В стране у Карибского моря

НЕДООЦЕНЕННЫЕ ИНДЕЙЦЫ

Дон Алехандро знал обычаи индейцев пайя. Когда мы за одним из поворотов долины Амарилья заметили вдали нескольких женщин, он вдруг издал резкий предупредительный окрик. Двое из женщин, одетые в ветхие выцветшие платья, стояли в реке на больших валунах и удили рыбу. Третья, помоложе, купалась у берега с несколькими детьми, и все они с упоением обдавали друг друга брызгами. Посторонним не полагалось приближаться незамеченными к купающимся женщинам, вот почему мой спутник издал этот пронзительный клич, больше похожий на визг животного, чем на человеческий возглас. Хосе, который со своим хромым мулом решил дойти с нами до Эль-Карбона, чтобы перед возвращением домой дать животному отдохнуть денек на тамошних богатых лугах, испугался этого крика не меньше, чем я. С проворством вспугнутой дичи купающиеся скользнули под прикрытие кустарника. И когда мы приблизились к тому месту, ничто не выдавало их присутствия.

Только удильщицы продолжали в нерушимом покое, словно статуи, стоять на валунах и, казалось, гораздо больше интересовались рыбами в реке, чем нашим диковинным караваном. Алехандро крикнул им что-то на непонятном мне языке, и они ответили ему кратко на таком же необычно звучащем наречии, изобилующем шипящими звуками.

— Они не понимают по-испански, — сказал он мне. — Только мужчины знают несколько десятков или сотню обиходных слов. С молодежью-то скоро будет легче объясняться — теперь у них в Эль-Карбоне открылась школа, есть уже и учитель. Все дети, которые пойдут в школу, будут учить испанский.

Вскоре после этого мы выбрались наверх из душной, все еще испаряющей влагу ночного дождя Амарильской долины и поднялись на высоту, где уже рос редкий сосновый лес. Оттуда открывался широкий обзор, и мы увидели первые несколько домов Эль-Карбона. Это было первое чисто индейское (исключая учителя) поселение на моем пути. Уже в Дульсе-Номбре-де Кульми индейцы составляли около половины населения, остальные были ладино[22]. Они сумели поставить пайя в зависимое положение и оказывали сильное влияние на их быт. А в Эль-Карбоне никто не мешал им жить по-своему. Повсюду здесь они были такими же единственными хозяевами, как в стародавние времена. В прошлом столетии остатки исконного населения страны, широко рассеянные по лесам, были согнаны сюда, в этот глухой угол Оланчо, между Рио-Сико и горами Пайя, или Сьерра-де-эль-Карбон. Между прочим, эти горы названы так не потому, что в них есть уголь, хотя слово «карбон» и подсказывает такое истолкование. В Центральной Америке найдено пока что очень мало месторождений угля. Просто здесь в изобилии растет вид мимозы, носящей это название, и ее твердая древесина служит излюбленным топливом населению. Карбоновые саванны действительно заменяют жителям угольные разработки.

Пайя живут здесь изолированно от всего мира. В эти районы еще никогда не проникал колесный экипаж, не говоря уже об автомобилях. Телеграфная линия из Тегусигальпы закончилась в Сан-Эстебане. Телефона нет и в помине. Движение по проходящей невдалеке дороге к побережью сократилось почти до пуля, после того как вступила в эксплуатацию Карретера Трансосеаника, связавшая тихоокеанское и карибское побережья. По ней пошли все перевозки из столицы и из внутренних частей нагорья.

Расположенное на округлом зеленом холме, опоясанном извилистой лощиной, где поросли болотных трав перемежаются с зеркальцами стоячей воды, это небольшое уединенное селение под широким, постепенно проясняющимся небосводом внушало впечатление вольности и своеобразия. Церквушка без колокольни, больше похожая на сарай, чем на храм божий, квадратный глинобитно-каркасный дом учителя и еще одно облупленное глинобитное здание, служащее и школой, и резиденцией местной власти, да еще четыре жилых домика весьма легкой постройки, крытых пальмовыми листьями, — вот и все, что охватывал взор при первом знакомстве. Как я узнал позднее, в округе были рассеяны еще десять хижин, не видных отсюда. Во всей деревне (альдеа) насчитывалось около сотни жителей. Примерно двадцать из них, собравшись на высотке, наблюдали за нашим приближением.

— Мы уже знали, что вы к нам идете, — сказал дон Оскар Эспиналь после первых приветствий, когда мы, перейдя ложбину, поравнялись с крайними домами. Этот стройный молодой человек как раз и был первым здешним учителем. Называя свое имя, он, как истинный гондурасец, проглатывал звук «с» и произносил соответствующие слога так, как будто его язык наталкивался на препятствие. Я был озадачен: откуда здесь узнали о нашем приходе? После Сан-Эстебана и даже с самого Кульми нас определенно никто по обгонял, иначе мы были бы в курсе дела, ибо в этой малолюдной местности каждый путник — событие и тема для разговоров. Дон Оскар многозначительно улыбнулся:

— Пайя знают всё! У них есть тайные тропы через горы, которые никто чужой не знает и никогда не найдет, и у них есть служба информации, которая работает более четко, чем наша столичная.

Да, он приехал в этот медвежий угол из столицы. Его решение посвятить себя обучению презираемых индейцев свидетельствовало о его незаурядном для гондурасца идеализме. Здесь он, еще неженатый, жил единственным ладино в огромной округе, если не считать дона Алехандро с его семейством в двух часах ходьбы. Раз в месяц он проделывал долгий и утомительный путь в Сан-Эстебан, чтобы закупить себе продовольствие и получить почту — туда раз в неделю прилетал самолет. Мы затратили на переход оттуда более двух полных напряжения дней, а молодой учитель поспевал туда и обратно, как правило, за три дня.

Он пригласил нас в свой дом. В единственной по здешнему обыкновению комнате хватало места для всех нас. Кроме кровати с натянутой коровьей шкурой и пой комнате были стол, стул и даже шкаф, доставленный сюда в разобранном виде на спине мула. Это пыли единственные во всей деревне предметы меблировки. Ибо едва ли можно было назвать мебелью две неоструганые доски, укрепленные на низких ножках, служившие столами дюжине школьников, которые сидели перед ними на земле. Ничего напоминающего мебель не было и в церкви, а в хижинах индейцев и подавно. Они сидели и спали прямо на земляном полу. А если в одном доме жило несколько семей, то их спальные места были огорожены в лучшем случае пальмовыми листьями или шкурами.

В Кульми мне пришлось лишь мимолетно познакомиться с бытом народности пайя. Здесь и дальше, в Москитии, я надеялся войти с ними в более тесный контакт. И я не обманулся. Едва мои вещи перекочевали в учительский дом, сюда сразу же набилось множество людей.

— Вот это, — сказал учитель, подталкивая в спину человека очень маленького роста, — дон Сиприано Лопес, наш алькальде. Здесь все христиане, во всяком случае все крещеные, каждый год сюда приезжает священник. И все выбрали себе на свой вкус испанские имена, — добавил он в пояснение.

Я протянул руку маленькому, очень быстрому в движениях человеку, и он пожал ее, хотя и несколько неловко, но вежливо и с достоинством. Он едва доставал мне до плеча, как, впрочем, и все его односельчане. Позже я измерил его рост — ровно сто пятьдесят сантиметров. Как и у других, у него была относительно большая голова, типичное для среднеамериканских индейцев широкое лицо с крепкими скулами и жесткие, прямые, совершенно черные волосы. Его двое маленьких детей покорили меня своими чудесными круглыми глазенками и очаровательным робким любопытством.

Дон Сиприано и его односельчане выглядели в общем очень моложаво: отцов нескольких детей я то и дело принимал за юношей. Все носили рубашки и брюки с поясом, и женщины тоже были одеты по-европейски. Покупки совершались в двух или трех лавках Сан-Эстебана. Некоторые даже приобрели там модные пластмассовые сумочки с застежкой-молнией, чтобы хранить в них спички и прочие хозяйственные предметы. В их поведении подкупало доверчивое дружелюбие и откровенное любопытство. Все мое имущество они подвергли подробной ревизии, но каждый предмет бережно клали на место. В остальном их манера держать себя отличалась тонким чувством меры, приятной сдержанностью. Они не были ни навязчивыми, ни докучливыми, ни шумными, ни грубыми, ни о чем не спрашивали. Зато на каждый мой вопрос давали краткие и точные ответы, без всяких посторонних рассуждений, и не было случая, чтобы они оказались в чем-либо несведущими. В этом они особенно резко отличались от ладино. Те либо вообще ничего не знали, либо без конца рассуждали вокруг да около.

Итак, пайя произвели на меня прекрасное впечатление, и тут я полностью разделял чувства дона Оскара. А чего только я ни наслышался о них от ладино по дороге сюда! Их называли сальвахес — дикарями и анималес — животными, им приписывали лживость и вороватость, леность и жадность — прямо-таки позорное пятно на тело высококультурного Гондураса! Их как неполноценных следовало держать в изоляции, и лучше всего пусть бы они вообще как можно скорее исчезли с лица земли, ибо им никогда не подняться до уровня добропорядочных христиан гондурасцев!

Когда мы стали обсуждать с доном Оскаром эти высокомерные высказывания, которые порой приходится слышать от метисов ладино, на его лице заиграла снисходительная улыбка. Что ни говори, он ведь и сам ладино. Но что-то в его подсознании подсказывает ему, что его дальние предки были индейцами.

— Я вижу свою задачу в том, — заявил он мне, — чтобы доказать моей нации, что нельзя допустить вымирания наших индейцев, потому что именно они составляют основу, на которой выросли мы все. Вот почему я попросил направить меня сюда. Никто из моих коллег не оспаривал у меня этого назначения.

Мне оставалось от души пожелать дону Оскару большого успеха. Подобные мысли я встречал в сочинениях одного итальянского высокопоставленного духовного лица, монсиньора Лунарди, который раньше нанимался своей деятельностью в столице Гондураса. Я заверил дона Оскара, что буду по мере сил поддерживать его благородные устремления.

— Клянусь вам, — восторженно воскликнул молодой учитель, — что они[23] — заброшенная далеко на восток ветвь великой семьи народа майя![24] И мы должны гордиться сознанием, что они принадлежат к числу наших предков. Задержитесь здесь на несколько дней, мы походим вместе по окрестностям, и вы увидите вещи, которые, вероятно, относятся к весьма глубокой древности и свидетельствуют о довольно высокой культуре.

Это предложение как нельзя лучше отвечало моим собственным намерениям. Незадолго до моего приезда в гондурасских газетах появились сообщения о неизвестном ранее «антигуале», древнем памятнике в окрестностях Эль-Карбона, неподалеку от Рио-Охо-де-Агуа. Наряду с моим интересом к пайя, это была одна из причин, определивших мой маршрут. Первые сведения об этих памятниках привез один венгерский путешественник и искатель приключений, который на самолете прилетел в Сан-Эстебан и там услышал о здешних древних развалинах. Естественно, что я проложил свой путь к карибскому побережью с таким расчетом, чтобы посетить эти места.

Я не археолог, и мои сведения по древней истории Америки оставляют желать много лучшего. Я ничего не могу сказать и по поводу утверждения дона Оскара о происхождении народности пайя. По научным данным, последние следы великой культуры пайя встречаются лишь на крайнем западе Гондураса — развалины Копана — или в лучшем случае заходят чуть подальше на восток. Мы же находились в восточной части страны. Предоставим судить об этом специалистам. Во всяком случае, я мог взять на себя посильную задачу — сделать точные съемки и зарисовки в этих редко посещаемых учеными районах.

Когда в эту часть Центральной Америки пришли испанцы, они застали на нагорье и в южной части Гондураса группы индейцев ленка, которые жили также в Сальвадоре, вперемешку с пришлыми мексиканцами, говорившими на языке нахуа. К востоку от Рио-Агуа жили пайя, которых в Москитии теснили перемещающиеся сюда с юга мискито. Отступая перед мискито и испанцами, пайя уходили в труднодоступные, негостеприимные горные районы, подобно малочисленным и тоже очень древним индейским племенам хикаке, обитавшим на территории нынешнего департамента Йоро.

Испанцы — владельцы золотых рудников, а впоследствии скотоводы в Оланчо — не могли принудить их к работе иначе как с помощью жестоких насилий. Многим пайя все же удавалось бежать от рабской доли, тяжелого подневольного труда. В конце XVIII века в Гондурасе еще насчитывалось, по приблизительной оценке, более 10 тысяч пайя. Немецкий исследователь Карл Заппер в конце XIX века смог установить наличие лишь 825 человек. Я на своем пути встретился почти со всеми уцелевшими до настоящего времени пайя, и если я определю их численность в 400 человек, то даже эта цифра, пожалуй, будет несколько завышенной.

Сейчас все они были дома, в своих селениях. Но значительную часть года они, как истинные лесные жители, проводили в походах, занимаясь охотой, рыбной ловлей и сбором всевозможных полезных продуктов. Первым орудием труда, которое попалось мне на глаза в Эль-Карбоне, было лассо из сырой кожи тапира. Это пугливое животное из тропических прибрежных районов поднимается сюда вплоть до окраинных гор. Потом я наткнулся среди всякой домашней утвари на бутылки с какой-то приятно пахнущей жидкостью. Оказалось, что это весьма ценимый сок стройного дерева ликвидамбар, растущего в здешних уже преимущественно лиственных лесах. Пайя доставляют его скупщикам в Сан-Эстебан, получая за 25 бутылок 60 лемпир, или 30 долларов. Однако, чтобы собрать такое количество сока, необходимо подсачивать несколько деревьев в течение нескольких месяцев, а поскольку пайя действуют также неосмотрительно, как и сборщики живицы в сосновых борах, деревья вскоре истекают соком и умирают. Предметами сбора являются также пальмовые листья для кровли, крепкие лианы для плетения и вязки. При постройке хижин пайя не применяют ни единого гвоздя или шурупа.

С течением времени они постепенно переходили к земледелию как подсобной отрасли хозяйства. Однако основным продуктом питания у них стала не кукуруза, как у ладино, а клубни юки, обоих ее видов, как горького, так и сладкого. Женщины индианки умеют удалять ядовитые вещества из горьких клубней при помощи отбивки и прополаскивания, после того как они зубами счистят кожуру. Затем клубни варят, раскатывают на «метате» и полученную массу пекут в виде больших лепешек. Это более тяжелая и менее концентрированная пища, чем кукурузные тортильи, к тому же у этих лепешек изрядный кисловато-горьковатый привкус. Но я был рад и такому разнообразию после не знающего никаких отклонений рациона последних месяцев.

Кукурузы пайя почти совсем не сеют, но занимаются понемногу выращиванием кофе, платано (мучнистые бананы) и сахарного тростника — не ради сахара, а затем, чтобы, отжав сок в самодельных ручных давилках, получить из него путем брожения спиртной напиток, который они называют мьель, то есть мед. Я не успел пробыть в деревне и часа, как дон Сиприано в своей хижине уже угостил меня этим питьем. Пристрастие к спиртному — единственное отрицательное качество, которое я заметил у пайя.

В остальном они отличаются прямо-таки непостижимой непритязательностью. Скота пайя не держат. О них говорили, будто они предпочитают заниматься ночными набегами на стада ладино. Я больше склонен полагать, что они достаточно искусны, чтобы в лесах и саваннах добывать косуль, кабанов[25] и другую дичь. Они держат лишь немногих лошадей, которые не успевают коротко подъедать окружающую саванну. Трава растет здесь в высоту человеческого роста и скрывает узкие тропинки, которыми пользуются пайя.

По одной из таких «vereda», что означает след, мы и отправились на следующее утро искать упоминавшийся выше «антигуаль». Это слово в Центральной Америке служит собирательным именем для всех видов старины, включая как остатки жилищ и культовых зданий, так и находки древних орудий, статуэток и украшений. Многие из такого рода предметов мне довелось увидеть еще по пути сюда. Кульми и его дальние окрестности были особенно богаты ими. Тут были превосходно исполненные и нередко очень большие ступы с головами животных вместо ручки и в качестве орнамента, каких давно уже не выделывают, а также маленькие горшки, наконечники копий и множество видов «моньека», или кукол. Так называют здесь маленькие фигурки людей и животных, некогда служившие талисманами против злых духов живым и покойникам в их могилах.

В долине Охо-де-Агуа, в укромном месте, которое называется «Гватемала» («Место многих деревьев»), по рассказам, находились остатки исчезнувшего поселения и какие-то диковинные «камни». Маленький алькальде, который все больше проникался ко мне доверием, придал нам — дону Оскару, Алехандро и мне — в качестве проводника одного из своих родственников, крепкого молодого парня по имени Порфирио Эрнандес. Сам учитель еще не бывал на том место и черпал свои сведения из рассказов своих подопечных. Что же касается дона Алехандро, то ему никогда и в голову бы не пришло идти в дикий лес ради каких-то камней. Поскольку мы рассчитывали, что нам придется провести ночь в лесу, мы взяли с собой несколько одеял и еще кое-какие необходимые предметы, уложив их в один из моих жестяных ящиков. Порфирио нес его на спине при помощи крепкой петли из древесного лыка, надетой на лоб, как переносят грузы все индейцы и все народы земного шара, живущие в тропических лесах. Он шел через травяные и кустарниковые саванны таким темпом, каким у нас ходят разве только в том случае, когда опаздывают на поезд. Он не сбавил темп даже тогда, когда мы после часа ходьбы вступили в рослый лес, через который вела едва заметная тропинка. На самые крутые склоны ущелий он взбирался с ловкостью ящерицы. У нас не хватало дыхания, но мы держались, ибо в небе собирались темные тучи, а дождь затруднил бы обследование местности, и в особенности фотографирование. Это был настоящий девственный горнотропический лес. Воображаю, как забилось бы при виде его сердце моего приятеля, лесника голландца из Тегусигальпы. Сюда еще не добрался ни один концессионер. В любом направлении до ближайшего населенного пункта было самое малое две недели пути, а то и больше.

Мы пересекли несколько ущелий, а затем около полудня перешли в брод широкую Охо-де-Агуа. Кругом стояла немая тишина. Когда мы взбирались на противоположный склон долины, Порфирио наконец-то убавил свой быстрый шаг, В лесу стали попадаться дикие ананасы, из волокна которых индейцы умеют изготовлять прочные ткани, масличные пальмы (коросо) и одичалые плодовые деревья, которые едва ли могли бы распространиться здесь сами по себе. Мы набрасывались на опавшие плоды сапоте величиной в кулак и с жадностью поедали их освежающую желтую зернистую мякоть. Съедобны были также маленькие круглые плоды высоченного дерева масика. Оно встречалось тут во множестве — вероятно, высота местности здесь была уже менее 300 метров над уровнем моря, ибо выше этой границы оно не растет. И вдруг под гвоздями моих ботинок заскрежетали гладкие каменные плиты, полузанесенные опавшей листвой и перегноем. Природа не могла бы уложить их одну за другой в таком порядке! Мы достигли «Гватемалы» и стояли теперь на улице селения, которое поглотил тропический лес несколько столетий, а может быть, и тысячу лет тому назад.

Среди могучих стен, образованных досковидными, в метр шириной корнями гигантского фикуса, можно было различить остатки каменной кладки, разрушенной корнями. Это были обкатанные валуны, сложенные без скрепляющего раствора. Мы начали шарить в развалинах и нашли большую гранитную чашу округлой формы, непохожую на метате, входящие и поныне в кухонный инвентарь. Может быть, это была ступа для добычи золота? Такие округлые чаши служили для размола золотоносной породы у многих народов, а в Гондурасе золото встречается повсюду. В двух часах езды к северо-западу от Тегусигальпы даже существуют большие рудники, принадлежащие одной североамериканской компании. А более мелкие золотые копи местных предпринимателей я не раз встречал на своем пути по Эль-Параисо и в горах вокруг Асабаче. Там в горный склон прокладывались короткие штольни, и несколько рабочих при помощи простейших орудий долбили золотоносную жилу. Породу выносили в корзинах, дробили молотками на каменном полу, предварительно промывали в деревянных лотках и извлекали последние крупицы золота при помощи разрезанных вдоль коровьих рогов. Случалось мне видеть и более крупные дробильные агрегаты, приводимые в движение быками. Кроме того, промывкой золота население промышляло на многих реках, например на Халане и Гуаяпе. Старатели либо продавали свою добычу в виде самородков, пластинок и золотого песка, либо переплавляли ее в золотые шарики. Я видел, как недоверчивые скупщики в Данли и в Хутикальпе, прежде чем заключить сделку, распиливали эти шарики, чтобы проверить чистоту слитка до самого ядра. В прежние времена вместо молотков и дробильных мельниц служили ступы и каменные песты. Однако сколько мы ни искали, нам не удалось найти ни одного песта, а также, разумеется, и золота.

Порфирио поманил нас дальше, к тому месту, где заросли были более редкими. Там стояли четырехугольные каменные цоколи шести или восьми домов, со сторонами в четыре-пять метров. Это были мощные стены, двухметровые у основы, а у вершины, возвышающейся над поверхностью земли примерно на высоту человеческого роста, все еще около метра толщины. Маловероятно, что люди вкладывали столько труда в постройку обыкновенных жилищ, скорее это была группа храмов или захоронений. На это указывали также несколько столообразных дольменов из мощных каменных плит и каменные глыбы, сложенные рядами одна возле другой. Но самым удивительным был овальный камень в полметра высоты, на отшлифованной поверхности которого были выбиты изображения: два сплетенных кольца и солнце с лучами, уже несколько стершееся. На одной из боковых стен было грубо изображено человеческое лицо, вокруг которого вился узор из четырех лент с многочисленными фигурками. Это и был основной камень всех здешних антигуалей. Нет сомнения, что когда-то он служил предметом поклонения, да и нынешние пайя все еще относились к нему о почтением.

Возле этого камня лежал безукоризненно чисто обработанный каменный шар, примерно двадцати сантиметров в диаметре. Такие каменные шары были раньше Неизвестны в центральном Гондурасе. Однако их находили дальше на западе, а в Коста-Рике найдены шары еще большего диаметра. Тем не менее наука пока не разгадала, каково было их назначение. Зато о шарах поменьше, диаметром не более десяти сантиметров, которые встречаются довольно часто, достоверно известно, что это были метательные снаряды для пращи — бола.

Пока я все это измерял и зарисовывал, дон Оскар разрыл своим мачете несколько земляных холмиков и торжественно извлек оттуда всевозможные черепки и донышки сосудов своеобразной формы из обожженной глины, а в качестве особо ценной находки фигурку из зеленого камня величиной в четверть. Наш проводник сидел в отдалении и смотрел на нас молча с отсутствующим выражением лица. Мы знали, что главный пьедра, камень с изображениями, был для пайя святыней, и поэтому к нему не прикасались. А против того, чтобы взять с собой «куклу» и черепки, Порфирио ничего не имел возразить. Разбудив Алехандро, который за полным отсутствием интереса к «камням» использовал время по своему усмотрению, мы глядели на часы и на небо, которое становилось все мрачнее, и решили проделать обратный путь в Эль-Карбон в таком же форсированном темпе, каким шли сюда, чтобы не ночевать под дождем в лесу.

Уже осталась позади Охо-де-Агуа, но когда мы поднимались по ущелью одного из ее притоков, непогода настигла нас. Это был не дождь — целые стены воды обрушились с неба. Мы укрылись кто как мог — Порфирио прижался к скале, Алехандро быстро наломал листьев дикого банана и спрятался под ними, я забрался под старую непромокаемую скатерть с цветочками, которую подарила мне донья Гильерима в качестве защитной обертки для моего багажа, а дон Оскпр оказался среди нас самым изысканным джентльменом — он закутался в свой нейлоновый плащ. Надо полагать, мы представляли собой занятную картину — промокший мужской квартет в диком тропическом лесу, — но некому было любоваться ею. Мы воспользовались вынужденным привалом, чтобы съесть взятые с собой маниоковые лепешки, запивая их дождевой водой, которая собиралась в складках учительского плаща. Как только ливень затихал, мы спешно продолжали наш путь по мрачному, темному лесу.

Наконец, после нескольких часов изнурительного марша, мы услышали своеобразный крик птицы, которая обитает только в окотале: ку-ку-у-ук! Значит, уже близко сосновый лес, а за ним и саванна. Еще один подъем в гору — и мы снова видим впереди под нами широкую равнину Эль-Карбона. Дождь стихал. Над межгорной равниной, подернутой туманной дымкой, разливался тусклый свет начинающихся сумерек. Из-за хребта ползли низкие густые серые гряды облаков, волоча за собой длинные лохмотья. В горах раздавались раскаты грома. Меж холмов у деревни бродили и клубились туманы. Эта картина дышала поистине сатанинской жутью. Не успели мы достигнуть спасительного крова первых домов, как снова разверзлись хляби небесные. Вода стекала со всех кустов и травы, мы шли по щиколотку в сплошной луже. Когда погас последний отблеск дневного света и лишь беснующиеся вокруг молнии освещали нам дорогу, мы вступили наконец в селение. Сквозь щели хижин заманчиво пробивался мерцающий свет сосновых лучин.

Вскоре, переодевшись в сухое платье и немного отдохнув, мы вознаграждали себя за перенесенные тяготы горячим крепким кофе, который приготовил для нас дон Оскар. У нас были все основания гордиться своим спортивным достижением и результатами похода. Конечно, я не располагал ни знаниями, ни средствами для основательных раскопок, пусть ими займутся ученые археологи или правительство. Однако местоположение было точно определено, и на археологической карте Центральной Америки появилось новое городище.

Молодой учитель призадумался.

— Я убежден, — сказал он, — что наши дальние предки имели высокую культуру, как вы думаете?

Я полностью с ним согласился.

— Во всяком случае, — продолжал он, — сегодня во всем Гондурасе не найдется никого, кто мог бы изваять такую фигурку. — Он задумчиво вертел в руке найденную им зеленую статуэтку. — И я не знаю никого, кому пришло бы в голову возводить такие стены или выбивать на камне узоры и лица…