Учитель (Евангелие от Иосифа)

79. Брак — серьёзное основание для развода…

«Закатилось солнце» ровно через пять лет.

— Ровно через пять? — удивился я.

Лаврентий задумался над моим вопросом, а Ёсик ответил на него: да, ровно через пять лет, в течение которых кумранские иудеи «бессмертными и праведными» считали прежде всего те слова, которые изрекал «толкователь нездешних загадок».

Ещё через год после «заката солнца» Иоанну отсекли голову. В 31-м году новой эры.

— Христианской! — поправил Ёсика Лаврентий.

Тот не понял замечания, но кивнул и добавил, что казнили пророка за фальшивые предрекания. За пустословное пророчество. За смущение народной души. В частности, за то, что предсказанное им возрождение дома Давида к определенному дню не состоялось.

Оно не состоялось никогда, пояснил Ёсик, но царь Агриппа Ирод, которого, согласно Иоанну, должен был сменить на троне «Давид», прождал после «рокового дня» один год. На всякий случай. Из уважения к голове Иоанна. Но потом приказал её отсечь.

На тот случай, чтобы впредь никто ложно не пророчествовал.

— Висарионич! — перегнулся ко мне Лаврентий за спиной Ёсика. — Тквен ром 22-ши генсеки гахдит, гамиквирда: 5 цели рат моунда ис монголи? Албат квавис джерода сацаа мсоплио револуциа мохдебао ром идзахда! (Виссарионович, когда вас в 22-м назначали генсеком, я удивился: зачем было лысому монголу так долго тянуть — 5 лет?! Его, наверное, ворона смущала. Лейб. Каркавший про мировую революцию: вот-вот, мол, случится! Подождите, Ильич, с назначениями…) Хренов пророк!

Но Иисус вёл себя осторожней. Не пророчествовал даже о том, что считал истиной. О том, что станет царём. Не пророчествовал ещё и потому, что, как и положено, не был в истине уверен. В том, что она и есть истина.

Поэтому, в отличие от Иоанна, Иисус действовал не один. Собственно, он и не действовал, а лишь представлял движение, считавшие его, а не брата Иакова, законным наследником Давида.

А в том языческом мире любого законного наследника любого царя, как самих царей или видных священников, величали земными богами. Сынами бога.

К этому и сводилось действие Иисуса — быть Божьим сыном. О действовании он и не думал.

Как думал тот же Иуда Искариот. Поднимавший народ против Рима.

Как думал первосвященник Каиафа. Обносивший еврейский мир железным забором.

Как думал другой первосвященник, Джонатан Анна. Казнённый за вмешательство в политику. Вмешавшийся даже в казнь Иисуса: доставил ему чашу с ядом.

Как думал «добрый самаритянин» Симон Магус. Он же святой Лазарь, воскрешённый Христом. Он же апостол Симеон Зелот, казнённый вместе с ним.

Как думали остальные. Все, кто боролись. То есть — совершали действия. Действовали на мир. Выходили из себя в него. Иисус не действовал. Просто был. В себе. Вокруг него шла борьба. Иногда она касалась и его. И иногда — когда касалась — он откликался. И всё.

Но через него пришло изменение. Действие. Воспитанный в традиции строжайших ессейских ритуалов, Иисус подготовил потрясение не только этого движения, но и всей еврейской религии. Подготовил тем, что просто был.

Это потрясение, выход иудаизма во враждебный ему окружающий мир, породил новое учение.

Во имя возможности когда-нибудь стать царём и действовать Иисус стал инакомыслящим. Мир вокруг него сам пришёл в соответствие с его иной мыслью.

Иисус ничего не разрушал.

И не строил. Кроме легенды о себе. Да и то — после казни.

— Не отвлекайтесь! — прервал Берия. — И не забегайте вперёд!

— И есцё не пропускайте! — потребовали китайцы.

— Что имеете в виду? — обиделся Ёсик.

— Товарис Циаурели рассказал, цто одназды Иисус усёл в пустыню. Совсем один! И цто его там пытал сатана.

— Я это не пропустил, а опустил. Пустыней в Завете назвали Эйн Фешха. Это такое селение недалеко от Кумрана. Ессеи уходили туда в «грязные дни», когда хлопотали о продолжении рода. Иисус тогда обручился. И по закону, его дол-жен был испытать Главный Писец, Иуда Искариот, «Сатана».

— На цто испытать? — испугались китайцы.

— На готовность вернуться к безбрачной жизни.

— Полуцается, он не в пустыне муцался, а к зенсине примеривался?

— Это и есть муки. По мнению ессеев. Они считали женщин нечистью. Из-за ежемесячных женских нечистей. И после обручения Иисус очищался сорок дней. Постился.

— Не кусал? Или в другом смысле? Убезал от зенсцин?

— Не кушал.

— Неузели?

— Что «неужели»? Многие умели подолгу не кушать.

— Неузели, говорю, зенсин считали настолько грязными?

— Вначале да, — помялся Ёсик. — Но я об этом не хотел тут… В присутствии… Потому и опустил. А не пропустил.

Потом майор кивнул на Лаврентия и пожаловался мне:

— Я, наоборот, не отвлекаюсь… И не забегаю…

— Говорите! — разрешил я.

Иисус жил одною мечтой: подняться на престол. Считая это, правда, божьей волей. Отвернулся и от матери, когда она примкнула к тем, кто признавал не его, а Иакова. Который выступал против обращения воды в вино. За сохранение старого уклада, обещавшего ему трон.

Потому Иисус и сказал матери на свадьбе в Кане: «Кто ты мне, женщина?! Не пришёл ещё мой час!» А он возможно пришёл бы, этот час, если бы все, кто были водой, обратились в вино.

Шли годы, и в ожидании своего часа этот царский отпрыск сам превратился из вина в воду. В защитника бедноты. Отверженных и обделённых. Которых, знакомый с трагедией отверженности и обделённости, он понимал лучше других.

Сочувствуя им, Иисус защищал и себя. Его личное спасение — престол — зависело от гибели старого устоя. Нравственного и политического. Чего он и желал. Желая в той же мере спасенья всеобщего.

Это спасение ему было выгодно. Как выгодно было, чтобы страждущие обрели силу. Никто не знает — во что он верил больше. В своё спасение или во всеобщее? Чужая душа потёмки.

— Майор! — снова прервал Берия. — Опять сбиваетесь! Как вы такое могли про Иисуса сказать, — «чужая душа»?

Ёсик ответил опять же мне: любая душа — чужая. Своя тоже. Ибо никто не знает, что в ней из чего состоит. И как в ней это «что» появляется.

Если человек душою верит в то, что ему выгодно, — где, скажите, граница между мыслью о выгоде и верой? И что пришло вначале? И как одно переходит в другое? И ещё…

Мишель сощурилась. Лаврентий качнул пальцем — и Ёсик умолк. Потом кивнул в знак понимания и продолжил.

Как всякому потомку Давида, Иисусу следовало позаботиться о продолжении рода. Ради чего всем «ученикам» своим он, как сказано в Завете, предпочёл некую Марию. Которую в Завете назвали Марией из Магдалы.

«Ученики говорили Иисусу в обиде: Отчего это ты любишь её больше, нежели нас? Спаситель отвечал им и сказал: Почему, спрашиваете, не люблю вас как её? Когда слепец и зрячий бредут в кромешной мгле, они никак друг от друга не отличаются. Но когда придёт свет, зрячий начнёт зреть, но слепец останется во мраке.»

Хотя эта Мария считалась спутницей жизни Учителя и родила от него (сперва дочь по имени Тамар, а потом и двух сыновей), она «следовала за Сатаной». То есть за Главным Писцом, Иудой Искариотом, зелотом, который призывал к войне с Римом и недолюбливал Иисуса за терпимость к врагам.

Я вспомнил Надю, а Чиаурели вздохнул и укорительно взглянул на Мишель. Та пожала плечами: ну и что?! Женщины, мол, спят с одними, а следуют за другими. Во-вторых же, я тебе не спутница жизни, а её подруга!

За «Сатаной» пошла и другая Мария. Мать. Пресвятая Дева.

Мишель возмутилась: почему же тогда мать величали Пресвятой, а Магдалину обзывали «прелюбодейкой»?

То ли отвечая ей, то ли продолжая мысль, Ёсик сообщил, что Магдалина досталась Иисусу не девой: до него она пребывала в другом пробном браке. А таких женщин называли — как назвали её.

— А почему она развелась? — спросил Чиаурели.

— Потому что была в браке! — хмыкнул Лаврентий.

— Ара, сериозулад… (Я серьёзно спрашиваю.)

— Мец сериозулад геубнеби (Серьёзно и отвечаю), — и вернулся на русский. — Брак — самое серьезное основание для развода!

Мишель рассмеялась, чем доставила Лаврентию радость.

Магдалина, однако, развелась, ибо брак был бесплодным.

Иисуса, между тем, беспокоило отнюдь не то, что жена была «прелюбодейкой». Мучило другое: ему уже стукнуло тридцать восемь, а до трона было так же далеко, как прежде.

Иисус учил «любить врага» — и римский прокуратор Пилат считал его лояльным к центру. Но в Иерусалиме и Риме реальная борьба за иудейский престол — закулисная или открытая — шла по-прежнему между отпрысками царя Ирода. Не Давида. Между Агриппой и Антипой.

Что же касается бога, тот — вопреки частым предсказаниям, подозрениям и обвинениям — если и вмешивался во что-нибудь, то не в иудейские дела.