Туата Дэ

Глава XXXVIII

Под ногами Тампеста вспыхнула металлическая медная искра и полетела выбитая каменная крошка от мостовой. Лишь потом до его сознания долетел грохот одиночного выстрела. Он выругался про себя.

Конечно же, крики этого жирдяя и то,как он взбирался по воротам было слышно довольно далеко. Было бы странно ожидать, чтобы это болото осталось спокойным…

Даже думать о том,чтобы забрать оружие с трупа часового было глупо. Теперь очевидно, что на это просто не было бы времени.

Никак.

Державший автомат что-то ему кричал.

Тампест рванул прямо на них, держа свою бронзовую косу слегка наотлёт, будто желая подсечь колени.

Раз…

Человеческому мозгу нужно время,чтобы всё осознать - что лежит перед ним разрубленное тело их товарища -а не какая-то свинья. Что именно его кровь стекает, по каплям, под напором воздуха с кривого лезвия из жёлтого металла. Что тот, чьи сапоги испачканы в липкой дымящейся жидкости и оставляют за собой вязкие как машинное масло следы, плевать хотел на их слова и уже, одним звериным шагом-прыжком, покрыл почти половину расстояния между ними…

Два.

…Что лезвие, длиной с винтовку, жаждет вспороть животы именно им. Что оно уже летит, с быстротой шага этого незнакомца. Что эта огромная, изломанная бронзовая коса, уже занесена рассекает холодный воздух и начавший уже собираться сырой туман, спешащий укрыть нежную наготу белого и трепетного, как крылья мотыльков, света бледной Селены, первой луны

- но туманный тюль и свет под ним с шипеньем рассекло лезвие из тяжёлого золотого металла.

На брусчатку пролилась божья кровь и из-за покатой крыши тюремного здания, заслонявшего почти всё небо, выкатилась огромная голова белой луны.

Синие, отравленные ладони её коварной дочери, второй луны, фосгеново-синей Мены, оглаживали освященный в крови желтый металл, желая заточить его до невозможной остроты. Теперь древний орихалк мог разрезать кожу ремней и шерстяную ткань даже легчайшим касанием - будто как несомую ветром бумагу.

Сколько всего надо понять человеческому несмелому, хватающемуся за любую соломинку в поисках объяснений и уравновешивания происходящего, мозгу.

Разум полковника - иное дело. Полковник Тампест может ошибаться, но он всегда точно знает как и что он будет делать. И кроме этого ничего осознавать не собирается. Для него кроме цели не существует ничего в этом мире, а если что-то и встаёт на пути , как эти трое -оно должно перестать существовать, разрубленное пополам тяжёлым могильным орихалком.

Поэтому он сосредоточен на куда более важных вещах. Например, на счёте ударов своего огромного,гулко отдающегося в ушных раковинах, сердца и четком подгоне ритма своих шагов под этот ,очень важный для его жизни, счёт.

Три!

Мышцы ног, сжатые плотнее звездного огненного мяса, ударили, распрямляясь, бросая огромное тело в воздух. Полковник скакнул вбок, как бы брошенный ударом великанского кулака . Там, где он был мгновение назад вспыхнул целый рой острых жалящих желтых искр из горячего металла. Прокатившись по камням , брошенный силой прыжка, камням, он тут же вскочил на ноги.

Они пытались вести дымящиеся серым, остро пахнущим дымком горячие стволы автоматов вслед за ним.

Раз, два…пять.

И снова прыжок.

Фонтан кирпичной крошки брызнул совсем рядом и рассекла лицо херувима в летящей за ним британской офицерской шинели.

Полковник почувствовал тупой удар в левое, казавшееся ему давным давно мертвым - и вновь напомнившее о себе болью и расцветшим на серой сарже ярком цветке черного-красного гибискуса. Вспыхнула - и погасла обжигающая боль словно бы изукрашенный булат палаческого индийского изогнутого клинка вновь проскользил по вскрытым нервам и мясу, не то рассекая, не то ломая тяжёлым похожим на гусиную лапу острием, поднятую в защитном жесте руку - давая время разрядить магазин пистолета в худой живот тхага, раскрашенного всеми цветами и увешанного гирляндами белых цветов .

Сейчас, близкие выстрелы гремели для полковника громче, громче двадцатипятифунтовых ломавших, где-то там в памяти, кажущиеся воздушными белые известняковые стены и слоистые шапки - купола Калигхат.

Он тогда запоздал -и пришлось пожертвовать рукой. Всё равно, она была не более чем мясом… Она даже не могла двигаться, набитая железом от рванувшего пулемёта - пришлось, извернутся и швырнуть безвольно болтавшуюся конечность прямо в лицо индусу, навстречу бритвенно-острому.как мороз, лезвию.

Впрочем, ломать стены было уже поздно - ведь кровь трёх английских солдат и десятка местных полицейских не успевших укрыться в Форт Уильям, текла по алтарю Матери Черепов.

Какая же рубка была потом…

Осознанного воспоминания не было- как было сказано, разум полковника устроен иначе,чем у других людей, - но боль сменилась памятным славным железным запахом.

Мятежники желали накормить богиню-людоедку - но почему -то не обрадовались, когда пришёл Тампест, с болтавшейся только на обрывке кожи и мышц , перетянутой, чуть пониже плеча жгутом рукой, и сказал им, поставленным на колени, что их кровь их богине больше придется по вкусу - нежели чужая кровь англичан и полицейских

И самолично принялся пробивать им затылки огромным метфордским штыком взятым прямо у одного из солдат. Лезвие проходило сквозь мозг, откалывало зубы и высовывалось из раскрытого рта. Крови при этом было довольно мало.

Но Тампест проколол головы по меньшей мер пятиста поставленным на колени пленным.

Брахманы, чандалы… Изукрашенные, потные, покрытые кровью струящейся по худым коричневым телам. Все смуглокожие, черные, мерзкие - как крупные мохнатые пауки.

Среди них затесалось даже несколько местных бхадралоки, думавших, что знакомства в британской администрации и хорошее воспитание их спасут. Но разбитые шрапнелью ворота храма, исклёванные пулями синие мозаики внутреннего святилища - это не клуб в Тринити-колледж и счёт там был иной.

Расплату за свою руку Тампест отрезал от индусского мяса метфордским штыком - точно по своей строгой мерке. Прямо по тонкой горячей от бьющейся от пульсирующей крови линии швов в черепном своде.

Как толпа в Калингхат, как взорвавшийся ствол пулемёта на мосту Хорах, охранники, изо всех сил хотят его убить. Ведь с убийством полковника всё вернётся на круги своя. Но совершенно не хотят стрелять, боятся крови и, одновременно, не чтобы их убили самих.

А он уже был там.

За гробом - темно, как в закрытой на ключ много лет назад, покрытой сухой пылью темной комнате.

Ничего страшного. Просто скучно.

Целую вечность нечего делать, кроме как смотреть на затянутой паутиной хрусталь люстры…

Плясать и стрелять надо сейчас, неужели они не понимают?

Не пытаться - убивать!

Этот мир хочет убить. Всегда. Всех. Он уже попробовал на вкус мясо полковника, отхватив добрый кус - на мосту Хорах, - и оно ему понравилось.

. Полковник знает лучше всех .

Сдаваться, молиться и пытаться- бесполезно. Надо просто убивать первым.

Мир хочет убить тебя - убей этот мир!

Все люди в этом мире хотят убить тебя - убей всех людей!

Прямо сейчас.

Когда не останется никого - наступит рай. Пусть даже он будет лишь для одного полковника Тампеста.

Притопнув, щелкнув подошвой сапога, полковник развернулся на каблуке, -и развевающуюся за плечами шинель пробили сразу пять пуль.Одновременно, ускользая от выстрелов, он развернулся скакнул за металлическую трубу фонаря.

Был бы у него пистолет - эта троица уже давно бы лежала на земле. Сколько времени он уже на них потратил?

А ведь они боятся,боятся, боятся, они все боятся!

Отрубленная страшной бронзовой косой, бессмертная голова Селены падала с неба Диска и, воссевшая на её небесный престол, смеявшаяся и хлопавшая убийце матери, синяя, фосгеновая луна Мена светила ярко. Синие сумерки страшной фосгеновой луны были прекрасны.

Когда она восходит замолкают все ночные птицы. Только козодои, огромные птицы, своим лаем, треском и хохотом приветствуют младшую богиню.

Они боятся смерти, и больше самой смерти - они боятся смерти при синей луне. Они боятся смеха и лая этих птиц. Единственное, чем козодои кормятся - это мотыльки. Похожие на нежные рассыпающиеся от неловкого касания лепестки пепла, большие белые черноглазые бабочки, которые можно увидеть только ночью. Они любят садится на губы спящих или умирающих и трогать своими пушистыми передними лапками, убаюкивая их.

Козодои за Рейном ловят только этих мотыльков, не желая другой добычи - и почему-то, до сих пор, их хохот слышен каждую ночь.

Синие фосгеновые небеса плясали над ним, дрожа от его шагов.

Каменная плитка звенела от ударов его каблуков.

Визг и звон пробитого пустотелого фонарного столба - и горячие меднокожие оводы куснули закожу на шее.

Большие капли горячей, темно-красной крови потекли за воротник, пробираясь через выбритые волосы, даря приятное тепло озябшей коже и впитывая лунный свет, растекавшийся по тюремному двору как тяжёлый боевой газ.

Опять этот, самый меткий и самый быстрый стрелок пытался его убить.

Полковник захохотал, совершенно довольный тем как идёт дело.

Его шинель трепетала как одеяния, уже постигшего неземную истину, но так не могущего и не желающего остановить вращение и бесконечное произнесение имени Всевышего дервиша.

На этот раз начиная страшный разворот, он притворился, что бросает в них свое огромное оружие. Невозможно шутить таким вещами. Да полковник и не шутил. Возможно бы, он так и поступил.

Именно поэтому охранники поверили.

Они поверили, что вся сила вращения, весь замах будут вложены в полёт тяжёлого на вид бронзового чакрама. И что раз его бросают оно их ударит- и непременно, своим большим как у тюремной гильотины, - лезвием.

И ведь брызнули в стороны!

Будто бы он швырял в них гранату.

Человеческий глупый разум - сосредоточившись на опасности лезвия, забыл о кое- чём более важном.

О кое-чём более опасном.

Всего пять шагов отделяли полковника о них.

И пока они не стреляют - можно бежать прямо.

Не прошло и секунды, как Тампест оказался так близко…

Конец искривленного лезвия, на незавершённом взмахе, взрезал серую теплую ткань на животе того самого меткого стрелка пройдя нискосок меж двух начищенных пуговиц.

Тонкий красный ручеёк, разом обратился поток - а потом, взрезанная по всей длине кожа живота, просто лопнула как чумной бубон,выпуская все таившееся внутри . А внутри, во влажной и горячей тьме была свернувшаяся синими склизкими змеями, исходящая пахнущим как свежая рвота горячим паром, боль.

Сидящий на коленях, пытался запихнуть в себя горстями кровь, теплую коричневую дрянь и рассеченные косым ударом мышечные трубки, вернуть органы и кровь обратно - но его усилия были жалки и бесполезны.

Он не смог убить полковника.

Он не сможет жить.

Через мгновение из спины второго, стоявшего менее чем футе от невероятно жалостливо плакавшего над своим разрубленным животом стрелка и уже поднимавшего свой автомат, с хрустом раздробив пару соседних рёбер, прямо рядом с рядом с толстой костью позвоночника, вышел скошенный будто срезанный кончик бронзовой лопасти.

Вытаскивать времени не было и Тампест просто вложил всю силу, протыкая его насквозь. На мгновение, они как бы слились в каких-то отвратительных объятиях, когда тело, разрезаемое своим же собственным весом, дошло до тогоместа, где кривизна жёлтого орихалкового лезвия, ломалось в изгибе, переходя в прямой клинок .

Толстая, похожая на шляпку набухшего от дождей гриба - только не из влажной губчатой плоти, а из твердой как железо позеленевшей бронзы, толстого набалдашника примитивнейшей гарды, которая никак не могла бы ничего защитить скользни настоящий стальной клинок вниз по лезвию. Она лишь только помогала удерживать клинок, не давала соскользнуть ладони на полосу острого золотого света, даже если, как сейчас, все пальцы были бы, как сейчас, в скользкой, жиденькой, будто разбавленной солёной водичкой, крови из рассеченных лёгких.

Излом лезвия остановил клинок, уперевшись в рёбра охранника - полковник, краем сознания, почувствовал как его оружие упёрлось в кости. Автомат, который умиравший охранник, крепко держал, стукнул о брусчатку, выпав из безвольной руки.

Умирающего уже не держали ноги. Он повис на пробившей, разрезавшей его, болтающейся между ребер в здоровенной иссеченной ране, бронзовой косе.

Он вздрогнул , будто бы от укусов насекомых или ударов грома, - из-за пары пуль попавших в него. Могло показаться, что мертвец обиженно вздохнул - но у стрелявшего не было выбора. Чтобы достать его убийцу, требовалось стрелять навылет. А помочь своему другу он уже ничем не мог …

Впрочем, стрелявший не думал об умирающем на бронзовой косе как о своем друге(Все дружеские отношения между ним заключались в карточных партиях в комнате отдыха вечерний смены - и убитый проиграл ему сорок пфеннигов на прошлой неделе), о мести(Если бы он услышал это слово, то он бы его не понял, даже произнесенное по-немецки - а полковник избегал говорить по-немецки и не желал просвещать идиотов). Нельзя было говорить, что он думал и об облегчении ухода и избавлении от страданий.

Его мозг, кидавшийся из крайности в крайность, не мог составить картинку, обеспечивающее полное понимание происходящего. Он видел происходящее так. Гюнтера каким-то чёртом пырнули огромным таким ножом. А тому, молодому, переведённому из Нойенгамма, разрезали брюхо как старый носок. И дружку его конец. Им обоим конец. И что если он не всадит в этого офицера пуль десять или двадцать - то, как и ноейнгамец, он узнает какого цвета его потроха.

Стрелять надо вот и всё. И не важно, что дружок его ещё жив.

Ему было просто страшно, дико страшно -несмотря на то, что тварь, проникшая на тюремный двор была уже ранена молодым в плечо и истекала кровью. Что у неё только одна рука -против его двух. Что эта смеющаяся, не то синяя, не то чёрная - от сумерек второй луны, - пляшущая на скользкой крови тварь вооружена каким-то диким, похожим на радугу, примитивным тесаком - а у него огнестрельное оружие. Хороший, мощный автомат из отличной рурской стали. Ему было плевать. Всё равно было было страшно и он хотел застрелить этот страх. К несчастью, сколько бы его оружие не выплюнуло пустых как ореховая скорлупа гильз, пожирая полными горстями тупые короткие патроны - всё было зря. Крупные,весившие как большой палец взрослого мужчины,, автоматные пули, вязли в висевшем на лезвии теле нойенгаммца .

Оттолкнувшись от брусчатки, подхлёстнутый выстрелами будто бегун,бросающийся от белой линии вперёд, Тампест буквально отправил в полёт труп - прямо на последнего стрелка. Ствол автомата рефлекторно дёрнулся, спеша догнать очередью летящее тело - а потом зацвенькал по брусчатке, будто пустая жестянка.

Лезвие, несмотря на две тысячи лет в гельголандских дюнах, было таким острым, что охранник даже не успел почувствовать - и просто смотрел на культю тупым взглядом, любуясь гладкостью, блестящего как масло среза разрубленных одним ударом лучевой и локтевой костей. Он всё ещё смотрел как вытянутый костяной треугольник и овал заливаются синим и красным - когда полковник разрубил его череп.

Счастливчик!

Он умер, даже не думая своём страхе