Дон Камильо, толстый, медлительный «професор», сельский учитель в Плантинге, уже знакомой мне деревни у устья Плэнтин-ривер, или Рио-Платано, не скрывал своего недовольства тем, что был нарушен его послеобеденный отдых. Мысль о том, чтобы под-пяться о постели при входе посетителя в его дощатый домик, была ему чужда. Лениво покачиваясь, он продолжал лежать, растянувшись в своем гамаке, сплетенном из прочной древесной коры. Лишь слегка приподняв голову, он ответил с мученической миной на мое приветствие. Отличаясь массивным телосложением и деспотическим характером, сегодня он тем не менее имел жалкий вид. Голова у него была повязана грязным полотенцем, и время от времени он издавал жалобные стоны. Каждые несколько минут на него нападал жестокий кашель, при котором он отчаянно плевался.
Однако его головная боль, или каким еще там недугом он страдал, быстро улетучилась, как только я заявил, что хочу произвести кое-какие закупки в его заведении. Вместе с женой он содержал здесь, на полпути между более значительными торговыми пунктами Плаплая и Туси, небольшую лавочку, где продавал наиболее ходовые товары первой необходимости. Если не считать основных продуктов питания, которые каждый мискито производит в собственном хозяйстве и покупает лишь в случае крайней нужды, это были главным образом соль и табак, кофе, сахар, спички и дробовые патроны.
Глаза дона Камильо раскрывались все шире, и сам он становился все оживленнее, по мере того как я постепенно набирал из его сокровищ столько, сколько может унести носильщик. А после того как я несколько раз уличил его в обвесе и ни на чем не основанном завышении цен, он в знак своего великодушия добавил еще крошечный пучок табачных листьев в придачу и сгреб привычным жестом банковского кассира изрядное количество серебряных монет, которые я выложил на замусленный глиняный прилавок. Пятью минутами позже я был вознагражден удовольствием наблюдать, как «професор» и его дражайшая половина сцепились из-за неожиданной выручки. Сцена была настолько темпераментной, что любой зритель лопнул бы от смеха.
То, что мне предстояло после этих закупок, менее располагало к веселью. Прежде всего нужно было отправиться в широко разбросанное поселение Трес-Марияс и разыскать там дона Родольфо, учителя энтузиаста, с которым я в свое время познакомился при переправе через Рио-Платано. Затем я должен был попытаться проникнуть как можно дальше вверх по реке. Я надеялся таким образом пролить свет на один из малоизвестных речных бассейнов Центральной Америки, ибо для Рио-Платано нет даже ни одной сколько-нибудь достоверной карты; об этой реке известно лишь, что она течет по почти совершенно необитаемой местности. Мне всегда доставляло особое удовлетворение закрашивать такие «белые пятна». Вот и на этот раз я решил не жалеть никаких усилий, чтобы выполнить свою задачу. Но успех зависел не только от наличия хороших помощников и надежной лодки, но также и от достаточного запаса продовольствия.
В нескольких убогих деревушках, которые еще попадутся мне в первые два дня пути вверх по реке, я уже не смог бы достать того, чем располагал дон Камильо. Но с другой стороны, там я смогу выгоднее, чем здесь, закупить рис и платано, юку и кокосовые орехи, масло которых служит в тропиках важнейшим пищевым жиром.
Экспедиция в неизведанные области всегда вызывает у человека своеобразные чувства, как бы часто ему ни приходилось раньше путешествовать по диким и безлюдным местам. К ожиданию нового и необычного всегда примешивается волнующая неопределенность, как в азартной игре: повезет или не повезет, удастся ли успешно завершить предприятие или же оно пройдет безрезультатно, а может быть, и вообще не вернешься назад?
Наконец, все прочие соображения и побуждения пронизывает чувство большой ответственности по отношению к своим задачам, сознание научного долга, ответственности за взятое с собой жизненно необходимое снаряжение, ценные инструменты, а прежде всего за своих спутников. Ведь это всегда такие же люди, как мы все, пусть у них другой цвет кожи, пусть они принадлежат к другой расе, другой нации, исповедуют Другую религию. Им также дорога их жизнь и также хочется невредимыми вернуться домой. Они хотят каждый день есть досыта, и их нельзя перегружать, иначе дело не пойдет на лад. Все это требует тщательного планирования, предусмотрительности и немалого опыта. Я в таких делах, слава богу, не новичок. Однако нет ничего опаснее, как самоуспокоенность или еще пуще зазнайство.
Через два дня остались далеко позади и гостеприимная школа дона Родольфо, построенная из бамбука, и редкие домики Трес-Марияс, позади лежало и последнее на реке селение Бальтильтук, состоящее из десятка хижин мискито и пайя по обе стороны реки. Проезжая дальние плантации платано, принадлежащие жителям деревни, мы в последний раз смогли закупить здесь несколько кистей жестких, безвкусных плодов, этого единственно распространенного здесь «овоща». И вот мы одни в девственных безлюдных кустарниках и лесах, среди последних лесных резервов, еще не тронутых никаким концессионером. Мы — это маленькая группа, состоящая из пятерых мискито из окрестностей Трес-Марияс и меня самого. Судьба каждого из нас была теперь самым тесным образом связана с нашим питпаном — так называется здесь лодка, выдолбленная из древесного ствола, — семи с лишним метров в длину и всего несколько пядей в ширину. Лодка принадлежала старшему моей команды Роберто, он сдал мне ее в наем на время путешествия. На этот узкий открытый челн из крепкого красного дерева, ставший нашим домом, была теперь вся наша надежда. Милю за милей он понесет нас в неизвестность, а потом вернет обратно в обжитой мир, если выдержит все тяготы пути и не разлетится в щепки на каком-нибудь из множества раудалес — бурных порогов, ожидающих нас впереди.
Все реки Центральной Америки, текущие в сторону Атлантического океана, пересекают в своих низовьях плоскую, зачастую болотистую местность. Но затем, если двигаться вверх по течению, при приближении к центральным нагорьям появляются мели и перекаты. Рельеф там очень молодой, земная поверхность в сравнительно недавнее время претерпела крупные деформации, и реки еще не успели спилить все неровности, убрать со своего пути все препятствия. Речные долины здесь и там преграждены лавовыми потоками недавних вулканических извержений или крупными обломками скал. Ступени и перемычки из твердых горных пород подпруживают воду, а затем она несется вниз с удесятеренной скоростью.
По мере углубления в гористую местность пороги и стремнины становятся все протяженнее и мощнее. А там, в верхнем течении Рио-Платано, куда мы направлялись, русло реки, как утверждали, преграждают такие могучие раудалес, что нет никакой возможности через них пробиться. Народная молва нарекла их Raudales subterráneos (Подземными порогами). Что же скрывается за таким таинственным названием, — вот это-то я и хотел увидеть собственными глазами, а заодно использовать поездку для подробной картографической съемки реки и ее берегов.
Один из моих людей — его звали Доминго, что значит воскресенье — раньше уже добирался однажды до Cубтерранео. Вместе с несколькими своими компаньонами он собирал в лесах дикий каучук и охотился на игуан — американских легуанов, или гигантских ящериц, чья кожа, отличающаяся красивым узором, идет на изготовление всяких изысканных кожевенных товаров. Кроме того, у этих ящериц очень вкусное мясо, пользующееся большой популярностью у местных жителей.
Охотой на легуанов занимались и мы во время нашего путешествия, ибо куском дикого кабана, который мне удалось купить в Бальтильтуке, последней деревне на реке, исчерпывались все наши мясные запасы. При том отличном аппетите, которым мы все отличались, его хватило ненадолго: хотя я рассчитывал растянуть его минимум на половину недели, он был прикончен уже к исходу второго дня пути. Итак, теперь нам приходилось день за днем самим заботиться о добыче свежего мяса.
Вскоре же после нашего отплытия моя команда вдруг положила шесты, которыми толкают пирогу, и все неподвижно застыли на месте. Роберто показал рукой через прибрежный кустарник на стоявшее неподалеку дерево. Из развилки его ветвей на нас внимательно смотрела узкая, заостренная голова легуана. Я кивнул Васикину, самому старшему в команде и лучшему стрелку, разрешая истратить один патрон. Через мгновение грохот выстрела разорвал годами не нарушаемую тишину, и вскоре Роберто, который сразу же после выстрела прыгнул за борт, уже тащил через береговой ил безжизненную тушу животного, пораженного в голову.
Это был взрослый самец, гарробо, длина которого от головы до кончика хвоста равнялась человеческому росту. Роберто едва поднимал его одной рукой. На вид эти животные непривлекательны. От затылка через всю спину тянется зубчатый гребень. Вместе со странной формой головы и дряблыми складками на месте ушей этот гребень придает легуану вид какого-то адского чудовища. Убитый экземпляр был рыже-желтый с черными кольцами на хвосте, но бывают виды коричнево-зеленые с серым, иногда голубовато-фиолетовым животом. Видел я также ящериц меньшего размера травянисто-зеленой окраски.
Однако в дальнейшем я вынужден был беречь патроны для косуль, диких кабанов и прочей более крупной дичи. На легуанов индейцы умеют охотиться и без огнестрельного оружия. У каждого был с собой его арпон, особого рода гарпун. Это палка метров трех длины с крючковатым наконечником, укрепленным таким образом, что, вонзившись во что-нибудь, он сейчас же отделяется от древка. К наконечнику привязана длинная веревка, снабженная на другом конце деревянным поплавком. Кто-нибудь из команды постоянно держал вахту, вглядываясь в деревья на берегу — излюбленное местонахождение легуанов: там они ловят насекомых и птиц, ощипывают молодую листву и спят на ветвях, пригретые солнцем. Учуяв опасность, они просто валятся в воду. Однако в нас они не усматривали никакой опасности, очевидно, они еще не были знакомы с людьми, С тех пор как Доминго плавал вверх по реке, прошло целых семь лет, и после него, как заверяли меня мои спутники, ни одна другая лодка не поднималась до гор. Однажды на галечном мисочке, в камышах, мы заметили оленя. Васикин выстрелил, и, поскольку зверь не шелохнулся, мы решили, что он сильно ранен и не может двигаться. Однако, когда мы подплыли совсем близко и стали вылезать на берег, он вскочил и во весь дух пустился наутек через реку, преодолевая сильное течение. Васикин промахнулся, а звук выстрела не произвел на оленя никакого впечатления.
Как только вахтенный замечал легуана, наш питпан бесшумно подъезжал к тому месту, где он лежал. Бывало, ящерица успевала прыгнуть в реку и исчезала с молниеносной скоростью под водой. Но, на счастье, нам каждый день попадались и такие, которые оставались неподвижно лежать на месте. Я проникался к ним невольной жалостью за то, что они не сознавали смертельной опасности. Но, с другой стороны, мясо людям было необходимо. Рис, платано и сладкий картофель — всего этого было недостаточно при той тяжелой работе, которую они выполняли. Если легуан лежал так, что его можно было поразить гарпуном, тогда разговор с ним был короткий. Только веревка иногда запутывалась в ветвях, и ее приходилось вызволять с немалыми трудностями. Но если было невозможно применить это оружие, тогда кто-либо из охотников бесшумно влезал ни дерево и ударял дубинкой по суку, на котором лежало животное.
Что за этим следовало, можно было бы назвать дьявольски увлекательным спортом, только термин «спорт» кажется мне неуместным в применении к охоте. Со стремительностью пушечного ядра легуан срывался вниз, плюхался в воду, вздымая брызги и, казались, был таков. Но еще в тот момент, когда он падал, другой охотник бросался вниз головой на то место, куда предположительно должен был нырнуть легуан. Оба — и охотник, и животное — на какие-то мгновения, а иногда и более чем на минуту, скрывались во взбаламученном илистом потоке. Наблюдатели сгорали от напряжения. Поймает или нет, будет мясо или придется поститься? Но почти во всех случаях охотник с победным смехом появлялся над водой, держа обеими руками гладкий хвост бешено извивающейся ящерицы. В ожесточенной борьбе, когда вплавь, когда ступая по дну, он тащил свою добычу к лодке. Остальные подхватывали животное и втаскивали на борт. С живым легуаном справиться нелегко: у него огромная сила, и к тому же он опасно кусается.
Если пойманное животное предназначалось к безотлагательному съедению, тогда Рафаэль, наш повар, уже держал наготове мачете, чтобы прикончить его одним ударом. Будет чем полакомиться, торжествовала команда. Как только мы находили удобное место для ночлега, четверо других гребцов приносили жерди и листья для чампы — навеса от дождя, а Рафаэль принимался за приготовление кушанья. Прежде всего он обжаривал забитую ящерицу над костром, чтобы растрескалась ее чешуйчатая кожа, затем снимал ее при помощи мачете и разделывал тушу. Особенно вкусным считалось мясо самок — они жирнее, чем самцы. Куски мяса, в полкило каждый, с гарниром из дымящегося риса — это было роскошное блюдо. Удачливый стрелок или ловец получал в виде премии конец хвоста. Он самолично обжаривал этот лакомый кусок на углях и с наслаждением съедал его на зависть всем остальным.
Ну, а если у нас уже имелся дневной запас мяса — бывало, по пути удавалось набить острогой рыбы или подстрелить какого-либо зверя, — тогда легуанов мы брали в запас. При этом их самым жестоким образом связывали. Хранить их мы могли только живьем, ведь мясо в жаркой и влажной тропической атмосфере очень быстро портится, а для вяления или засолки у нас не было времени в этом напряженном путешествии.
Все члены команды были замечательные, дружные парни. Даже угрюмый Васикин — так звучало в произношении мискито имя Вашингтон, которое он сам для себя избрал, — временами веселился, как дитя. Опасности и трудности были для этих людей чем-то само собой разумеющемся: они либо их вовсе не замечали, либо преодолевали играючи. Даже в борьбе с речными порогами они не теряли хорошего настроения.
Поразительно, как даже на самых отчаянных водоворотах и водопадах всегда все обходилось благополучно, хотя зачастую наша судьба висела на волоске. Индейцы словно обладали каким-то безошибочным чутьем, которое подсказывало им, куда направить лодку, какой прием применить в тот или иной момент, между какими камнями искать опоры для шестов, в какой валун упереться ногой. Нам приходилось преодолевать раудалес в несколько сот метров длиной. Река разветвлялась на несколько рукавов, разделенных гладко отшлифованными выступами скал. Вода цвета бутылочного стекла неслась сквозь узкие каменные ворота могучим потоком, пенилась, натыкаясь на преграды, словно вскипевшее молоко, разбивалась на тысячи брызг о мощные каменные барьеры, неслась с шипением и грохотом мимо скалистых берегов, клокотала и бурлила, соскакивала со ступени на ступень, подпрыгивала на бесконечной череде невидимых препятствий, кувыркались, образовывала карусели, омуты и спады и не желала ни на секунду замедлять свой бешеный, безудержный бег, от которого захватывало дыхание.
Шесты глубоко вонзаются в бурлящий поток. Беда, если они пройдут мимо цели, не найдут опоры в перекатывающихся донных валунах или на гладко отшлифованных плоских камнях. Но нет, точка опоры найдена, и вот теперь руками, грудью, всем телом навались на шесты, чтобы они пружинисто изогнулись, и продвигай вперед узкий челн, медленно, сантиметр за сантиметром. Или уже не хватает силы? Напор воды стал слишком велик? Тогда дружно прыгай за борт, смотри только, чтобы при этом не перевернулась бескилевая пирога, лезь по грудь и по шею в бурлящий поток. Только Васикин, самый опытный из всех, остается в лодке, у кормы, и правит коротким веслом. А я сижу и как заведенный вычерпываю воду тыквенным полушарием, оберегаю свои дневники и альбомы зарисовок, инструменты и фотоаппараты. Все время то какой-нибудь предмет из моего багажа грозит свалиться за борт, то шест хочет уплыть, то банановая гроздь готовится к бегству, воспользовавшись тем, что поток несется мимо вровень с бортом. Мне приходится с проворством кошки бросаться то туда, то сюда.
— All hands! — кричит длинный, как жердь, Ноель (что означает рождество), перекрывая рев потока.
Все подхватывают лодку, упираются плечами в скользкие борта. Роберто, заходи с носа! Толкай лодку влево, чтобы нам выбраться из этой проклятой карусели! Рафаэль! Доминго! Заходите с другой стороны! Привязывайте канат к носу! Давайте с ним вперед, заходите дальше, метров на двадцать, на тридцать! Вон там, между камней, какой-то полузатопленный куст. Хватайся крепче, за него ловчее держаться, чем за гладкие мокрые камни!
Подтягиваясь руками, они продвигаются вдоль кустарника. Теперь надо преодолеть глубокую, бурлящую быстрину. Они с головой уходят под воду. Но длинный крепкий канат не выпускают из рук. Затем они попадают под водопад, который низвергается им на голову, из расселины меж камней, словно из мельничного желоба. Теперь снова вперед, где вброд, где вплавь, среди нагроможденных у берега каменных обломков высотой в человеческий рост. Канат заброшен вокруг ствола ближайшего дерева, он натянулся, как струна. Слава богу! Если канат выдержит, лодку уже не снесет назад, в середину бешено несущегося потока. Роберто и Ноель теперь тоже пробираются вперед, хватаясь за натянутый канат. Держите крепко, эй, вы, на берегу! Теперь и мы а Васикином прыгаем в воду, упираемся сзади в корму. А спереди все четверо тянут изо всех сил… Ну вот и готово дело!
На всех этих раудалес я никогда не слышал от людей ни единой жалобы, ни разу не видел на их лицах и тени усталости, хотя их мускулы часто были напряжены до предела, напор воды вырывал у них дно из-под ног, галька и острые обломки до крови ранили ступни и лодыжки, а их дыхание порой звучало, как пыхтение старого паровоза. Правда, с такими авралами плавание не могло длиться слишком долго: шесть-семь часов хода в день вверх по реке были уже значительным достижением. Конечно, в промежутках между стремнинами всегда тянулись плесы с более спокойным течением, где можно было без особого напряжения идти на шестах или веслах. Но на таких участках появлялись — другие заботы: нужно было попутно охотиться и ловить рыбу, запасать листья дикого банана для навеса на предстоящей ночной стоянке на тот случай, если вечером их не окажется поблизости. Кроме того, возникала необходимость подъезжать то к одному, то к другому берегу, чтобы я мог отбить образцы и определить, какие горные породы слагают берег, разглядеть вблизи какое-нибудь растение, сфотографировать что-нибудь или зарисовать дальнюю перспективу.
В мою программу входило также обследование некоторых притоков. В первую очередь меня интересовала Рио-Гуасипини: говорили, что на ней встречаются следы старых, давно исчезнувших, неизвестно кому принадлежавших поселений. Нам уже попадались по пути скалистые островки, где на камнях были высечены какие-то странные древние изображения. На Гуасипине я действительно нашел следы поселений в виде разбитого кухонного инвентаря из камня и одичавших культурных растений. Это было радостное открытие. Однако для продвижения Гуасипин была, пожалуй, самым утомительным участком на всей трассе нашего путешествия. И если бы Васикин не подстрелил здесь большую древесную куру, мои спутники сочли бы это отклонение от маршрута самым бессмысленным и ненужным, ибо мои «камни» не внушали им ни малейшего почтения. Никаких дорог в необитаемом бассейне Рио-Платано, разумеется, не было. Путями служили реки — насколько глубина позволяла на лодке подняться вверх — и их русла, когда можно было двигаться только пешком.
Так было и на Гуасипине. Представьте себе узкую, быструю горную речку, зажатую то меж высоких, почти отвесных скал, то меж крутых глинистых склонов, покрытых дикой чащей — высокие деревья и подлесок, лианы и колючие пальмы, спутанные заросли бамбука, валежник и груды прелых растительных остатков. Продвигаясь по этим склонам, вы на каждые два шага вперед делали один шаг назад. А нам не так уж редко приходилось покидать ложе реки, когда глубина или скорость течения затрудняла движение вброд или когда вынесенных половодьем деревьев скоплялось столько, что перелезть через их нагромождения не было никакой возможности. Затем мы снова могли несколько километров двигаться вдоль русла, ступая по валунам величиной о голову, бредя по колено или по щиколотку и стремительном шумном потоке.
Во время этого похода нас часами поливали дожди, В густом лесу было сумрачно и бесприютно, как унылым ноябрьским вечером. Одежда хлюпала и липла к толу. Несмотря на охлаждение от реки и от дождя, мне было жарко от напряжения. Судорожно зажав под мышкой драгоценную фотоаппаратуру в непромокаемом мешке, неся за плечами не менее тщательно оберегаемую сумку с дневником и рисовальным альбомом, пленкой, измерительными инструментами и геологическими образцами, с геологическим молотком в руке я скакал о валуна на валун, балансировал, скользил и снова прыгал с камня на камень, брел по илистым впадинам и по галечной россыпи, где мои ботинки, вернее, то, что от них осталось, мгновенно наполнялись песком, и все время думал лишь о том, как бы не потерять равновесие и не принять ванну вместе со всеми моими драгоценностями, что означало бы уничтожение результатов труда нескольких недель.
Я чувствовал себя неловко перед своими спутниками и в первую очередь перед рассудительным, молчаливым Васикином. Он был лучшим в моей команде. Там, где европеец сто раз оступится, он пройдет, ни разу не оступившись. Там, где наш брат тысячу раз будет терять равновесие и проделывать нелепые движения руками, мои спутники мискито шли себе, как по бульвару. Они шагали без заминки по грубой гальке, при сильном течении, одной рукой поддерживая за ствол ружье, лежащее на плече, в другой неся мачете, с мешком или коробом за плечами, и им никогда не требовалось никакой поддержки. При каждом шаге их босые ступни сами собой попадали на наиболее надежное место. Только Доминго, который некоторое время прослужил в солдатах, был в сапогах. Но мне казалось, что он даже ими умел хвататься. Или в самом деле врожденный инстинкт придает этим людям такую уверенность в движениях? Пожалуй, так оно и есть, ибо этому искусству нельзя научиться — человек или владеет им, или нет. В противном случае, мне кажется, я должен был бы его постепенно освоить после своих многочисленных странствий по всему свету.
Наконец настал долгожданный день. Снявшись с лагеря в устье Гуасипины, мы отправились в последний переход к Субтерранео, подземным порогам. Их рокот был слышен еще издалека. На наше счастье, солнце весело сияло на голубом небе, усеянном снежно-белыми облачками, и наше вчерашнее мрачное настроение рассеялось. В лодке уже лежали два легуана, предназначенные на обед, и это тоже способствовало подъему духа. Плывем и вдруг видим: на берегу, на расстоянии каких-нибудь десяти метров, стоит во весь рост огромный тапир. Он простоял так несколько минут. Вид его посреди девственных зарослей был настолько великолепен, что мной безраздельно овладело чувство восторга и преклонения перед волшебницей природой.
И вот я вижу пороги Субтерранео! Раньше Доминго пытался описать их мне, но разве обычные слова могут передать величие действительности?
Река становилась все уже и уже. Местами она сужалась до десяти, даже до шести метров. Склоны ущелья поднимались на сотню метров и более, они были круче, чем крыши готических соборов. Огромные монолитные скалы громоздились по сторонам потока, они разветвляли русло на отдельные могучие струи, они подпирали поток, образуя непрерывную череду бассейнов, и все вместе было полно какой-то дикой, колдовской красоты.
Мы с трудом продвигались вперед, от одного порога к другому, через пляшущие фонтаны брызг и карусели водоворотов. Какой редкостный ландшафт, какая нетронутость природы, какой нерушимый покой царит здесь, посреди диких гор Гондураса, где не ступает нога человека, откуда много дней пути до ближайшего человеческого жилья! Какое неповторимое чувство испытывает человек, добравшийся до такого вот укромного уголка земного шара, увидевший его своими глазами, собственными силами проложивший к нему путь! Жаль только, что никогда нет рядом тех, кому он хотел бы показать все эти величественные сооружения природы и раскрыть тайны их возникновения.
Но вдруг величественные, могущественные силы природы скомандовали нам повелительно: «Стой!» Изумленные и беспомощные, мы отвели наш питпан в маленькую бухту, защищенную двумя каменными глыбами. Здесь нам пришлось капитулировать. Перед моим взором возникла картина грандиозной катастрофы. Тут шатались горы, опрокинулись их склоны. То, что теперь преграждало реку, уже нельзя было назвать ни глыбами, ни скалами. Это были высоко вздыбленные, опрокинувшиеся друг на друга каменные стены. Они клонились друг к другу, как скаты шалаша, почти соприкасаясь вверху. А внизу, из длинного темного тоннеля, из Субтерранео, из преисподней, стремительно вылетал снежно-белый поток, словно из тысячи турбин сведенный в одну могучую струю, которая отшвырнула бы нашу лодчонку, как яичную скорлупу, и разбила бы в щепки о ближайшую скалу.
Тащить наверх наш тяжелый семиметровый питпан по крутым каменистым склонам, чтобы обойти эти адские раудалес, было нам не под силу. Конечно, будь у меня еще небольшой, скажем, трехметровый легкий челнок да пара лишних гребцов, да лишний мешок риса, да еще долларовая чековая книжка — тогда другое дело…
Но я был удовлетворен и тем, что увидел. Даже мои спутники, вообще довольно равнодушные к привычным для них красотам ландшафта — в природе их больше интересовала ее утилитарная сторона, чем ее прелесть и гармония, — даже они были захвачены и покорены этим величественным зрелищем. Стоя или присев на скалах, они в молчании любовались редкостной картиной. Возможно — впрочем, даже наверняка, — в этом необычайном явлении они видели таинственное выражение воли древних индейских божеств, властных над силами природы.
Но разве и мы, «просвещенные» европейцы, не бываем порою исполнены благоговения, когда процессы, совершающиеся без нашего вмешательства, потрясают нас до глубины души? Я глядел украдкой на моих пятерых спутников индейцев и проникался ощущением, что все мы в эти минуты, несмотря на все наши различия, были сродни друг другу и составляли какое-то более тесное сообщество, чем просто сборную команду, доверившую свою судьбу одной маленькой лодке. И это ощущение было, может быть, самым драгоценным итогом нашего путешествия по стремнинам Рио-Платано.
Последние дни плавания по Рио-Платано были полны веселья, хотя спуск по течению через пороги был иногда еще труднее и чреват большими опасностями, чем движение вверх по реке. Поскольку мы теперь были уже знакомы с рекой, гребцы осмелели и порой рисковали более, чем следовало. Да и сознание успешно выполненной задачи повышало настроение моих спутников и добавляло им лихости, которой у них и раньше было хоть отбавляй. Случалось, меня пот прошибал от страха, когда наш питпан несся, как ракета, через пороги, молниеносно огибая то скалу на пути, то каменистые мели, едва не попадая в струю водопада, от которой проворные шесты отводили его в последний, буквально в самый последний момент. Мискито лишь весело смеялись, а когда опасность оставалась позади и течение становилось спокойным, предоставляли лодку течению и наслаждались отдыхом — река сама несла нас вниз.
Снова проплывали мимо цепи вершин, башни и бастионы длинного Балтиморского хребта, разделяющего долины рек Платано и Паулая. При плавании вверх по реке у меня было время хорошо рассмотреть эти горы и запечатлеть их в многочисленных зарисовках и фотографиях. Мои спутники знали много историй про эту дикую горную местность. Там живут духи и заколдованные звери. Индейцы пайя поклоняются высочайшей из здешних вершин — Пико-пайя (или Пойяс), как священному местопребыванию их предков. В горах и долинах рек лежат несметные золотые сокровища. Однако искать их нельзя, это грозит неминуемой смертью. Из тех, кто презрел этот запрет, ни один не вернулся обратно, будь то белокожий или местный житель.
Но на самой Рио-Платано и на ее небольшом притоке Крике-де-Оро (Золотой ручей), немного выше селения Бальтильтук, промывка золота — обычное занятие. Проплывая мимо устья этого ручья, мы видели под примитивным навесом нескольких старателей, пайя и мискито, из селений, расположенных ниже по течению, Они изумленно смотрели на нас и приветственно махали руками. Это были первые человеческие существа, встреченные нами за десять дней пути. Несколько часов спустя наша лодка причалила к высокому берегу у Бальтильтука.
Это была родная деревня Доминго. В мгновение ока он сумел раздобыть чичу. Женщины несли нам целые горшки и миски этого красноватого крепкого напитка, а тем временем привезенные нами легуаны уже поджаривались над костром. Хикарас (тыквенные чашки) переходили из рук в руки, а мы ходили по домам, ибо все приглашали к себе, чтобы выслушать отчет о путешествии.
Когда мы на другой день возвращались в Трес-Марияс к дону Родольфо, грести пришлось Рафаэлю, который накануне проявил сдержанность, и мне. Остальные до того набрались, что лежали пластом. Особенно переусердствовал Роберто, который к тому же еще притащил изрядный запас чичи с собой в лодку. Теперь он, свесившись через низкий борт, мучительно «кормил рыбу».
— Ты б-беспокоишь п-патрона, — корил его Васикин заплетающимся языком. — По стольку пьют л-ло-шади, а н-не люди, п-понял?
Он тут же снова заснул. Долговязый Ноель, который во время этого краткого объяснения внезапно проснулся, с остервенением принялся грести, но тут же остыл и последовал его примеру. Лишь когда за поворотом реки показался школьный домик и Рафаэль объявил об этом, все вскочили и гаркнули свой приветственный клич по случаю благополучного прибытия с такой силой, что в окрестных хижинах испуганно залаяли собаки и закукарекали петухи. После обеда я рассчитался со своими спутниками и разделил между ними остаток соли, табака и патронов. Еще один заполненный интересными беседами вечер у гостеприимного учителя, ночевка — и на следующий день я находился уже в устье Рио-Платано.
А теперь уже и участок побережья вплоть до устья Рио-Негро остался позади. Мне предстояло лишь нанести обещанный визит Фрэнку Джонсу в Сико и затем отправиться в обратный путь к нагорью. В Токомачо я познакомился с молодым пастором здешнего прихода, он был из местных, поскольку ему тоже нужно было в Сико, мы объединились. Правда, он ехал верхом, а я, как всегда, шел пешком. Однако вскоре, после того как мы оставили позади реку Клаура и вышли на дорогу, ведущую в Сико, выяснилось, что и эта «дорога» ни больше ни меньше, как бесконечная глубокая илистая топь. Тогда чернокожий священник слез с лошади и вежливо предложил мне поменяться ролями. Как я ни сопротивлялся, он настоял на своем, и теперь уж не я, а он брел по колено в жидкой грязи. Не знаю, о чем думают гондурасские власти, когда они такое месиво обозначают на карте красной линией как «camino», то есть дорога. Кстати сказать, езда на лошади здесь лишь в том отношении удобней, что предохраняет путника от непрерывного купания в грязи, так как скорость движения верхом еще ниже, чем пешком, ибо четвероногому требуется вдвое больше времени, чтобы вытаскивать ноги из вязкого ила, чем двуногому.
А кроме всего прочего, это бессмысленное издевательство над животными.
Промучившись так несколько часов, около полудня мы вышли наконец на старую «линию», оставшуюся от банановых времен, и посуху быстро двинулись вперед. Незадолго до захода солнца мы уже достигли широкого низовья Рио-Сико в том его месте, где еще сохранились потрескавшиеся, поросшие кустарником и целыми деревцами бетонные опоры моста, некогда построенного компанией «Юнайтед фрут». Нашелся перевозчик, чтобы переправить нас на ту сторону. Еще несколько сот метров — и я вступил на территорию обширной усадьбы моего нового друга Фрэнка Джонса, радуясь предстоящей встрече и тому, что до сих пор все идет как по писаному.
Я застал Фрэнка на широкой террасе его большого дома, приобретенного из наследства банановых королей, в тот момент, когда он играл с рослым оцелотом красивой расцветки. Эта ловкая, гибкая дикая кошка была предана ему, как собака.
— Алло! — крикнул он, завидя меня. — Добро пожаловать! Наконец-то вы явились. Давно уже вас жду. Молодец, что сдержали слово!
И он добавил со всей решительностью: — Только не вздумайте говорить, что завтра хотите двигаться дальше!
— Но мне нужно до больших дождей убраться с побережья и попасть на нагорье, — возразил я после рукопожатия. — Иначе, как я переберусь через реки и как буду двигаться по их долинам?
— Это все верно. Но у вас еще целая неделя впереди, насколько я разбираюсь в погоде. Еще не настало полнолуние, и ночи стоят сейчас исключительно прохладные, а это значит, что еще некоторое время не будет значительных осадков. И эту неделю вы должны провести у меня и моего брата Рэя. Я говорил ему о вас, после того как мы встретились, и он вас тоже ожидает.
— А далеко он от вас живет?
— Смотря как понимать, — засмеялся Фрэнк Джонс. — Он мой ближайший сосед, если говорить о белых. Ну, а конкретно — до него хороший дневной переход, миль этак двадцать. Вы представляете себе, что ото такое, со здешними дорогами вы знакомы. По таким дорогам зря не поедешь — только уж если что-нибудь важное… Мы не часто видимся с братом. Но вам так или иначе ехать мимо, если вы решили подниматься в горы по долине Паулаи.
Затем он громко позвал, повернувшись к двери:
— Мельба! Вильфредо! Мэри! Наш гость наконец приехал!
Я познакомился с его приветливой супругой, красивой метиской с Пиратских островов, их сыном — рослым молодым человеком, и дочерью в самом завидном девическом возрасте. Это была сердечная встреча, и я чувствовал себя среди этих людей, как в родной семье.
Несколькими днями позже то же самое я ощутил у Рэймунда Джонса, старшего из братьев. Я действительно за один день преодолел расстояние в 30 километров до деревни Барранко в низовьях Паулаи, где он жил. Но проклятая грязь, которая началась снова, как только я сошел с «линии», вымотала из меня все силы.