Туата Дэ

Глава IX

Просто дурацкое прозвище.

Просто дурацкая привычка.

Когда я лежал, там, в темноте, похожей в пыльный сумрак забытого чулана, брошенный на пол из скрипящих, хрустящих на зубах мутно-белых песчинок выстрелом в упор из двенадцатимиллиметрового револьвера русского советника. И мир мой был, как я уже сказал, мал, подобно световому пятну сценического прожектора.

И состоял целиком из этого самого песка и боли. Пятно света я мог объяснить - это солнечный свет проходил в широченный проем балконной двери. Я, правда, видел и балкон, и окна и колыхавшиеся в налетающем океанском ветре шторы всё хуже и хуже, уже - но всё-таки это можно списать на кровопотерю. И, в конце концов, Коженевского и без меня убили бы - куда бы он делся? Обвал в горах происходит тише, сотни тонн камня и льда грохочут, падая с горных высот, не так громко - как его стенобойная машинка. А пока что у генерала были куда более важные дела, чем вставать и куда-то бежать. Например, следить за причудливым полётом вон того пушистого семечка в солнечном луче. Его занесло сюда случайным ветром. Как забавно оно колыхалось от малейшего вздоха его превосходительства ... Но вот холодный земляной пол, вместо гладких палисандровых паркетин дворца в Гонсуэльясе, да ещё сохранённая, несмотря на боль, способность удивляться, замечать такие мелочи как полёт этого самого семечка, и даже отдельных пылинок вокруг него - а я долго лежал, вдыхая пыльный, как в том самом чулане, воздух, прежде чем перевернутся на живот, - вот это было по-настоящему удивительно...

Когда я совершил это движение - то закричал, как младенец, у которого режут пуповину. Я закричал - но в всё же смог найти в себе силы сделать движение и зажать рану от огромной пули. Зажать покрепче, чтобы из рваного отверстия под ребрами прекратила выливаться та полужидкая горячая дрянь, которая и была - жизнь, моя жизнь!

Вода, мне нужна была вода. Губы горячие как два угля, невыносимо жгли сухую кожу лица. Я лежал и просил воды. Я много раз шептал, просил. Даже стал жевать песок, надеясь выдавить хоть немного влаги - но он был горяч и сух, а из дёсен не желала выступать слюна

Вся беда бы ушла, если бы хоть пара капель пролилась на сухой как кустарник лицо- но Давящая Змея Дева отказалась выжать из облаков хотя бы пару капель.

А как же любовь!?

Ты, говорят, должна, обязана любить всех!

Ну и нельзя же так долго сердится за испорченный кусок полотна! Тапейак мои орудия разнесли уже как с месяц назад. Клянусь, даже матери не сердятся так долго на нашкодивших детей. Хотя, конечно, это была любимая, праздничная скатерть....

Шутка, конечно.

С детства я не ждал ничего небесного, кроме субботней порки.

Дожди идут сами по себе и о воде каждый заботится сам.

Много, очень много раз не получалось встать - разорванные мышцы живота, будто бы скользящие по невероятно острому лезвию, сводило судорогой, и они выдавливали из меня всё, что ещё могло течь внутри.

Конечно, мне было смешно - ведь когда я вслепую заталкивал, разорванную ткань внутрь тёплой мякоти - взамен той дряни,что я, наощупь, доставал оттуда, - то тоже не видел никаких знамений. И ангелы ко мне не подходили. Никто ко мне не подошёл! Ни Святые, ни Дева Мария! Никто не подал мне руку, чтобы помочь встать и отвести на Суд. Поэтому, с тех пор, я не верю, что ТАМ кто-то был. Кроме пыли и пауков в чулане.

Когда бульканье внутри унялось - ползти, отталкиваясь не желавшими слушаться, похожими на сырое мясо ногами и опираясь последнюю из оставшихся у меня рук .

Ведь не было бы для них греха в том, чтоб омочить раненому губы - даже последнему грешнику!- губы. Но та стеклянная миска, единственная посуда, что попалась мне по дороге к двери - была пуста! В ней не было даже капли тухлой болотной водицы! Да ещё и раскололась - потому что я раздавил её подволакиваемой ногой,не находя в себе лишних сил, чтобы перенести ногу или отбросить посудину в сторону. И зарычал от боли, когда раздавленные осколки вулканического стекла, скрипя, входили сквозь кожу , меж костей коленного сустава.

Но хоть и на четвереньки -но я встал! И встал сам!

Встал и смог драться.

Потому что, когда дверь хижины, казавшейся мне балконом Дворца Правосудия, открылась - на меня уставился ствол семизарядной американской винтовки. Чернокожий, привлечённый, моей неуклюжей медвежьей возней, увидел белого. Увидел рваный, выпачканный в крови и пыли - но всё ещё роскошный, шитый золотом, когда-то белоснежный мундир. Он хотел денег, которые можно получить... Нет, он УЖЕ видел деньги,которые он получит, продав рапиру в золотых ножнах, золотую перевязь, пустую , но великолепно отделанную, кобуру. Он видел хорошие сапоги из необмятой кожи - голенища которых можно обрезать и долго, очень долго носить.

На самом деле, не было никакой рапиры и мундира - это только остатки, привычка видеть себя таким, мозг переносил старый облик на новое тело … Хотя, кто знает, кто знает - может, и кафр видел меня таким же?

Ещё бы этому бесенку спорить со мной! Сказано - у пытающегося встать, корчащегося перед ним на полу полутрупа есть золотой мундир и тяжёлый испанский меч с витой бронзовой чашечкой - такой тяжёлый и острый, что рубит даже валяющиеся повсюду, разломанные корнями юкатекских джунглей, каменные морды! Значит, так оно и есть.

Ну а я-то тогда видел только оружие которое он принёс сам- и даже любезно поднёс к моему носу, будто бы зная, что мне тяжело встать.

Негритенок, наверное, думал, что угрожая оружием так легко обеспечить покорность того, кто и так уже мёртв. И если белому кишки вышибло из револьвера, из штурмового револьвера самого стенобойного калибра, в дуло которого спокойно пролез бы большой палец этого мелкого голодранца в белых штанах - то белый масса, конечно же, забоится жалкого укуса какой-то там смешной, тонкой и аккуратной как карандашик, винтовочной пули. Испугается настолько, что сделает всё, что ему прикажут.

Вот же дурак,а?

А я, видя газоотводную трубку, радовался тому, что оружие автоматическое или, по крайней мере, самозарядное - сил превозмогать сопротивление механизма незнакомого мне тогда оружия у меня бы точно не было.

И, обхватив ствол протянутой мне винтовки обеими руками, на всем повис всем своим весом. При этом раздалось один или два раза выстрела. Возможно, пуля пробила мне ногу - уже не помню. Вся моя боль была тогда, как оставшееся на дне бочки вино - в глиняный кувшин, была слита в чёрную дыру живота. И ни для чего другого её просто не оставалось.

Важно, что черномазый был не особенно силён в ногах - да и не ожидал такого фокуса от стоящего почти что на коленях. И потому повалился на земляной пол хижины, пребольно впечатавшись своей челюстью мне в лоб. Его оружие покатилось в сторону. С минуту мы возились на земле, выясняя кому она будет принадлежать.

Мой противник был и так не особенно силён, практически вчерашний подросток - но с дырой в брюхе размером с кулак мне особенно много и не надо. Та ткань, что я нарвал из мундира и плотно набил себе в брюхо, сместилась, тугие, насколько возможно в моём тогдашнем состоянии, узлы ослабли - и из нутра снова полилась горячая, жидкая... Священники всегда, когда говорят о душе - прижимают руку к груди. Врут. Уж больно отвратительно пахла та дрянь, что лилась из-под рёбер. Примерно так и должна была вонять моя душонка - если бы она у меня имелась.

Мелкий поганец вывернулся из-под меня - и рванулся к своей винтовке.

Ослабевшая ладонь сама упала на зазубренный осколок той самой миски. Стеклянный скол острее стального лезвия - и она вошла в его горло так же глубоко, как в мякоть моей ладони.

Выдернув мешавший мне управляться с винтовкой осколок, я мельком заметил, что из ладони не идёт кровь - вместе с головокружением и подступавшей слабостью это был дурной знак.

В узкий проём двери, я видел какие-то тени, увеличивавшиеся в росте, по мере того как они подходили ближе и ближе... Ни на секунду я не думал,что этот левантийский чертёнок тут один. Ни на мгновение я не подумал, что они меня пощадят.

Я тоже не собирался брать их в плен.

Вдавив выступающим магазином мягкий живот мертвеца, я принялся наводить огромное и казавшееся невероятно тяжёлым оружие - прямо в злое солнце, что светом ярким как у зенитного прожектора, настоящим расплавленным золотом заливаемым прямо во впадины кровоточащих, усталых и желающих только спать, спать и спать глаз, выжигало их до самого мозга.

- ДЕГУЭЙО! -крикнул я теням в яркий свет, - И всех вас на нож, мавры...

Ошеломлённые моим внезапным криком, тени остановились. Зря.

Последние слова я сказал шепотом потому что не осталось уже сил - кроме как нажать на спусковой крючок. Но я ведь всё же его нажал. И винтовка харкнула в них расплавленным свинцом. А потом, выплюнув золотую, как диск Солнца, гильзу, перезарядилась...

- ДЕГУЭЙО! - крикнул я, будто ещё командовал своим отрядом, своей армией, будто бы за мной кто-то ещё шёл - когда первая пуля нашла цель и один из черных безликих великанов упал. Первая жидкая капля выдавленная напряжением мускулов из дыры в ладони стекла с пальцев. Я выхаркнул вязкую тягучую слюну, - Пленных не брать, всех добить, всех на штык...

В самом деле, когда ты не один - легче.

Совсем не страшно

-ДЕГУЭЙО! - вторая пуля, вторая капля стекла, не успев впитаться в сухое потрескавшееся дерево ложа автовинтовки.

-ДЕГУЭЙО! - огненный плевок в истекающее кровью солнце, третья капля по серой стали квадратного магазина,- Дроби черепа, круши позвонки, бей прикладом по пальцам...

- ДЕГУЭЙО!- раз за разом, автовинтовка крестила черномазых огненной вспышкой пороха. Ещё одна капля, вторая... По-моему, я тогда заснул на пятой. Но и спящий, продолжал стрелять, даже находясь в бреду, больше похожем на сон - или во сне больше похожем на бред, пока неотъемный магазин не опустел.

Мне повезло - эти кафры не услышали звона выброшенной обоймы. Возможно, они оказались трусами, мародёрами, не ожидавшими никакого сопротивления в этой деревне. Возможно, они приняли мою стрельбу за приближение правительственных войск.

Во всяком случае, я проснулся от адского холода в пустой хижине на холодном полу - и рядом не было никого , только в открытую дверь светила синяя луна, вторая из здешних лун, что восходит после полнуночи. И во всей деревне, насколько я мог судить, было пусто.

Усевшись, принялся доставать гнилые грязные тряпки из начинавшего остывать нутра -слава богу, оно отзывалось болью, а значит, было ещё живо.

Ноги, которые я попробовал, слабо, но отзывались - но с дырой в животе нечего было и думать,чтобы даже попытаться встать. Нарвав тряпок почище, я снова набил себе брюхо - поплотнее, как чучельник в тушку выпотрошенной твари. Петлю на антабке у трофейной винтовки заменяла свитая вдвое проволока. Будь это мой солдат -я бы избил его. Но обкусанная или отломанная откуда-то, она имела острый конец, который легко протыкал кожу. А мне это сейчас было на руку. Сведя края раны вместе, я буквально, склепал их вместе, как два листа стали на судоремонтном.

Обвязав получившееся, будто кушаком, оторванным рукавом моего когда-то белоснежного мундира(Цвета хаки, как оказалось, когда глаза привыкли -к этому миру и синеватому свету меньшей, второй луны) - я сделал попытку встать, держась за входной проём побитой пулями тростниковой хижины. Надо же, они стреляли в ответ. А я тогда и не слышал...

Не получилось. Когда ноги почти что разогнулись, сила в них исчезла и я упал. Рану под рёбрами будто резануло раскаленным в огне лезвием. Но всё-таки даже упасть я смог на колени - а не на живот. Ведь так будет удобнее сделать вторую попытку.

Боль в коленях, боль в животе настолько разозлила меня, что я не стал смотреть на повязку -а ведь такое падение вполне могло выдрать проволоку,скреплявшую края раны, из кожи...

Я всё-таки встал из праха на полу! Встал сам! Наваливаясь грудью на ржавый, грязный, чудом не разорвавшийся у меня в руках ствол, держась за на винтовку вместо ноги, ставшей холодным, замёрзшим мясом.

И потому я не обязан -никому, ни Богу, ни Дьяволу!

Ни даже материнскому поту…

Ведь как ни посмотри, а родился я заново - и был тогда и своей матерью, и своей повитухой.

Вот так.

И не было ангелов, гласа господнего и вообще - сюда меня никто не звал.

Чтобы дотащить свое уже наверняка мертвое тело к тому источнику под деревьями с жидкой, пахнущей коровами грязной водой - но всё же позволившей промыть раны, - было достаточно моей воли.

Говорят, здешние Имена, - те, что важнее записанного на бумаге, - достаются не просто так. По ним можно гадать о ждущей тебя судьбе. Капелька, ещё в Такоради, много раз спрашивал меня об Имени.

Но я навязал себя этому миру, пробился в него с боем.

Он меня сюда не звал. А потому никакого Имени, у меня нет и быть не могло.

Имена имеются у всех

Иногда, их берут себя сами, когда понимают что вот так правильно зваться всю оставшуюся жизнь будет правильно.

Иногда, их получают в качестве прозвища,

Десятью тысячей способов раздаются, щедрой рукой рассыпаются этим миром, серебряные монеты из кошелька - волшебные Имена, - здешним беднякам, так ясно верящим в предзнаменования и судьбы.

А я - полковник.

И пошли к черту все, кому этого недостаточно.

Я - просто полковник. Для них всех. Даже для Капельки- Гришема.

Пусть он себе иногда и многое позволяет.

Если угодно, это и есть и моя судьба, и моё Имя.

Живот в который моя грубая штопка и толстая льняная нить вросли навеки, оставив след в виде громадного, будто бы присосавшегося к желудку червя, заныл, будто бы снова его вскрыли острым инструментом патанатома.

Чертов Капелька!

Все окна Дворца Правосудия Гонсуэльяса были открыты.

Длинные как паруса белоснежные занавеси пустующих кабинетов министерских и даже президентского трепетали на мощном океанском ветру как флаги, признавая капитуляцию от временной столицы Народного Правительства, не так давно объявленной открытым городом.

Иначе бы и быть не могло - будь они закрыты, стекла огромных окон уже давно обрушились бы на булыжник набережной Свободы тысячью брызг непонятной, твердой воды, полопавшись от резонирующих в любой нише вибраций мощных двигателей, рассекая по пути поднятые флаги Союза и Народного Фронта, раня собравшихся.

Сотрясая балкон с которого генерал и русский военный советник, приветствовали войска, - и само вещество огромного здания, холодный камень глубоких подвалов, белоснежный мрамор стен - до самого купола и венчавшей его пустотелой литой статуи на шпиле, сиявших в лучах сегодняшнего нестерпимо жаркого солнца так ярко, что казалось будто вот-вот, иссушая широкие листья пальм, поджигая занавеси, разбросанные бумаги, людей и стоящие машины, заставляя траву гореть густым, удушливым, полным сажи дымом хлынет вниз поток расплавленного золота , - шли ТГ-1.

Всего месяц назад эти машины сошли с аппарелей огромных танковозов. Этих монстров невозможно выгрузить в обычном порту - и турбины корабля нагнетают воздух под днище, чтобы уменьшить океанскую осадку транспортных судов. И с рёвом, по одному, танкодесантные амфибии, чья палуба выше самых высоких пальм, как доисторические плезиозавры, выползают прямо на пляж, раскрывая пасти высадочных порталов...