Туата Дэ

Глава XIX

- Давай, - сказала одна из них и потянула лиф платья вниз.

Она вскрикнула и чуть не бросила его - когда младенец пребольно, до крови, укусил её за темный сосок. У недоношенного, необмытого, остро и пряно пахнущего, ещё мокренького младенца уже были зубы.

Женщины зашептались.

Управляющий тут же накрыл ладонью банкноту - и черноволосая индианка закрыла рот, прижав младенца к себе покрепче.

Почуяв запах молока, он всё же затих и присосался к ней, зажав в своих кулачках белую ткань её платья. Розовое молоко лилось из разрезанной щеки, но сколько-то проливалось и у горло, к тихо засыпавшему на чужих руках..

Карабинеры ушли и арестованную увели, шорох и разговоры на табачной фабрике возобновились. А малыша устроили в корзине с сухой, царапающей спину соломой и отнесли приют, где как-то так случилось, что до крещения дело не дошло. Всё некогда было. Стоило ли тратиться и тратить время на то и дело болевшего, то и дело могшего помереть. А вот, гляди, подрос. Да и имя к нему само прилипло - то ли от сестры- хозяйки, то ли от приютских мальчишек. То ли сам себе придумал.

Во всяком случае, забыть о его грешном рождении, намучившиеся с ним сестры ему не давали. Он даже просыпался ночами - щипая кожу на ноге. Проверяя не слишком ли холодная - как у трупа? Он же живой? По-настоящему? Он ещё не умирает? Его ноги живы и он чувствует боль…

-Не знаю, -пожал Мануэль плечами, отвечая на заданный вопрос, - Может, римские сабли были плохи ничего не стоили против доброго ножа. Или им показалось, что тот умер -по настоящему? И с сотней ран уползали -если кололи неглубоко. Когда хочешь, чтобы кто-то точно умер - лучше вскрыть горло прижать к земле и подождать пока вся кровь не вытечет. Кровь-то внутри осталась - вот и жил. Вот и всё …

И Мануэлю верили.

Ведь всякий, кто жил на улицах Ортегаса должен был знать подобные вещи.

Огромный Кровяной Иисус полулежал на кровати, огромной, полуразвалившейся кровати с балдахином.

В таких,что спят комендадоры и генералы - и даже такая она была ему мала, - ведь его грязные пятки свешивались со спинки кровати. А тело было так велико,что рассохшиеся ножки кровати давно треснули под его весом и она теперь лежала на полу. Даже воздух боялся потревожить Кровяного Иисуса. Пыль, витавшая в полной гнилых запахов духоте, едва тревожимой лишь его храпом и звоном мириадов бесконечных мух, до того дерзких, что не боялись заползать ему в широко раскрытый рот. Истлевшая канитель, оставшаяся от балдахина, над его ложем. Всё это тревожилось лишь паскудными, животными звуками сна чудовищного трупа бога .

Кожа живота шевелилась, будто бы под ней что-то ползало. Пожива для могильных многоногих жуков. Высох совсем, изъели его в труху. Какое тут в Палестину ползти - только сюда и добрался …

Тихо прошептало железо.

- Держи, Хорхе, - Мануэль протянул ему длинный каронеро рукоятью вперёд.

Тихо смотрел я на сохранившееся на огромном для детских рук клинке клеймо австрийского арсенала:

- Пора уже и тебе, наконец, становиться мужчиной, Малыш. Бей ему в самое сердце.

Теперь, как мне кажется, я его понимаю.

Мануэлю было страшно. Всем было страшно - но вожак показать этого не мог. И он отдал свой нож мне, зная что сам тоже не сможет ударить этого бледно- серого великана. Он послал самого бесполезного, не надеясь, что Малыш убьёт. Пусть хотябы ранит . Путь отвлечет чудище, чьи глаза за дрожащими от предшествующего пробуждению лёгкого сна веками были готовы вот-вот распахнуться и увидеть мальчишек - на себя. На его месте, и я сам поступил бы так же. Только, наверное, не стал бы жертвовать своим каронеро... Но что-нибудь эдакое, для придания уверенности и поднятия духа дал бы.

Впрочем, Мануэль слишком боялся - и готов был жертвовать чем угодно, чтобы убежать от страха. Но совет его был хорош. Это понял любой, кто взглянул бы на бледно-серое, словно покрытое лежавшей здесь на всём не менее чем вековой пылью тело. Понял тогда и Малыш.

На улицах Ортегаса и в семь лет можно хорошо рассмотреть животы разрезанные крест накрест большими пастушьими ножами, усвоить как уложена в них требуха и запомнить как она пахнет, вываливаясь на песок или опилки. И улицами Ортегаса! - я готов поклясться и сейчас, - что в том огромном, почему-то ещё живом теле, не было никаких внутренностей. Только серая как старый сатанинский пергамент кожа, натянутая на кости -туго,как на барабан.

Вне всего сомнения, Мануэль тоже это понял. И именно поэтому велел бить мне в сердце. Сердце должно быть у всех. Сердце должны были ему оставить.

Позвать бы тогда Гришема... Если бы Гришем был рядом…

Я бы убил этого великана, без сомнения. Смог бы выдернуть огромный нож Мануэля - из тех, что носят как саблю, за плечом или пристёгнутым к седлу. Выдернул бы его, увязшего в рассохшемся дубовом изголовье и трухлявых перинах древней постели.

Но Гришема тогда не был и глубоко вошедшее лезвие скрипело и никак не хотело поддаваться.

И тут я поднял голову. Глубокие бесцветные глаза трупной , потрескавшейся головы тегусегумпо смотрели на меня- и кожа шевелилась,и что-то ползало внутри открытого рта.

Блестящий мокрый панцирь могильного жука со многими сочленениями упал изо рта на упавшее истлевшее больничное одеяло, укрывавшее мерзкий труп бога до полоски кожи на груди, почти под самым горлом - истлевшей, выгоревшей до желтых костей под проникавшими сквозь запыленные окна лучами солнцем.

Кровящий Иисус смотрел на того, кто хотел ударить этим пастушьим тесаком, взрезать бритвенно-острым, почерневшим от времени лезвием, уродливый горб -пергаментную высохшую кожу без единой язвочки, натянутую на сплющенные, изломанные, скорее похожие на сросшиеся ветки высохшего дерева - чем на ребра.

Я целил именно туда - но тяжелый как гиря нож словно бы сам вильнул в моих слабых руках. Как если бы, грудь тегусегумпо была прикрыта не только ветхим одеялом с чернильным штампом, но и каким-то толстым стеклом, синим хрусталём, по граням которого верный и честный, направленный прямо в цель, клинок из серой австрийской стали и соскользнул.

Так и не потревожив туго натянутой на рёбра грязной серой кожи, переточенный австрийский штык, рассёк грязные украденные из больницы простыни и портовую мешковину. Вместо того,чтобы пробить коричневую, похожую на плетение кустарника, грудь, он глубоко, по самую рукоять, ушёл в истлевшие перины, матрасы и матрасы и источенное жучками черное пыльное дерево под навалившимся на него весом испуганного мальчишки, что хватался за рукоять обеими руками, как за тонущий вцепляется в протянутое ему в последний момент спасение.

У меня не было силы пробить прозрачный панцирь. Но всё же я сделал кое-что. Колокольный, хрустальный звон хрусталя пробудил мертвого бога.

Остальные «косточки»- компадритос не спешили помочь мне, скованные ужасом. Я успел отвернуться от их искаженных лиц, как огромный нож, который я безуспешно пытался выдернуть, вдруг выскочил, словно бы сам по себе. Я даже удержаться на ногах не смог, упал, пребольно ударившись, брошенный на пыльный пол своими собственными усилиями.

Великан окончательно проснулся от моей возни и приподнялся на локте. Теперь когда он больше не лежал, любые иллюзии о его росте, будто бы он не выше портового грузчика с которыми Мануэль и ещё трое «косточек» расправлялись быстро и привычно, будто с украденными кесадильями, исчезли.

Удары лезвий до того быстрые, что их невозможно было сосчитать, наносимые в мгновение ока, отовсюду сразу - и самый сильный, дерущийся как настоящий кастилец здоровенный мужик падал, умирая ещё до того как на его рубахе успевали расцвести все посеянные Мануэлем красные розы ...

Первый удар нанёс бы сейчас Малыш. Если бы он смог ударить, вонзил нож рёбра тегусегумпо - хищная стая, с шакальим криком, кинулась бы на него. И никакая сила бы не спасла бы живой труп разрубленного бога. Удары украденных со скотобоен тесаков, тростниковых и пастушьих ножей посыпались бы на него как монеты из распоротого кошелька.

Но все надежды пропадали как вечерние тени. А он ничего не говорил,всё смотрел и смотрел, не сводя с меня своих бесцветных зрачков. В белёсой мути, похожей на разведённую водой глину, плавали черные пиявки. А потом остановились, присосавшись ко мне, к моему взгляду.

В этот момент я понял - чего хотел от меня тегусегумпос.

Алого, кричащего, мягкого - разрубленного тяжёлым австрийским железом, - мяса.

У меня в руке был нож, я мог добыть ему свежего мяса.

У меня в руке был нож, я мог ударить его.

Но пиявки, что плавали в белой болотной глине, высосали из моих глаз весь свет. Я видел только то, что хотел великан.

Если бы рядом был Гришем…

Если бы рядом был Гришем - я бы убил его.

Но Гришема не было.

С Гришемом мы познакомились потом, в Такоради…

- ГРИШЕМ! ХВАТИТ УЖЕ!

Захлебываясь и отплевываясь, я вырвался из сильных рук. Поскользнулся на мокром кафеле, упал - но всё же смог выползти из ванной. Отдышавшись, я смог сесть, прислонится к стене. В мокрой рубахе было холодно и она неприятно липла к спине.

Улыбаясь в в пол-губы, ( от чего из-за недостачи передних зубов он становился особенно мерзким), Гришем, будто бы ничего сейчас и не было, произнес:

-Я ходил на телеграф и в банк, как мне и было вами приказано.

- И что там? - спросил я. Гришема здесь не было бы,никакие черти не принесли бы его сюда, если дело не стоило того. И он радовался, что вернулся его полковник. Но холодная вода выморозила огненный ячменный солод в крови и меня колотило. Поэтому голос прозвучал слабо, будто у больного из тифозного барака. Но мне, и правда, было интересно.

Вести из головной конторы или от Селестина могли означать только одно - наконец что-то начинается. Мне даже не важно было как оно закончится- лишь бы пусть начиналось!

Тёплый откат сердца, наконец, ударил вновь и в уши, в заледеневшие кончики пальцев

-Селестин сообщает, - сказал Капелька, - Куратор требует встречи.

Вест-Берлин-район Шарлоттенбург-Вильмерсдорф - ресторан “У Зайца”

Лихо разбрасывая полы шинели, которую он не потрудился отдать на руки при входе -и так и прошёл прямов зал, - полковник отплясывал самбу прямо на столе. Смялась скатерть. Со звоном разбился, истекая кровавыми каплями, покатился по столу, заливая всё винной кровью, отброшенный резким движением каблука.

-Хэйя!

Искусство танца полковника было далеко от совершенства, но американцу, смотревшему на этот танец, казалось он слышит музыку - незнакомую, неизвестную, -но заставляющую его душу гулко стучать, как большой африканский барабан, - когда его же собственные ладони отбивали ритм, ритм движений полковника. Но что-то случилось с танцем, что-то случилось с музыкой, похожей на удары голодных до патронов стальных деталей огнестрельного оружия по снятой с небесного зверя шкуре и натянутой на ребра горизонта.

Может, от того что его танцевал полковник с пустым рукавом на месте отрубленной руки, пляска солнца, жизни и радости превратилась в корчащееся на жарких углях чёрное безумие. Полковника Тампеста как бы вздёрнули и он сейчас «отплясывал» в петле, стремясь дотянуться конвульсивными, страшными движениями ступней до земли, роль которой играл сейчас стола с которого он, пинками, сбросил тарелки - и жирные ребрышки покатились, вместе с горошком и варёным картофелем по полу сбросил скатерть. А в этом второй секретарь знал толк.

Давний его предок, в 1692 году отправил в петлю сразу восемь ведьм во время знаменитых охот в Новой Англии.

Если у вас есть такой предок, который с Королевской Стражей, ловил по чердакам тварей, заключивших кровоточащие сделки с монстрами из Пустоты - вы становитесь одержимыми его судьбой. И, соответственно, понемногу, отовсюду собираете знания самого специфического рода.

Можно сказать, из-за своего предка, подражая ему, Ноейс оказался сначала на международном праве, а потом - в Управлении. И из-за своего предка он прекрасно знал всё о пытках и ведьмах.

А уж садистический интерес к мукам казнимых сделал его почти знатоком механизмов человеческого тела - по крайней мере, Ноейсу казалось, что он держится на равных даже с учениками медицинского факультета, избравшими направлением своей деятельности потрошение ещё живого человеческого тела.

Поэтому развесёлый ритм танца не вводил его в заблуждение - он видел перед собой труп, который никак не желал умирать. Плоть раз за разом пыталась одеть его слишком странные, слишком большие кости -и разрывалась, как слишком малая для такой огромной души одежда, оставляя прорехи, сквозь которые были видны овальные, вытянутые ребра.

Совсем не человеческий скелет плясал сейчас на виселице.

И был виден странный череп, суставы, которые никак не могли работать, вытянутые,изогнутые тонкие клыки в длинных, не то лошадиных, не то волчьих челюстях -вместо нормальных зубов ….

Плоть рвалась, английская шинель зияла прорехами, душа полковника становилась все больше, отрубленные и отрезанные головы на поясе стонали - а полковник продолжал танцевать…

Душа Нойеса был полностью во власти ритма этого ведьмовского танца и он не мог перестать отстукивать ритм дикой пляски на своих костях. Он смотрел и смотрел как перед ним связанная одетая в обрывки и лохмотья, вместо вычищенной и застегнутой на пару пуговиц посередине, британской шинели, страдает и мучится огромная чёрная тень, протягивая вверх свою единственную руку, неестественно длинную, сильную, извивающуюся как языки пламени палаческом горне -единственном источнике света в извечной, пещерной темноте подземной пыточной камеры. Слышит как эта тень рычит, когда к ней прикасается раскалённое пыточное железо - и его рёв заглушает под грохот подземных барабанов. Или пулемётов… В кого стрелял Тампест?

- Тампест, прекратите! - наконец, нашёл он в себе мужество схватить его за штанину, но получил только, слегка ослабленный своими же ладонями, удар в лицо носком ботинка. Промакнув выступившую на разбитой губе кровь платком, он промычал - Я уже всё понял! Угомонитесь, чёрт вас побери

«Я!? Ты сказал, что я чего-то боюсь!? Кого-то боюсь!? Или ты, может быть, решил, что я боюсь -тебя!?»

- Тампест!

Протяжные звуки непонятно откуда доносящегося горлового пения, как вода, утекающая в подземные полости,уносили с собой Ноейса во тьму - туда, где плясал полковник…

Подбежал официант, начал говорить что-то про полицию, про имущество, про скандал, про отменивших заказы возмущенных посетителей... Нойес сказал, чтобы всё это занесли на счёт Посольства. Пока он разбирался с администратором зала и официантами,он то и дело оглядывался на Тампеста, спокойно устроившегося на единственном, оставшемся чистым стуле. Никакого следа этого бешеного веселья. Только спокойное, даже скучающее выражение лица.

Когда все денежные дела были улажены, второй секретарь уговорил администратора организовать им отдельный столик в Зелёном Зале.

- Тампест,- обратился он к полковнику и его стеклянные глаза, будто у чучела из Музея Естественной Истории, вновь стали живыми, - Тампест, пойдёмте! У нас ещё остались незавершённые дела!