В стране у Карибского моря

ЧЕРЕЗ ГОРЫ НАДЕЖДЫ

Еще один дождливый день задержал меня в ЭльКарбоне. А затем настало время расстаться с полюбившимися мне пайя.

— Погодите минуточку! — сказал дон Сиприано, когда я стал с ним прощаться. Он зашел в свой дом и вынес мне большую тыквенную чашу мьеля. Прошедший пасмурный день, как я заметил, все жители деревни, мужчины и женщины, скоротали за выпивкой. Однако при этом они не шумели и не скандалили, а лишь находились в необычайно приятном расположении духа. Теперь они молча стояли в дверях, наблюдая, как мы с доном Алехандро, его десятилетним сыном и двумя вьючными лошадками выступали в поход. Мальчик, по здешним понятиям, считался достаточно взрослым, чтобы доверить ему надзор за одной из лошадей. Пайя ничего не говорили, но их лица выражали дружелюбие, глаза смотрели открыто и приязненно. Я улыбался им — здесь мне нетрудно было следовать совету дона Рональдо.

Когда мы уже углубились в саванну, все еще мокрую от дождя, нас догнал Сиприано.

— Я должен показать вам свою мильпу, — сказал он и добавил с нескрываемой гордостью: — А еще у меня есть небольшой кафеталь (кофейная плантация).

Взбираясь по некрутому склону, мы приближались к лесу. Это был девственный лиственный лес, в котором росли толстые махагониевые деревья[26] и кортес, ликвидамбар и кедры. Начали примешиваться уже и многие теплолюбивые пальмы. Камино Реаль здесь расступилась почти до шестиметровой ширины. Однако нахоженная тропа оставалась такой же узкой, как и повсюду, — только-только пройти мулу. Как и местные жители, мулы ходят гораздо «уже», чем мы, европейцы. Они ставят ноги на одной линии одна впереди другой, почти не расставляя их в стороны. Таким образом вытаптывается желоб, слишком узкий для нашей походки и к тому же углубленный дождевой водой. Это очень затрудняет ходьбу, приходится все время смотреть на дорогу. Широкая просека по обе стороны этой узкой тропинки заросла молодыми побегами деревьев, высокими травами и кустарниками, пронизана сплетающимися корнями и завалена валежником. Не было недостатка и во всевозможных ползучих растениях, действовавших как силки и капканы, а также в каменных осыпях. В итоге мы продвигались здесь не быстрей, чем по другим дорогам.

— Вы пришли немного рано, — сказал дон Сиприано. — Примерно через месяц мы будем расчищать дорогу. Мы занимаемся этим каждый год, когда приходит время гнать скот из асьенд вокруг Сан-Эстебана к побережью. Капиталисты из Сан-Эстебана дают нам за труд одну корову.

Он употребил именно это выражение — «капиталисты». Не знаю, каким уж путем оно попало в его словарь, но употребил его к месту. Что значит для гондурасского асендадо одна голова скота? Да он часто и понятия не имеет, сколько их у него в общей сложности.

На расчищенном от леса клочке земли располагалось небольшое, но тучное кукурузное поле нашего алькальде. Его кофейные посадки находились выше в горах, в более прохладном поясе. Дон Сиприано окончательно простился с нами, и мы продолжали путь одни по безлюдной местности. Сосново-дубовые леса росли теперь только на водораздельных гребнях между влажными ущельями, а в остальном все больше утверждал свое господство тянущийся от побережья тропический лиственный лес. Он и здесь перемежался с обширными пространствами саванн, обязанных своим происхождением пожарам. Поскольку в этой безлюдной местности не пасли скота, заросли были высокими и спутанными, движение затруднял колючий кустарник. К тому же все больше становилось отчаянно надоедливых насекомых. Вокруг нас роились мухи конга, нечто среднее между осами и конскими слепнями, а стоило нам хоть немного замедлить шаг или остановиться, на нас тучами набрасывались хехены, микроскопические мошки, от укуса которых страшно чешется тело.

Но за все эти муки нас сторицей вознаграждали роскошные ландшафты. С юга, оттуда, где расступались горы, тянулась прорывавшая их преграду долина реки Сико. Я впервые вышел к этой реке у Сан-Эстебана, но затем отклонился от нее, сделав крюк к Эль-Карбону. Между долинами Сико и Паулаи круто возвышались дикие горы Пайя. Их главный массив Серро-Дьябло (Чертова гора) находился как раз за Эль-Карбоном, а его соперник Серро-Кристо с остроконечной вершиной — чуть дальше на север. Еще дальше по направлению к побережью горы понижались на несколько сот метров и обретали форму широких горизонтальных плоскостей. По ту сторону Рио-Сико, на западе, из глубины нагорья тянулись высокие стены Сьерры-Оланчо. Ее северная оконечность, лежавшая как раз у нас на пути, дробилась на три остроконечные конические вершины, а затем плавно опускалась к береговой низменности. Эту часть нагорья местное население называет Сьерра-де-ла-Эсперанса, хребет Надежды. Между теми тремя остроконечными вершинами нам предстояло пройти через перевал, носящий название Портильо-де-ла-Эсперанса, Ворота Надежды, и спуститься в долину Бонито, который впадает в большую реку Агуан. Вниз по долине Рио-Сико дороги не было. На протяжении семидесяти километров по прямой там нет ни единого человеческого жилья, только на низменности у побережья снова появлялись селения.

Лавовые покровы нагорья постепенно уступали место древним кристаллическим породам — сланцам, кварциту и граниту. Рио-Сико в своей узкой, глубоко врезанной долине выводил их на свет божий. Заходящее солнце обрамляло золотистым ореолом вершины юр Надежды, похожие на сахарные головы. Река далеко над нами казалась с высоты белой извилистой лентой. На низкой береговой террасе по ту сторону реки, окруженные необозримыми зелеными зарослями, на маленькой полянке стояли две уединенные хижины — хутор Пасореаль, то есть переправа (пасо) через Камино Реаль. Еще не доходя реки, шум которой поглотил бы наши голоса, мы принялись во все горло звать перевозчика, возвещая о своем прибытии. Он вышел из хижины, сел в длинную долбленую лодку и стал ловко грести через реку, стремительно текущую в своих жестких сланцевых берегах. Тем временем мы уже развьючивали лошадей. За два рейса мы перевезли весь багаж и переправили обеих лошадей, привязывая их по одной за лодкой. По обычаю, перевозчик предоставил нам ночлег в своей скромной хижине из расщепленных древесных стволов и пальмовых листьев.

Перевал Эсперанса, высотой всего лишь в каких-нибудь 600 метров, не доставил нам особых трудностей, и, если бы после полудня не пошел дождь, наш очередной переход был бы похож на увеселительную прогулку. Теперь Оланчо остался позади, мы достигли не менее обширного департамента Колон (Колумб). Граница между этими двумя департаментами проходит как раз по перевалу, и один из них расположен целиком в области нагорья, а другой на приморской низменности. Туда мы и спускались теперь, сначала долинами малых притоков, а затем по долине Рио-Бонито. Таким образом, мы находились уже в бассейне Рио-Агуан. За последние несколько часов облик растительности совершенно изменился. В галечных поймах рек примостился кустарник линдения с жесткими листьями, который нигде не встречался в горах. Кусты сейчас были сплошь усеяны красивыми звездообразными белыми цветами. По обочинам дороги раскачивались пяти- шестиметровые стебли дикого сахарного тростника в цвету, темно-красными цветками пестрел кустарник колорадильо. Дикие бананы плата-нильо на берегах ручьев высоко поднимали могучие листья, под которыми торчали, как раскрытые клювы аистов, ярко раскрашенные остроконечные соцветия.

Громадные игуерас — дикие фиговые деревья, плоды которых для людей несъедобны, бесцеремонно расставляли во все стороны свои досковидные корни. Другие виды фикусов, начавшие свою жизнь как паразиты в наполненных перегноем пазухах ветвей, свешивали с высоты целые занавеси воздушных корней и железной хваткой душили приютившие их деревья. На прогалинах красивые зонтичные кроны мимоз гуанакаста и карао простирали свои развесистые купола, соперничая с самым могучим, толстоствольным хлопковым деревом, или сейбой. Высокое стройное сангре, кровяное дерево, живописно выделяясь среди искривленных, сильно ветвящихся кустарников, засыпало землю гроздьями своих шершавых плодов величиной с лесной орех. Не очень высокий качо де венадо, названный «оленьим рогом» за форму своих плодов, источал из своих бесчисленных красивых пятилепестковых цветков целые потоки приятных ароматов.

Все больше попадалось и различных видов мае-, личной пальмы, называемой здесь коросо и гуано. У домов, которые теперь встречались довольно часто, лежали целые кучи орехов величиной со сливу, и жители камнями кололи их, чтобы затем из зерна вываривать масло. Зато сосна совершенно исчезла, она встретится снова только в более низменных частях Москитии. У селений все в большем числе попадались тропические плодовые деревья. Зайдя в один дом, Алехандро вышел оттуда торжествующий, о полной пригоршней агуакате, питательного и приятного на вкус масличного ореха. А когда мы под одним бесхозным манговым деревом обнаружили несколько полуспелых сорванных попугаями плодов, мы тут же устроили небольшую пирушку. Ведь мы совсем не видели фруктов на суровом нагорье Оланчо!

После полудня наше хорошее настроение было испорчено дождем. Хотелось пройти еще немного дальше по долине Бонито, однако у нас пропала к этому всякая охота, ибо к мокроте, в отличие от нагорья с его терпким прохладным воздухом, присоединилась угнетающая духота, вгоняющая в пот и усталость. Алехандро нашел выход из положения! неподалеку живут его знакомые, они без разговоров предоставят нам убежище.

Дом, в который он меня привел, как и следовало ожидать, мало отличался от его собственного. Построенный применительно к теплому климату из тонких бревнышек и пальмовых листьев, без «корредора», обычного для глинобитных домов нагорья, он состоял из двух комнат: первая служила кухней и жильем для мелкого домашнего скота, вторая, маленькая, — спальней. Штук восемь, не меньше, свиней рылись в большой комнате, предпочтительно поблизости от очага. Присутствующая тут же коза была вынуждена днем и ночью отправлять естественные надобности на одном месте, поскольку держалась на привязи. Среди обычной домашней рухляди возились немалочисленные куры и цыплята, кошка и несколько собак. Одна из них при нашем появлении подняла такой отчаянный вой, словно хотела излить перед нами жалобы всех собак мира.

Несмотря на такое смешанное население с соответственным смешением запахов, я все же предпочел бы поставить свою койку здесь, а не в переполненной «спальне». Однако хозяин дома заявил, что не хочет оставлять меня среди животных, и отвел мне место среди людей. К счастью, когда все заснули, мне удалось дотянуться с моей походной койки до жесткой коровьей шкуры, служившей дверью, и, подперев ее геологическим молотком, создать какое-то сообщение с наружным воздухом.

Но тут проклятая дворняга опять начала свои слезные жалобы да с такой ужасающей силой, что нарушила сон даже испытанных гондурасцев.

— Тсс, тихо! Ну что за дрянная собачонка! — услышал я голос хозяйки.

Но дворняга не внимала никаким увещеваниям, а когда хозяйка пригрозила ей палкой, принялась еще интенсивнее выражать свои чувства. Никогда в жизни я не слышал, чтобы собака так остервенело жаловалась на свою судьбу. Неужели в этой сумасшедшей стране нигде нельзя провести ночь спокойно? То свиньи гонят тебя с постели, то коровы ревут так, что чуть не лопаются барабанные перепонки, то лошади, пытаясь избавиться от клещей, трутся о стены так, что едва не рушится дом у тебя над головой, то петухи горланят ни свет ни заря таким голосом, будто они никак не меньше африканского страуса, то ослы вопят, поднимая мертвых из могил, — а тут еще эта паршивая собака, рожденная, казалось, самим адом! Я взял свой карманный фонарик, разыскал среди всякого хлама крепкую палку и дубасил ею окаянного пса до тех пор, пока он не забрался под кухонный стол, храня гробовое молчание.

— Qué bueno! (Как хорошо!) — послышалось из всех четырех углов, где стояли топчаны, и на этот раз выразительное «э» тянулось еще дольше, чем у моих знакомых горничных в Хутикальпе.

Однако мои надежды спокойно проспать ночь не оправдались. Двое старших сыновей хозяина поздно вечером, когда стал стихать дождь, поехали на охоту. Далеко за полночь фырканье и топот копыт их лошадей послышались снова. Дворняга безмолвствовала. Братья сбросили свою добычу у самой коровьей шкуры. Все население дома высыпало на обозрение трофеев. К сожалению, это была не косуля и не кабан, а жирный почти метровой длины енот, которого охотники застали на мильпе, когда он лакомился созревающей кукурузой. Между плотно сжатыми челюстями лисьей морды зверя еще торчал полусъеденный початок.

На следующий день по мере нашего продвижения к побережью одиночные ранчо стали попадаться все чаще и располагались все ближе друг к другу. А когда мы перед полуднем достигли местности, лежащей на высоте всего около пятидесяти метров над уровнем моря, они слились в большое компактное поселение неожиданного вида. Добротные дома с тесовой обшивкой были крыты гофрированным железом, над ними возвышалась тесовая же церковь современной постройки. У домов стояли старые железные бочки, превращенные в хранилища для масличных орехов. Куски рельсов использовались в качестве наковален, а на «орно», глиняные печи, были положены железные листы. Скрипя разъезжали воловьи упряжки, колеса повозок были обтянуты ободами или по меньшей мере скреплены железными шипами. Даже покосившиеся фонарные столбы торчали у расширившейся дороги, правда, без лампочек. Все это доказывало, что из каменного и деревянного веков нагорья мы перекочевали в современный, железный век.

В этой деревне, которая называлась Бонито-Ориенталь (Восточный красавец), некогда находились крупные лесопильные заводы. Их деятельность мы уже смогли оценить, когда шли долиной среди голой безлесной местности. С этих и соседних лесозаводов снабжались древесиной банановые компании не только гондурасской части побережья, но и соседних районов Никарагуа. Это было удобней и дешевле, чем заготавливать лес на обширных площадях, отведенных под банановые плантации. Там его просто вырубали и целиком сжигали. Так было быстрее. На мировом рынке был спрос на бананы, и, чем быстрее их дашь, тем больше будет прибыль. Правда, теперь здешняя лесная промышленность, принадлежащая иностранным предпринимателям, реорганизована от начала до конца на основе рациональных методов, ибо стало очевидным, что только таким путем можно добиться максимальной отдачи от земельных ресурсов.

«Юнайтед фрут», а за нею и «Стандард фрут компани» начали возделывать бананы в Гондурасе в годы первой мировой войны. Основные банановые районы этих компаний находятся в западной части карибского побережья страны. В двадцатых годах банановые плантации постепенно продвигались на восток, за Рио-Агуан, однако уже в середине тридцатых годов они были заброшены, потому что растения погибли от болезней сигатока и панама (первую вызывает опасный грибок, поражающий листья, а вторую — корневой грибок). Найти средство против болезни панама не удалось. Между тем для вывоза бананов из этого нового восточного района неподалеку от старого портового города Трухильо уже был построен современный банановый порт — Пуэрто-Кастилья. Он умер вместе с плантациями, и теперь у его разрушающихся каменных причалов не швартуется ни один океанский корабль.

Трухильо, который находится к северо-западу от Бонито-Ориенталь, я мог бы достигнуть за два дня. Он расположен у живописной бухты, где Христофор Колумб в 1502 году, совершая свое четвертое и последнее путешествие с целью открытия новых земель, впервые ступил на сушу американского континента. Все это привлекло мой интерес, и не менее заманчивой была перспектива после четырехнедельного марша, который я проделал по выходе из Данли, снова отдохнуть пару дней в настоящем городе. Однако и….. моего похода — Москития — находилась в противоположном направлении. Теперь, по достижении приморской низменности, она лежала непосредственно передо мною. Именно здесь, где Рио-Бонито достигает низовий Агуана, начинался этот край. Покинув село, я оказался у развилки дорог. В направлении Трухильо вела прямая, как стрела, хорошая дорога, проложенная по насыпи и проезжая даже для небольших автомашин. Однако я решительно свернул направо и вступил на болотистую тропу, которая вела на северо-восток, в направлении Ирьоны. Здесь отступила «Юнайтед фрут компани».

Переправиться через Рио-Пьедра-Бланка нам не удалось. Как мы ни примерялись, течение было слишком сильным. Между тем по ту сторону открылись бы такие удобства для дальнейшего продвижения! Там проходила «линия», одна из заброшенных веток узкоколейки для вывоза бананов.

Вчера, вскоре после нашего выхода из Бонито-Ориенталь, начался дождь. Это был знакомый уже мне тропический ливень — целый потоп обрушился с неба. Видно, бог погоды решил доказать мне в первый же день моего пребывания в приморской низменности, что здесь действительно выпадает втрое больше осадков, чем в горах. Мы шли по широкой почти без всякого уклона саванне вдоль подножия низких, сильно выположенных известняковых гор, откуда доносился ужасающий рев олинго (обезьян-ревунов). Подпочвенным слоем тут была известковая, не пропускающая ни капли влаги глина. «Дорога» в мгновение ока превратилась в бурлящий мутный ручей, а вся поверхность вокруг — в сплошное вязкое болото, состоящее из жидкой грязи по щиколотку и шатких травяных кочек. Мы самоотверженно шлепали по этому месиву, несмотря на обрушивающиеся на нас водопады, доводимые до отчаяния москитами и слепнями. Как нарочно, именно здесь местность опять стала почти не населенной. Три часа подряд подвергались мы этому омовению снизу и сверху. Наконец, пройдя, как канатоходцы, по одному бревну над вздувшимся крике (так здесь на низменности называют водотоки) и проведя лошадей низом через бушующий поток, мы наконец достигли первого жилья. Тут мы и остановились, поскольку нам не отказали в ночлеге.

Поблизости виднелось еще несколько легких хижин с недостроенными стенами, и все это, вместе взятое, называлось Фео, что означает «Безобразное». Ничего не скажешь, вполне подходящее название для селения, утопающего в грязи среди гнилостного болота! Однако это нисколько не смущало жителей деревни, которые представляли собой странное смешение ладино, негров и почти европейского антропологического типа. Люди лениво покачивались в гамаках — дождливый день приносил праздность. Лишь под навесом у входа в один из домов, в полушаге от скатывающихся вниз потоков, невозмутимо стояли, прислонясь к стене, двое мужчин и играли на самодельной маримбе (подобие ксилофона). Они играли с таким чувством и с такой неповторимой виртуозностью, что для меня и в этом испорченном дне блеснул светлый луч.

Но сегодня утром Алехандро объявил, что дальше не пойдет. По его утверждению, одна из лошадей захромала, хотя каждому было видно, что она так же бодро резвилась на лугу, как и другая. Просто он не хотел, а когда гондурасец не хочет, ему хоть златые горы обещай — ничем его не проймешь. Очевидно, хозяева, у которых мы остановились, слишком много наговорили ему об опасностях переправ через реки низменности, и это его смутило. Однако нам назвали одного человека, жившего недалеко за Рио-Пьедра-Бланка, который наверняка выручит меня со своей «бестией», и дон Алехандро согласился дойти со мной до него. К нему-то мы и направлялись сейчас. Однако река преградила нам дорогу: вода еще не спала после вчерашнего ливня.

Мы пробирались вдоль берега вверх по течению, среди спутанных зарослей, рассчитывая найти брод. Идти вниз не имело смысла; там река была еще глубже и еще стремительнее. Спустя некоторое время кустарник расступился. Большое поле кукурузы, впрочем до самых стеблей обглоданное саранчой, свидетельствовало о близости селения. По ту сторону реки, среди каменной осыпи одного из известняковых утесов, мы заметили несколько хижин. Обитатели деревни и свою очередь заметили нас и указали нам место, где можно было попытаться перейти реку. Ценой напряжения всех мускулов и нервов мы одолели преграду. Оказавшись на восточном берегу, мы побрели обратно вниз по долине, направляясь к «линии». И тут я наткнулся на Фрэнка Джонса.

Я не знал этого человека, но один из бывших служащих «Юнайтед фрут компани», встреченный мною и горах, рассказывал, что «где то внизу, у Рио-Негро», живет американец по фамилии Джонс. Естественно, что с тех пор он занял свое место в моих планах. Я полагал, что отыскать его будет нетрудно. В столице высказывали предположение, что где-то в Москитии живут также несколько миссионеров, я тоже знал об этом по литературе. А вчера в дополнение ко всему я узнал, что у одного из лагунных речных устий живет даже один алеман, то есть немец, известный под именем дона Пабло (разумеется, Пауль) и занимающийся мелкой торговлей. Все это были отрадные новости; мрак неизвестности над Москитией заметно поредел.

Фрэнк Джонс блаженно покачивался в гамаке перед большим домом какого-то ладино, расположенным возле «линии», неподалеку от того места, где река преградила нам путь. Он ждал, пока спадет вода, чтобы без лишних хлопот переправить через Пьедра-Бланка небольшое стадо скота, которое он гнал в Трухильо. Он был не менее, чем я, изумлен, увидев вдруг перед собой белокожего — я за все время своего похода не встретил ни одного. Это был худощавый мужчина за шестьдесят, жилистый, загорелый, с загрубелой кожей, настоящий тип лесного следопыта. В молодости он тоже работал в «Юнайтед фрут», но потом его потянуло на вольную жизнь. Вместе со своим братом Реем, который теперь владел небольшим хутором на расстоянии дня пути от его собственного ранчо, он отправился на поиски золота и приключений.

— Проклятье, — сказал он, когда мы представились друг другу и ответили на вопрос «куда», — что я сейчас еду как раз в противоположном направлении. А то я немедленно затащил бы вас к себе.

— А где вы живете? — осведомился я с любопытством. — У кого бы я ни спрашивал, никто не мог назвать мне вашего места жительства.

— Не удивительно, — ответил он. — Ни на каких картах вы его не найдете. О нашей деревне просто забыли, хотя в ней живет около сотни человек. Зато на картах значится поселок, расположенный от нас в десятке километров, где уже двадцать лет никто не живет. Ну да здесь это не имеет особого значения. Картами так или иначе никто не пользуется, в них слишком много фантастики.

Я вытащил из непромокаемого мешка свою карту, он карандашом нарисовал на ней кружок и надписал: «Сико». Деревня располагалась в нижнем течении одноименной реки, которую я пересек у Пасо Реаль, несколько выше ее слияния с Паулаей.

— На обратном пути вы обязательно должны наведаться ко мне! — заявил Фрэнк категорически. — От Токомачо можно добраться до меня верхом за день хорошего хода, если проехать немного вверх по Клауре, а потом свернуть на заброшенную «линию». Она приведет прямо в Сико.

— А где находится этот Токомачо? — спросил я. Он повел карандашом вдоль побережья на восток. — Здесь, — сказал он и нарисовал еще один кружок у внутреннего угла широкой лагуны. — Там живет чета миссионеров, мои соотечественники. Туда вы доберетесь за три дня хорошей езды. Будете ехать все время вдоль берега моря, переправляясь через речные устья. Говорят, дальше на восток есть еще две или три, а то и четыре миссии, точно не знаю. Люди совсем не общаются друг с другом в этом проклятом болоте, где нет никаких дорог. Впрочем, увидите сами, желаю вам всяческой удачи. Обратно езжайте обязательно через Токомачо, другого пути вам все равно не найти. И тогда — жду вас у себя!

Я пообещал навестить его, и мы расстались, дружески пожав друг другу руки. На моем до сих пор неясном маршруте начали появляться просветы.

Несколько дней спустя я ехал верхом по направлению к Токомачо. Моим новым провожатым стал тог самый хозяин «бестии», о котором мне говорили. После упорной словесной дуэли и прямо-таки остервенелого торга — он с нескрываемым удовольствием пользовался моим безвыходным положением — хозяин согласился отправиться со мной, но только при условии, что он поедет «а lomo», то есть верхом, о пешем передвижении не может быть и речи. Ну, а если слуга сидит в седле, не может же патрон трусить вслед пешком. Мы ударили по рукам. Все равно он подряжался и лучшем случае только до лагуны Бруса, на пять или шесть дней. Путь все время лежал вдоль одно-образного плоского берега. В таких обстоятельствах несколько ускоренное продвижение на лошади было, пожалуй, как раз кстати. Но какой расход ради в сущности небольшого багажа! Вполне хватило бы одного крепкого осла. Здешние жители наряду с лошадьми держат и ослов, но мулы полностью отсутствуют: они не выносят условий жаркой, влажной, болотистой низменности.

Итак, теперь наш караван приобрел внушительный вид. Впереди на лучшем коне ехал проводник, которого звали весьма симпатичным именем Пас, что означает мир, за ним на аркане, привязанном к хвосту ведущей лошади, «бестия» — сильная, выносливая кобылица, и в качестве замыкающего — я, на захудалом мерине с расшатанной нервной системой, который пугался каждой кочки. Даже при самом медленном темпе он считал необходимым двигаться мелкой, жесткой дергающейся рысью, которая доставляла всаднику в деревянном седле ни с чем не сравнимое «удовольствие». Хорошо еще дорога была ровная — с подъемами и спусками теперь надолго было покончено — и терпимого качества, ибо мы все еще ехали по «линии».

В конце двадцатых — начале тридцатых годов «Юнайтед фрут компани» вывозила из Гондураса ежегодно около 30 миллионов гроздей бананов. Примерно одну треть этого количества давали плантации департамента Колон, расположенные между Рио-Агуан и Рио-Негро, или Блэк-ривер. Но тут начались болезни. Они проникали с востока, из других банановых районов, и продвигались на запад, охватывая всю Центральную Америку. Из Панамы (отсюда и название болезни) распространялся корневой грибок Fusarium cubense, с Ямайки через море — грибок Cercosporum musae, пожиратель листьев. Против последнего эффективно применялось опрыскивание, но перед панамой пришлось капитулировать. Позже удалось установить, что панамский корневой грибок погибает от проточной полой воды, когда реки разливаются на широких пространствах (в настоящее время из-за болезней растений ежегодно забрасывается всего лишь около четырех процентов всех плантаций). Но тогда современные средства борьбы с болезнями были неизвестны. Особенно опустошительным было действие панамского грибка к востоку от Рио-Агуан. И компания попросту забросила все банановые плантации между нею и Рио-Негро, а также некоторые пораженные грибком площади западнее Агуана. Это означало снижение годового сбора бананов с 30 до 13 миллионов гроздей, то есть с почти 700 тысяч тонн до лишь немногим более 200 тысяч. В 1936 году была заброшена последняя плантация в департаменте Колон. Правда, и за короткий период эксплуатации здешние плантации с лихвой себя окупили. При однолетней культуре бананов хозяйство строится с таким расчетом, чтобы капиталовложения были возмещены уже в течение пяти-шести лет. Совсем другое дело с выращиванием кофе, который за этот срок едва начинает плодоносить.

Впрочем, «Юнайтед фрут» не разорилась бы и в том случае, если бы эти плантации принесли только убыток. Опа образовалась в 1899 году путем слияния нескольких более мелких компаний. За неполных четыре десятилетия своего существования «Юнайтед фрут компани» довела годовую чистую прибыль со своих многочисленных плантаций в Вест-Индии и Центральной Америке до 50–60 миллионов долларов. До 35 миллионов долларов выплачивалось акционерам в виде дивидендов. Дешевая земля, дешевая рабочая сила, собственный транспорт (не только железные дороги и автопарки, но и круглым числом 70 океанских судов, «Большой белый флот») — этот огромный, зажатый в одной руке производственный аппарат, соединивший плантации с рынком сбыта, и сделал возможными такие невероятные прибыли.

Теперь я видел, что осталось от банановых времен в районе между Агуаном и Рио-Негро. Заросшие травой, подмытые, местами разрушенные насыпи узкоколейки с давно снятыми рельсами и повалившимися дорожными знаками. Здесь и там из трухлявой шпалы еще торчит ржавый костыль. Мосты провалились, опоры сломались. Короткая бетонная лестница без перил ведет наверх и обрывается в пустоту — когда-то здесь, наверное, стояла будка путевого обходчика или небольшая погрузочная площадка. Мне вспомнились грустные рассуждения молодого учителя из Эль-Карбона, когда он говорил об ушедшей культуре предков. Здесь передо мной были скучные развалины из цемента, которые оставит потомкам двадцатое столетие.

Гигантские травы и кустарники смыкались высоко над головами лошадей, вьюнковые растения душили молодые древесные побеги, густой сеткой обвивали рухнувшие стволы старых тропических великанов. Там, где когда-то ширились банановые плантации, теперь простирались бесполезные дикие заросли. Гондурасское правительство палец о палец не ударило, чтобы с какой-то пользой для народа использовать богатое наследство, доставшееся от плантаторов. Между тем оно получало и теперь получает немалую толику от доходов «Юнайтед фрут». На банановых плантациях в Гондурасе, помимо нескольких сот североамериканцев и европейцев да еще нескольких тысяч иностранных рабочих из Сальвадора и с Вест-Индских островов, работает около 20 тысяч гондурасцев. Вследствие этого в страну ежегодно поступает 10 миллионов долларов в виде заработной платы рабочим и служащим. Эта сумма равна примерно одной трети стоимости всего вывоза Гондураса, и, помимо того, «Юнайтед фрут» отчисляет миллионные суммы непосредственно в государственный бюджет. После неудачи в Колоне компания оставила здесь, не требуя никакой компенсации, дороги и мосты, телефонную сеть, электропроводку и множество зданий. Все это разрушилось и исчезло при полном равнодушии правительства. Правда, оно безвозмездно предоставило освободившиеся земли в распоряжение добровольцев-переселенцев. Но кто из нагорья поедет сюда, в жаркую, малярийную низменность, если нет ни организаторской работы, ни кредитов? Пусть наверху земля камениста и скудна, но там все же приемлемый климат, без москитов, без малярии и болотной лихорадки. Там издавна сложившиеся районы расселения, старые семейные связи. А что здесь, внизу? Здесь в лучшем случае селились индейцы и беглые рабы да хозяйничали иностранцы. Нет, подлинный Гондурас начинается там, в горах и на межгорных равнинах.

Итак, на низменность приехали лишь немногие семьи, которые можно пересчитать по пальцам. А перенаселенный Сальвадор дотягивался своими щупальцами уже и сюда. Впрочем, сальвадорские переселенцы еще по пути находили достаточно возможностей для поселения и оседали в безлюдных горах Гондураса. Большинство ладино, которые живут здесь, были раньше так или иначе связаны с «Юнайтед фрут». Нередко они все еще занимают те же самые дома. В остальном население состоит из черных карибов, которых в обиходе называют морено, или черно-коричневые. Эта негритянская народность образовалась из бывших рабов и свободных переселенцев с Вест-Индских островов. Это приветливые, чистоплотные люди, к тому же весьма восприимчивые к культуре. Почти все деревни, через которые мы проезжали, принадлежат морено. Их опрятные дома, построенные из расщепленных пальмовых стволов и крытые толстым слоем пальмовых листьев, — как картинка по сравнению с неряшливыми жилищами ладино из глины и необработанных бревен или из любого подвернувшегося под руку материала, построенными без любви к делу, без традиционных навыков, без какого-либо вкуса к красоте. Дома стоят на равных промежутках вдоль деревенской улицы, в окаймлении посадок кассавы, а между ними располагаются насаждения кокосовых пальм, банановых кустов и различных фруктовых деревьев. Все это было красиво, как на выставке. Одежда жителей была грубой, но отличалась девственной чистотой. И каждое лицо освещала добродушная, веселая улыбка.

Но вот нам пришлось расстаться с «линией». Проходя на некотором расстоянии от побережья, она вела до Рио-Негро, а затем вверх по реке к отдаленным банановым хозяйствам. Однако эта насыпь в значительной части стала никуда не годной. Многочисленные реки, спускающиеся с гор, которые опять придвинулись ближе к морю, разрушили ее, многие мосты были снесены, и тропические заросли снова возобладали над узенькой просекой. Узкой тропой, проложенной ни темным жирным илистым наносам, мы ехали теперь вдоль берега Карибского моря, мимо обнесенных изгородями насаждений.

Потом начался высокий заболоченный лес. Широкая река лениво несла свои черные воды к близкому морю. Мы перешли через нее по шаткому перекошенному деревянному мосту, ведя лошадей под уздцы. Уже слышен был глухой шум прибоя, но видеть море мешала песчаная дюна. Под ее защитой пряталась от пассата большая деревня Лимон, деревянные дома которой поблекли до серебристо-серого цвета. Мы поднялись на дюну. Перед нами широко расстилался спокойный, бирюзово-синий, залитый солнцем океан. Белая кружевная кайма прибоя, подчиняясь вечному ритму, набегала и отступала по бледному песку отлогого берега и снова наступала. Дышалось легко, близость смолоду знакомой морской стихии придавала уверенность и бодрость духа.

Солнце было уже на закате, когда мы увидели за дюной небольшую плантацию и просторный дом управляющего. Выехав в полдень из Лимона, мы до сих пор не встретили ни одной живой души. Мы ехали все время вдоль отлогого берега моря, там, где набегающая волна прибоя смачивает и уплотняет песок. Мой пугливый мерин, шарахаясь в сторону от каждой волны, то и дело увязал в рыхлом песке. Кончилось тем, что хозяин, рассердившись, привязал его к хвосту впереди идущей «бестии». Теперь мерину некуда было деться, но мне надоело ехать верхом. Я слез с коня, снял рубашку, бросил ее на седло и шел до пояса голым, наслаждаясь приятным морским ветерком и чувствуя себя, как на курорте. Такого порядка я придерживался по возможности и в последующие дни, к полному недоумению Паса, который был уверен, что облагодетельствовал меня, подсунув мне своего неврастенического одра.

С точки зрения географа, местность не представляла особого интереса, если не говорить о деревнях. Море, пологий песчаный берег, дюны — все оставалось неизменно безлюдным, безбрежным, первозданно девственным километр за километром. Только цвет моря менялся: оно было то светло-голубым и празднично бирюзовым, то тускло-серым, то приобретало густую ультрамариновую окраску, переходящую в мерцающий опаловый цвет, когда по огромному куполу неба проплывали облака или бушевали бури, принесенные пассатом. Мир пернатых не был тут особенно богат. Немногочисленные чайки и ослепительно белые морские ласточки с черными кончиками крыльев молниеносно пикировали, соперничая из-за добычи, небольшие пеликаны пролетали парами или вереницей — вот и все. Но песчаные мухи осаждали нас несметными стаями. Лишь в самые жаркие полуденные часы они, по-видимому, отдыхали. Своей назойливостью и весьма болезненными укусами они в немалой степени отравляли мне удовольствие от этой прогулки по морскому пляжу.

Кое-где тянулся по песку широкий, похожий на борозду от плуга, след кагуамы, гигантской карибской морской черепахи. На мокром берегу какого-нибудь впадающего в море ручья виднелись характерные следы ягуара. К вечеру с востока начинали тянуться бесконечные тучи черно-зеленых бабочек.

С тех пор, как кончились посадки кокосовых пальм у Лимона, по дюне тянулась однообразная и непроницаемая, как стена, заросль кустарника ува (приморская кокколобо), выше человеческого роста, искривленного и перепутанного постоянным морским ветром. Грозди его плодов похожи на виноград и тоже съедобны, хотя далеко не так вкусны. Когда-то испанские солдаты употребляли большие, гладкие, кожистые листья этого растения вместо игральных карт, выцарапывая на них соответствующие фигуры. Ради листьев этот кустарник высаживали далеко в глубине суши вплоть до нагорья, хотя это типично приморское растение. В защищенных, не слишком прохладных долинах его можно встретить и поныне. Мне оно попалось на глаза в Катакамасе.

Под вечер нам преградил дорогу крутой отрог известняковых гор. Он носит местное название Пунта-Пьедра-Бланка (Белый каменный мыс), а на морских картах обозначен как Биг-Рок, Большая скала, в противоположность Литл-Року, Маленькой скале, незначительному каменному мысочку, который мы миновали накануне. Эти два известняковых гребня — единственные возвышения на всем более чем трехсоткилометровом побережье гондурасской Москитии. Такая же плоская прибрежная низменность тянется еще на сотню километров к югу по территории Никарагуа до Пуэрто-Кабесас. Мы надеялись, что нам удастся обойти мыс во время отлива по плоскому подножию скалы, выработанному прибоем. Однако его поверхность из-за наросших водорослей была настолько скользкая, что лошади падали, и нам пришлось преодолевать преграду обходным путем. Без особых задержек мы пересекли устья нескольких речек. Одни из них несли прохладную прозрачную воду, что неопровержимо свидетельствовало об их горном происхождении, в других вода была тепловатой и исчерна-мутной — они брали начало на низменности.

Долгий солнечный день сменился тихой и теплой ночью. Ветерок приятно продувал домишко легкой постройки, где мы нашли приют. Крепко спалось под баюкающий монотонный шелест морского прибоя, и лишь утром я заметил, как искусали меня за ночь москиты. За дюной начинались лагуны и заболоченные леса, сущее эльдорадо для этих зловредных насекомых, а я поленился натянуть над постелью противомоскитную сетку. После полученного урока я больше не позволял себе подобной расхлябанности.

Сведения Фрэнка Джонса о расстояниях оказались надежными. В полдень третьего дня, в точном соответствии с его расчетом, мы стояли перед широкой лагуной, в которой сходились устья трех рек — Кальдеры, Клауры и Токомачо. По пути сюда нам пришлось пересечь целый ряд других рек. Вчера вечером для переправы через западный рукав Рио-Сангрелая нам пришлось воспользоваться лодкой: река была слишком глубокой, и плывущая лошадь не могла везти седока. У этой реки было два устьевых рукава, и на острове между ними располагалась Ириона, административный центр Москитии. В банановую эпоху этот поселок процветал, а теперь опять погрузился в летаргический сон. Тем не менее от той поры сохранилась часть добротных деревянных домов на сваях, хотя никаких мер для этого не принималось. В них размещались административные органы, школа, где нам разрешалось ночевать, жилые дома для учителей и несколько лавок. Наряду с морено здесь жили ладино — переселенцы или высланные. А в остальном на всем побережье безраздельно преобладали негры. Мы проехали через многие их деревни, расположенные одна от другой то на большем, то на меньшем расстоянии. Еда, которую мы у них получали, была очень вкусной: уха с поджаристыми лепешками из касавы и приправленные пряностями рыбные блюда.

Вид лагунного устья, которое теперь лежало перед нами, не внушал доверия, и лошади отказывались идти в воду. Но тут несколько мальчиков негритят, ловивших поблизости рыбу, подбежали с веселым смехом, взяли лошадей под уздцы и, поднимая брызги, поплыли вперед. Чтобы не утопить лошадей, мы соскочили прямо в воду, и перед миссионерами в Токомачо я предстал совершенно мокрым. Не прошло и нескольких минут, как я был переодет во все сухое. Затем меня пригласили на маленький полдник, и мне подумалось, что я вижу сон. Хозяйка подала на стол сладкую белую булку и фруктовый салат, шоколадный торт и чай со льдом. У миссионеров был холодильник, который за отсутствием электричества приводился в действие керосином. Однако я напрасно искал в доме ванную комнату.

— Купаться здесь опасно для здоровья, — разъяснили они мне. — Слишком легко простудиться.

Между тем у меня по спине ручьями струился пот. Незадолго перед этим мой термометр показывал тридцать градусов Цельсия. Я уже косился в сторону лагуны: нырнуть бы теперь головой вниз по своей привычке… Но тут в комнату вошел черный курчавый слуга с полным тазом воды.

В тех краях, у одной из устьевых лагун с черной водой, я нашел и дона Пабло, моего соотечественника, о котором мне рассказывали. Это был выходец из Ганновера, в немолодых уже летах. Когда моя лодка причалила к лестнице его дома, построенного на сваях на болотистом берегу, он не мог поверить, что в гостях у него немец. Он уже несколько десятилетий жил в Центральной Америке и давно потерял всякий контакт с родиной. Он испробовал все виды деятельности, за которые только можно взяться на чужбине: торговлю, сельское хозяйство, промывку золота, лесной промысел, должность надсмотрщика. Он был агентом различных фирм, занимался спекуляциями — словом, вполне годился бы третьим братом к Джонсам. Он бывал богат, разорялся, снова богател, как это всегда происходит с искателями счастья. Потом его красивый дом со всем имуществом сгорел, и опять надо было начинать сначала.

Теперь он содержал небольшую лавочку, обслуживая рассеянных по реке жителей, и скупал у них все, что годилось для экспорта: копру и масличные орехи, черепаховые панцири и шкуры аллигаторов, серые коровьи шкуры — других богатств здесь не было.

— Понемногу перебиваемся, — сказал он.

Но я видел, что дела у него идут далеко не блестяще.

Он в довольно позднем возрасте женился на девушке ладино и теперь во всех углах дома буянили или мирно копошились дети. Это была его единственная отрада в жизни.

— Сколько же их у вас? — спросил я.

— Сколько? — с недоумением повторил он мой вопрос, словно ему никогда не приходило в голову измерять свое счастье при помощи чисел.

— Погодите, мне кажется, у меня их восемь. А впрочем, может быть, и девять.

Он взял с меня обещание на обратном пути погостить у него подольше. Но наше свидание не состоялось. Когда я шел обратно, он лежал уже в гнилой болотной земле. Страшная, подбиравшаяся исподволь болезнь быстро разлучила дона Пабло с его последним счастьем.