Учитель (Евангелие от Иосифа)

71. С Иудой было иначе…

За стол уселись как вышло. Лаврентий посадил Ёсика между собой и мной, а Мао расположился по другую сторону от меня. После Чиаурели с француженкой.

За прибором из царского сервиза, в другой голове стола, оказался Маленков.

Микоян, усевшийся рядом, рассматривал тарелку на свет. Матрёна Бутузова поняла мой взгляд и бесцеремонно забрала её у него из рук. Потом из-под носа Маленкова вытянула остальную посуду и принесла её Ёсику.

Хрущёв расхохотался и протянул Маленкову одну из своих тарелок. Оба показались мне сейчас — в присутствии Ёсика — неопрятно жирными. И не только они, но и Валечка. Которая понесла Маленкову новый набор.

Дразня Микояна, Берия просмотрел ёсикову тарелку на свет:

— Это, Микоян, царский сервиз! А почему — как ты думаешь? — Матрёна забрала его у… Матрёны? — и расхохотался.

Микоян решил, что лучше не отвечать. А продолжить смеяться. Ответил Лаврентий:

— А потому, Микоян, что Маленков не царь. И никогда им не был. А наш дорогой гость Паписмедов был не только царём, но и Спасителем! Одновременно с тем, что есть майор.

После паузы Берия добавил:

— Когда я в ноябре сказал об этом за этим же столом, ты, Маленков, возмутился: как, мол, такое-растакое может быть, чтобы один человек был двумя? Тем более, что один уже умер? Помнишь?

Стало тихо ещё раз. У меня возникло опасение, что «Матрёне» не хватит кожи. Которой и без того на него ушло слишком много. Он так быстро раскраснелся и надулся, что мог лопнуть на глазах у иностранцев. Отвечать, однако, не собирался. Знал, что это сделает сам же Лаврентий.

— Да, я вижу, что помнишь! — ответил Лаврентий. — И вижу ещё, что уже понимаешь: в человеке может быть не только его собственная душа, но и другая. Например, которая была у Христа…

Маленков бросился на помощь ко мне. Взглядом. Я отвёл свой. Даже с юбилейным правом на роскошь, я не собирался оглашать мыслей.

Лаврентий подправил на носу пенсне, удовлетворённо кашлянул и продолжил:

— Да, кроме своей, товарищ Маленков, у человека может быть и чужая душа! И об этом надо говорить прямо! Мы с тобой не комсомольцы, и — не на экзамене по истмату! Мы — половозрелые люди! Государственные деятели! Но в то же время, Маленков, я вижу, что если кто-нибудь вдруг еврей или из Грузии, ты ему не доверяешь! Однако наш дорогой гость, хотя тоже еврей и тоже из Грузии, — честный человек!

— Почему «тоже»? Кто тут ещё еврей из Грузии? — оскорбился Хрущёв.

— Я тут не про «тут» говорю, а вообще! — рявкнул Лаврентий и скосился на меня. Не сомневался, что оглашает мои мысли. — Я тут про то говорю, что наш гость, кроме майорских погон, принёс к нам чистую душу, которая обитала в теле Иисуса Христа. А Иисус Христос, товарищ Хрущёв, самый влиятельный человек в мире!

Все переглянулись.

Даже майор вскинул на меня испуганный взгляд. Испугался ответственности.

— Эс арис витом? (Он и есть?) — склонился я к нему.

— Вер гавиге! (Я вас не понял.)

— Ромелиа аматши вераги Иуда-тко? Чвени дзма Бериа? (Кто из них предатель Иуда? Наш брат Берия?)

Майор сделал вид, что услышал не про Берия, а про Иуду:

— Ик сул схванаирад ико! (С Иудой было иначе!)

Берия выдержал короткую паузу, во время которой попытался осмыслить последнюю фразу. Которую, как мне показалось, он подслушал. Сразу, однако, оторвался от неё, тряхнул головой и развернулся к стенке, на которой висел мой портрет:

— Да, именно, Никита Сергеевич! Иисус Христос самый важный человек во всём мире! Включая Украину! Самый! Но — только после нашего юбиляра! — и кивнул на портрет.

Этот портрет мне не нравился. Если судить по количеству орденов и медалей, мне там столько же лет, сколько есть.

Но если — по цвету и густоте шевелюры, по блеску в глазах и выправке, я только что окончил семинарию. И пусть, согласно выражению глаз, продолжаю мечтать о пухлых женщинах, вопрос с трудоустройством пока не решил.

Вслед за Лаврентием все почему-то стали глазеть не на меня, а на портрет. Берия бодро вздохнул, вырвал бокал, наполнил его красным вином и снова повернулся к стенке:

— Я прослушал сегодня все речи в честь юбиляра. Все вы слушали. За исключением нашего гостя. Хочу повторить для него слова, которые мне понравились больше остальных. «Настало время отсчитывать возраст новой эры со дня рождения великого Сталина!» Нашей эре не так уж много лет! Она молодая! Пусть товарищ Ворошилов сообщит нам сейчас её возраст!

Тот помялся и, не сводя глаз с картины, сообщил:

— Семьдесят!

— Именно! — подхватил Берия, протянув палец в сторону портрета, согласно которому нашей эре было куда меньше. — До нынешнего дня, товарищ Ворошилов, другие товарищи и госпожа француженка, до этого дня люди отсчитывали новую эру со дня рождения нашего гостя. Который родился 1949 лет назад. Но эта цифра устарела! — и повернулся к Ёсику. — Вы согласны?

— Согласен, — кивнул Ёсик, — но я… то есть, Иисус… родился раньше. На шесть лет.

Берия огорчился, что Ёсик не понял его вопроса.

— Получается, он преставился не в тридцать три, а в тридцать девять! — вычислил Ворошилов.

— Он преставился позже, — ответил Ёсик. — В восемьдесят.

Теперь огорчился Ворошилов:

— Я спросил: на кресте ему ведь было, по вашему, тридцать девять?

— Не по-нашему, а по правде, — и Ёсик посмотрел на меня.

— Понял! — кивнул Ворошилов. — Но преставился в восемьдесят. Фигурально.

— Нет, товарищ Ворошилов, не фигурально. Натурально.

Ворошилов задумался. Но решить задачу молча не сумел:

— Восемьдесят минус тридцать девять даёт нам что? Сорок… один? — и сморщился от боли.

— Точно, сорок один! Всем так даёт, не только нам! — поддержал Булганин, радуясь, что Климента мучает фурункул.

— Получается, — продолжил Ворошилов, глядя на Ёсика, — что Иисус продержался на кресте сорок один год?! И потом преставился?!

Булганин задвигался на стуле, но сразу же потерял интерес.

— Ничего себе! — воскликнул зато Хрущёв.

Ёсик улыбнулся:

— На кресте я… то есть, Иисус, продержался шесть часов. Но умер, правильно, через тридцать четыре года.

Все взглянули на меня. Я не выказал удивления.

— Ар джеравт! — хмыкнул Берия. (Не верят, мол.)

Микоян, однако — хоть и неуверенно, — сообразил:

— Одно из двух: Иисус, получается, умер либо дважды, либо только один раз. Но не на кресте.

— «Не на кресте»? — возмутился Каганович. — В другом месте?

— В другом, — кивнул Ёсик. — Но надо — с начала…

— Да, с начала! — кивнул я, а Мишель шумно поднялась с места, прошагала ко мне и попросила папиросу. Я отыскал Валечку и взглядом же велел ей принести коробку из кабинета. Валечка направилась туда неохотно. И дело было не во француженке, а в Ёсике.

— Иди! — повторил я Валечке. — Мы тебя подождём: поговорим пока о другом…