В стране у Карибского моря

НА КРАЮ СВЕТА

Письмецо к местному пастору в Мукурунге, которое дал мне миссионер, не подействовало. Он должен был помочь мне раздобыть новых носильщиков: следовало предвидеть, что те, с которыми я прибуду, дальше Мукурунга не пойдут. Отсюда я собирался направиться дальше в Ауку. Мукурунг и Аука — это самые удаленные от моря саванновые деревни в восточной части Москитии. От побережья до них километров шестьдесят, а расстояние между ними на несколько километров меньше. К югу от них вскоре начинается местность, постепенно повышающаяся по направлению к внутреннему нагорью и сплошь одетая лиственным тропическим лесом, который здесь называют монте. Ближе к побережью этот лес растет лишь по илисто-глинистым берегам рек более или менее широкими полосами, которые кишат мошкарой. В саваннах же подпочва состоит из более легких, более песчаных наносов. Вероятно, им-то и обязано своим широким распространением здесь отнюдь не тропическое растение сосна — ее карибский вид (Pinus caribaea).

Переход в Мукурунг из врачебного пункта под Ауао занял у меня четыре дня. Он дался мне нелегко. Правда, через Живописные саванны с островками сосновых лесов, спасшимися от топора и от ураганов, ведут приятные сухие дороги, но между ними снова и снова вклиниваются широкие «суампу», переход через которые продолжался часами. Это не очень глубокие, но тем не менее очень трудно преодолимые заливные поймы, поросшие травой и пальмовыми рощицами. Затем снова стали встречаться крики и довольно крупные реки. Первые, то есть водотоки, начинающиеся здесь же на самой низменности, можно в большинстве случаев преодолеть вплавь, если они слишком глубоки для брода. Багаж, упрятанный в непромокаемые мешки, плывущий тянет за собой. Но у рек, которые текли с гор, ширина и сила течения слишком велики для такого способа переправы. Чтобы переправиться через Рио-Варунта, нам пришлось построить плот. Подходящие для этой цели бревна нашлись на берегу. По размеру плот оказался как раз достаточным для того, чтобы погрузить на него багаж и меня самого. Трое носильщиков, прицепившись по сторонам и работая в воде ногами, толкали плот поперек точения. Не менее многоводной была Рио-Мукурунг. У одного из ее небольших притоков стоит маленькая деревушка под названием Вауплая. Здесь один крестьянин согласился перевезти меня на своей пироге через Мукурунг и доставить на тот берег в деревушку Сирсиртара, которая оказалась такой же глухой и убогой. Сменив носильщиков, с тремя новыми, хорошо знающими местность провожатыми я сделал большой крюк по саванне и вышел на старую тракторную дорогу бывшей лесной концессии. Эта довольно сухая дорога проходила по невысокой водораздельной гряде, с обеих сторон очень сильно изрезанной ручьями, между Мукурунгом и расположенной восточнее Рио-Накунта. Все эти реки впадают в приморские лагуны, входящие в комплекс Каратаска. Придерживаясь этого пути, я и пришел после дневного перехода в деревню Мукурунг, состоящую из двух десятков бамбуковых домиков на сваях. В маленькой миссионерской церкви, скромном сооружении из пальмовых листьев, мы расположились на ночлег.

Молодой пастор был лишь недавно произведен в сан, а его служка едва вышел из школьного возраста. Ни тот, ни другой и не подумали что-нибудь предпринять во исполнение указаний, содержащихся в письме. Правда, они елейным голосом называли меня «братом», вознося очи горе, произносили сладкие речи о «вечной благодати господа бога нашего» и о «свете Библии», но в остальном ограничивались тем, что лежали, потягиваясь, в гамаках и ковыряли в пальцах ног, после того как они съели добрую половину курицы, которую сами же мне продали по отнюдь не божеской цене. С такими типами мне не о чем было говорить, и оставалось лишь пожалеть миссионеров, очевидно затративших немало времени, труда и средств на таких, с позволения сказать, христиан. К счастью, они были вовсе не типичны для мискито.

Зато учитель недавно открытой здесь школы, молодой бесхитростный морено, сразу расположил меня к себе. Он был в большой дружбе со своими учениками. Под видом игры он преподносил им необходимые знания и заодно обучал их множеству разных несложных ремесленных навыков, которыми у морено владел каждый, а в деревнях мискито почти никто. Однако и среди учителей попадались всякие. С течением времени я познакомился с самыми различными типами. Лишь немногие умели извлечь что-то живое и плодотворное из сухой, оторванной от жизни учебной программы. Большинство же ограничивалось тем, что заставляло учеников вызубривать всякую ерунду, которая навряд ли пригодится им в жизни. А помимо этой тупой зубрежки они охотно занимались лишь «гимнастикой по казарменному образцу». Я спрашивал себя, зачем ребенку из Москитии, живущему на краю света, знать, например, про Изабеллу-Католичку и Карла V или названия планет, названия департаментов Гондураса, их гербы и имена их губернаторов? Все это и много всякого прочего вздора тарабанили передо мной несчастные ученики, которых учителя с гордостью демонстрировали в доказательство своих успехов. Волосы встают дыбом от таких педагогических методов! Следует помнить, что мискито вообще впервые в своей истории приобщаются к школьному обучению, что этот народ никогда не вступал в соприкосновение с внешним миром, кроме своего ближайшего окружения. Разве, не лучше было бы начать обучение детей мискито с осмысления окружающей обстановки, активного овладения знаниями, нужными в практической жизни? Со всей этой мертвой премудростью они будут перед ней так же беспомощны, как и раньше, да к тому же еще утратят свое стихийное, инстинктивно-эмпирическое отношение к действительности.

Дон Хосе Клаудио Веласкес, инициативный учитель морено из Мукурунга, как видно, понял это раньше, чем «выдающиеся деятели культуры» из столицы. Заметив мой интерес к своим педагогическим методам, учитель отблагодарил меня несколько неожиданным образом. Он послал своих учеников сначала домой, а потом ко мне на квартиру. Они явились гуськом, нагруженные бананами, кокосовыми орехами, плодами райского дерева и растущими здесь в изобилии зелеными апельсинами и совсем завалили меня этими дарами. Я раздал ребятам всю свою мелочь — радость, которую они мне доставили, стоила того. В полдень явился и сам дон Клаудио. Он принес мне кружку кофе и немного собственноручно изготовленного печенья. У ладино я никогда не встречал такого бескорыстного радушия.

Однако помочь мне с носильщиками и он был не в силах. Я целый день пытался кого-нибудь найти, и все безрезультатно. На это была особая причина. Недавно одна североамериканская компания по производству жевательной резины, базирующаяся в Никарагуа, послала своих уполномоченных в пограничную с Гондурасом область, чтобы организовать сбор сока деревьев туну (Poulsenia armata), растущих в лесах вдали от побережья. Такие уполномоченные были посланы и вверх по Мукурунгу. Деревня того же названия — единственный населенный пункт в бассейне этой реки, лежащий непосредственно на ее берегу. Здесь-то агенты и стали вербовать сборщиков. Чуть ниже по течению реки они организовали свой приемный пункт. Весь собранный сок подвергался там кипячению и очистке. И хотя они платили за квинтал, равный ста испанским фунтам (приблизительно 46 килограммов), всего лишь 20 лемпир (10 долларов), тогда как в Никарагуа квинтал обходился им по 80 кордобас, или 32 лемпиры, все же для населения это означало неожиданный заработок, какого не случалось за многие годы.

Теперь ни у кого не было охоты идти в носильщики, брести с грузом через бесконечные болота в Ауку. И вообще, кто знает, можно ли сейчас переправиться через Накунту? Правда, наступило так называемое веранильо — маленькое лето, короткий период ослабления дождей среди влажного сезона, когда свежий пассат, который начинается ровно в половине десятого утра и смягчает невыносимую дневную жару в этой удаленной от моря низменной местности, сменяется неустойчивыми, обычно очень слабыми ветрами всех направлений. Но все-таки дожди шли почти ежедневно, и предугадать состояние рек было невозможно. Вот если я положу по десять лемпир за день, тогда можно будет подумать, говорили люди, к которым я обращался. Но мне-то об этом нечего было и думать. Обычный для здешних мест «тариф» составлял полторы, в крайнем случае, две лемпиры. И лишь в исключительных случаях я мог позволить себе платить три.

В Москитии существовала своя собственная система цен. Она определялась только торговцами и владельцами факторий на побережье. Каждый из них обирал район определенной реки, и все они смотрели друг на друга волком. Но в отношении цен они были заодно. Например, за квинтал неочищенного риса, с доставкой на факторию, они платили самое большее пять лемпир, тогда как брюки из тонкой хлопчатобумажной ткани стоили у них в полтора раза больше. За взрослую лошадь они давали 30 лемпир, то есть столько же, сколько стоят четыре пары таких брюк! За коробку ходовых здесь дробовых патронов шестнадцатого калибра торговцы требовали лемпиру, хотя в Тегусигальпе на эти деньги можно было купить три коробки.

— Должны же мы оправдывать свои транспортные издержки и потери, — говорил мне владелец фактории в Туси, у которого я останавливался. — А самое главное — ведь мы идем на риск! Ни один мискито не платит наличными, все покупают вперед под урожай риса. А если вдруг случится недород — что тогда? Тогда нам сидеть в дураках, сеньор!

При всем своем немногословии, когда разговор заходил на эту тему, он оживлялся. Он на все лады втолковывал мне, что здесь любое предприятие приносит убытки, что сюда только успевай вкладывать деньги, что платить по пять лемпир за квинтал риса — это разорение, а продавать рубашку за семь — разорение еще более ужасное, и что вообще мискито — это распущенная банда воров, шалопаев и обманщиков, которые должны благодарить бога за то, что находятся самоотверженные торговые люди, которые о них заботятся. Примечательно, что подобную аргументацию неизменно повторяли все бедняги «капиталисты» в этой стране, с которыми мне приходилось разговаривать, и все они без исключения бесстыдно Клеветали на тех, кому обязаны своим богатством и процветанием.

Я не стал понапрасну терять время в Мукурунге. План путешествия не есть нерушимый закон, можно придумать другие, не менее интересные маршруты. Я вернулся в Сирсиртару, на этот раз не по тракторной дороге, а новым путем, и оттуда на другой день те же носильщики сопроводили меня в Миструк, расположенный у лагуны Тансен — так звучит в местном произношении имя английского поселенца Томпсона, в чью память названа лагуна. Островом того же названия она отделена от лагуны Каратаска. Хотя до моря было 20 километров, ночной ветер доносил сюда глухой шум прибоя. Под этот хорошо знакомый шум я наверняка уснул бы крепким сном, если бы в доме, где я остановился, всю ночь не плакал ребенок.

Я лежал без сна и впитывал в себя впечатления из окружающего мира. Мне приходили на память картины, описанные путешественниками по Ориноко и Магдалене. Стоило только заменить названия, и все остальное можно было оставить на месте: широкие болотистые пространства с веерными пальмами, безлюдные саванны с высокими травами и кустарниками, лагуны, заросшие водной растительностью, по которым плывут пироги, хижины из пальмовых стволов или раздвоенных и расплющенных в плоские планки стеблей бамбука. Горят костры под открытым небом, в огонь со всех сторон медленно подсовывают поленья, над ним висит пузатый железный котел. Неровно светят сосновые лучины, снуют вокруг голодные собаки — к слову сказать, из-за них мне всегда приходилось высоко подвешивать на ночь ботинки, ибо для них и кожа была желанной едой. Женщины со спутанными волосами курят трубки, почти голые мужчины ловко взбираются по балкам на подвесной потолок, где они спят, дети лежат у груди матерей. Стрекочут цикады, кричат ночные птицы, монотонно стучит дождь по лиственной кровле, слышатся отдаленные раскаты грома. Я был счастлив, что и мне довелось пожить в этой неповторимой обстановке.

Неделю спустя я все же попал в Ауку. По пути я побывал во всех селениях, расположенных на южном берегу лагуны. Самое крупное из них — Лака — меня особенно заинтересовало. Оно принадлежит, как утверждают, к древнейшим поселениям мискито на гондурасской территории и состоит из десяти групп домов. Некоторые из этих групп, более крупные, уже начинают превращаться в самостоятельные деревни. Все они размещены на нескольких невысоких изолированных высотках у северной окраины огромной, гладкой, как стол, болотистой равнины, которые напоминают вурты — искусственно насыпанные земляные холмы в области Фрисландских маршей. Я затратил целых десять часов на пересечение этого болота, по всей видимости представляющего собой не что иное, как еще не окрепшую поверхность заполненной наносами лагуны.

В Лаке росли могучие хлебные деревья, апельсины, миндаль и сапоте, папайя[29] и бананы, а также пальмы супа и охонг, распространение которых ограничено этой болотистой местностью. Оранжевые плоды супы величиной со сливу, имеющие форму усеченного конуса, внесли отрадное разнообразие в мой рацион. В вареном виде их мучнистая мякоть, окружающая черное несъедобное ядро, несколько напоминает по вкусу благородный каштан. Мискито употребляют ее вместе с соком сахарного тростника и красным перцем для приготовления спиртного напитка чича.

Пальма охонг очень напоминает африканскую масличную пальму. Она растет здесь в диком виде на болотистых берегах лагун, но ее также и высаживают. Волокнистую мякоть ее плодов толкут в больших деревянных ступах и затем вываривают. Крепкие, как камень, косточки промывают в отслуживших свою службу пирогах, затем скорлупу дробят камнями и ядра тоже вываривают. Они дают хороший пищевой жир, а вываренные ядра, кроме того, служат превосходным кормом для свиней. Что же касается коричневого масла, полученного из мякоти, то оно служит излюбленным косметическим средством, применяемым для крашения и смазки волос. Во всей Москитии оно пользуется большим спросом. Вынесенные на берег бутылки и пузырьки, брошенные в иллюминатор безвестными моряками, находят в этой связи хорошее применение, и их сбором с увлечением занимаются и стар и млад.

Выброшенные морем железные бочки находят применение тут же на берегу: женщины кипятят в них морскую воду, выпаривая из нее соль, необходимую им на кухне. В некоторых деревнях железные бочки используются как модернизованные сигнальные барабаны, а то и в качестве церковных колоколов. В деревне Ваувина, расположенной далеко вверх по Патуке, церковный звон звучал особенно мелодично. Присмотревшись, я установил, что колоколом здесь служил притащенный с морского берега стальной баллон из-под углекислоты.

В Лаке я увидел еще много интересного. Это единственное в Москитии место, где кое-кто из женщин занимается прядением и ткачеством, перерабатывая хлопок, выращенный в своем же хозяйстве. А здешние мужчины владели навыками обработки кожи. Шкуры коров и убитых диких животных они обрабатывают дубильными веществами, полученными из коры мангровых деревьев. Из выделанной таким образом кожи они шьют при помощи кожаной тесьмы вполне удобоносимую обувь. Обычные предметы обихода в хозяйстве мискито: гамаки, корзины, стропы для ношения грузов, веревки, различные сумки — все это, разумеется, и здесь в любом количестве изготовляется собственными силами, частично из лиан, частично из прочного лыка одного из небольших деревьев семейства мальвовых. Это дерево растет только в болотистых лесах у лагун, а дальше в глубь суши для этой цели применяется промытое лыко дерева туну. Я видел здесь и многие другие изделия быстро исчезающего самобытного ремесла. Мне понравились, например, маленькие рожки для пороха, изготовляемые из узкой части коровьего рога и закрывающиеся пробкой, украшенной грубой резьбой. Еще не вышли из употребления большие стоячие барабаны, обтянутые только с одной стороны, в которые бьют рукой, и барабаны поменьше, в которые бьют двумя короткими палочками. Зажигалки, как и в других местах Москитии, обычно состоят из двух кремней, а иногда из одного, который ударяют о покупной напильник или иной кусок стали, а фитилем служит любой обтрепанный кусок хлопчатки. Агрегат в целом называется тиль.

Аука тоже оказалась большой деревней с числом домов не менее пятидесяти. Правда, она возникла всего лишь около начала нынешнего столетия. Но поблизости находят остатки более древних поселений. Был чудесный ясный день, когда я прибыл туда после приятного перехода, который осложнили лишь несколько небольших суампу. За ними местность начала понемногу повышаться и сразу сделалась сухой. Появились галечные россыпи и обнажения пластов рыхлого песчаника. Все это свидетельствовало о том, что мы уже вступили в область предгорий. Уже несколько раз мы поднимались на высоты до сотни метров над уровнем моря. В горных областях стометровая разница высот не играет роли, но здесь она означала переход в совершенно иной мир, из царства нескончаемых болот в область вольных, чудесных саванн, местами поросших сосною. Дышалось легко. С холма открывался великолепный вид на бескрайние просторы, которые еще до сравнительно недавнего времени были частично покрыты сосновыми борами. Вдали виднелись широкая полоса галерейных лесов по Рио-Коко, которая служила «номинальной» границей с Никарагуа, и большие пятна болотного леса у приморских лагун. Сами лагуны здесь и там сверкали на солнце то длинными полосами, то округлыми бассейнами. Море только угадывалось где-то вдали на севере, где сливались все очертания. Несколько ближе, более или менее параллельно течению Рио-Коко, тянулась к побережью еще одна хорошо различимая лесная полоса! галерейные леса по Рио-Крута.

Несколько позднее мне попал в руки только что изданный в Тегусигальпе небольшой путеводитель по Гондурасу. Он назывался «Гондурас, прекрасная страна сосновых лесов». В книжке было указано, что лесные богатства Москитии, которую я исходил вдоль и поперек, включают 900 миллионов сосен. Это свидетельствовало лишь о том, что там, в столице, до сих пор не ведали, какая лесная драма разыгралась здесь, в «дальнем лесном закоулке». И совсем уж нелепым выглядел содержащийся в этой книжке расчет доходов, которые якобы могли быть в будущем извлечены из «неисчерпаемых богатств» этого «дальнего лесного закоулка». Считая за каждую сосну по 0,25 доллара да плюс 45 миллионов стволов махагони (кто здесь видел хоть одно дерево?) по 5 долларов штука, да плюс 14 миллионов стволов «прочих промышленных пород», скромно оцененных по 0,1 доллара за дерево, в общей сложности набегала кругленькая сумма в 250 миллионов североамериканских долларов.

Как я понимал, этот расчет, предполагающий безрассудную вырубку целой огромной области, не отражал намерений правительства, а лишь был рожден воспаленным воображением какого-нибудь безответственного дельца. Но какая разница? На практике вышеприведенный расчет, без ведома «ответственных лиц», был уже по сути дела в большей части проведен в жизнь! А может быть, и в данном случае «ответственные лица» не остались полностью непричастными? На неопубликованной карте распределения лесных богатств республики, с которой мне по возвращении из похода удалось ознакомиться в одном из столичных учреждений, было отмечено, что преобладающая часть лесных концессий в этой полосе была выдана… правительственным чинам!

Достигнув затем Рио-Крута, я несколько дней плыл по ней вниз по течению. Путь к ней ведет через самые труднопроходимые болота. Я пробирался через них по колено в иле, повесив ботинки на шею, до макушки забрызганный грязью. Тем не менее это называлось «дорогой», которая вела от деревушки Типи, расположенной между Лакой и Аукой, к маленькой лодочной пристани на Рио-Крута. Что поделать, таковы уж у мискито дороги, иных болотные индейцы не знают.

А мои носильщики даже не закатывали до колен штанины, как это сделал я. Штаны, которые они носили, всегда были им слишком длинны, так как их шили на янки, а те в полтора раза выше ростом. Какое дело текстильным фабрикантам США до каких-то малорослых мискито? Важно, чтобы товар покупали. А соответствует он потребностям потребителя или нет, это их не касается. Но может быть, об этом беспокоятся торговцы? Где там! Они даже не разъяснили людям, что брюки можно подрезать или подвернуть. Более того, покупателю внушали мысль, что так и полагается по нынешней моде, именно так теперь и носят брюки, оттаптывая низ штанин. Тем скорее он износит свои одежки и придет за новыми: выгода важнее истины! Еще меньше был склонен мискито, идя по грязи и воде, снимать обувь, если она у него была. Здесь ботинки носили не как нечто полагающееся к одежде, с которой они, по правде сказать, вовсе и не гармонировали, а лишь затем, чтобы продемонстрировать уровень своего благосостояния.

Однако если люди, передвигаясь по болотам, придерживались таких вот «дорог», то лошади, как я заметил, когда на некоторых участках пути ездил верхом, ими пренебрегали. Да и как им было догадаться, что какие-то покрытые водой следы в иле, посреди необозримого плоского пространства, обозначают трассу сообщений, ведут в определенном направлении и к определенной цели! Лошади шли через травяные заросли и через суампус как угодно, но только не по «дороге». Они тоже были привычны к болотной жизни. Только в силу своего большого веса они двигались по болоту с еще большим трудом и еще медленнее, чем люди, и тут уж было выгоднее идти пешком. Вообще европейцу трудно заставить себя сесть на истерзанные спины этих лошадей, представляющие собой сплошную кровяно-гнойную массу ссадин и дикого мяса. Мискито по отношению к лошадям, по-видимому, лишены чувства сострадания. Подстилкой под седло служили несколько горстей травы, а сами седла сооружались кое-как из старых мешков и всякого тряпья, прикрученных жесткими ремнями. Да и кавалерийским искусством мискито не могли похвастаться.

Добравшись до Рио-Крута, я оказался перед «фактической» границей. Досюда удалось «победно» продвинуться «ники» — никарагуанским солдатам — во время пограничной войны 1937 года, и с тех пор они не отступили ни на шаг. В этом мне и хотелось убедиться собственными глазами. Дело в том, что в Тегусигальпе по-прежнему считают, что суверенитет Гондураса распространяется на всю территорию вплоть до Рио-Коко, хотя все понимают, что практически земля потеряна, и непрерывно на это жалуются. И вот теперь я проплывал на лодке мимо постов никарагуанских солдат. Когда я останавливался у какого-нибудь селения на том берегу, они демонстративно поднимали свой государственный флаг, чтобы редкий гость — иностранец мог принять к сведению фактическую границу и рассказать о ней другим. Разумеется, жителям обоих берегов реки не было до этой границы никакого дела. Их поля располагались и по ту сторону, и по эту, точно так же как и торговые пункты, и «ники» не вмешивались в их дола. Гондурасских солдат или пограничной стражи на реке не было. Однако когда «Культурная миссия» пожелала по ту сторону реки основать школу на территории, подлежащей гондурасскому суверенитету, тут уж «ники» не стерпели и перешли к рукоприкладству.

Таким образом, только на гондурасском берегу удалось соорудить несколько примитивных школьных зданий. Посетив их, я искренне посочувствовал учителям. Кругом была первозданная глушь. Здесь, в этом самом дальнем закоулке страны, не было вообще никаких дорог. Единственным путем сообщения с внешним миром для них, как и для коренных жителей, служила река. Река была и единственным украшением ландшафта, видимым с их маленькой поляны в галерейном лесу, и местом купания, и источником питьевой воды, и средством общения учителей между собой. По реке же, двигаясь сначала вверх по течению, потом по ее притокам, потом по илистым тропам через суампу и наконец через лагуну Каратаска, можно было за несколько дней добраться до Кауркиры, чтобы закупить припасы и повидаться со свежими людьми. Так поступали местные жители. Это же предстояло и учителям, если они не хотели окончательно одичать. Жизнь на этих уединенных форпостах просвещения требовала немалого напряжения сил и большой твердости духа. Когда я завернул как-то к одному еще очень юному учителю, который раньше жил в столице, он заплакал от радости, и я отнюдь не смеялся над его слезами. И мне нелегко было снова оставить его в одиночестве. Никогда не забуду, как он стоял на высоком берегу и махал мне на прощание рукой с выражением смертельной тоски и безнадежности.

Единственным утешением для этих пионеров школьного дела могло служить доброе, радушное отношение малочисленных местных жителей. Я повидал их всех, живущих здесь в Умуру, Батикере, Тубурусе, Сакулае и Тикиварае, за исключением тех, кто во время моего посещения был где-нибудь на полях. Ибо кто из них пожелал бы пропустить такое редкое событие, как приезд постороннего, тем более иностранца? Они казались мне выходцами из какого-то давно исчезнувшего мира.

— Amigo, que tai (Друг, как дела)? — с таким приветствием, составленным из немногих известных им испанских слов, подходили они ко мне, сияя от радости. Они приносили бананы, яйца, рис. От той малости, что у них была, они были рады отдать последнее прохожему чужестранцу, который для них был настоящим гостем. У одной из хижин хозяйка энергично поманила нас к берегу реки, где рос сахарный тростник, и торжественно вручила мне два толстых стебля.

— Presente (Подарок), — сказала она, радостно улыбаясь.

Я принимал все эти дары, ибо люди дарили от души, и отказаться — значило нанести обиду. В качестве ответных подарков я раздавал, насколько позволяли мои запасы, таблетки от малярии, и без сожаления раздарил почти весь свой атебрин. Здесь в нем была большая нужда, ибо малярия собирала в Москитии богатые урожаи. Во влажных береговых лесах мошкара водилась в таком количестве, что порой нам приходилось непрерывно размахивать ветками, защищаясь от нее.

Моя единственная встреча с гондурасскими солдатами-пограничниками произошла в Канко, деревушке из пятнадцати хижин, стоявшей у ручья с широкой болотистой поймой близ низовий Рио-Крута. Коменданте с очень самоуверенными манерами встретил меня потоком празднословия, весьма скудным ужином и совсем уж микроскопическим количеством кофе, приготовленного в маленьком пузатом кофейнике. За все это, верный традиции своих земляков, он взыскал с меня грабительскую цену. Он был ладино и прибыл сюда из нагорья, но уже давно жил в Москитии и рассматривал себя ее самодержавным повелителем.

— Я совершенно независим от властей в Тегуке, — хвастал он. — Они ни черта не беспокоятся о своих гарнизонах на побережье — ну и нам на них наплевать. Военная оборона и защита национальных интересов Москитии — это задачи, которые мы, коменданте, решаем вполне самостоятельно, — добавил он, исполненный важности.

— А кто поставляет вам солдат? — осведомился я.

— Мы вербуем их сами сроком на один год, и платим им тоже сами.

У меня хватило такта не спросить, откуда коменданто берут на это средства. Я уже знал, что свои издержки они покрывают за счет жестоких поборов с местного населения. Мой собеседник пользовался у мискито но лучшей славой. Сидя напротив, я глядел ему в лицо, и у меня складывалось впечатление, что ему не зря приписывают не одно убийство.

Но я спросил о другом:

— А велик ли у вас гарнизон?

Он немного замялся, но быстро оправился и внушительно заявил:

— Здесь, в Канко, под моим началом находится в настоящее время четыре человека, но часто бывает и шестеро. Еще двое постоянно находятся на посту у устья Круты. Они там на самообеспечении, — дополнил он, великодушно предоставив мне самому догадываться, как практически осуществлялось это самообеспечение.

Такова была здешняя «могучая военная оборона». В Кауркире располагалось еще около дюжины солдат с начальником. Больше никаких воинских сил в Москитии я не встречал. Воображаю, как бы выглядела защита национальных интересов, если бы «ники» вдруг в самом деле всерьез задумали продолжить свое продвижение.

Весь вечер этот властолюбивый солдафон расписывал мне свои подвиги и хвастался своими неограниченными полномочиями. А я пропускал мимо ушей его болтовню и думал о своем, глядя вдаль, где через равномерные промежутки времени вспыхивал во тьме световой луч. Его посылал небольшой автоматический маяк, установленный на восточном берегу устья Круты. Конечно же, он принадлежал не Гондурасу, а Никарагуа. У этого участка побережья движение судов было несколько более оживленным: через портовый городок Кабо-Грасьяс-а-Диос шел вывоз бананов и древесины. Кроме того, «ники» более интенсивно, чем гондурасцы, занимались ночным ловом рыбы. Как давно уже я не видел мигающего маяка!

Из Канко до Кауркиры можно добраться за неполный день пути. Сюда я пришел из Кауркиры через труднопроходимую заболоченную саванну, а теперь шел обратно по длинной косе лагуны Каратаска. Во время сильных ураганов в 1935 и 1941 годах низкие береговые дюны были прорваны разбушевавшимся морем, и вся саванна вплоть до Канко оказалась под водой. Еще и сейчас были заметны последствия этой катастрофы: изменившаяся растительность, множество борозд, по которым стекала нахлынувшая вода, теперь давно уже опресненная дождями. Большая деревня Яманта (или Дьяманта), разрушенная наводнением, так и не была восстановлена, и уничтоженные бурей большие кокали не были заменены новыми посадками. Правительство палец о палец не ударило, чтобы помочь пострадавшим, во всяком случае в этих местах. Горсточка уцелевших жителей влачила в высшей степени жалкое существование в пяти убогих хижинах, стоящих посреди болота. Они опустили руки и покорно ждали очередного бедствия. На меня они смотрели как на существо из другого мира. Нет, сюда не забредал еще ни один из белокожих чужестранцев…

Коса, отделяющая от моря лагуну Каратаска, гораздо шире, чем пересыпи лагун Бруэра и Ибана. На ней расположены крупные плантации кокосовых и масличных пальм, поля юки и риса, который здесь повсюду возделывают без орошения на выжженной целине о влажной почвой. Кроме того, на косе хватает места и для саванн, болотных лесов и нескольких селений. Кауркира — самое обширное из них. Она представляет собой однорядную цепочку домов, вытянутую на двенадцать километров вдоль мешковидного отростка лагуны, носящего то же название. В самой середине селения в 1949 году обосновалась миссия «Моравских братьев», а на некотором отдалении от нее в 1953 году был создан центр гондурасской «Культурной миссии для Москитии». С тех пор в жизни этой далекой мискитской деревни, чья изоляция от внешнего мира никогда существенно не нарушалась, наступил решительный перелом. Здесь поселилось несколько десятков ладино. У лагунного берега была построена небольшая пристань и даже бакен с фонарем, который, правда, никогда не горел. Время от времени сюда приходили небольшие каботажные суда, поддерживая сообщение с Ла-Сейбой и другим портом западного Гондураса.

Фактически хозяевам косы, троице братьев Хейлок с Пиратских островов с их многочисленным потомством, все это создавало новые возможности для умножения их и без того немалого богатства. Каждое суденышко забирало теперь хоть несколько голов из их многотысячного стада и доставляло их на городские скотобойни, увозило также изрядное количество риса с их собственных полей и закупленного у мискито, да еще копру и высушенные шкуры. Взамен этого лавки Хейлоков наполнялись всем, чему могло возрадоваться сердце мискито или в чем могли испытывать нужду представители церковной или культурной миссии. Я немало удивился, найдя здесь, на самом краю Москитии и всего Гондураса, поселение с числом жителей примерно в полторы тысячи, в такой степени вовлеченное в орбиту современного жизненного уклада. Никто, буквально ни один из многих опрошенных мною в Тегусигальпе людей не мог сказать мне об этом селении ничего путного, кроме того, что Кауркиру часто упоминают в связи с недавно посланной в Москитию культурной миссией.