Учитель (Евангелие от Иосифа)

10. Пристрастие опасней привычки…

Центр ликовал. Несмотря на то, что, согласно ёсиковой карте, евреи — чего от них и следовало ждать — распределили клад в десятках тайников. Не исключено поэтому, что успеха добился и Запад. Но — как и мы — молчал. Делая вид, будто всё добро из драгоценного металла древние евреи забрали с собой.

Берия стал гордиться Ёсиком. Ссылаясь на него как на новое доказательство особой щедрости грузинской земли.

Лаврентий очень уж пристрастился к этой формуле — «грузинская земля». Как Троцкий — к «мировой революции». Но у Лаврентия за словом — дело. Иногда — проигрышное.

После войны он всем прожужжал уши о «грузинской земле» в нейтральных краях. Микоян опасался, что Берия имеет в виду Армению. Но её Лаврентий не считал нейтральной. Считал враждебной. А имел он в виду Турцию.

И долбил нам о ней, пока Молотов не стал требовать у Стамбула возвратить Грузии её земли в Восточной Анатолии. Турки перепугались, но возвращению земель предпочли дружбу с Вашингтоном. Чтобы земли не возвращать.

После чего я запретил Лаврентию искать «грузинскую землю» в нейтральных странах. Чтобы не портить отношений с Индией, например. Или со Швейцарией.

Но все мы, разумеется, употребляем одни слова чаще, другие реже. Я, например, люблю выражение «как известно». Или — «не случайно». И не произношу слова «дельфин». Главное, чтобы привычка не переросла в пристрастие. Оно опасней привычки.

Одним словом, перед возвращением на грузинскую землю для отдыха в кругу родственников, Центр из чувства благодарности предложил Паписмедову позабавиться пару недель в Каннах в кругу отставных любовниц шаха.

На которого, кстати, незадолго до того было решено махнуть рукой по причине его моральной бесперспективности. Идейно-нравственное воспитание шаха Лаврентий решил вдруг стабилизировать посредством полового: подыскать ему из бывших москвичек бабёнку и — при удаче — женить его на ней.

Так потом и вышло. Девицу звали Сорейя. Юная, но, со слов Берия, очень ловкая. И не только в постели. Шах потерял голову быстрее, чем Сорейя изловчилась прикинуться, будто девственность свою потеряла именно с венценосцем.

С персами у Лаврентия получается. С турками хуже. Ещё хуже с арабами.

Какой-то Ибн из Аравийской пустыни задумал вдруг создать там ещё одно государство. Для чего ему пришлось сплотить дикие племена. Десятки. А для сплочения — взять в жёны бабу из каждого племени.

Мало того, что ни в одном из этих племён Лаврентий не имел наших невест. Не сумел даже подсунуть Ибну — в наложницы, не в жёны! — ни одну из своих мастериц. Хотя заранее знал, что тот снаряжается в Каир закупать заморское бабьё на 100 тысяч фунтов.

Что же касается молодого Мохамеда-Реза, с идеей его женитьбы Лаврентий поспешил потому, что принял решение вернуть Ёсика в Центр. На высокую должность. Наградив орденом и продвинув в подполковники.

В вопрос о должности я бы вмешиваться не стал, но идею с орденом поддержал бы.

Реакция майора повергла в философское расположение духа весь Центр. Который в результате общих усилий произвёл очередную истину о человеческой психике: «Наслаждение привлекает людей меньше, чем героизм!»

Отказавшись от встреч с предложенными ему каннскими искусницами и тбилисскими родственниками, Ёсик попросил у Центра разрешения остаться в Палестине и продолжить работу над остальными свитками.

Сослался при этом на интуицию, подсказавшую ему, что он находится на пороге скандального открытия. Способного дать стране идеологическую бомбу невиданной мощи.

А чем будет начинена бомба? — полюбопытствовал Центр.

Информацией об Учителе, отшифровал майор.

Поначалу Лаврентий забеспокоился, подумав, будто речь идёт о Вожде или даже обо мне. Ёсик уточнил, что имеет в виду Христа.

Но если бы даже и не уточнял, Лаврентий всё равно разрешил бы. Из романтизма. Он мечтает даже о том, о чём не смеет мыслить. Но романтик он осторожный, а потому наказал Паписмедову работать над бомбой не дольше месяца.

Беда, увы, приключилась с майором в тот самый день, когда истёк месяц.

…Начальник палестинской операции был потомственный мусульманин. То есть, непьющий полковник. В ином случае к его показаниям никто не отнёсся бы, как к трезвым.

Он настаивал, — и письменно, — что в этот день в Кумране с рассвета не полил даже, а возник чересчур медленный дождь.

Тихий, как шёпот.

И такой, как если бы — навеки.

И что вода, повисшая в пространстве крепкими нитями, была вроде и не дождевой, а той, которую называют водою крещения.

И что дождь был не падающий или косой, а прямой. Сплошные вертикальные спицы между избавившимся от цвета небом и пустыней, которая тоже вдруг лишилась красок.

Полковник хотел сказать, что погода была — как предупреждение.

Лаврентий, однако, хотя и романтик, считает, будто показания даже самых трезвых людей обусловлены тем, что всякий человек — рассказчик. Люди, мол, живут в окружении бесчисленных рассказов и видят всё сквозь призму повествований.

Даже жизнь свою люди, по его мнению, проживают, как бы рассказывая её. Кроме того, подчеркнул Берия, нельзя забывать, что у Мёртвого моря солнце печёт нещадно, а дождит редко…

Так или иначе, по рассказу полковника, ровно в полдень Ёсик Паписмедов выступил из своей брезентовой палатки, заваленной копиями кумранских свитков. Постояв под дождём и промокнув насквозь, зашёл к полковнику.

Выражение его лица было странным.

Странной показалась полковнику и просьба телеграфировать в Центр, что «у меня всё готово».

Потом, перед тем, как покинуть палатку полковника, Ёсик обратился к нему с ещё одним странным заявлением:

«Ты мне нравишься. И как мне кажется, ты тоже стесняешься, что мы с тобой грабим чужой клад. Но если один из нас погибнет до возвращения в Центр, я никому там не скажу, что ты стеснялся. А сейчас я снова пошёл туда.»

«Куда?» — спросил тот.

«Туда, — кивнул майор в сторону бело-коричневого холма. — Каждый раз, поднимаясь туда, я встречаю там того, кого там нет. Не было его там и вчера. Скорее бы только он оттуда ушёл!»

«Тебе нехорошо?» — всполошился полковник.

«Наоборот, мне хорошо! — ответил он. — Такое состояние, как будто разными частями моего тела управляют не один, а — разные центры.»

И вышел.

Вечером, как только перестал дождь, Ёсик спустился с холма. Согласно отчёту полковника, составленному за неделю до гибели от укуса саранчи, майор долго смотрел сквозь него в сторону Мёртвого моря. Наконец произнёс: «Он оттуда уже ушёл. А я вернулся сюда. И вот моё доказательство: я уже здесь!»

«Кто?» — осторожно спросил покойный полковник.

«Я, — ответил Ёсик. — Ишуа! Учитель! Мессия!»

«А точнее?» — настоял покойник.

От Мёртвого моря Ёсик взгляда не отвёл:

«Я! Иисус Христос!»

Наутро два «сейсмолога» вывезли майора в Иерусалим.

Так же торопливо лаврентиевские гвардейцы доставили его оттуда через Стамбул в Москву.

Центр проявил поспешность из опасения сорвать операцию с кладом. По его мнению, Ёсик теперь уже вполне мог признаться в Палестине кому угодно, — не только мусульманину, — что он Христос. Хуже: признаться, что Центр располагает ключом к кумранским текстам.

После первой же беседы с Паписмедовым в психотделении больницы МГБ Лаврентий не согласился с врачами. Нет, сказал он, майор ничуть не спятил и лечиться ему не от чего. Как, дескать, майором был, так и остался.

Но поскольку он стал уже и Христом, то какое-то время, до лучших времён, майором и останется.

Иными словами, вопрос о продвижении в подполковники откладывается. И мы, мол, — до лучших времён, — вынуждены отнестись к нему, как к сотруднику, для которого будущее уже позади…