появилось в Кейптауне, чтобы забрать около 50 миллионов долларов из британского золотого запаса, Черчилль написал резкую ноту, в которой выразил протест против действий американцев, которые «выглядят как действия шерифа, собирающего последние активы „беспомощного должника“ Не подобает, чтобы какая-либо нация полностью отдавала себя в руки другой», — жаловался премьер-министр, но, поразмыслив, решил, что мольбы и ругань не слишком изящно сочетаются, и воздержался от отправки письма.[789] К концу января 1941 года агент британского казначейства в Нью-Йорке под сильным американским давлением ликвидировал американские ценные бумаги Британии со скоростью около 10 миллионов долларов в неделю. Когда Лондон выразил протест, министр Моргентау объяснил: «В сознании рядового гражданина это означает, что Англия ещё не зашла достаточно далеко… Дело в том, чтобы убедить широкую общественность в решимости, в том, как далеко готов зайти английский бизнесмен. Это психологический вопрос, как и все остальное».[790] Действительно, психологический. В конце концов Финансовая корпорация реконструкции выделила кредиты для финансирования расширения заводов, необходимых для обслуживания британских и американских военных заказов, и Британии пришлось распродавать свои оставшиеся прямые инвестиции в Соединенных Штатах. Но публичное зрелище вынужденных британских продаж в первые месяцы 1941 года помогло довести законопроект о ленд-лизе до принятия Конгрессом.

Изоляционисты были достаточно сильны, чтобы приложить несколько поправок к законопроекту о ленд-лизе. Самая важная из них предвосхитила вопрос, над которым политикам администрации предстояло мучиться до конца 1941 года: вопрос о предоставлении эскорта ВМС США в Атлантике для обеспечения безопасного прибытия конвоев, перевозящих товары по ленд-лизу в Великобританию. (На военно-морском языке военный корабль «сопровождал» конвой торговых судов; но среди обывателей, включая законодателей в Конгрессе, термин «конвой» часто использовался вместо «эскорт»). «Ничто в этом законе, — гласила соответствующая статья, — не должно толковаться как разрешение или разрешение конвоирования судов военными кораблями Соединенных Штатов».[791] Администрация приняла эту поправку, но и здесь присутствовал элемент уклонения. В своих показаниях в Конгрессе и министр Стимсон, и министр Нокс публично согласились с положением о запрете конвоирования, утверждая при этом, что президент уже обладает конституционными полномочиями главнокомандующего отдавать приказы о военно-морском сопровождении. Вопрос о том, верил ли сам президент в то, что у него есть конституционные полномочия и, что не менее важно, политическая лицензия, чтобы на самом деле осуществить конвоирование, остается открытым. На пресс-конференции 21 января Рузвельт отрицал, что даже думал о военно-морском сопровождении. «Сопровождение может привести к стрельбе, — сказал он, — а стрельба ужасно приближает к войне, не так ли? Это последнее, о чём мы думаем».[792]

В начале марта Конгресс принял законопроект о ленд-лизе с поправками значительным большинством голосов: 60–31 в Сенате и 317–71 в Палате представителей. Почти вся оппозиция была республиканской, и она была сосредоточена в основном на все ещё стойко изоляционистском Среднем Западе, великой земле-острове, где доминировал Чикаго Роберта Маккормика. Но в остальной части страны Великие дебаты по поводу ленд-лиза привели к грубому консенсусу, к которому Рузвельт давно стремился. В январе 1941 года две трети респондентов заявили участникам опроса, что одобряют законопроект о ленд-лизе. До начала дебатов о ленд-лизе самое большее, на что соглашались американцы, — это помощь демократическим странам без войны. Теперь же, несмотря на явное нежелание Рузвельта расставить все точки над «i» и «t», он приблизил их к обязательству помогать демократиям даже под угрозой войны.[793] Рузвельт подписал закон о ленд-лизе 11 марта. Конгресс с готовностью выделил 7 миллиардов долларов для финансирования первых поставок. Газета New York Times приветствовала ленд-лиз как знаменующий «день, когда Соединенные Штаты закончили великое отступление, начавшееся с отказа Сената от Версальского договора и Лиги Наций. Наша попытка найти безопасность в изоляции провалилась. Окончательным принятием законопроекта о ленд-лизе мы признаем его провал».[794] Президент быстро создал независимый Офис по управлению ленд-лизом, который на короткое время возглавил Гарри Хопкинс, а затем бизнесмен Эдвард Стеттиниус. Ленд-лиз снял вопрос о «наличной» части кэш-энд-кэрри. При этом сохранялись ограничения на отправку американских кораблей в обозначенную зону военных действий. Таким образом, в основном британские суда начали вывозить из американских портов боеприпасы, продовольствие и другие грузы — первую из почти 50 миллиардов долларов американской помощи, большая часть которой была направлена в Великобританию, и которая сойдет с американских сборочных линий, мельниц, нефтеперерабатывающих заводов и ферм во время войны. Вполне уместно, учитывая домашнюю аналогию, с которой Рузвельт начал дебаты о ленд-лизе, первая партия, отправленная в Британию, включала девятьсот тысяч футов пожарного шланга.[795]

Ленд-лиз стал своего рода «союзом по общему праву» между Великобританией и США. Как и во многих подобных союзах, притяжение и подозрительность смешивались в порой нестабильных пропорциях. Черчилль заявил в Палате общин, что ленд-лиз был «самым неблаговидным актом в истории любой нации». Он телеграммой поблагодарил Рузвельта: «Наши благословения от всей Британской империи вам и американской нации за эту весьма существенную помощь в трудное время». Ещё более грандиозно он завершил радиопередачу 27 апреля ещё одним восхвалением американской щедрости:

Однако в частном порядке Черчилль ворчал, что условия закона, особенно принудительная продажа британских активов, предшествовавшая принятию законопроекта, означают, что «с нас не только сдерут кожу, но и разберут по косточкам». Более расчетливо он заявил одному из британских чиновников казначейства, что после нескольких месяцев поисков американской поддержки янки оказались почти там, где он хотел их видеть: «Я хотел бы зацепить их немного крепче», — сказал он, — «но они уже довольно крепкие». Однако старые подозрения умерли. В Министерстве иностранных дел некоторые чиновники даже теперь сомневались в том, что американцы надежно держатся на крючке. Продолжающаяся публичная верность Рузвельта стратегии короткой войны и его явное нежелание принять явно необходимую тактику военно-морского сопровождения оставляли «многих из нас здесь», отметил высокопоставленный сотрудник Министерства иностранных дел, с «тревожным чувством». Америка, — предположил он, — в свою очередь, «может ещё настучать на нас». Это явно неблагодарное отношение имело свой аналог на американской стороне. Отчет Отдела военных планов сухопутных войск за месяц после подписания Закона о ленд-лизе показал, что американские планировщики тоже ещё не избавились от всех своих тревог по поводу Великобритании. Призрак печального министерства Невилла Чемберлена все ещё охлаждал пыл американцев в отношении британской невесты по общему праву. В докладе предупреждалось, что все ещё существует опасность «существенного изменения отношения британского правительства в сторону умиротворения».[796]

РУЗВЕЛЬТ ВЗЯЛ НА СЕБЯ обязательство превратить Соединенные Штаты в «великий арсенал демократии». Теперь оставалось пополнить этот арсенал, что было непосильной задачей после многих лет сознательного пренебрежения военной готовностью. Время было самым ценным из военных активов, и Америка уже растратила большую его часть. «Доллары не могут купить вчерашний день», — говорил адмирал Гарольд Старк, ратуя за законопроект о «двухокеанском флоте» в 1940 году, но в 1941 году поток долларов был направлен на закупку оружия для завтрашнего дня, который приближался с ураганной скоростью.[797] К этому времени деньги уже не были проблемой. Как заявил генералу Арнольду сенатор Генри Кэбот Лодж-младший: «По общему мнению Конгресса и, насколько я могу судить, общественного мнения по всей стране, все деньги, необходимые для национальной обороны, будут выделены, так что вам остается только попросить об этом».[798] Администрация так и сделала: выделила 7 миллиардов долларов на ленд-лиз и 13,7 миллиарда долларов на закупки для армии и флота до конца 1941 года — колоссальное увеличение по сравнению с мизерными 2,2 миллиарда долларов, выделенными на оборону в 1940 году.[799] Растущая волна военных расходов начала, наконец, вытаскивать из депрессивной впадины захлебывающуюся экономику. По мере того как почти миллион призывников прибывал в наспех сколоченные военные лагеря, а в крупные промышленные центры сыпались военные заказы, безработица впервые за более чем десятилетие опустилась ниже 10 процентов.

Но если с деньгами проблем не было, то другие препятствия мешали пополнить арсенал демократии. Среди них, по иронии судьбы, было само процветание. Задумываясь о перспективе получения первой за долгие годы существенной прибыли, многие производители сопротивлялись переходу от гражданского к военному производству. «Поначалу большинство наших промышленников с осторожностью относились к тому, чтобы их компании брались за военную работу», — вспоминал глава RFC и министр торговли Джесси Х. Джонс. «Они не хотели вкладывать много собственных средств в оборудование для производства вещей, которые, по их мнению, не будут востребованы после прекращения стрельбы».[800] Случай с автомобильной промышленностью стал примером жесткой конкуренции между гражданскими и военными требованиями к экономике. Детройт ожидал, что в 1941 году будет продано около четырех миллионов автомобилей, что на миллион больше, чем в 1939 году. Когда вице-президент United Auto Workers Уолтер Ройтер предложил использовать оставшиеся 50 процентов незагруженных мощностей автомобильных заводов, перепрофилировав их на производство военных самолетов по государственным контрактам, детройтские автопроизводители категорически отказались. Перепрофилирование автомобильных заводов на производство самолетов не сводилось к тому, чтобы с конвейера сходила другая продукция, настаивали автопроизводители. Потребуются новые дорогостоящие инвестиции, наем новых дизайнеров и инженеров, перепрофилирование, переобучение рабочих и, самое главное, отвлечение ресурсов от той голодной цели по продаже четырех миллионов автомобилей. Более того, план Ройтера должен был полностью передать автомобильную промышленность в руки одного могущественного заказчика — федерального правительства. После долгих лет преследования со стороны реформаторов «Нового курса» автопроизводители не горели желанием сжимать руку своего заклятого врага и отдавать себя на милость столь неравного и непредсказуемого делового партнера.

Ещё одна проблема была организационной, или, точнее, политической. Рузвельт не мог с легкостью представить себе координирующий орган, достаточно мощный для организации экономической мобилизации, который не повторил бы отвратительный опыт Совета военной промышленности времен Первой мировой войны, который облек частных бизнесменов в мантию государственной власти и фактически разрешил им контролировать экономику страны. Поскольку эти самые бизнесмены или их преемники были его самыми ярыми противниками в годы «Нового курса», Рузвельт теперь искал способы рационализировать экономическую мобилизацию, не расширяя возможности своих политических противников. (Новые курсовики, — рычал Хью Джонсон, эта «стая полукоммунистических волков», — не собирались «позволять людям Моргана и Дю Пона управлять войной»).[801] Рузвельт начал свои неуклюжие попытки навести порядок в экономическом хаосе зарождающейся военной экономики в мае 1940 года, когда он возродил другое ведомство времен Первой мировой войны — Консультативную комиссию по национальной обороне (National Defense Advisory Commission, NDAC). NDAC была слабым и неэффективным органом, который в январе 1941 года был заменен лишь чуть менее слабым и неэффективным Управлением по управлению производством (OPM). У OPM был не один директор, а два: глава General Motors Уильям Кнудсен и президент Amalgamated Clothing Workers Сидни Хиллман. Помимо того, что оба они были иммигрантами — Кнудсен из Дании, а Хиллман из Литвы, — у них было мало общего, но их совместное назначение сигнализировало о похвальном стремлении администрации примирить интересы капитала и труда в процессе перевода экономики на военные рельсы. Рузвельт легкомысленно назвал дуэт OPM «единым ответственным руководителем; его зовут Кнудсен и Хиллман», но самым заметным фактом в OPM при Кнудсене и Хиллмане было то, как мало ответственности Рузвельт возложил на них.[802] Их оперативная слабость была вскоре продемонстрирована, когда Рузвельт дополнил OPM двумя дополнительными агентствами: Управлением по администрированию цен и гражданскому снабжению под руководством экономиста «Нового курса» Леона Хендерсона, а также Советом по приоритетам и распределению поставок, возглавляемым руководителем компании Sears, Roebuck Дональдом Нельсоном.

Такое разрастание мобилизационных агентств позволило вывести экономическую организацию из-под контроля грозных бизнесменов, то есть фактически из-под контроля кого бы то ни было, кроме, возможно, Рузвельта. Но это также нарушало все правила разумной административной практики и значительно усложняло задачу по урегулированию всех конкурирующих претензий к экономике страны. Путаница в отношении конечной цели страны в войне и средств, которые она может применить для достижения этой цели, была отнюдь не новой. Но с началом 1941 года нерешенность этих вопросов становилась все более острой. Это грозило подтвердить насмешливое замечание нацистского министра иностранных дел Иоахима Риббентропа о том, что «американское перевооружение было самым большим блефом в мировой истории».[803] Ленд-лиз усугубил путаницу. Кто больше претендовал на производство — британские или американские военные? Действительно ли президент верил, что стратегия короткой войны сработает? Если да, то с какой целью предполагалось наращивать американские военные и военноморские силы? Каковы будут общий масштаб и продолжительность американской мобилизации? Будут ли Соединенные Штаты задействованы в сухопутных войсках или нет? Если да, то когда и где они будут развернуты? Какова будет их численность и состав различных видов вооружений — пехоты, бронетехники, артиллерии? Должны ли сухопутные, воздушные или военно-морские силы получить приоритет в развитии?

В КОНЕЧНОМ СЧЕТЕ, неэффективность экономической мобилизации в 1941 году была вызвана постоянной путаницей в американской стратегии. «Сколько производственных мощностей по производству боеприпасов необходимо этой стране и как быстро они должны появиться?» спрашивал Кнудсен ещё в июне 1940 года — деловой вопрос, на который можно было бы получить деловой ответ, если бы только политика была такой же простой, как бизнес. В 1941 году упрямым фактом было то, что на высшем политическом уровне до сих пор не было определено ни одного твёрдого ответа на вопрос о «главной цели нации» — по крайней мере, ни одного, который можно было бы публично объявить и, следовательно, использовать для формирования мобилизационных усилий.[804]

В последние недели 1940 года Рузвельт рассмотрел одну заметную попытку сформулировать всеобъемлющее стратегическое видение, которым можно было бы руководствоваться при планировании будущего. Её основой стал меморандум, подготовленный адмиралом Гарольдом Старком, начальником военно-морских операций. Старк изложил четыре варианта американской военной и военноморской политики, но решительно отстаивал четвертый, указанный в резюме Старка как пункт D, или «план Дог», на жаргоне связистов, под которым он был известен впоследствии. План «Собака», по сути, ратифицировал более старую стратегическую доктрину под кодовым названием «Радуга–5», один из многочисленных планов на случай непредвиденных обстоятельств, разработанных американскими военными в предвоенные годы. Rainbow 5 предполагал ведение войны одновременно против двух или более противников, в частности, Германии и Японии. Он предполагал сотрудничество с Великобританией и Францией и предусматривал отправку американских сухопутных войск в Европу. Предпосылки «Радуги–5», пересмотренные с учетом поражения Франции и нависшей угрозы, которую представляла собой Япония на Тихом океане, легли в основу «Плана Дог» и стали фундаментом всего американского стратегического мышления с этого момента.

Старк начал с того, что подчеркнул исключительную важность выживания Британии — молчаливое, но щедрое одобрение ставки Рузвельта на Британию летом предыдущего года, против которой сам Старк тогда выступил. «Если Британия одержит решительную победу над Германией, мы сможем выиграть везде», — рассуждал Старк. Но «если она проиграет, проблема, стоящая перед нами, будет очень велика; и хотя мы можем не проиграть везде, мы можем, возможно, не выиграть нигде». Из этой простой отправной точки следовали весомые выводы. Соединенные Штаты должны направить свои основные усилия на европейский театр военных действий, оставаться в строгой обороне на Тихом океане и стараться избегать открытого конфликта с Японией. В обозримом будущем вся возможная помощь должна поступать в Британию. Что касается долгосрочных событий в Европе, то Старк не жалел слов: морская блокада и воздушные бомбардировки могут ослабить Германию, но уверенная победа может быть достигнута только «военными успехами на берегу». Британия была необходима не только как товарищ по оружию, но и, что не менее важно, как незаменимый объект недвижимости, непотопляемый авианосец и безопасный сортировочный пункт, «с которого впоследствии могут быть начаты успешные сухопутные действия». И наконец: «Для проведения успешного сухопутного наступления британской живой силы недостаточно. Потребуются наступательные войска других стран. Я считаю, что Соединенным Штатам, помимо отправки военно-морской помощи, необходимо будет также направить крупные воздушные и сухопутные силы в Европу или Африку, или в обе страны, и принять активное участие в этом сухопутном наступлении. Военно-морская задача по транспортировке армии за границу будет очень сложной». В этих нескольких скупых предложениях Старк точно предсказал многое из истории участия американских военных и военноморских сил во Второй мировой войне.[805]

План «Собака» попал в поле зрения Рузвельта задолго до того, как он начал дебаты по ленд-лизу, но поскольку он по-прежнему опасался, что общественное мнение позволит ему быть откровенным, он тщательно скрывал план Старка и не произносил ни слова о нём на публике. («Менее 1% наших людей, — признался он Норману Томасу в мае 1941 года, — понимают уроки войны, которая тогда велась». «Потребуется нескольких поколений, — сказал Рузвельт, — чтобы понять те „факты жизни“, о которых я говорю»).[806] Но он в достаточной степени согласился с прогнозом Старка, чтобы санкционировать следующий важный шаг, рекомендованный Старком: совместные штабные переговоры между британскими и американскими военными и военно-морскими планировщиками.

В середине января британский линкор «Кинг Джордж V» вошёл в Чесапик, чтобы доставить в Вашингтон нового британского посла лорда Галифакса. (Он заменил Лотиана, который неожиданно умер месяцем ранее.) На борту «Кинг Джорджа» также высадились пять старших британских офицеров, одетых в муфтият и указанных в судовом манифесте как «технические советники» Британской комиссии по закупкам. Через несколько дней Маршалл и Старк приветствовали «советников» в Вашингтоне. Американцы подчеркнули необходимость соблюдения секретности, предупредив британцев, что публичная информация об их присутствии «вполне может оказаться губительной» для законопроекта о ленд-лизе, который в тот момент обсуждался в Конгрессе. С этими предварительными замечаниями американские и британские офицеры начали свою беседу, известную под кодовым названием АВС–1 — «Американо-британская беседа номер 1».[807]

Менее чем за год до этого настороженные британские чиновники отказали Самнеру Уэллсу в его просьбе посетить британские экспедиционные силы на севере Франции. Теперь британские планировщики раскрыли свои объятия и справочники для своих американских коллег. До их прибытия Рузвельт изложил свои собственные стратегические взгляды на встрече с военным, военно-морским и государственным секретарями, а также с двумя начальниками служб — Маршаллом и Старком. Указания Рузвельта относительно американских позиций на предстоящих переговорах носили отпечаток «Плана Дог»: продолжение помощи Великобритании; на данный момент оборонительная позиция на Тихом океане, без растраты скудных ресурсов, даже на морское усиление Филиппин. Что касается сухопутных войск, то президент хотел избежать каких-либо обязательств «до тех пор, пока наши силы не окрепнут». Тем временем планировщики должны рассмотреть «возможность бомбовых ударов по японским городам». Когда речь зашла о военно-морском сопровождении в Атлантике, о котором Рузвельт публично отказывался даже думать, президент посоветовал: «Флот должен быть готов конвоировать суда в Атлантике в Англию».[808]

Собравшись с 29 января по 29 марта, англо-американские планировщики выработали существенные соглашения по этим вопросам. Самое главное, они согласились с тем, что в случае двухфронтовой войны в Азии и Европе Германия должна быть побеждена первой, даже с риском серьёзных неудач на Тихоокеанском театре военных действий. Как выразился Маршалл: «Крах в Атлантике был бы фатальным; крах на Дальнем Востоке был бы серьёзным, но не фатальным».[809] И все же по завершении переговоров три вопроса оставались нерешенными: Каким, в свете принятия Ленд-лиза, будет точное распределение производства между британскими и американскими потребностями? Могут ли Соединенные Штаты на самом деле взять на себя обязательства по обеспечению военно-морского сопровождения торговых конвоев с оружием для Великобритании? И как именно Соединенные Штаты могли бы «заставить японскую собаку замолчать в Тихом океане», как ранее выразился Черчилль, не провоцируя войну с Японией?

Весной 1941 года военные и экономические чиновники пытались продвинуться вперёд в рамках этих широких и несовершенных руководящих принципов. Затем, когда официально началось лето, Адольф Гитлер ввел новую переменную, которая угрожала разрушить все и без того нестабильные уравнения планировщиков. 22 июня 1941 года он начал операцию «Барбаросса», нападение на своего предполагаемого союзника — Советский Союз. Состоящая из 153 дивизий численностью около 3,6 миллиона человек и тысяч самолетов и танков, «Барбаросса» стала самым смелым военным предприятием Гитлера на сегодняшний день, а также одной из самых гигантских военных операций в истории. В то время как огромная волна людей и машин вермахта неслась на восток к Москве, в Соединенных Штатах мнения о последствиях этого нового этапа войны резко разделились. Во многих отношениях дебаты об отношениях Америки с воюющим Советским Союзом были повторением давних споров о помощи Великобритании, хотя и осложнялись глубокой идеологической отчужденностью. Смогут ли Советы выстоять под натиском Германии или же они разобьются, как все предыдущие жертвы Гитлера, за исключением Англии? Если русским каким-то образом удастся удержаться на поле боя, как Соединенные Штаты смогут оказать им материальную поддержку — ведь, учитывая коммунистический характер советского государства, должны ли Соединенные Штаты вести общее дело с русскими? «Если мы видим, что Германия побеждает, мы должны помочь России, а если Россия побеждает, мы должны помочь Германии, и таким образом позволить им убить как можно больше людей», — сказал сенатор от штата Миссури Гарри С. Трумэн, выразив в своей собственной неприкрашенной, миссурийской идиоме чувства многих своих соотечественников. «Хотя, — добавил Трумэн, — я ни при каких обстоятельствах не хочу видеть Гитлера победителем».[810]

Из Лондона Черчилль протянул Сталину руку боевого товарищества. «Никто не был более последовательным противником коммунизма, чем я, на протяжении последних двадцати пяти лет», — заявил премьер-министр в радиопередаче 22 июня. «Я не скажу ни одного слова, которое я говорил об этом. Но все это меркнет перед зрелищем, которое сейчас разворачивается… Любой человек или государство, которые борются с нацизмом, получат нашу помощь… Мы окажем любую помощь России и русскому народу».[811] Американские официальные лица, однако, были более осторожны. Военный министр Стимсон передал Рузвельту оценку армии, согласно которой русские продержатся не более трех месяцев и могут потерпеть крах в течение четырех недель.[812] Мысли самого Рузвельта поначалу отражали неуверенность, порожденную этими противоречивыми оценками: «Теперь начинается эта русская диверсия», — писал он послу Уильяму Д. Лихи в Виши, описывая события в Восточной Европе, что свидетельствовало о согласии президента с оценкой Стимсона и армии. Но Рузвельт добавил: «Если это будет нечто большее, чем просто это, то это будет означать освобождение Европы от нацистского господства».[813]

Как и Черчилль, Рузвельт не питал иллюзий относительно сущностной природы советского государства. Несколькими месяцами ранее он с некоторой неохотой согласился на просьбу Элеоноры выступить на собрании спонсируемого коммунистами Конгресса американской молодёжи. «Советский Союз, — сказал президент молодым людям, собравшимся на лужайке Белого дома, — как известно всем, у кого хватает мужества посмотреть правде в глаза, управляется диктатурой, столь же абсолютной, как и любая другая диктатура в мире». В толпе левых студентов раздались возгласы.[814]

Но какими бы идеологически отвратительными ни были Советы, во время опасности, как гласит старая поговорка, позволительно идти с дьяволом. Точно так же, как он отверг совет своих военных начальников о том, что Британия не выдержит, Рузвельт теперь отбросил их пессимистическую оценку ситуации в России и осторожно склонился к сотрудничеству со Сталиным. Возможно, он полагал, что операция «Барбаросса» предоставила ему уникальную, дарованную небесами возможность укрепить непрочную логику его стратегии короткой войны. Сохранение русской армии в полевых условиях, безусловно, отсрочило бы и даже сделало бы совершенно ненужной отправку американских войск в Европу. Подозрение, что Рузвельт холодно просчитал именно такую возможность, гноилось в сознании Сталина в последующие месяцы и годы.

Чем бы он ни руководствовался, летом 1941 года президент предложил советскому послу Константину Оуманскому составить список предметов, которые Соединенные Штаты могли бы поставить советским вооруженным силам. Через неделю русский дипломат представил подробный запрос. Важно, что в него вошли такие промышленные материалы, как станки, прокатные станы и установки по крекингу нефти для производства авиационного бензина. Эти предметы, рассчитанные на долгосрочную поддержку механизированной армии, убедительно свидетельствовали о намерении Советов вести длительную войну. Вскоре это впечатление было убедительно подтверждено Гарри Хопкинсом, который в конце июля отправился в Москву в качестве личного посланника Рузвельта и положительно отозвался о решимости Сталина, подобно тому как Самнер Уэллс помог Рузвельту оценить волю Черчилля к войне в 1940 году. Вскоре Рузвельт положил ещё больше американских яиц в русскую корзину. В начале августа он приказал поставить сотню истребителей, даже если их придётся взять из армии США. «На следующей неделе сразу же отправляйте самолеты», — проинструктировал он своего помощника. «Возьмите тяжелую руку и действуйте как репейник под седлом… Наступите на него».[815] Несмотря на то, что в сентябре Черчилль откровенно предупредил его, что британские чиновники, ведущие переговоры с Советами, «не могут исключить впечатления, что они могут думать об отдельных условиях», в следующем месяце Рузвельт убедил Конгресс включить Советы в программу ленд-лиза, открыв возможность для получения помощи на общую сумму около 10 миллиардов долларов.[816]

«Нелепо, — писал Маккормик в своей неизменно возмущенной газете Chicago Tribune, — что здравомыслящие люди должны иметь хоть малейшую веру в то, что… высшее чудовище… Кровавый Джо… который развязал войну, продав демократии, не продаст их снова и не заключит очередную сделку с Гитлером».[817] Более сдержанно высказалась газета «Нью-Йорк геральд трибюн»: «Победа Гитлера над Россией и Британией означает……триумф тоталитарного варварства во всём мире. Победа Великобритании, Соединенных Штатов и коммунистической России не сулит такой перспективы. Даже если коммунистический тоталитаризм выдержит напряжение в России, тот факт, что он сделает это только вместе с победившей демократией в Великобритании и Соединенных Штатах, не даст ему такого беспрепятственного престижа и власти, какие успех принесёт нацистскому тоталитаризму. По сути, демократический мир все ещё был бы возможен».[818] В такой атмосфере настороженной подозрительности и циничного расчета, на таком ложе хрупких надежд и был задуман «Великий союз».

Решение Рузвельта объединиться со Сталиным породило новые кошмары логистики для осажденных американских планировщиков. Их по-прежнему расстраивала робость гражданских производителей, и они все ещё разрывались между своим мандатом на расширение американских вооруженных сил и настойчивым требованием президента отправлять поставки по ленд-лизу в Британию, а теперь и в Россию. Всего несколькими месяцами ранее, благодаря приказу Рузвельта о разделении производства B–17 «пятьдесят на пятьдесят» с Великобританией, один генерал жаловался: «У нас есть школа в Шривпорте, инструкторы, расписания, студенты — все, кроме самолетов». Задержки в программе подготовки пилотов привели к тому, что даже стоически профессиональный Маршалл оказался на грани неповиновения. В конце 1940 года он поручил своему начальнику ВВС Хэпу Арнольду «выяснить, есть ли ещё что-нибудь, что мы можем сделать», чтобы сорвать выполнение директивы президента «Even-Stephen». «Что это даст в плане блокирования подготовки пилотов?» риторически спросил Маршалл. «Если британцы потерпят крах, мы сможем захватить некоторые их вещи, — ответил Маршалл, — но мы не сможем захватить обученных пилотов. Мы будем единственными защитниками и Атлантики, и Тихого океана. Что мы осмелимся сделать по отношению к Британии?» Теперь ответ Рузвельта на просьбы русских грозил сделать работу Маршалла практически невозможной. «Я думаю, что президент должен четко указать ему, — резко заметил Маршалл Стимсону, — что мистер Оуманский заберет все, что нам принадлежит». Ситуация и так была достаточно плохой, подчеркнул Маршалл: «Наши самолеты лежат на земле, потому что мы не можем их отремонтировать». Стимсон согласился. Он считал, что «этот бизнес с русскими боеприпасами до сих пор демонстрирует президента в худшем свете. У него нет системы. Он действует бессистемно, разбрасывает ответственность между множеством несогласованных людей, и поэтому дела никогда не делаются». Кроме того, Стимсон лично считал Оуманского «не кем иным, как мошенником» и «хитрой, ловкой тварью». Поэтому министр с готовностью присоединился к Маршаллу в очередной просьбе к Рузвельту прояснить его общий стратегический план.[819]

9 июля президент отреагировал. Он поручил своим военным и военно-морским секретарям провести систематическое исследование «общих производственных потребностей, необходимых для победы над нашими потенциальными врагами… На основании вашего доклада мы сможем определить цель по боеприпасам, указывающую на промышленные мощности, которые потребуются нашей стране… Я понимаю, — писал президент, — что этот отчет предполагает соответствующие предположения относительно наших вероятных друзей и врагов и предполагаемых театров военных действий, которые потребуются».[820] Это была не совсем та конкретная стратегическая директива, которую хотели получить Маршалл и Стимсон, но она была достаточно полезной. Теперь президент уполномочил военных разработать разумную оценку материальных и логистических потребностей оборонной программы, основанную на определенных предположениях о союзниках, противниках и вероятных полях сражений. Наконец-то появилась возможность всесторонне продумать сложную взаимосвязь между вероятными обязательствами Америки и графиком развертывания в случае войны, вероятным масштабом и составом американских вооруженных сил, а также финансовыми и промышленными средствами, необходимыми для их оснащения. Задание по разработке плана в основном легло на плечи майора Альберта Уэдемейера из армейского отдела военных планов. «Я никогда в жизни не работал так напряженно над чем-либо», — вспоминал позже Уэдемейер. «Мы тратили миллиарды на вооружение, не имея четкого представления о том, что нам может понадобиться, где и когда оно может быть использовано. Я обратился к каждому эксперту в армии и флоте, чтобы выяснить, какие корабли, самолеты, артиллерия, танки нам понадобятся, чтобы победить наших уже хорошо вооруженных врагов».[821] Документ, подготовленный Уэдемейером и его командой, вскоре получивший название «Программа победы», поступил в Белый дом в конце сентября. С точки зрения специалистов по планированию, это была ещё несовершенная работа, не имевшая прочной основы в виде конкретных стратегических обязательств и определенных целей войны, а потому содержавшая больше неопределенностей и непредвиденных обстоятельств, чем это было удобно. «Смета основана на более или менее туманной политике, — отмечали в отделе военных планов, — поскольку степень, в которой наше правительство намерено взять на себя обязательства в отношении поражения держав оси, ещё не определена».[822] Тем не менее, команда Уэдемейера составила удивительно обширный обзор, который, к лучшему или к худшему, впоследствии послужил основной матрицей планирования американской мобилизации. Программа победы состояла из обширной пачки отчетов, размещенных на сайте, в которых рассматривались возможные театры военных действий от Атлантики до Средиземноморья, от Западной Европы и Сибири до островов и морей дальнего запада Тихого океана. Среди множества мелких деталей отчета несколько пунктов резко выделялись:

• первой главной целью Соединенных Штатов и их союзников должен быть полный военный разгром Германии

• Соединенным Штатам необходимо будет вступить в войну

• только сухопутные армии могут окончательно победить в войне

• 1 июля 1943 года — самая ранняя дата, когда вооруженные силы США могут быть мобилизованы, обучены и оснащены для проведения масштабных операций.

Для достижения поставленных целей, говорится в докладе «Программа победы», американская армия в конечном итоге должна будет выставить 215 дивизий общей численностью около 8,7 миллиона человек (в этой оценке предполагалось, что русские больше не будут участвовать в войне к 1943 году, что стало самой большой ошибкой прогнозирования во всём документе). Для оснащения этих сил и снабжения союзников в это время потребовалось бы как минимум удвоить текущие производственные планы, что потребовало бы немыслимых ранее расходов в размере около 150 миллиардов долларов (эта цифра также оказалась далёкой от истины, поскольку стоимость войны в конечном итоге приблизилась к 300 миллиардам долларов). «Окончательная победа над державами оси, — прозорливо писал один из планировщиков, — предъявит к промышленности такие требования, которые мало кто ещё мог себе представить».[823]

ВОЕННЫЕ ПЛАНЫ Ф.Д.Р.! — кричал заголовок газеты «Маккормик Чикаго Трибьюн» в четверг, 4 декабря 1941 года. ЦЕЛЬ — ДЕСЯТЬ МИЛЛИОНОВ ВООРУЖЕННЫХ ЛЮДЕЙ; ПОЛОВИНА БУДЕТ ВОЕВАТЬ В АФ. ПРЕДЛАГАЕТСЯ К 1 ИЮЛЯ 1943 ГОДА ПРОВЕСТИ СУХОПУТНУЮ ОПЕРАЦИЮ, ЧТОБЫ РАЗГРОМИТЬ НАЦИСТОВ. ПРЕЗИДЕНТ СООБЩИЛ О НЕХВАТКЕ СНАРЯЖЕНИЯ. В следующем материале приводится множество цитат из отчета «Программы победы». В ней даже дословно воспроизводится письмо президента, в котором он распорядился подготовить план. Немецкий поверенный в делах в Вашингтоне передал в Берлин по радио: «Доклад подтверждает, что полного участия Америки в войне не следует ожидать раньше июля 1943 года. Военные меры против Японии носят оборонительный характер».[824]

Сенсация в газете Tribune стала одной из самых сенсационных и потенциально опасных утечек новостей в истории американской журналистики. По словам Генри Стимсона, тот, кто передал «Трибьюн» информацию о Программе победы, «не отличался лояльностью и патриотизмом». Публикация отчета сделала лжецами тех представителей администрации, которые отрицали возможность отправки американских войск за границу. Однако, как бы ни было обидно некоторым политическим лидерам, статья в Tribune оказалась последним «ура» изоляционистов, последней попыткой саботировать усилия по подготовке к войне. К этому времени большинство американцев признали необходимость наращивания военного потенциала и выразили готовность принять вооруженное вмешательство. Даже в Чикаголенде трюк Маккормика на трибуне возмутил многих читателей. Тысячи из них подхватили антимаккормиковский клич «Миллионы на оборону, но ни двух центов на „Трибьюн“» и отказались от подписки. Однако, как бы сенсационна ни была попытка «Трибьюн» подстегнуть мобилизационную программу, к этому моменту она уже не имела никакого значения. Всего через три дня Соединенные Штаты вступили в войну.[825]

АКТ О ЛЕНД-ЛИЗЕ также обострил разногласия по поводу военно-морских эскортов в Атлантике. Не было смысла тратить 7 миллиардов долларов на товары по ленд-лизу, которые в итоге окажутся на дне океана. В 1941 году боеприпасы и другие материальные средства, покидавшие порты Восточного побережья Америки, в тревожных объемах оказались именно там. Немецкие атаки топили британские корабли почти в пять раз быстрее, чем новые постройки могли их заменить. При таких темпах британский торговый флот, стальной мост из судов с серыми корпусами, от которых зависела стратегия Америки и сама жизнь Англии, вскоре исчезнет совсем.

Самым смертоносным морским оружием, на долю которого пришлось более половины потерянного тоннажа, была U-boat (от немецкого слова «подводная лодка», Untersee-boot). Архитектором немецкой кампании по борьбе с подлодками был Эрих Радер, главнокомандующий военно-морскими силами Германии, а её изобретательным исполнителем — Карл Дёниц, глава службы подлодок. Радер долго уговаривал неохотно соглашающегося с ним бывшего солдата Гитлера выделить больше ресурсов на морскую войну. Особенно Радер хотел направить свои U-boats в зону нейтралитета США глубиной в триста миль, провозглашенную Рузвельтом в октябре 1939 года, чтобы не допустить военные корабли в прибрежные воды Северной Америки. После принятия закона о ленд-лизе Радер удвоил свои усилия и добился заметного успеха. 6 февраля 1941 года Гитлер распорядился, что главной целью Германии в войне против Англии теперь будет достижение «высоких потерь в торговом судоходстве, вызванных морской и воздушной войной».[826] По словам Черчилля, битва за Британию теперь уступила место битве за Атлантику. Гитлер не позволил Раэдеру проникнуть в американскую зону нейтралитета, но 25 марта 1941 года он отреагировал на принятие законопроекта о ленд-лизе, расширив зону боевых действий германского флота далеко в Атлантику, до восточного побережья Гренландии.

Из своих загонов на оккупированном нацистами атлантическом побережье Франции подлодки Дёница устремились в срединный океанский «зазор» к югу от Гренландии, где британская воздушная разведка была наиболее тонкой, а эскорт практически отсутствовал. К началу 1941 года Германия производила по четыре новых подводных лодки в месяц, включая дальнобойные лодки типа IX с дальностью плавания не менее 10 500 миль. Вооруженные двадцатью двумя торпедами, они обладали почти вдвое большей огневой мощью, чем предыдущие модели. Вскоре Дёниц командовал флотом из более чем двухсот лодок, из которых тридцать шесть он мог держать в море, регулярно действуя на западе до линии сорокового градуса западной долготы и время от времени заходя за неё.

Растущий флот Дёница также позволил ему усовершенствовать новую тактику — так называемую атаку «волчьей стаи». По радио из штаб-квартиры Дёница в Лорьяне (Британия) несколько подводных лодок сходились к конвою. Одна из них выпускала торпеду во фланг группы торговых судов, как правило, по диагонали, чтобы максимально увеличить вероятность попадания. Сопровождающие суда, если таковые имелись, отрывались для преследования нападавшего или спасения выживших, оставляя разбитые и беззащитные торговые суда на милость нескольких других рейдеров, занявших позиции на пути следования конвоя. Только в апреле 1941 года в результате этой тактики погибло более 650 000 тонн судов.

«Решение на 1941 год лежит на морях», — предупреждал Черчилль Рузвельта. От исхода битвы за Атлантику «будет зависеть исход всей войны». Больше кораблей и лучшая защита для них на трансатлантическом переходе были абсолютно необходимы, и «только Соединенные Штаты могут удовлетворить эту потребность».[827]

Только Соединенные Штаты не могли — по крайней мере, юридически. Пережитки законов о нейтралитете, все ещё остававшиеся в силе, запрещали американским грузовым судам заходить в объявленную зону военных действий. Хуже того, закон о ленд-лизе недвусмысленно заявлял: «Ничто в этом законе не должно толковаться как разрешение или разрешение на конвоирование судов военными кораблями Соединенных Штатов». Столкнувшись с этими препятствиями, Рузвельт воспротивился советам таких «сторонников полного разбора», как Генри Стимсон, Генри Моргентау, Гарольд Икес, и своих высших военно-морских командиров, которые убеждали его развернуть недавно созданный Атлантический флот, недавно обученный противолодочной войне, для конвойной службы. Если этого не сделать, утверждали «всесторонне развитые», это будет означать, что помощь по ленд-лизу пойдёт на корм рыбам, превратит АВС–1 в простое упражнение для размышления и вполне может оставить Британию без выбора, кроме как капитулировать. (В сентябре 1941 года Гарри Хопкинс все ещё беспокоился о том, что в условиях ухудшающейся войны «британские умиротворители могут оказать некоторое влияние на Черчилля»).[828] Но разрешение на вооруженное сопровождение, опасался Рузвельт, поставит под сомнение обещания и его, и Черчилля, что Ленд-лиза было достаточно, чтобы гарантировать победу Британии без риска дальнейшего участия Америки. Привлечение кораблей ВМС США к сопровождению подтвердило бы самые мрачные прогнозы изоляционистов и подвергло бы президента потенциально жестоким политическим репрессиям. «С самого начала, — заявил сенатор Уилер 2 апреля, — после принятия законопроекта о ленд-лизе я понял, что следующим шагом будет то, что поджигатели войны в этой стране будут кричать о конвоях, а все признают, что конвои означают войну».[829] (Рузвельт сам говорил об этом на своей пресс-конференции 21 января).

Опросы общественного мнения подтвердили оценку Рузвельтом своей политической уязвимости. Значительное большинство поддерживало эскорт, даже под угрозой войны, но ещё более значительное большинство продолжало выступать против вступления в войну вообще, а 70% респондентов считали, что президент уже сделал достаточно или слишком много, помогая Великобритании.[830] Подобная двойственность была плохой основой для такой рискованной политической инициативы, как сопровождение. Ещё одним ограничением для возможности Рузвельта развернуть американские корабли в Атлантике была необходимость держать военно-морские силы в Тихом океане в качестве сдерживающего фактора для японских амбиций. С юридической, политической и оперативной точек зрения казалось, что американский флот никак не может обеспечить защиту драгоценных конвоев Ленд-лиза. Адмирал Старк, например, оценил ужасное положение президента. «В настоящее время у президента на руках, — писал Старк в середине апреля, — примерно такая же сложная ситуация, с какой когда-либо сталкивался любой человек в государственной жизни».[831]

Рузвельт бился на рогах этой дилеммы всю весну и лето 1941 года. Озадаченный противоречивыми советами и наталкиваясь на непримиримые требования, он шлепал, уклонялся, уклонялся, уклонялся и уклонялся. В начале апреля он утвердил план обороны полушария № 1. Он предусматривал перевод трех линкоров, авианосца и нескольких вспомогательных судов из Тихого океана в Атлантику и активное сопровождение конвоев, следующих в Англию. Не прошло и недели, как он отменил эти приказы, оставив корабли в Тихом океане и выбрав политику «патрулирования», а не эскортирования. Но даже эту ограниченную политику он проводил осторожно. В телеграмме Черчиллю 11 апреля он объяснил, что расширяет прибрежную американскую зону безопасности на далёкую середину Атлантики — до западной долготы двадцать пять градусов, что охватывало практически всю Гренландию и, что немаловажно, перекрывало западную треть недавно расширенной зоны боевых действий Гитлера в Германии. Но роль военноморского флота в этой новой американской зоне безопасности должна была быть не такой, как хотели Черчилль и «всесторонне развитые». «В обстановке строжайшей секретности», — объяснил Рузвельт премьер-министру, американские военно-морские суда, патрулирующие в пределах нового оборонительного пояса полушария, будут сообщать британцам о любых замеченных вражеских кораблях или самолетах. Под «патрулированием» подразумевалось, что американский флот не будет стрелять, а будет служить лишь в качестве разведывательного органа для королевского флота и ВВС. Более того, — добавил Рузвельт, «по внутриполитическим причинам важно……чтобы эти действия были предприняты нами в одностороннем порядке, а не после дипломатических переговоров между вами и нами… Я считаю целесообразным, чтобы после принятия этой новой политики здесь не было сделано никакого заявления с вашей стороны. Нет уверенности в том, что я сделаю конкретное заявление. Возможно, я решу издать необходимые приказы о военно-морских операциях, и пусть время покажет существование новой зоны патрулирования». Патрулирование было «шагом вперёд», — несколько овцеподобно объяснил Рузвельт всем собравшимся. «Что ж, я надеюсь, вы будете продолжать идти, господин президент. Продолжайте идти», — призвал Стимсон. Но на данный момент Рузвельт оставался на месте.[832]

10 апреля Рузвельт объявил, что Соединенные Штаты оккупируют Гренландию, осиротевшую датскую колонию, которой грозит захват со стороны Германии, поскольку сама Дания находится под нацистской оккупацией. Кратко определив отдалённую, покрытую снегом датскую колонию как часть Западного полушария, а значит, на неё распространяется защита доктрины Монро от вмешательства европейской державы, президент отмахнулся от вопроса, который ставил в тупик целые поколения картографов. Спустя два месяца Рузвельт отправил на оккупацию Исландии «скретч-форвард» численностью около четырех тысяч морских пехотинцев, ещё больше исказив логику географов, объявив Исландию частью Нового Света, и тем самым ловко обойдя запрет Закона об избирательной службе на размещение призывников за пределами Западного полушария.

В Берлине Радер настаивал на том, что эти новые шаги американцев означают войну. Он снова умолял дать ему разрешение перенести борьбу непосредственно на американцев. Но Гитлер, собиравшийся начать «Барбароссу» против русских, не хотел отвлекаться. Он «очень хотел отложить вступление Соединенных Штатов в войну ещё на один-два месяца», — сказал он Раэдеру. Военно-морских столкновений с американцами следует избегать «насколько это возможно».[833] Как и предполагал Рузвельт, вскоре время заставило американскую общественность обратить внимание на существование расширенных атлантических патрулей. Репортеры на пресс-конференции президента 25 апреля требовали разъяснений: «Можете ли вы объяснить нам разницу между патрулем и конвоем?» — спросил один из журналистов. Разница такая же, как между коровой и лошадью, — непрозрачно ответил Рузвельт. Может ли президент определить функции патрулей? «Защита американского полушария», — ответил Рузвельт, повторив этот ответ три раза без дальнейших пояснений. Как далеко будут простираться новые патрули? «Так далеко в водах семи морей, как это может быть необходимо для обороны американского полушария», — ответил президент. Репортеры настойчиво спрашивали: «Господин президент, если этот патруль обнаружит несколько явно агрессивных кораблей, направляющихся в Западное полушарие, что он будет делать в этом случае?» «Дайте мне знать», — пошутил Рузвельт.[834]

Тем временем Гитлер добивался впечатляющих успехов в Средиземноморье. В апреле немецкие войска оттеснили британские силы через североафриканскую пустыню к границам Египта. Другие части вермахта пронеслись через Югославию и изгнали британскую армию из Греции. 3 мая Черчилль отказался от всякой сдержанности и откровенно умолял Рузвельта объявить войну Америке. Рузвельт отказался. Потери в Средиземноморье были прискорбны, сказал он, но «эта борьба будет решаться в Атлантике».[835]

Однако в Атлантике американцы по-прежнему занимались не более чем разведывательным патрулированием. «Я не готов сделать первый выстрел», — сказал Рузвельт своему кабинету.[836] Некоторые из сторонников «все включено» были возмущены. «Президент не хочет ввязываться в эту войну, и он скорее последует за общественным мнением, чем возглавит его, — заметил в середине мая раздосадованный Моргентау. „Если президент не хочет просить об объявлении войны, — предложил Моргентау, — как насчёт того, чтобы сначала сделать что-то внутри страны?“ Две недели спустя, воспользовавшись новостью о том, что немецкий линкор „Бисмарк“ вышел на свободу в Атлантике и потопил „Худ“, устаревшую гордость Королевского флота и самый большой линкор на плаву, Рузвельт последовал предложению Моргентау и „сделал что-то внутреннее“. Он выступил с „Беседой у камина“, которую один из её авторов назвал „рассчитанной на то, чтобы напугать всех до смерти“ — но, добавил он, „больше она ничего не дала“.[837] Выступая 27 мая из Белого дома перед аудиторией в восемьдесят пять миллионов радиослушателей по всему миру, Рузвельт объявил „неограниченную национальную чрезвычайную ситуацию“. Но что это означало на практике? На пресс-конференции, состоявшейся на следующий день, президент привел в недоумение репортеров, заявив, что это мало что значит. Он не собирался требовать пересмотра нейтралитета, объяснил он. Что касается агрессивного военно-морского сопровождения, он легкомысленно заявил, что оно „устарело“. Стимсон негодовал, что пресс-конференция была „одной из его худших и почти свела на нет эффект от его речи“… Президент демонстрирует, что ждет, когда случайный выстрел какого-нибудь безответственного капитана с той или иной стороны станет поводом для вступления в войну».[838]

Другие сторонники всеобъемлющих действий разделяли тревогу Стимсона. «Моё собственное ощущение, — писал в своём дневнике Гарольд Икес, — что президент не пробудил страну; не дал настоящего звонка……не создал той движущей силы, которая необходима… В своей речи [27 мая] президент сказал, что мы сделаем все необходимое для защиты нашей собственной земли [и] он также оставил свободным путь для конвоирования кораблей с продовольствием, товарами и оружием в Англию… Но на самом деле мы находимся в том же статус-кво… похоже, что он все ещё ждет, когда немцы создадут „инцидент“».[839]

Весной 1941 года по меньшей мере два инцидента уже остались неиспользованными. 11 апреля американский эсминец «Ниблак», шедший в пятистах милях к юго-западу от Исландии, засек гидролокатором контакт с лодкой, которую он принял за подводную лодку, и сбросил несколько глубинных бомб. Глубинные бомбы «Ниблака», которые иногда называют первым враждебным актом Второй мировой войны между военно-морскими силами США и стран Оси, как показало послевоенное расследование, взорвались в пустом море. В этом районе не было ни одной подводной лодки. Если бы Рузвельт воспользовался этим «инцидентом», чтобы развязать войну против Гитлера, он бы усугубил глупость, полагаясь в качестве casus belli на «случайный выстрел какого-то безответственного капитана».[840]

21 мая американская лодка потопила американский грузовой корабль «Робин Мур» далеко за пределами объявленной зоны боевых действий, на полпути между Бразильским заливом и Африканской бухтой в Южной Атлантике. В нарушение международных конвенций капитан лодки бросил экипаж судна на произвол судьбы в спасательных шлюпках со скудным пайком, не сообщив по радио о своём местонахождении ближайшим кораблям, которые могли бы прийти на помощь. Когда 9 июня были подобраны первые выжившие и рассказали о незаконном потоплении «Робин Мура» и оставлении его экипажа, глава британской миссии по закупкам в США был не одинок, молясь о получении «дивидендов» от этого эпизода. Американские «всепропальщики» также призывали Рузвельта воспользоваться этим «инцидентом», куда более конкретным и возмутительным, чем теневая встреча с «Ниблаком» в предыдущем месяце, чтобы превратить разведывательные патрули в Атлантике в агрессивные конвои. Рузвельт в очередной раз разочаровал эти надежды. Он использовал этот случай только для того, чтобы закрыть оставшиеся в США немецкие консульства. Реакция Гитлера на инцидент в Робин-Муре, высказанная накануне «Барбароссы», заключалась в том, что он вновь призвал Радера «при любых обстоятельствах» «избегать любой возможности инцидентов с США», пока исход советского вторжения «не станет более ясным, то есть в течение нескольких недель».[841]

Когда весна перешла в лето 1941 года, нацистский джаггернаут казался неостановимым. Ошеломляющие успехи в Средиземноморье и Атлантике и набирающая смертоносные обороты «Барбаросса» — казалось, Гитлер вот-вот сметет все перед собой. Его противники по зарождающемуся Великому союзу смотрели на это в ужасе. Сталин страдал, глядя, как вермахт катится на восток, в Россию, ежедневно поглощая километры советской территории и прокладывая путь хаоса и разрушений, не имеющий аналогов в летописи войн. Черчилль размышлял о потерях в Северной Африке и на Балканах и ещё более ужасающих потерях британских кораблей в Атлантике. Он беспокоился, удастся ли ему когда-нибудь уговорить своих американских кузенов взяться за оружие. Рузвельт переживал из-за противоречивых требований Тихоокеанского и Атлантического театров и пытался взять в свои руки мобилизацию промышленности.

Президент также столкнулся с неприятной борьбой в Конгрессе по поводу продления срока действия Закона об избирательной службе. Особенно неприятным был пункт, продлевающий срок службы призывников на восемнадцать дополнительных месяцев сверх двенадцати месяцев, предусмотренных первоначальным законом 1940 года. Новобранцы, призванные в соответствии с этим законом годом ранее, изнывающие от непривычной военной дисциплины, запутавшиеся в своей роли в войне, в которой, как настаивал президент, им никогда не придётся участвовать, писали на стенах своих лагерей надпись «Огайо». Если бы нерадивые солдаты на самом деле разбежались — либо в результате освобождения от службы по закону, либо в результате массового дезертирства, как угрожал вездесущий меловой код «За холмом в октябре», — армии пришлось бы начинать все сначала, что привело бы к катастрофическим задержкам в графике реализации программы «Победа». 12 августа Конгресс одобрил продление срока службы (при сохранении запрета на развертывание за пределами Западного полушария) с перевесом в один голос в Палате представителей. Угрозы дезертирства не возникло, и армия продолжала расти, но опасно малый перевес в голосовании в Палате представителей стал отрезвляющим напоминанием о сохраняющемся нежелании нации переходить на полную военную готовность.

Голосование в Конгрессе по избирательной службе состоялось как раз в тот момент, когда Черчилль и Рузвельт собирались на первую личную встречу в качестве премьер-министра и президента. 9 августа корабль HMS Prince of Wales, на борту которого находился Уинстон Черчилль, вошёл в бухту Плацентия, расположенную на берегу Арджентии — заброшенного поселка серебродобытчиков на Ньюфаундленде. Британский линкор подошел к американскому крейсеру «Августа», на борту которого Рузвельт ожидал прибытия Черчилля. Два корабля стояли на якоре у берегов Аргентины в течение трех дней, пока лидеры двух стран обсуждали стратегию и общались между собой.

Самым известным достижением встречи в Аргентине стал документ, получивший название Атлантической хартии. Инициированная Рузвельтом отчасти для того, чтобы развеять американские опасения, что война в союзе с Советской Россией может запятнать демократические идеалы, хартия обязывала двух западных лидеров стремиться к послевоенному миру, в котором будут соблюдаться принципы самоопределения, свободной торговли, ненападения и свободы морей. В хартии содержалось расплывчатое упоминание об «установлении более широкой и постоянной системы общей безопасности». Лидеры двух стран также направили Сталину послание, в котором обещали свою помощь и предлагали провести в ближайшее время политические и военные переговоры на высоком уровне.

Почти сразу после того, как они расположились в креслах в кают-компании отеля Augusta в первый вечер переговоров, Черчилль снова стал настаивать на объявлении Рузвельтом войны Америке. «Я бы предпочел получить американское объявление войны сейчас и отсутствие поставок в течение шести месяцев, чем удвоение поставок и отсутствие объявления», — сказал он. Рузвельт, уверенный, что Конгресс не согласится, снова отказался. В конце концов президент согласился, чтобы американский флот обеспечил вооруженное сопровождение до Исландии. Как он объявит о таком смелом шаге американской общественности и Конгрессу, оставалось проблемой. Как позже объяснил Черчилль своему военному кабинету, Рузвельт «сказал, что он будет вести войну, но не объявлять её, и что он будет становиться все более и более провокационным… Все должно было быть сделано для того, чтобы спровоцировать „инцидент“… Президент …дал понять, что будет искать „инцидент“, который оправдает его в открытии военных действий».[842]

Вскоре после того, как 12 августа оба лидера отплыли от Аргентины, произошел «инцидент». Верный своему обещанию, данному Черчиллю на борту «Августы», Рузвельт быстро ухватился за него, более того, существенно исказил его, как повод для своего давно откладывавшегося объявления о вооруженном сопровождении. 4 сентября американский эсминец «Грир», следовавший в Исландию с почтой и припасами для крошечного морского гарнизона, получил сообщение от патрулирующего британского самолета о том, что в десяти милях впереди по курсу «Грира» замечена подлодка. Капитан эсминца, помня о своём постоянном приказе не стрелять, а только следить и докладывать, набрал полную скорость и зигзагами направился к подлодке, установив гидролокационный контакт на расстоянии двух тысяч ярдов. Лодка «Грир» вышла на цель и заняла узкоцелевую позицию, ориентируясь носом на субмарину. Она занимала эту позицию более трех часов, непрерывно сообщая о положении лодки британскому самолету, кружившему над головой. Когда самолет, у которого заканчивалось топливо, поинтересовался, собирается ли американский корабль атаковать, и получил отрицательный ответ, пилот выпустил четыре глубинные бомбы и улетел. Командир лодки, зная только, что его атакуют, и что профиль «Грира», насколько он мог видеть, позволяет предположить, что это один из типов кораблей, переданных Королевскому флоту в рамках сделки по эсминцам-базам, выпустил по «Гриру» две торпеды. Обе промахнулись. В ответ «Грир» выпустил восемь глубинных бомб, затем вторую серию из одиннадцати бомб. Ни один из них не был эффективным, и U–652 в конце концов ушла невредимой, как и «Грир».

Прошла неделя — достаточно времени для того, чтобы Рузвельт разобрался в фактах этого столкновения. Но 11 сентября он вышел на радио и с заученной гиперболой объявил, что американский военный корабль стал невинной жертвой бесцеремонного нападения. «Я сообщаю вам очевидный факт: немецкая подводная лодка первой открыла огонь по американскому эсминцу без предупреждения и с преднамеренным намерением потопить его», — недоброжелательно сказал президент. «Эти нацистские подводные лодки и рейдеры — гремучие змеи Атлантики», — продолжил он, а затем объявил о том, что вскоре было названо политикой «стрелять на поражение»: «Американские военные корабли и американские самолеты больше не будут ждать, пока подводные лодки Оси, скрывающиеся под водой, или рейдеры Оси на поверхности моря нанесут свой смертельный удар… Отныне, если немецкие или итальянские военные суда входят в наши воды… они делают это на свой страх и риск».[843] Шесть дней спустя у Ньюфаундленда канадские эскорты передали конвой из пятидесяти судов, следовавший из Галифакса на восток, пяти американским эсминцам, которые благополучно провели торговые суда через Северную Атлантику и передали их в руки эскадры Королевского флота, ожидавшей их к югу от Исландии. Северная Атлантика, неумолимо превращающаяся с осенним угасанием в мрачный, холодный ад горных морей, завывающих ветров и надвигающейся опасности, начала медленно заполняться американскими эсминцами, настороженно обходящими драгоценные торговые конвои с флангов.

Длительная нерешительность Рузвельта и его конечное отклонение в реализации политики сопровождения вызывали недовольство многих поколений критиков. Что касается его нерешительности, то можно сказать, что если бы государственное управление было химией, то действия президента с марта по сентябрь 1941 года, а также в периоды до и после этих дат, можно было бы назвать титрованием — серией экспериментов с различными политическими реагентами для измерения объема и концентрации изоляционистской кислоты, которая осталась в американском организме. Многие данные опросов подтверждают, что на самом деле Рузвельт сделал неверные выводы из этих экспериментов, что большинство американского народа было готово принять сопровождение задолго до сомнительной интерпретации президентом эпизода с Гриром.[844] Но Рузвельт был скорее алхимиком, чем химиком. Его инструментами были колдовские искусства политики, а не обманчиво аккуратные алгоритмы науки. Он также был верен кредо демократического политика, когда беспокоился о политической необходимости создания консенсуса среди американского народа, когда он привел его на грань войны. Как убедительно заключает историк Роберт Даллек, «трудно обвинить Рузвельта в том, что он добился консенсуса хитроумными средствами… [Если бы] он сообщил общественности о том, что лодка U-boat открыла огонь в целях обороны и что Гитлер, похоже, не собирался нападать на атлантический трафик Америки… он рисковал бы дождаться краха России и близкой гибели Великобритании, прежде чем заручиться широкой национальной поддержкой для обращения к оружию… Это было бы нарушением его обязанностей как главнокомандующего».[845] Важно также отметить, что каким бы ни было двуличие Рузвельта в отношении «Грира», он использовал этот инцидент не для того, чтобы втянуть страну в полномасштабную войну, а лишь для обеспечения гораздо более ограниченной политики вооруженного ответа на гитлеровские подводные лодки. Что касается Гитлера, то его сдержанность все это время соответствовала нерешительности Рузвельта, и длилась она дольше. Даже после речи Грира и объявления Рузвельта на сайте о состоянии виртуальной морской войны в Атлантике фюрер продолжал отвергать совет Радера атаковать американские корабли. Вместо этого он приказал своим подводникам «избегать любых инцидентов в войне с торговым судоходством примерно до середины октября» — когда, как он, очевидно, ожидал, советское вторжение будет завершено.[846] Тем не менее, инциденты случались. Командиры подлодок, принимавшие точечные решения в поту боя, были менее пунктуальны, чем их начальники, спокойно выверявшие политику в безопасности штаба. 17 октября U–568 всадила торпеду в кишки американского эсминца Kearny, который в сопровождении теперь уже печально известного Greer хромал в Исландию с одиннадцатью погибшими моряками — первыми американскими потерями в ещё необъявленной войне. 27 октября Рузвельт выступил с исключительно воинственным обращением. «Америка подверглась нападению», — провозгласил он. «U.S.S. Kearny — это не просто корабль военно-морского флота. Он принадлежит каждому мужчине, женщине и ребёнку в этой стране… Я говорю, что мы не собираемся смиряться с этим… Мы, американцы, очистили свои палубы и заняли боевые позиции». Чтобы оправдать свою воинственность, Рузвельт заявил, что видел документ, в котором излагается «план Гитлера по упразднению всех существующих религий — католической, протестантской, магометанской, индуистской, буддистской и иудейской». Не менее дико и ещё менее обоснованно, чем его рассказ о нападении Грира, Рузвельт утверждал, что в его распоряжении была «секретная карта», на которой был изображен нацистский план разделения всей Южной Америки на «пять вассальных государств».[847] Но президент все равно отказался просить об объявлении войны. Вместо этого Рузвельт просто попросил предоставить ему право вооружать американские торговые суда и разрешать им входить в зоны боевых действий — фактически отменив положения о «переносе», содержащиеся в законах о нейтралитете. В начале ноября Конгресс согласился.

Всего через три дня после вопиюще подстрекательских высказываний Рузвельта 27 октября, в шестистах милях к западу от Ирландии, U–552 послала единственную торпеду в магазин боеприпасов на миделе корабля USS Reuben James. Американский эсминец разломился на две части и почти мгновенно затонул, погибли 115 моряков. Несмотря на все эти провокации с обеих сторон, Америка официально оставалась нейтральной. Немцы и американцы противостояли друг другу в Северной Атлантике через перископы и орудийные прицелы в напряженном противостоянии. Поскольку Германия была поглощена на востоке, а Америка оставалась практически безоружной, ни одна из сторон не была готова сделать следующий шаг к официальному объявлению тотальной войны. Так бы все и осталось на неопределенный срок, если бы не ещё один «инцидент», полный драматизма и последствий, который разразился не в серых просторах ветреной Атлантики, а в голубых водах тропического Тихого океана.

ЕСЛИ БЫ запутанную череду событий, которые в конечном итоге привели к войне между Японией и США, можно было бы охарактеризовать одним словом, то этим словом было бы «Китай». Начиная с 1890-х годов Япония с вожделением смотрела на Китай, особенно на плодородный, богатый ресурсами регион Маньчжурии. Там Япония жаждала осуществить свою собственную имперскую судьбу, подражая западным державам, которые уже претендовали на большую часть Азии и угрожали целостности самого Китая. После реставрации Мэйдзи в 1868 году Япония приступила к поразительной программе модернизации, пройдя путь от феодальной замкнутости до передового промышленного статуса за неполное поколение и разжигая имперский аппетит, соразмерный её растущей экономической мощи. В 1905 году Япония продемонстрировала свои экономические достижения и растущие амбиции, развязав успешную войну против царской России, главного соперника Японии за контроль над Маньчжурией и, наряду с Великобританией, за господство в Восточной Азии. Кульминационное морское сражение Русско-японской войны в Цусимском проливе также стало пророческим свидетельством того, что Япония овладеет военно-морским искусством, которое в то время было самым технологически сложным видом боевых действий. Победа над Россией сделала Японию первым незападным государством, добившимся военного успеха в борьбе с одной из традиционных европейских «великих держав», — захватывающий триумф, который ещё больше усилил имперские устремления Японии.

Однако уже в 1905 году Соединенные Штаты выступили в роли разрушителя японских мечтаний. Теодор Рузвельт принял решение об урегулировании русско-японского конфликта, которое отклонило требование Японии о выплате крупной компенсации царем и отвергло полный набор территориальных уступок в Маньчжурии, которых требовал Токио. В глазах японцев, таким образом, рано установилась модель необъяснимо беспричинного американского сопротивления справедливым заслугам Японии, а также американский отказ признать Японию в качестве законной имперской державы в Азии — такой, какой недавно стали сами Соединенные Штаты, аннексировав Филиппинские острова в 1898 году. В последующие годы Япония снова и снова наблюдала за тем, как Соединенные Штаты берут на себя роль спойлера, причём американская роль часто окрашивалась уродливым оттенком расовой снисходительности, что усугубляло недовольство японцев. Американцы перекрыли дальнейшую иммиграцию из Японии в Соединенные Штаты в так называемом Джентльменском соглашении 1908 года; В 1919 году они отказались принять предложение Японии о декларации расового равенства в Версальском мирном договоре, навязали Японии нежелательные военно-морские ограничения на Вашингтонской конференции по военно-морскому разоружению 1922 года, навсегда лишили американского гражданства крошечную общину японских иммигрантов в пресловутом законе об иммиграции «по национальному признаку» 1924 года и, что самое провокационное, отказались дипломатически признать захват японскими военными Маньчжурии в 1931 году.

Япония была очень заинтересована в Маньчжурии. Маньчжурия сулила спасение от бед Великой депрессии, которая закрыла для Японии многие традиционные рынки и усилила чувство уязвимости, вызванное отсутствием сырья и достаточного количества продуктов питания. Токио установил в Маньчжурии марионеточное правительство, переименовал территорию в государство Маньчжоу-Го и отправил туда полмиллиона японских колонистов, в том числе 250 000 фермеров, чтобы ослабить зависимость островного королевства от импорта продовольствия из-за рубежа. Ответом Америки стала «доктрина Стимсона», провозглашенная в 1932 году государственным секретарем Герберта Гувера, тем самым человеком, который в 1940 году стал военным секретарем Франклина Рузвельта. В манифесте Стимсона говорилось, что Соединенные Штаты официально не признают ни режим Маньчжоу-Го, ни любые другие соглашения, навязанные Китаю силой.

Доктрина Стимсона стала основой американской политики в отношении Китая и Японии на последующее десятилетие. Она создала политическую и идеологическую основу для разворачивающихся событий, которые в конечном итоге привели к войне. Доктрина раздражала и озадачивала японцев, как и некоторых американцев. Это было заявление о высоких принципах, но оно не опиралось на конкретную материальную долю Америки в Китае — конечно, ничего, что могло бы сравниться со значительными японскими инвестициями, и уж тем более ничего, что могло бы сравниться с масштабами торговли Америки с Японией. Ни при Гувере, ни при Рузвельте Вашингтон не решил подкрепить доктрину Стимсона экономическими или военными силами. Доктрина Стимсона представляла собой «скорее отношение, чем программу», — заключил историк Герберт Фейс. Как показали события, простое отношение было опасным руководством для внешней политики, особенно когда оно основывалось на морально заряженных и бескомпромиссных принципах, а не на материальных активах, которые можно было продать. Но к лучшему или к худшему, доктрина Стимсона осталась краеугольным камнем американской политики в Азии. И в 1940 году человек, заложивший этот камень, вновь занял своё место в высших советах американского правительства.

Возобновление нападения Японии на Китай в 1937 году показало как пустоту, так и жесткость доктрины Стимсона. «У нас есть большие эмоциональные интересы в Китае, небольшие экономические интересы и никаких жизненно важных интересов», — напомнил Рузвельту Уильям Буллит. По этим причинам Буллит призывал президента занять более примирительный тон в отношениях с японцами, особенно в свете весьма ощутимых американских интересов, которые требовали внимания в Европе, исторически главном театре американских интересов. Вместо этого Рузвельт громко осудил действия Японии, но сделал не более того. Он оказал символическую помощь Чан Кайши, главе китайского националистического правительства, или Гоминьдана, хотя Чан, похоже, не определился, кто является его главным врагом — японский захватчик или его китайские коммунистические противники. Одновременно Рузвельт продолжал разрешать американский экспорт в Японию, в том числе стали и нефтепродуктов, которые подпитывали жестокий захват японской армией прибрежных городов Китая и оккупацию долин рек Янцзы и Желтой. «Китайский инцидент», как называли японское вторжение, высветил центральный парадокс азиатской дипломатии Америки, длившийся четыре десятилетия: Соединенные Штаты хотели отстаивать суверенитет Китая и контролировать развитие событий в Азии, даже при отсутствии каких-либо существенных американских интересов на местах; в то же время Вашингтон противился направлению в этот регион каких-либо значительных экономических, дипломатических или военных ресурсов. Налицо было опасное несоответствие между американскими устремлениями и американскими средствами, разрыв между национальным желанием и национальной волей. В этом опасно манящем пространстве Япония осмелилась искать своё преимущество.[848]

К 1940 году Китайский инцидент длился уже три года. Его продолжение было для токийского режима тяжелым бременем и даже неудобством. Японские войска, возглавляемые квазинезависимыми маньчжурскими оккупационными силами — Квантунской армией, — причиняли китайцам ужасающие лишения. Война требовала все больших жертв и от самого японского народа, но армии пока не удавалось подавить сопротивление китайцев. Чан Кайши отошел в глубь Китая, основал новую столицу в Чункине в провинции Чечван и ждал, когда Токио устанет от своей дорогостоящей китайской авантюры. Разочарованные такой тактикой, японские военные лидеры все отчаяннее пытались раз и навсегда урегулировать инцидент. Они искали способы изолировать Китай от помощи извне. Одновременно они стремились освободить островную Японию от зависимости от иностранных источников снабжения, возможно, расширив дугу конфликта за счет сибирской России или Юго-Восточной Азии. Но американцы, все ещё несколько непонятные японскому сознанию, продолжали противодействовать японским замыслам. «В частности, после прихода Стимсона в правительство, — объяснял японский дипломат министру иностранных дел Германии в 1940 году, — Япония должна была быть очень осторожной в отношении Америки, чтобы не спровоцировать её на принятие жестких мер против Японии». К тому времени американцы уже встали на путь принятия жестких мер: в январе 1940 года они аннулировали торговый договор с Японией 1911 года, открыв, наконец, путь к возможному введению торгового эмбарго.[849]

Нетерпение японских военных найти способ выйти из тупика в Китае привело к падению японского правительства в июле 1940 года. Это был третий японский кабинет, павший менее чем за два года, что стало убедительным доказательством напряженности и неопределенности, охвативших японское руководство. Принц Фумимаро Коное, премьер-министр, когда в 1937 году началась китайско-японская война, и печально известный противник любых переговоров с Чаном, сформировал новый кабинет, обязавшийся «ускорить урегулирование китайского инцидента» и «решить проблему Южного района». Покорный аристократ, Коное был обречен стать последним гражданским премьер-министром Японии довоенного периода.

В правительство Коноэ вошёл генерал Хидэки Тодзио в качестве военного министра. Тодзио был профессиональным военным во втором поколении, чья репутация безжалостного дисциплинированного человека принесла ему прозвище «Бритва». Будучи начальником штаба Квантунской армии в 1937 году, он был одним из главных архитекторов китайского вторжения. Он был одним из самых жестких представителей японского легиона сторонников жесткой линии. Как и Коное, он выступал против любых дипломатических компромиссов с Чан Кайши. Он считал, что только сокрушительное применение военной силы может положить конец китайскому инциденту. В отличие от Коное, Тодзио не гнушался столкнуться с дополнительными врагами, включая Советский Союз, Великобританию и Соединенные Штаты, если это принесёт успех в Китае и обеспечит японское господство в Азии.[850]

Теперь Тодзио обладал страшной властью, не в последнюю очередь благодаря особой роли японских военных в схеме японского гражданского правительства. По политической конвенции, а после 1936 года и по закону, министры армии и флота выбирались не из числа гражданских лиц, а из старшего офицерского состава соответствующих служб. Таким образом, отказавшись выдвинуть кандидата или выведя своего офицера из состава кабинета, любая из вооруженных сил могла свергнуть правительство. Более того, военные оставляли за собой «право верховного командования», с помощью которого они могли иметь дело непосредственно с императором, минуя гражданское правительство. Таким образом, Коное стал заложником Тодзио, и Бритва быстро подчинил податливого, меланхоличного премьер-министра своей воле.

До 1940 года японское вторжение в Китай было региональным событием. Конечно, оно всколыхнуло Азию и шло в тревожной параллели с нарастающей агрессией в Европе, но оставалось, по сути, изолированным делом, не связанным с другими судьбоносными ходами, разыгрывавшимися на большой игровой доске глобальной стратегии. Но блицкриг Гитлера, завоевавший Францию и Нидерланды, и начало битвы за Британию летом 1940 года перевернули эту игровую доску и переписали геополитические правила. Перед Тодзио и другими японскими империалистами теперь открывались перспективы, о которых они раньше не смели и мечтать. Успехи Гитлера, как заметил американский посол в Токио Джозеф Грю, «подействовали на них, как крепкое вино».[851]

В то время как колониальные державы в Европе находились под прицелом Гитлера, Япония оказывала давление на Французский Индокитай и Голландскую Ост-Индию, заставляя их поставлять Японии рис, каучук, нефть и предоставлять права на базирование, а также на Британскую Бирму, чтобы закрыть Бирманскую дорогу, отрезав основной маршрут снабжения Чана. В одном из своих редких выступлений с критикой политики милитаристов император Хирохито сравнил эти инициативы с действиями «вора на пожаре».[852] Тодзио это не тронуло. Опираясь на широкую поддержку военных и гражданских лидеров, Тодзио бросил вызов отвлекшимся англичанам и вмешавшимся, но слабым и безоружным американцам и начал переговоры о заключении официального союза с нацистской Германией и фашистской Италией. Эти шаги в середине 1940 года поставили события на путь к мировой войне.

У Вашингтона было два способа сдержать Японию: либо поддержать Китай, как он поддерживал Британию, либо наложить на Японию экономические санкции — инструмент, практически бесполезный против практически самодостаточной Германии, но потенциально очень эффективный против зависящей от импорта Японии. Что касается прямой помощи Китаю, то простые факты заключались в том, что Китай — это не Британия, а Чан Кайши — не Черчилль. Военные показатели Китая были жалкими и ухудшались, а неспособность Чана сформировать эффективное правительство не внушала доверия. Рузвельт все же предоставил Китаю скромные кредиты. Он также разрешил американским военным летчикам сложить свои полномочия и присоединиться к «Летающим тиграм» полковника Клэра Шено, добровольческой боевой авиаэскадрилье, которая летала на стороне китайцев. В конце концов помощь по ленд-лизу дошла до Чана. Но главным инструментом Вашингтона для сдерживания Токио были экономические санкции против Японии.

К 1940 году Япония зависела от Соединенных Штатов по длинному списку незаменимых стратегических материалов, включая нефть; 80 процентов поставок топлива в Японию осуществлялись из Америки. Рузвельт знал, что зависимость Японии от американских источников снабжения дает ему мощную дубину. Он также знал, что это опасное оружие, которое можно использовать. «Если мы начнём вводить санкции против Японии, мы должны довести их до конца, — предупреждал Рузвельта осенью 1939 года посол Грю, — а концом может стать война… Если мы перекроем японские поставки нефти… [Япония], по всей вероятности, направит свои флоты, чтобы захватить Голландскую Ост-Индию».[853] 26 июля 1940 года Рузвельт создал важное звено в цепи событий, которые приведут к войне. Стремясь сдержать давление Японии на европейские колониальные владения в Юго-Восточной Азии, он объявил эмбарго на поставку в Японию высококачественного лома железа и стали, а также высокооктанового авиационного бензина. Этот шаг огорчил японцев, но не остановил их. Токио высадил войска в северной части Французского Индокитая с согласия правительства Виши и официально присоединился к Оси, подписав в сентябре Тройственный пакт с Германией и Италией. По условиям соглашения, подписавшие его стороны обязались «оказывать друг другу помощь всеми политическими, экономическими и военными средствами, когда одна из трех договаривающихся сторон подвергнется нападению со стороны державы, которая в настоящее время не участвует в европейской войне или в китайско-японском конфликте».[854] Дополнительный пункт специально исключал Советский Союз из этого последнего описания, что безошибочно указывало на то, что пакт был предназначен прежде всего для того, чтобы заставить Соединенные Штаты сохранять нейтралитет, угрожая американцам перспективой войны за два океана. Вашингтон ответил на Трехсторонний пакт дальнейшим поворотом экономического винта, расширив список товаров, на которые было наложено эмбарго, включив в него все поставки железа и стали.

К этому моменту и Япония, и Соединенные Штаты вошли в ритм, который будет характеризовать их отношения в течение следующего года. Каждый из них предпринимал серию эскалационных шагов, которые провоцировали, но не могли сдержать другого, при этом поднимая уровень конфронтации на все более рискованную высоту. Токио просчитывал, какую агрессию он может предпринять, не спровоцировав открытого конфликта с Вашингтоном. Американцы рассчитывали, что смогут оказать на Японию экономическое давление, не доводя её до войны. Однако для каждой стороны отношение другой оставалось второстепенным. Главным приоритетом Японии по-прежнему оставался Китай. Для Америки — Европа.

В расширенном американском списке эмбарго в сентябре 1940 года отсутствовала самая насущная потребность Японии — нефть. За исключением авиационного бензина, нефтепродукты оставались вне эмбарго во многом благодаря влиянию государственного секретаря Халла. Внутри американского правительства с лета 1940 года практически до начала открытых военных действий в декабре 1941 года велась большая дискуссия о политике в отношении Японии. Эти дебаты были гораздо менее публичными, чем обсуждение помощи Британии, но не менее предвещающими. Не случайно эти две борьбы за определение американской политики, в Европе и в Азии, также были практически синхронны. Многие из тех, кто выступал за тотальную помощь Британии, также выступали за решительные меры против Японии. Среди них были спокойный агрессивный Моргентау, Икес, который коварно клеймил любую менее активную политику «умиротворением», и, конечно, жесткий принципиальный Стимсон. С другой стороны, Халл, опираясь на мощную поддержку военно-морского флота США, а также на последовательную поддержку посла Грю в Токио, утверждал, что более широкие санкции просто вынудят японцев искать альтернативные источники поставок, при необходимости используя военную силу, во французском Индокитае, британской Бирме и Малайе, голландской Ост-Индии и даже на Филиппинах. Эти шаги Соединенные Штаты были бы бессильны предотвратить, особенно учитывая американское обязательство, заложенное в «Плане Дог», ратифицированное на АВС–1, подтвержденное в Аргентине и в «Программе победы», отдавать приоритет борьбе с Гитлером. Вооруженная конфронтация с Японией, по мнению Халла и высших военных руководителей, была бы неправильной войной, с неправильным врагом, в неправильном месте и в неправильное время. В течение долгого времени взгляды Халла преобладали, хотя бы частично.

К этому времени Халл уже привык к частичным победам. Он родился в в бревенчатой хижине в 1871 году, но в родном штате Теннесси прошел путь в политике. Сначала он работал в законодательном собрании штата, а затем более двух десятилетий был конгрессменом. В 1930 году сограждане отправили его в Сенат США, но в 1933 году он прервал свои полномочия, чтобы принять назначение на пост государственного секретаря. Рузвельт всегда доминировал над ним и часто подводил его, что наиболее печально на Лондонской экономической конференции в 1933 году. Другой человек мог бы уйти в отставку после такого унижения, но Халл продолжал работать, продвигая свои особые интересы в политике добрых соседей и свободной торговле и терпя дальнейшее унижение от того, что его заместитель, Самнер Уэллс, имел лучший доступ к президенту, чем он сам. Рузвельт не посоветовался с Халлом по поводу миссии Уэллса в Европу в 1940 году и исключил Халла из участия в Аргентинской конференции, переговорах АВС–1 и переговорах по ленд-лизу. Упорный, добросовестный и скучный, Халл был неповоротливым бюрократом, предсказуемым мыслителем и скучным оратором. Он работал шесть полных дней в неделю плюс утро воскресенья, каждый вечер брал домой портфель с бумагами и сторонился столичной светской жизни. Единственным развлечением для него было время от времени играть в крокет на лужайке поместья Генри Стимсона. Вашингтонские инсайдеры называли его «Парсон Халл». То, что Халл пользовался таким влиянием при формировании политики в отношении Японии, говорит о том, что Рузвельт считал весь Тихоокеанский регион относительно неважным. Когда речь шла о Европе, Рузвельт решал вопросы самостоятельно. Переговоры с японцами он оставил на усмотрение Халла. На какое-то время Халлу удалось снизить темп экономической войны против Японии, но, тем не менее, катушка санкций затягивалась все туже и туже. В декабре 1940 года Вашингтон добавил в запретный список железную руду и чугун, в следующем месяце — медь и латунь, а затем регулярно добавлял дополнительные материалы, но все ещё не нефть.

Американское эмбарго лишь слегка сдерживало японцев, но сильно их беспокоило, особенно когда они задумывались о постоянной угрозе его распространения на нефть. В начале 1941 года Токио направил в Вашингтон нового посла, Кичисабуро Номуру, честного морского офицера и бывшего министра иностранных дел, который был знаком с Соединенными Штатами и неплохо, но с трудом, владел английским языком. В марте он начал серию из примерно пятидесяти встреч с Халлом, многие из которых проходили в номере секретаря в отеле «Уордман Парк». С самого начала Номура столкнулся с серьёзными трудностями. Не зная его, американские криптоаналитики взломали высшие японские дипломатические коды. Благодаря «Магии» — кодовому названию этого прорыва в разведке — они могли информировать Халла о позициях Номуры ещё до того, как японский посол их излагал, и часто с большей ясностью, чем это мог сделать Номура на своём ломаном английском. (Он настаивал на работе без переводчика, что также часто приводило к непониманию того, что говорил Халл). Кроме того, Номура был скован политикой, которую он был вынужден, несколько вопреки собственному мнению, защищать, и отчаянием по поводу ускорения темпов войны в Токио. Он так выразил свой дискомфорт. «Я глубоко боюсь ошибиться в расчетах в этот момент, и, кроме того, есть предел моим возможностям», — писал он своему начальству в Токио. «Я не в состоянии уловить тонкие оттенки политики правительства и нахожусь в полной растерянности, что делать».[855]

В действительности политика правительства Номуры была не столько деликатной, сколько непримиримой, и Номура изо всех сил старался преуменьшить этот факт, но в конце концов не смог от него уклониться. Со своей стороны Халл также представлял правительство, которое было непреклонно привержено единственному, в чём Номура не мог уступить — выводу японских войск из Китая. В течение 1941 года Номура снова и снова заявлял, что Япония, возможно, согласится отказаться от давления на Юго-Восточную Азию, если американцы прекратят оказывать помощь Китаю и снимут торговые санкции. Халл снова и снова отвечал, что вывод японских войск из Китая является предварительным условием для дальнейших переговоров. На протяжении всех этих утомительных, повторяющихся разговоров каждый из двух участников переговоров только и делал, что подтверждал своё мнение о неуступчивости другого. На протяжении весны и лета их объединяла одна цель — выиграть время, отложить момент конфронтации до тех пор, пока, в случае Номуры, не возобладают более холодные и мудрые головы, или, в случае Халла, пока наращивание американского военноморского флота не изменит баланс сил на Тихом океане.

В июне 1941 года Гитлер выступил в роли вора времени. Операция «Барбаросса», как и многие другие предположения и планы, разрушила временный тупик в гостиничном номере Халла. Бездушно демонстрируя свою оппортунистическую привязанность к соглашению о Тройственном пакте, Гитлер начал операцию «Барбаросса», не предупредив своего японского «союзника». Его нападение на Советский Союз удивило японцев не меньше, чем русских. Оно также вызвало роковой спор в японском правительстве. «Северяне», выступавшие за присоединение к нападению Гитлера на Советский Союз, были противопоставлены «южанам», утверждавшим, что сейчас самое время, пока советско-германская смертельная битва обеспечивает безопасность сибирского фланга Японии, погрузиться на рисовые поля и каучуковые плантации Индокитая и Малайи, а также на вожделенные нефтяные месторождения Голландской Ост-Индии. Южане приводили весомые аргументы. Захват Юго-Восточной Азии опоясал бы большую часть китайской периферии японской властью, отрезал бы Чана от помощи извне и тем самым предопределил бы его судьбу. Кроме того, утверждали южане, Япония располагала запасом нефти всего на два года, а в условиях войны — на восемнадцать месяцев, и американская подводка могла быть отключена в любой день. Настал момент захватить богатые голландские нефтяные месторождения Ост-Индии и положить конец унизительной зависимости Японии от американцев в поставках важнейших видов топлива. Если Япония собиралась положить конец китайскому инциденту, заявить о своей промышленной самодостаточности и выполнить своё обещание создать «Азию для азиатов», очищенную от западных колониальных держав, то время для этого пришло.

Самый агрессивный из северян, министр иностранных дел Ёсукэ Мацуока, призвал Японию присоединиться к нападению Гитлера на Советский Союз и тем самым навсегда уничтожить вековую русскую угрозу. «Тот, кто ищет жемчужины, должен нырнуть глубоко», — заявил Мацуока кабинету министров. «Начало войны между Германией и Советским Союзом открывает перед Японией золотую возможность, которая выпадает лишь раз в тысячу лет», — заявил другой северянин, памятуя об историческом соперничестве Японии с Россией за гегемонию в Восточной Азии.[856] Но к этому времени северный вариант выглядел уже совершенно непривлекательным. Квантунская армия все ещё не оправилась от поражения, которое она потерпела от советских войск летом 1939 года под Номонханом, маленьким форпостом на реке Халха, определявшим границу между советской Монголией и контролируемым Японией Маньчжоу-Го. Помня о Номонхане, наказанные генералы японской армии отказывались переходить в наступление против советских войск, если не имели подавляющего численного превосходства. Смелое решение Сталина не перебрасывать свои сибирские гарнизоны на оборону Москвы, а также данные об усилении советского сопротивления немцам лишили северян их «золотой возможности». На совещании в присутствии императора 2 июля южане одержали верх. Решение идти на юг было подтверждено. «Нас не остановит возможность оказаться в состоянии войны с Англией и Америкой», — уверенно заявили участники конференции. Не успел закончиться месяц, как японские войска, уже закрепившиеся в северном Индокитае, перешли в южный Индокитай, что, очевидно, было подготовительным шагом к рывку в британскую Малайю и голландскую Ост-Индию.[857]

Благодаря «Мэджик» официальные лица в Вашингтоне могли внимательно следить за ходом обсуждений в Токио. «Японцы ведут между собой настоящую драку, — сказал Рузвельт Гарольду Икесу, — пытаясь решить, в какую сторону они собираются напасть — на Россию, на Южные моря… или же они будут сидеть на заборе и быть более дружелюбными с нами. Никто не знает, каким будет решение, но, как вы знаете, для контроля над Атлантикой очень важно, чтобы мы помогали поддерживать мир в Тихом океане». Что именно делать перед лицом новой японской угрозы, Рузвельт был не так уверен. Его озабоченность «контролем над Атлантикой» сильно ограничивала любые силовые действия против японцев. «У меня просто не хватает флота, — жаловался Рузвельт, — и каждый маленький эпизод в Тихом океане означает уменьшение количества кораблей в Атлантике».[858]

Пока Рузвельт пытался разработать ответ на продвижение Японии на юг, американские военно-морские начальники советовали проявить благоразумие. Эмбарго на поставки нефти было очевидным шагом, и американские сторонники жесткой линии горячо призывали к такому шагу. Но отдел военных планов ВМС предупредил президента 21 июля 1941 года, что «эмбарго, вероятно, приведет к довольно раннему нападению Японии на Малайю и Голландскую Ост-Индию и, возможно, вовлечет Соединенные Штаты в раннюю [подразумевается „преждевременную“] войну на Тихом океане… Рекомендация: Не вводить эмбарго на торговлю с Японией в данный момент».[859]

26 июля Рузвельт объявил об американских ответных мерах. Он объявил о немедленном замораживании всех японских активов в Соединенных Штатах, требуя, чтобы любые дальнейшие японские закупки проходили через правительственный комитет, который разблокировал бы доллары для оплаты экспорта. Несмотря на многочисленные недоразумения тогда и позже, это не было полным эмбарго на торговлю с Японией. Рузвельт лишь развязывал ножны с этим важнейшим экономическим оружием, ещё не погружая его в жилы своего врага. Он рассматривал замораживание активов как временный и усложняющий механизм, ещё один щелчок трещотки торговых санкций, тщательно взвешенную политику, согласующуюся с медленно нарастающими ограничениями, которые были введены ранее. Американские сторонники жесткой линии были разочарованы. «Несмотря на то, что Япония решилась на этот враждебный шаг, — писал расстроенный Икес в своём дневнике, — президент……все ещё не желал затягивать петлю… [Он] указал, что мы будем продолжать поставлять нефть и бензин». Несмотря на возражения членов кабинета, которые хотели «завершить работу как можно быстрее… [президент] решил, что, возможно, будет лучше накинуть петлю на шею Японии и время от времени подергивать её».[860] Замораживание японских активов, в конечном счете, должно было стать лишь ещё одним случаем в продолжающейся политике «умиротворения» Рузвельта по отношению к Японии, которая так бесила Икеса и других сторонников жесткой линии. Вскоре они нашли способ обратить последнее заявление президента в свою пользу.[861]

Целью этого шага Рузвельта было создание в Японии максимальной неопределенности в отношении будущих американских намерений. Больше неопределенности в Токио означало больше времени для американских верфей и авиационных заводов, а большее опасение относительно будущего торговых отношений с Америкой должно было породить большую готовность японцев уступить что-то за столом переговоров. Безусловно, Рузвельт не рассматривал замораживание как провокацию к войне. Напротив, «главной целью Америки на Тихом океане на данный момент», — сказал Самнер Уэллс своему британскому коллеге на Аргентинской конференции всего несколько дней спустя, — «было избежание войны с Японией».[862] Но в одной из тех поразительных виньеток, которые иллюстрируют изменчивый характер истории, о замораживании было объявлено накануне отъезда Рузвельта в Аргентину, а в его отсутствие плохо проинструктированные и темпераментно агрессивные правительственные чиновники отказались размораживать какие-либо японские активы вообще, для каких бы то ни было покупок. Только в начале сентября, после возвращения с Ньюфаундленда, Рузвельт узнал, что предполагавшееся им временное замораживание превратилось в ледяную твердь полного эмбарго. К тому времени отступать было бы признаком слабости. Вопреки первоначальному намерению президента, вся американская торговля с Японией теперь была прервана. «Порочный круг репрессий и ответных репрессий продолжается», — мрачно записал Грю в своём дневнике в Токио, переходя на латынь, которая была естественной для дипломата, получившего образование в Гротоне и Гарварде: «Facilis descensus averni est» — спуск в ад легок.[863]

Японцы с завистью и злостью наблюдали, как тяжело груженые американские танкеры бороздили пролив Лаперуза между Хоккайдо и Сахалином, направляясь во Владивосток с нефтью для русских, в то время как последние японские танкеры уходили пустыми и высококорпусными с западного побережья Америки. Теперь часы в Токио и Вашингтоне отмеряли время по-разному. Американцы по-прежнему хотели получить больше нефти. Японцы беспокоились, что оно стремительно уходит от них. По словам одного из японских лидеров, они чувствовали себя «как рыба в пруду, из которого постепенно выкачивают воду».[864] Императорский флот рассчитывал, что в случае войны у него будет восемнадцатимесячный запас нефти и что, учитывая темпы военно-морского строительства в Соединенных Штатах, превосходство над американским флотом на Тихом океане продлится не более двух лет. Окно возможностей было узким и быстро закрывалось. Американцы бросили перчатку. Вызов должен был быть принят в ближайшее время.

6 сентября японская императорская конференция постановила, что если к началу октября дипломатическими средствами не будет достигнут разворот американской политики, то Япония должна начать «Южную операцию». Её главной стратегической целью должна была стать нефть Голландской Ост-Индии. Однако, как неоднократно показывали японские военные игры, для успеха «Южной операции» Япония должна была сначала вывести из строя огромный британский военно-морской объект в Сингапуре, лишить американцев возможности использовать Филиппины в качестве района передового базирования и выйти далеко в Тихий океан, чтобы вывести из строя основные элементы американского Тихоокеанского флота в Пёрл-Харборе (Гавайи). План был грандиозно амбициозным, но не безумным. Его стройная логика заключалась главным образом в надежде на то, что американцы будут настолько ошеломлены молниеносными ударами Японии, что потеряют желание вести затяжную войну и согласятся на урегулирование путем переговоров, гарантирующее Японии свободу действий в Азии. Все японские планировщики понимали, что обычная победа, закончившаяся полным поражением Соединенных Штатов, была невозможна. Адмирал Такидзиру Ониси был одним из немногих, кто предупреждал, что нападение на Перл-Харбор может привести американцев в «такое безумное бешенство», что вся надежда на компромисс угаснет. Если американцы решат вести войну до победного конца, все понимали, что Япония почти наверняка обречена. Император, миниатюрная фигура, почитаемая своим народом как сын Божий, молчаливый человек, который обычно бесстрастно сидел во время этих ритуальных конференций, осознавал предстоящие опасности. Он резко напомнил своим военачальникам, что обширные внутренние районы Китая обманули Японию в победе на азиатском материке и что «Тихий океан безграничен». К этому загадочному изречению он больше ничего не добавил, и план был утвержден.[865] Премьер-министр Коное предпринял последнюю попытку предотвратить войну. Вечером после Императорской конференции 6 сентября он пригласил Грю на ужин, приняв тщательно продуманные меры предосторожности, чтобы сохранить это событие в тайне: использовал дом друга, снял номерные знаки с его машины, уволил слуг. За саке и рисом Коное настаивал на личной встрече с Рузвельтом, возможно, в Гонолулу. Грю энергично поддержал эту идею, но когда стало ясно, что американцы по-прежнему настаивают на отказе Японии от Китая в качестве предварительного условия для такой встречи, предложение провалилось. 16 октября Коное был смещен с поста премьер-министра. Его сменил Тодзио.

В обеих столицах размеренный язык дипломатии уже не мог заглушить нарастающий стук военной татуировки. 5 ноября очередная Имперская конференция постановила, что военные планы должны продвигаться вперёд, чтобы быть подтвержденными 25 ноября, если последние дипломатические усилия не дадут результата. По иронии судьбы, в тот же день, 5 ноября, американский Объединенный совет армии и флота подтвердил, что главной целью Соединенных Штатов «является поражение Германии». Поэтому, заключил Объединенный совет, «следует избегать войны между Соединенными Штатами и Японией». Даже дальнейшие наступательные действия Японии в Китае «не оправдают вмешательства Соединенных Штатов против Японии». Короче говоря, американские военные планировщики признавали свою неспособность повлиять на события в Китае и все ещё искали способы избежать отвлекающего маневра в Азии, когда их главной заботой была Германия.[866]

Можно задаться вопросом: Почему американское правительство публично не согласилось с логикой этих рассуждений? Почему бы не согласиться, пусть и с недовольством, с действиями Японии в Китае, возобновить хотя бы ограниченную торговлю с Японией и тем самым отвлечь Токио от агрессивного курса в ЮгоВосточной Азии? По собственному признанию американских военных планировщиков, такая политика не оказала бы непосредственного влияния на ситуацию в Китае, на которую Соединенные Штаты в любом случае были бессильны повлиять. Более важно то, что она отсрочила бы — возможно, на неопределенный срок — столкновение между Америкой и Японией. Задержка дала бы американцам больше времени на вооружение и больше боеприпасов для обмена с британцами и русскими. Вопрос о том, можно ли было при таких обстоятельствах вообще избежать японо-американской войны, относится к числу наиболее весомых «могло бы быть», что повлияло бы на характер и сроки борьбы Америки с Гитлером и на форму послевоенной Европы, а также Азии. Но этому не суждено было случиться.

Всего через несколько дней после Императорской конференции, состоявшейся 5 ноября, Токио направил опытного дипломата Сабуро Курусу, чтобы тот помог незадачливому Номуре представить Вашингтону окончательное предложение. 20 ноября Номура и Курусу изложили Халлу суть японского предложения: они просили предоставить им свободу действий в Китае и прекратить американские торговые ограничения в обмен на вывод японских войск из Индокитая и обещание не предпринимать дальнейших вооруженных действий в Юго-Восточной Азии. Здесь было мало нового. Но, учитывая недавнюю рекомендацию Объединенного совета согласиться с событиями в Китае и избежать войны с Японией, этот японский подход таил в себе определенные перспективы, за которые Рузвельт на мгновение ухватился. Хотя он по-прежнему настороженно относился к японцам, сказав Икесу, что «не уверен, есть ли у Японии пистолет в рукаве» (на что Икес ответил, что уверен, что скоро «Япония окажется у нас в глотке»), он составил заметки для примирительного ответа на это последнее японское предложение. Он предусматривал 6-месячный modus vivendi с Японией и включал значительную уступку: он отказался от американского настояния на выводе войск из Китая.[867] Затем Рузвельт распространил свои черновые записи для комментариев Черчилля, Чана и членов своего кабинета. Моргентау, Икес и Стимсон были возмущены. Так же как и Чан, который предсказывал полную деморализацию и определенную капитуляцию Китая, если американское противодействие роли Японии там будет ослаблено. Черчилль согласился с Чаном и рассказал о стратегических последствиях возможного падения Китая: «Что насчёт Чан Кайши? Не слишком ли худая у него диета? Мы беспокоимся о Китае. Если они рухнут, наши совместные опасности чрезвычайно возрастут».[868] Несмотря на рекомендацию Объединенного совета о том, что Китай должен быть отрезан от мира, Китай, как теперь видел Рузвельт, приобрел не меньшее, а большее значение после вторжения Германии в Россию. Если бы Чан не поддержал войну, Япония могла бы свободно напасть на Советский Союз, возможно, спровоцировать советский коллапс и тем самым свести на нет великий дар, который «Барбаросса» преподнесла американским и британским стратегам. В любом случае, перспективы принятия Японией этого предложения выглядели маловероятными. В Вашингтон уже поступали сообщения о японских военных транспортах, направляющихся на юг, за Формозу, в сторону Юго-Восточной Азии. Рузвельт отказался от modus vivendi. Последняя хрупкая надежда избежать или хотя бы отсрочить войну с Японией испарилась.

На совещании в Белом доме 25 ноября представители администрации пришли к выводу, что возможности для переговоров практически не осталось. Война, в той или иной форме, казалась неизбежной. «Вопрос в том, — размышлял Стимсон, — как нам маневрировать, чтобы заставить их сделать первый выстрел, не подвергая себя слишком большой опасности».[869] Вторая часть наблюдения Стимсона была по меньшей мере столь же важна, как и первая. Несмотря на десятилетия расследований, не было представлено ни одного достоверного доказательства в пользу обвинения в том, что Рузвельт намеренно подверг флот в Перл-Харборе нападению, чтобы ускорить войну. Рисковать всем Тихоокеанским флотом, чтобы создать casus belli, несомненно, представляло собой «слишком большую опасность для нас самих», особенно в свете неоднократных попыток Рузвельта избежать войны на Тихом океане, его непоколебимого акцента на приоритете Атлантики, а также его заученного отказа даже там использовать несколько военно-морских инцидентов 1941 года для запроса об объявлении войны Германии.

26 ноября Халл передал Номуре и Курусу заявление американской позиции, состоящее из десяти пунктов. В нём, по сути, повторялись принципы, которых американская дипломатия придерживалась в течение двух предыдущих лет: настойчивый уход Японии из Китая и отказ от авантюры в Юго-Восточной Азии.

6 декабря Рузвельт попытался предпринять последний гамбит. Он направил императору личное послание, в котором попытался возродить некоторые из обещаний, содержавшихся в недавно отмененном modus vivendi. У него было мало надежд на успех. «Что ж, — пошутил он одному из гостей на ужине, — этот сын человеческий только что отправил своё последнее послание Сыну Божьему». Позже тем же вечером курьер военно-морского флота принёс Рузвельту в его кабинет в Белом доме волшебные расшифровки японского ответа на заявление Халла из десяти пунктов от 26 ноября. Они не давали никаких надежд на дальнейшее дипломатическое обсуждение. Рузвельт взглянул на них, затем повернулся к Гарри Хопкинсу и сказал просто: «Это означает войну».[870]