Учитель (Евангелие от Иосифа)

54. Любые слова о главном люди понимают превратно…

Этой свободой, увы, он злоупотребил. И не только тем, что существовал. Хотя фашизм был уже разгромлен, он, продолжая зваться Еврейским Антифашистским Комитетом, боролся теперь за или против всего остального. Вообще.

В том числе — за Крым. Против его вакантности.

И в этой борьбе яки никого не щадили. В том числе друг друга. Не сумели договориться даже — кто у них враг, а кто друг народа. В том числе еврейского.

Романист Фейхтвангер признавался мне, что за евреями такое водится давно. В Иудейскую войну мы, дескать, евреи, перебили своих больше, чем римляне. Даже кухня наша — и она задумана как самобичевание. И ещё он сказал, что презрение к себе евреи обобщили как презрение к ним всего мира. За то, что они сами презирают себя.

Может, это и не так, но подмечено тонко. Никто, например, не презирает меня больше, чем я сам. Хотя то, что мне в себе ненавистно, люди как раз во мне и породили. Почему мне и кажется, что все они только и ждут моей погибели.

Между мной и евреями, впрочем, разница в том, что я в себе разобрался. А значит, определился и для других. Все, например, знают — где мой дом. В Кремле.

А с евреями неясно. Потому, что они сами не понимают пока — где учреждать родину. То в тайге, то в Крыму, то в Африке, то в Палестине. А один их писатель предлагал недавно открыть еврейскую родину на Волге. Там, где волжские немцы.

Жданов, кстати, просил меня распустить яков на том основании, что они не знают, чего хотят. А может быть, хуже: знают, но скрывают. Тем более, мол, что из-за океана им советуют, наоборот, не распускаться. И не только не требуют за этот совет денег, а — опять наоборот — пересылают их вместе с советом.

Если бы евреи были не евреями, а, скажем, абхазами, я бы этот Антифашистский Комитет давно прикрыл. Чтобы, скажем, в борьбе за власть в Абхазии он не прикрывался борьбой с теми, кого там пока нет. Фашистов.

Но евреи, увы, никогда абхазами не были. Будь они абхазы, их били бы только грузины. Но поскольку евреи не абхазы, а евреи, их не грузины бьют, а все остальные. Правда, били бы и грузины, задумай евреи открыть себе республику в Грузии.

В нашем правительстве не только Жданов косился на евреев. И не только Хрущёв. И не только они были правы в том, что ЯК пора распустить. Но я не спешил с этим как раз потому, что Жданов, Хрущёв и другие косились на евреев.

Что же касается самих евреев, то сразу после нашей исторический победы я устроил в Кремле большой приём и произнёс для них маленький тост. Тоже исторический.

За все наши народы! — сказал я. — И прежде всего за русский!

Во-первых, в каждой стране есть главный народ. А во-вторых, русский народ мне нравится. Я даже объяснил — почему. Потому, что мне нравится, когда у народа простой и ясный ум, и когда он обладает стойкостью и терпеливостью. Самое главное же — когда умеет доверять.

Евреи, оказывается, обиделись. И не только они. Но я сказал искренне. Так же искренне, как если сказал бы, что из фруктов мне нравятся яблоки. И был бы прав, если бы так сказал, ибо мне действительно нравятся яблоки. Так же, как Лаврентию — инжир. Который не так прост, как яблоки.

И растёт в Абхазии.

Кому — что. Незадолго до окончания войны Рузвельт рассказал мне, что неграм белые кажутся голыми. А американцам — будто англичане настолько неискренни, что даже совокупление превратилось у них в дипломатию. Но голую, — без трусов.

Это он, кстати, сказал мне не в Тегеране, где часто смеялся над англичанами, а в Крыму. Я развеселился, но Рузвельт перевёл разговор на евреев. Мол, после тегеранской встречи его сионистские симпатии окрепли, и теперь уже он готов бороться за создание еврейского государства.

Я ответил, что тоже считаю себя сионистом. В той мере, в какой готов поддержать евреев в возрождении справедливости. Которая должна быть возрождена, где была похерена. В Палестине. Если же её «возродить», например, в Пенсильвании, выслав оттуда пенсильванцев, то рано или поздно последние вернутся. Возрождать справедливость.

Есть лишь единственный способ избежать этого. Вы, американцы, предприимчивый народ. И вам кажется, что вы на 20 лет впереди нас. Смотря что называть «впереди». Если же говорить о непреложном, то вы — позади. Как минимум на 8 часов. И поэтому ваш способ нам не подходит.

Какой? — не поверил Рузвельт.

Перебить всех, кто мог бы вернуться.

Рузвельт меня понял. Или сделал вид. Но еврейские борцы его не делали. Не уходили с Крымского фронта.

Вместе с Рузвельтом сошла в могилу и надежда на покой. Не для него как раз, — для меня. Затеяв вражду, бывшие союзники стали отказывать мне в том, что письменно обещали. И надеясь втайне на мою вспыльчивость.

В числе прочего мне пришлось расстаться и с планом укрепления юга. После чего, однако, второй человек в державе перестал наконец заикаться об открытии там еврейского рая.

Не перестала вторая дама. Полина. И — оба Соломона. И — многие инженеры еврейских душ. И — почти весь ЯК. Который не перестал ещё и дружить с Америкой. То есть — хлопотать о приватном счастье в преддверии вселенской беды.

Чего сам я, несмотря на возраст, позволить себе не мог. Хотя в начале 48-го и надеялся, что к лету — пусть не все борцы, но эти урезонятся. А надеялся напрасно: с учреждением «еврейского рая» в Палестине они, напротив, перестали скрымничать. Заговорив громче не только о Крыме.

Что же касается второй дамы, её терзало теперь не просто то, что он продолжал быть вакантным. Её раздражало и другое: невакантным продолжал быть пост первого человека. Который и распоряжается всеми вакансиями.

«Другое» оказалось даже главным, ибо от этого зависело — надолго ли останется свободным Крым. И не только он, — вся держава. И не только она.

Когда вторая дама хочет стать первой, это понятно. Если бы как баба Полина не была мне отвратна, я бы — после Нади — позволил ей повиснуть на моей шее и стать первой. И это тоже было бы понятно. Даже Молотову. Который не возмутился бы, предложи я ему развестись с женой.

Возмущался же теперь я. Не тем, что Жемчужина хочет стать первой дамой. Причём — свисая с молотовской шеи. И благоухая ароматами ТЭЖЭ. Которыми чаще, чем второй человек в державе, наслаждался её второй секретарь.

Возмущался я не тем даже, что Полина хочет чего хочет и враг. Возмущался тем, что, как уточнил Лаврентий, она хочет этого вместе с ним. Сообща. А сообщалась она не только через нераспущенных мной яков. Вконец уже распустившихся.

В сентябре прошлого года Израиль прислал в Москву усатую послиху по имени Голда. Маленкову, который походил на бабу, показалось даже, что Израиль прислал переодетого мужика.

Лаврентий его успокоил: она, мол, тоже баба. Правда, молодая и американская.

Хотя и молодая, эта мужественная сионистка — не переведя с дороги дыхания — снюхалась с нашей стареющей большевичкой. С Полиной. Союз оказался, увы, не только духовным.

Чем крепче они дружили, тем быстрее крепло и подозрение, что этой Голде Полина нашёптывает отнюдь не рецепты изготовления духов в ТЭЖЭ. А та объясняет ей отнюдь не методику отращивания усов в кибуце.

Быстро окрепнув, подозрение это быстро же и исчезло. Американцы стали получать из Москвы сведения, известные лишь Молотову, а секретные документы, хранившиеся у Полины, пропали.

Наконец, сознался и её второй секретарь. Не в том, что услаждался второю дамой в нашей державе, а в том, что шпионил в пользу ненашей.

В ноябре я распустил ЯК. В декабре предложил Молотову развестись с женой. Как я и ждал, он не возмутился. В феврале, как ждал и Молотов, Полину арестовали. В марте я отобрал у него портфель. Чего он тоже ждал.

А чего ждать теперь, не знает. Как и Лаврентий. Который потому и предложил ему поговорить со мной о Полине. Вместе.

Лаврентия волнует не она. Хотя — если говорить о ней, как о женщине — его волнует не только она. Все.

Не только она волнует и Молотова. Хотя никакая другая женщина его не волнует. Как женщина, не волнует и она. Никто.

Их теперь, Лаврентия с Молотовым, волнует другое.

Главное.

О чём я тоже не стану говорить с ними. Ни с кем. Ибо любые слова о главном — как и о евреях — люди понимают превратно.