В стране у Карибского моря

BIENVENIDOS A HONDURAS! — ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ГОНДУРАС!

Когда мы были уже в пути, шофер грузовика, дон Антонио, признался мне, что сначала он поедет вовсе не в Гондурас, а в сальвадорский порт Ла-Уньон, на берегу залива Фонсека. Ну что ж, по мне, так пожалуйста! По крайней мере уже сейчас увижу эту чудесную бухту — ее посещение было у меня запланировано только на конец путешествия, — к которой выходят берега трех республик: Сальвадора, Гондураса и Никарагуа.

Было уже около полуночи, когда мы остановились на ночлег в гостинице «Сан-Карлос», напротив вокзала в Ла-Уньон. На наше счастье, ключница все же проснулась от долгого стука и, недовольно ворча, отвела нам два свободных номера. В двух других гостиницах мы потерпели неудачу; их хозяева или управители, видно, слишком дорожили своим ночным отдыхом.

Номера скорее походили на проезды для экипажей: узкие, почти пустые помещения, сообщавшиеся о улицей и с внутренним двором посредством широких дверей из толстых досок. Разделявшие эти комнаты дощатые перегородки, не доходившие до потолка, были, во всяком случае в далеком прошлом, побелены известкой. Вверху ничто не мешало видеть черепичную кровлю дома, под которой, когда зажегся свет, зашныряли летучие мыши. Электрические лампочки, покрытые коркой грязи, попросту свисали на проводах со стропил. Поперек всей комнаты был натянут большой пестрый гамак из сизаля. Кроме того, в углу к стене была прислонена парусиновая складная койка. Я расставил ее, достал из багажа одеяло и скатал из своей одежды подушку. Теперь на многие месяцы вперед мой спальный комфорт часто будет таким, и я буду рад хоть какому-нибудь крову над головой. Несмотря на усталость, я долго не мог заснуть. За перегородкой раздавался медвежий храп соседа… На дворе жалобно выла собака. На станцию с оглушительным свистом и пыхтением пришел товарный состав. Наконец с мыслью о том, что Гондурас, цель моего путешествия, совсем рядом, я задремал.

— Когда мы отправимся дальше, дон Антонио? — спросил я своего провожатого за утренним завтраком, состоявшим из переслащенного, черного, как деготь, кофе, тарелочки вареных бобов, приправленных красным перцем, и чуть теплых кукурузных лепешек. Мы сидели на деревянных стульях кустарной работы с неудобными седловидными сиденьями. Другой распространенный здесь вид стула с сиденьем и спинкой из натянутой коровьей шкуры был бы куда предпочтительнее.

Гондурасец не спешил с ответом. Сложив вдвое лепешку, он, как ложкой, зачерпывал ею бобы.

— Может быть, в полдень, а то и после обеда, — спокойно ответил он. — Вы торопитесь?

— Не больше, чем вы, я-то попаду в Тегусигальпу с запасом времени.

— В жизни и так все получается с запасом, — философски заметил он. — Этому меня научила работа. Куда бы я ни приезжал за грузом, он всегда еще не был готов.

— Тем не менее в жизни все происходит позже, чем мы думаем, поддержал я разговор в заданном философском тоне, припомнив изречение древнего китайского мудреца, — в сущности мы никуда не можем поспеть раньше времени.

Он снисходительно улыбнулся:

— Это у вас там такие взгляды. Здесь у нас все, что можно, откладывают на завтра: так спокойнее. В таком случае время тянется бесконечно, и все получается само собой.

— Что вы везете отсюда? — перевел я разговор в практическую плоскость.

— Видите ли, сеньор, меня посылают за грузом в Кутуко. Это всего-навсего несколько портовых складов и домишек там, за городом, — он показал пальцем к востоку, на берег сверкающего на солнце залива, — где пристают океанские суда. Здесь, в самом Ла-Уньоне, они не могут причалить, к городской пристани подходят только мелкие суденышки. Там мне надо забрать газолин и смазочное масло. Если хотите, поедемте со мной. Смотреть там, правда, особенно не на что — здесь и то больше.

— Благодарю вас, дон Антонио, я уж как-нибудь сумею убить время, вас устроит, если я к обеду буду на месте?

— Comono (разумеется, почему нет?)! — ответил он (это одно из самых популярных в Центральной Америке выражений).

По ужасающей мостовой, из которой отдельные камни торчали на целую четверть, я сошел вниз к берегу океана. Я увидел обнажающуюся в отлив, страшно загаженную илистую поверхность. Коршуны-стервятники рылись тут, разыскивая нечистоты и застрявших на суше морских животных. Сюда же направлялись и свиньи с поросятами, чтобы понежиться в грязи под самой «набережной», на которой не мудрено было поломать обе ноги. Все ясно, ведь это была уже не столица, не парадный фасад «самой развитой республики Центральной Америки!» Разваливающиеся, поросшие зелеными водорослями мостки, за которыми никто не следил, вели через пузырящееся болото к мелкой заводи, где лежало на дне несколько маленьких моторных лодок. Рядом с мостками красовалось совершенно новое казарменное здание, в котором лениво потягивались солдаты в морской форме, как видно, уже с раннего утра мучимые бездельем. Даже здесь, на краю света, на каждом шагу встречались военные, и все они были непременно в стальных касках, с туго набитыми патронташами, в широких бриджах, заправленных в коричневые, начищенные до блеска кожаные краги. На многих кителях красовались разноцветные орденские ленты. Однако, одетые в тесную и жаркую форму, сыны отечества были еще менее подвижны, чем штатские. Этому способствовала и душная атмосфера тропиков.

Женщины довольно массивного телосложения, с выпирающими животами и типичной прямой осанкой, которая вырабатывается от ношения груза на голове, шли по воду со своими глиняными кувшинами. В той стороне, где находился порт, развевалась по ветру черная грива дыма из трубы невидимого парохода. Тяжелые запряженные быками повозки на огромных деревянных колесах, нагруженные заморскими товарами, со скрипом тащились оттуда в темпе замедленной съемки. Быки, страдая в неудобном ярме, нагибали головы чуть не до самой земли. Когда-то испанцы привезли сюда из северных провинций своей страны эту карро чильон (скрипучую телегу), древнейший колесный экипаж Европы. Но Рио-Лемпа, чье широкое низовье мы пересекли вчера на закате по современному висячему мосту, сделалась типичной культурной границей. Лишь к востоку от нее сохранилось это первобытное, вытесанное из одного куска дерева колесо, тогда как к западу от нее давно перешли к колесу со спицами.

Передо мной поднимался плавно очерченный давно потухший вулкан Кончагуа, одетый тропическим лесом. В заливе виднелась целая группа вулканических островов. А за заливом, на стороне Никарагуа, на фоне тронутого позолотой утреннего неба, резко вырисовывались конические контуры Косегуины, примостившейся на далеко вдающемся в море полуостровке. Дальше в глубь суши тянулись другие горные цепи Никарагуа с причудливо изрезанными линиями вершин.

От одного из селений, разбросанных поодаль среди кустарников, отъехал верхом молочник, ведя за уздечку мула с двумя большими бидонами на вьючном седле. Молоденькие девушки в полном туалете выходили из жалких хижин, направляясь в городскую школу. Несколько мальчишек кричали мне вслед: «Гринго! Гринго! Рыжеволосый!» Они, разумеется, принимали меня за ненавистного североамериканца и называли мои светлые волосы рыжими, потому что не имели в своем словарном запасе более подходящего обозначения, хотя их собственные вихры были довольно противного цвета выгоревшей соломы. В Сальвадоре таких блондинов наряду с обычным черноволосым типом можно встретить довольно часто. Может быть, это связано с продолжающимся более столетия притоком в страну многочисленных гринго, немцев, англичан и представителей других светловолосых народов.

Когда мы приближались к границе Гондураса, небо разразилось проливным дождем. Выехали мы действительно вскоре после полудня. И сразу же в первые послеполуденные часы быстро собрались темные тучи.

— Вот и вода подоспела! — лаконично заметил Антонио, имея в виду обычный в это время дождь.

Мы ехали по второстепенной немощеной дороге, чтобы снова попасть на интернасьональ — международную автостраду. Лишь только начался влажный сезон, зелень так и полезла из земли, из голых ветвей деревьев и кустарников. В Мексике, когда я уезжал, пен растительность была еще голой, сухой и запыленной, только некоторые деревья, как всегда к концу сухого времени года, покрылись цветами различной формы и расцветки. Потоки дождя громко хлестали по железной крыше кабины. Прошло немного времени, и на равнинной местности вокруг образовались целые пруды. Дорога превратилась в непрерывную вереницу луж, переливающихся через край. В разъезженных колеях журчали ручьи. Мы опустили парусиновые клапана, защищающие окна кабины, однако о таким же успехом могли бы не делать этого! сквозь щели и с крыши вода текла внутрь целыми ручьями.

— Придется немного переждать, — сказал Антонио if остановился прямо посреди дороги: было мало вероятно, чтобы мы могли кому-нибудь помешать. — Ничего, до границы доедем вовремя, вот посмотрите.

Он оказался прав. Когда мы подъехали к мосту через широкую пограничную реку Гоаскоран, шлагбаум был закрыт. В домах пограничной стражи, расположенных по обе стороны дороги и соединенных перекинутым через нее навесом, не было никаких признаков жизни.

— Ну, что я говорил! — торжествовал Антонио. — Они еще спят после обеда.

Я уже знал, что послеобеденный отдых продолжается здесь до четырех или половины пятого, а то и до пяти часов.

Там внизу есть несколько закусочных. Давайте-ка и мы сходим пообедаем, как вы смотрите?

— Comono! — ответил я, и мы сбежали вниз по склону на одну из береговых террас.

Там располагалось несколько ларьков, плачевно выглядевших снаружи, однако поражающих изобилием внутри. Автомашина с маркой «Кока-колы» как раз разгружала доставленные ящики. Были и другие холодные напитки, в том числе даже какао в бутылках, как в молочных барах у нас на родине. «Американский образ жизни» проник уже и сюда. Хотя в здешней глуши не было ничего, кроме нескольких убогих ранчо, однако их обитатели щеголяли такими нарядами, словно жили на какой-нибудь вилле. Вероятно, граница позволяла им проворачивать выгодные сделки, а для успеха бизнеса надо быть соответственно одетым, ибо встречают, как известно, по одежке. Так вот и здесь, в этих лачугах, построенных из бросового материала, все были хорошо одеты. В каждой хижине была швейная машина и машинка для получения кукурузной массы. Мы поели сильно наперченного супа из говядины со сладким картофелем, маленькими тыковками шайотте и капустными листьями: близлежащие горы богаты всякими овощами. Затем мы растянулись на узких скамейках и последовали примеру пограничников. Заслышав наверху шум моторов, мы поднялись на дорогу. Пограничные стражи выспались. Через несколько минут Сальвадор остался позади, а через какую-нибудь сотню метров дальше над шоссе простиралась пограничная арка Гондураса.

Едва мы въехали в ворота, по обе стороны кабины появились вооруженные люди. Следовало ли их считать солдатами, полицейскими, пограничными жандармами или еще кем-нибудь, я затруднялся сказать. На них были серые штаны и рубашки, лишенные сходства с какой бы то ни было униформой, игривые шейные платки, выбранные по собственному вкусу, легкие соломенные шляпы и уарачи на босу ногу, общепринятые здесь ременные сандалии. При всем том они мне были куда больше по душе, чем гвардейцы сеньора Осорио в Сальвадоре. Воинственные усы и ружья длиной в человеческий рост придавали им устрашающий вид. На груди у них крест-накрест были надеты ленты с патронами. Но вот один из них, достав из кармана очки, стал рассматривать поданные ему документы, и вся его воинственность исчезла. Столь же мирным человеком оказался чиновник по делам въезда в маленькой пограничной канцелярии. Он напоминал вышедшего на пенсию школьного учителя, и большой пистолет у него на боку выглядел ненужной бутафорией. Чиновник с интересом и очень долго перелистывал мой густо заштемпелеванный паспорт. В качестве первого приветствия он пробурчал, что с меня причитается двадцать лемпир (что соответствует десяти американским долларам) въездного сбора плюс 1,2 лемпира за штемпель. Это был самый высокий сбор, какой мне когда-либо приходилось платить на границах.

— Видите ли, — сказал он дружеским тоном, — за это вы можете находиться в нашей стране целых тридцать дней.

Я подумал, что он шутит.

— Как вы сказали, сеньор? — переспросил я. — Всего тридцать дней? Я получил визу у вашего консула в Гамбурге на полгода и даже рассчитываю задержаться здесь еще дольше.

— Ваша въездная виза действительна на шесть месяцев, совершенно верно. Но разрешение на пребывание в стране — это другое дело. У нас такое разрешение дается только на тридцать дней. Но это ничего — вы можете обращаться за продлением.

— И платить каждый месяц 20 лемпир? — возмутился я. — Ну, знаете ли, сеньор, я бы не сказал, что у вас тут отчаянная дешевизна.

Он пожал плечами и повернулся к пишущей машинке, чтобы отстукать мне въездное удостоверение.

— Приедете в Тегук[16], все уладится, — успокоил меня Антонио, вошедший вместе со мной. — Есть там у вас какие-нибудь друзья? Может быть, кто-нибудь из соотечественников? Они вам посоветуют, как продвинуть дело подешевле и, главное, быстрее. Официальным порядком приходится месяцами дожидаться решения. А неофициальным, — он многозначительно подмигнул, — все идет куда быстрее.

Ну еще бы, расходы требуют, чтобы их покрывали! Ежемесячно в казну поступают крупные суммы от всякого рода налогов — в Сальвадоре мне пришлось выложить пять плюс шесть и еще раз шесть колонов, то есть около тридцати марок за разрешение даже не на въезд, а на выезд из страны! И чиновники, естественно, себя не обижают. Так выглядит на практике здравый принцип «живи и давай жить другим». Возможно, мне сразу следовало начать действовать в этом духе. Однако чиновник показался мне слишком солидным, а теперь было уже поздно — бумага была готова. Пряча ее в карман, я обратил внимание на большую вывеску с обратной стороны ворот: «Bienvenidos a Honduras!» — «Добро пожаловать в Гондурас!»

Мне вспомнилось дружеское напутствие дона Рональдо в Гамбурге, и, хотя внутри у меня еще все кипело по поводу совершившегося ограбления, я заставил себя приветливо улыбнуться представителю власти.

— Мне доставляет особое удовольствие — и я рассматриваю это как великую честь — получить возможность вступить в пределы вашей столь прекрасной и высококультурной, вашей великолепной страны, сеньор, — сказал я любезно и поклонился.

— Премного благодарен! К вашим услугам, сеньор! — ответил он еще любезнее.

Пока мы снова залезали в машину и выезжали из ворот, я заметил на стенах ларьков и закусочных, в которых и здесь не было недостатка, новые плакаты. Среди неизбежных кока-колы и пепси-колы с портрета в натуральную величину улыбался, разумеется в антураже не перегруженных одеждой девиц, сорокалетний мужчина приятной наружности, жизнерадостный, без пиджака, с сигарой в углу рта и соломенной шляпой на затылке, обращаясь к приезжим с воодушевляющим призывом: «Националисты! Вперед, за первым человеком Гондураса — Хуаном Мануэлем Гальвесом!» А огромные, натянутые через дорогу транспаранты поясняли, что этот Хуан Мануэль Гальвес как раз и есть «символ прогресса и демократии».

— Это, наверное, ваш президент? — спросил я Антонио.

— Comono, — отвечал он. — Скоро новые выборы, и он совсем не прочь снова переизбраться.

Как ото было похоже на то, что я видел у сеньора Батисты на Кубе, а за много лет до того у злейшего из латиноамериканских диктаторов — Леонидас Трухильо и «свободной республике» Санто-Доминго!

— Скажите-ка, — полюбопытствовал я, — он что, ни самом деле такой друг народа, каким изображается на плакатах?

На лице Антонио опять промелькнула его философская улыбка, которая так понравилась мне с самого начала.

— Скажу вам только, откуда он взялся. Остальное поймете сами.

— Ну?

— Он долгое время был главным юристом в «Тела Рейлроуд компани»[17], у которой на Карибском побережье целая банановая империя, наверно, слышали? Ну и эти там были, конечно, заинтересованы, чтобы он сел в президентское кресло и подольше бы в нем удержался.

— Ах так, — заметил я. — Ну тогда понятно, что это за «прогресс и демократия!»