В ОЛАНЧО, НА КРАЙ СВЕТА

В столице Оланчо Хутикальпе служанки «Пансиона Сапаты» с недовольной миной отвели мне последнюю свободную каморку на заднем дворе, по соседству с отвратительно воняющей помойкой. Остальные полдюжины комнат были заняты коммивояжерами и контролерами административных учреждений. Воскресный день уже клонился к вечеру. Гриадас (горничные) не ожидали больше гостей, и им не хотелось доставать еще одну простыню и застилать шаткую кровать. Они уже принарядились к гулянью на площади. Тем не менее они не забыли задать обычный вопрос:

— Не угодно ли сеньору отдать в стирку белье?

— Comono! — ответил я и протянул им свою рубашку. Обычно я сам ежедневно полоскал ее в реке, и для меня дело было не столько в стирке, сколько в том, чтобы ее выгладили. Прошло несколько минут, и я услышал, как в кухне, отгороженной всего лишь дощатой перегородкой, одна из горничных говорила другой с насмешкой и оттенком гадливости:

— Смотри-ка, у него блохи!

И обе захихикали так, как будто блохи были здесь бог знает в какую диковину.

Надо же, чтобы такое случилось со мной именно в Оланчо — на краю света! Если в составе Центральной Америки Гондурас считается, как здесь принято выражаться, «el mas atras» (наиболее отсталым), то в самом Гондурасе такое же место занимает департамент Оланчо, и слово «оланчано» (житель оланчо) означает приблизительно то же, что «серость», «деревенщина». Население этой части страны уже долго живет в соприкосновении с испанцами. Поначалу золотые самородки, которые находили в долине реки Гуаяпе, и золотоносные жилы в древних породах привлекали конкистадоров, и в их времена Оланчо не раз переходил из рук в руки. Но, несмотря на такую бурную историю, Оланчо до сих пор несет печать чего-то темного, отсталого. Это объясняется сильной пересеченностью местности, далеко разбросанными, замкнутыми и изолированными друг от друга населенными очагами, широкими пропетиями совершенно безлюдных гор и чрезвычайно низкой средней плотностью населения, всего лишь около четырех человек на один квадратный километр. Притом Оланчо очень велик, он занимает почти четверть всей территории республики. Таким образом, к «наиболее отсталой» относится весьма значительная часть Гондураса.

Я как раз проходил мимо кухни, чтобы за дощатой перегородкой окатиться водой из ведра — это заменяло здесь душ. Услышав приведенные выше слова, я просунул голову в приоткрытую дверь и сказал насмешнице:

— Сеньорита, вы можете вернуть мне рубашку, я и сам могу постирать. Что же касается блох, то они чисто гондурасского происхождения. Можете поверить, что я не привез их с собой из моей страны.

Девушка заметно смутилась и пошла на попятную:

— Ничего, ничего, мы постираем…

А другая, более наивная и любопытная, спросила с интересом:

— А что, разве в Соединенных Штатах нет блох?

— Не могу вам сказать, — ответил я. — Я не оттуда приехал.

— Не оттуда?

— Нет. Я приехал из-за океана.

— Из такой дали? — изумились обе.

— Там среди многих других есть такая страна — Германия, — пояснил я. — Вот оттуда я и приехал.

— О да, я слышала о такой стране! — отозвалась одна из девушек, гордясь своими познаниями. А другая воскликнула простодушно:

— Значит, вы немец?

— Comono, сеньорита! — подтвердил я. — Он самый.

— Как интересно! — воскликнули девушки в один голос, произнося слова нараспев в знак своего полного удовлетворения. И с тех пор между нами установились мир и дружба.

После основательного мытья и удаления нескольких клещей, которые вгрызлись мне в тело, я вышел на первый осмотр города. К нему у меня был особый интерес. После нынешней столицы Тегусигальпы и бывшей столицы Комаягуа Хутикальпа с ее 15 тысячами жителей согласно статистике была третьим по величине городом в горной части Гондураса. Еще когда я впервые вступил на ее улицы, у меня сложилось впечатление, что о городе в европейском смысле слова не может быть и речи и что в цифру численности населения включены жители всех окрестных деревень вплоть до границ мунисипьо, то есть административного округа. Поскольку этот округ был довольно густо заселен, на долю самой «столицы» оставалась самое большее половина общего числа жителей, и, таким образом, она представляла собой обыкновенное село. Оно располагалось на западной окраине широкой долины Гуаяпе, пользующейся доброй славой плодородной Валье-де-Оланчо.

Эту долину я пересек по всей ее ширине, идя от Сан-Фелипе, и на меня произвело отрадное впечатление се интенсивное хозяйственное использование. Это богатейшая часть Оланчо. На хороших наносных почвах большие площади здесь заняты под кукурузой, рисом и платано (мучнистыми бананами), просом, сезамом и юкой (сладкий картофель, называемый также маниока или тапиока)[21]. Кроме того, здесь выращивают помидоры, тыквы и дыни, чеснок и красный перец, сахарный тростник, бананы и винную пальму. К тому же повсюду много скота, вследствие чего поля и огороды нуждаются в ограждении. В часто расположенных деревнях не было недостатка в домашней птице и свиньях. Последние отсутствовали только на улицах самой Хутикальпы: согласно «постановлению об охране общественного здоровья», которое было издано и здесь, владелец каждой свиньи, самостоятельно разгуливающей по городу, подвергался штрафу в размере одной лемпиры.

Однако я бы не сказал, чтобы это суровое предписание, нередко, впрочем, нарушаемое своенравными хрюшками, стало залогом идеальной чистоты. Контраст между гордо фланирующими толпами жителей в воскресном наряде и немощеными, усеянными отбросами улицами был бесподобным. Отовсюду доносились запахи помойки, и, если бы отцы города спросили моего мнения, я бы им определенно посоветовал, вместо того чтобы усиленно снабжать население бесплатной радиошумихой, лучше позаботиться о мощении улиц и о канализации. Ибо как только наступали сумерки и маленькая местная электростанция начинала давать ток, на всех углах оживали громкоговорители. Они полностью заглушали торопливый дребезжащий звон церковных колоколов и в ужасающем диссонансе смешивались с хоралами, которые вскоре начинали доноситься из церкви. Увлеченные музыкой гуляющие густо толпились под самыми рупорами, хотя звуки раздавались с такой силой, что нормальное человеческое ухо воспринимало лишь сплошной грохот. Однако на расстоянии, дававшем возможность хоть как-то различать мелодию и ритм, для здешних слушателей музыка, по-видимому, теряла всякую прелесть.

Испробовав во всех трех салонах на площади ассортимент мороженого и прохладительных напитков, я предпочел вернуться в свой пансион, расположенный вдали от источников шума. На мое счастье, в этом заведении не было ни громкоговорителя, ни музыкального автомата.

Я зашел в пустую еще столовую и сел за один из покрытых клеенкой столиков, чтобы сделать записи в дневнике. Но едва я оперся рукой о стол, он так перекосился на своих нетвердых ножках, что я отказался от своего намерения и решил заняться изучением окружающей обстановки. Уже одно ознакомление с убранством стен было достаточно поучительным. Я увидел несколько поблекших, изведенных тараканами и «защищенных» изодранным в лохмотья целлофаном картин и отметил непременное присутствие призывов к продлению срока правления нынешнего президента. Но в основном стены, как обычно, были украшены рекламными календарями и плакатами. Очаровательная, нарядная маленькая девочка с белым лицом, воплощение невинности, стояла на коленях с молитвенно простертыми кверху руками, и подпись приоткрывала завесу над содержанием ее молитвы: «Благодаренье богу, моя мама дает мне… — следует название медикамента — …чтобы у меня не болел живот». Столичный универмаг «Эль мундо элеганте» («Элегантный мир») избрал в качестве фона для своей рекламы картинку, изображающую Христа в отроческом возрасте, пасущего на лугу овечек. Подпись гласила, что сей универмаг «пользуется предпочтением столичного общества».

Разумеется, и посредники между царством небесным и землею не были забыты кудесниками рекламы. Монашки в роскошном наряде, целомудренно потупившие очи, а в общем довольно пикантной наружности, и благочестивые монахи с поучительно поднятыми нерпами наперебой расхваливали всевозможные товары. На одном плакате был изображен мужчина в черном, наглухо застегнутом священническом облачении. Это был не кто иной, как герой освободительной борьбы Франсиско Морасан, и табачная фирма его устами обращалась к национальным чувствам курильщиков и к их «здоровому вкусу», призывая покупать только ее изделия и ничьи другие. Лихая девица в морской шапочке набекрень — каких, наверное, в стране и видать не видали — на тюбике зубной пасты «Колимос» рассекала океанские волны. Другая в модной эскимосской куртке, вязаных рукавицах и на лыжах — бог знает как истолковывал житель гондурасской глуши назначение всех этих вещей! — агитировала за рефрескос (прохладительные напитки) марки «Кист». Красовалось еще немало модных дам и изящных джентльменов, но все они были светлоглазы, с европейскими чертами лица, вне всякой схожести с центральноамериканцами. «Неужели сочинители рекламы не могли найти в своей стране образцов красоты и привлекательности для своих плакатов? — подумалось мне. — Неужели их фантазия была настолько бедна, что не подсказала им ни одного национального костюма и они довольствовались заимствованиями у эскимосов, древних римлян и голливудских кинозвезд?»

Наконец послышалось приглашение на ужин. Понемногу сходились постояльцы, пожевывая свои зубочистки. Было слышно, как толстая хозяйка на кухне отчитывала прислугу. Хозяин собственной персоной вышел в нижней рубашке к общему умывальнику, чтобы совершить обряд вечернего бритья. Его дети бегали между столиками с зубными щетками во рту и на папины замечания отвечали дерзостями. Но тут подали ужин, и он примирил меня со всеми гримасами местного быта, которые мне сегодня бросились в глаза. Угощали свежей рыбой из Рио-Гуаяпе, зажаренной на свином жире, с рисом и черными бобами, а затем сваренной в густом сиропе тыквой с молоком и наконец кофе с бисквитом.

Все же на следующий день я сменил квартиру. Но по из-за вонючей помойки и крыс, которые шуровали там всю ночь напролет, и не из-за пучеглазой ящерицы с локоть длиной, которая ловила насекомых на стропилах крыши над самой моей постелью. Просто в понедельник вернулась с воскресной прогулки донья Гильерима Бу Кастельон, весьма образованная дама, к которой у меня была рекомендация, владелица магазина на самом оживленном углу центральной площади. В Тегуке я познакомился с ее мужем, который занимался там экспортными операциями. Он-то и снабдил меня письмом к своей — в данном случае отнюдь не злостно покинутой — супруге. Предъявив письмо, я услышал обычную здесь формулу приглашения: «Рассматривайте этот дом как ваш собственный!» Спустя четверть часа я уже расставлял свою походную кровать и свои ящики в одной из комнат дома Кастельонов, отделанных красивым местным кедровым деревом, чистых и обильно уставленных мебелью.

Этот дом, построенный владетельным испанцем колониальной эпохи, представлял собой образец староиберийского жилого сооружения. Он непосредственно примыкал к продолговатому зданию магазина. При нем находилась небольшая фабрика по производству льда, ветчины и мясных консервов, которая до войны принадлежала одному немцу, но затем была реквизирована. Это было единственное во всем Оланчо промышленное предприятие, заслуживающее такого названия. Между тем одни только стада крупного рогатого скота, имеющиеся в этом обширном департаменте, могли бы легко обеспечить сырьем по крайней мере десяток таких предприятий. Ибо Оланчо даже в богатом скотом Гондурасе выделяется своим ярко выраженным скотоводческим уклоном. Если в среднем по стране на каждых двух жителей приходится одна голова крупного рогатого скота, то для Оланчо этот показатель должен быть удвоен, если не учетверен.

Несколько лет назад до Хутикальпы была проведена шоссейная дорога из Теаусигальпы (204 километра), получившая, несмотря на все свои недостатки, пышное наименование Карретера Оланчана. При благоприятных условиях становится проезжим продолжение этой дороги длиной 50 километров на северо-восток, до административного центра Катакамас. Таким образом, и здесь созданы все предпосылки для экономического подъема. Сеньор Бу Кастельон первым проявил инициативу. Судя по его недвижимому имуществу, можно было заключить, что дела у него шли неплохо.

У Хутикальпы, как и у некоторых других населенных пунктов Оланчо, есть свой аэродром, расположенный неподалеку от города, — участок расчищенной саванны, на котором траве не давали разрастаться при помощи специального стада коров. Здесь несколько раз в неделю приземляются и взлетают небольшие самолетики компании «ТАКА» (Транспортес Аэреос Сентро Американос) и впоследствии ликвидированной «САГСА» (Сервисьо Аэрео Гондуреньо, С. А.), перевозящие пассажиров и грузы. Ни в тех, ни в других никогда не было недостатка. Однако массовым видом транспорта, каким бывают наземные виды, они ни в какой степени быть не могли. Во многих странах воздушный транспорт идет впереди железнодорожного или автомобильного, или того и другого, чтобы наладить хоть какое-нибудь сообщение между населенными пунктами. Гондурас испытывает в этом особую надобность, ибо тут есть лишь две магистрали, пересекающие страну: отрезок панамериканской автострады, Карретеры Интернасьональ, которая на крайнем юге ведет от западной до восточной границы, и единственная дорога от океана до океана, которая служит и для сообщения между нагорьем и побережьями. Все остальные карретеры, на некоторых картах уже прочерченные толстыми красными линиями, все еще находятся в проекте или в лучшем случае готовы лишь на отдельных участках.

К их числу принадлежит и упомянутая Карретера Оланчана. Еще со времени окончания войны запланировано доведение ее через Катакамас на север до портового города Трухильо на карибском побережье. Каждое новое правительство широковещательно обязуется достроить ее, но дальше разговоров дело не идет. Во время моего пребывания в стране даже на готовом 250-километровом участке Тегусигальпа — Катакамас не были построены мосты, и автомашинам, как на многих других центральноамериканских дорогах, приходилось переезжать реки по дну, а при высокой воде поворачивать обратно.

В такой же зависимости от половодий находятся и пса остальные средства сообщения. Ибо даже в тех немногих местах, где дежурят перевозчики со своими пирогами, при высоком уровне воды переправляться опасно, и в разгар дождливого сезона все движение по дорогам замирает. Мы с Альбино должны были радоваться, что нам с нашим мулом кое-как удалось переправиться через Халан и Гуаяпе. А вообще на этот случай лучше было бы иметь сильную верховую лошадь. Я знал наперед, что и при дальнейшем продвижении переправы через реки всякий раз будут представлять наибольшие трудности. И все же я сознательно не избрал для своего предприятия более удобное в этом отношении и менее опасное сухое время года. Ибо в сухой сезон ландшафт представляется безжизненным, выжженным, бескрасочным, воздух полон пыли и дымки от пожарищ. Становится нелегко найти пастбища и водопои для вьючных животных, да и сам путник страдает от жажды и лишь изредка находит место для купания. А селения, встречающиеся на пути, часто оказываются пустыми, потому что жители ушли вместе со скотом в более влажные места.

Расставшись с Хутикальпой, с гостеприимным кровом доньи Гильеримы, мы вскоре вновь пересекли Гуаяпе, ибо я хотел попасть в Катакамас кружным путем, вдоль восточного нагорья, а не по новому шоссе, которое более или менее точно следовало направлению Камино Реаль. На эту уже знакомую старую дорогу мне снова предстояло выйти у моего следующего остановочного пункта. Альбино еще в день нашего пребывания в Хутикальпу вышел вместе с мулом в обратный путь на Данли, только более коротким маршрутом. Он заработал достаточно, чтобы теперь несколько дней не выходить из кабака и позабыть все невзгоды, перенесенные в моей компании. Кроме того, его собственная маленькая мильпа, кукурузное поле, требовала присутствия хозяина, так как настало время прополки. Мильпа для центральноамериканца — воплощение всей его хозяйской гордости, всей привязанности к родной земле и тоски по насиженному гнезду.

Пока что моим помощником стал молодой добродушный парень со своей «бестией» (собирательное название для всех вьючных животных). Его имя было Карлос Верде, а я стал звать его на немецкий лад Карлом Зеленым. Непьющий, чисто одетый, в модных полусапожках, он коренным образом отличался от Альбино. Однако никакая сила не могла заставить его идти со мной дальше Катакамаса. Причина отказа огорошила меня: он заявил, что дальше на моем пути наверняка не встретится ни одного населенного пункта, где есть ракола. Провести вечер и даже целые педели без музыкального автомата? Нет, такая безрадостная жизнь ему не подходит. Замечу кстати, что в дальнейшем мне не раз приходилось получать отказы по таким же мотивам. Тот, кто вырос в шуме развлекательной музыки, уже не выносит тишины и одиночества.

Зато я вовсю наслаждался ими. Я шел своим путем, как мне нравилось, и никто мне не препятствовал. В сущности, никого не интересовало, куда и зачем я иду, и не было никого, кто мог бы дать мне совет. Правда, губернатор Оланчо с чисто испанской любезностью пообещал мне всевозможное содействие, но оно так и осталось на словах. Нечто подобное я уже испытал в Данли. Даже элементарные справки о дороге можно было получить лишь в пределах непосредственной видимости. А что дальше — quien sabe? — кто знает? Я сам разрабатывал свой маршрут и неуклонно выдерживал его. Все препятствия, которые мне предвещали, оказывались преодолимыми, хотя зачастую и не без труда.

Итак, я снова пересек Гуаяпе, к счастью, и на этот раз без особых трудностей, и достиг небольшого административного центра Сан-Франсиско-де-Бесерра. Здесь на террасе муниципалитета мое внимание привлекло множество отслуживших свой срок эмалированных ночных горшков, выставленных рядами, теперь уже в качестве горшков цветочных. Затем, после двух дней напряженного марша по холмистому предгорью, я оказался в населенном районе Сан-Педро, состоящем из нескольких десятков широко разбросанных ранчо в окружении обширнейших пастбищных угодий. Это богатейший скотоводческий район страны. Наряду с асендадо, владеющими собственной землей, здесь немало арендаторов на свободной, так называемой государственной земле. Они платят лишь небольшую ренту, ибо государство заинтересовано в поселенцах, обживающих незанятые пространства. Здесь, на богатых землях плоской долины и ее окраин, осело много предприимчивых скотоводов.

Однако их скот, бродящий вокруг в полудиком состоянии, сгубил большую часть леса в округе. Еще издали район Сан-Педро резко выделяется среди окружающих лесов и саванн голым, изжелта-зеленым пятном. Уровень грунтовых вод значительно понизился. В качестве водопоев нередко служат небольшие лужи и канавы, заполненные не столько водой, сколько коровьей мочой. Даже снабжение населения питьевой водой затруднено, тем более, что здесь, в узкой долине, выпадает значительно меньше осадков, чем в задерживающих дождевые облака горах. Из всякой реки, протекающей поблизости, воду берут не задумываясь, даже если река одновременно служит водопоем для скота. Впрочем, и в самой Хутикальпе маленькой водокачки хватало на снабжение лишь части города. Остальное население пользовалось водой из протекающей вдоль окраины реки Хутикальпа. Воду возили в бочках волы, вьючные ослы и носили женщины. В сухое время года скот уходит на поиски корма во влажные нагорья и именно там в немалом числе попадает в лапы «льва» и «тигра», как здесь называют пуму, или серебряного льва, и ягуара, крупнейших расхитителей скота в Центральной Америке. Они способны уносить даже взрослых животных. В безлюдной местности нередко наталкиваешься на коровьи скелеты или наполовину съеденные туши, вокруг которых дерутся стаи вечно голодных коршунов-стервятников (сопилотес). Правда, разводимая здесь так называемая вест-индская порода скота, или криольо, с величественными широко расходящимися рогами, мельче, чем наша среднеевропейская. Это красиво, почти изящно сложенные животные, они бывают всякой масти, только пестрой почти никогда. Встретишь стадо в окотале, сосновом лесу, и поневоле вспоминаются подобные картины в Верхнем Гарце или в других горах на родине…

В Сан-Педро мне пришлось на закате искать ночлега в ближайшем ранчо, так как до школы было еще далеко. Здесь я оказался в обществе мужчин с туго набитыми патронташами, огромными револьверами, ножами неимоверной длины в кожаных ножнах с бахромой и в тяжелых сапогах со шпорами — такими американских скотоводов рисуют на картинках.

Нам предстояло еще раз форсировать Гуаяпе. Однако на безлесной равнине, изборожденной бесчисленными коровьими тропами, мы потеряли путь к броду. Травяные просторы сменились однообразным спутанным кустарником мимозы, колючий кустарник и вьюнки затрудняли дальнейшее продвижение. Вдалеке мы заметили одинокий дом и направились к нему, чтобы расспросить о дороге. Нам охотно дали объяснения две красивые молодые девушки в красных платьицах, голубых резиновых фартучках и изящных туфельках. Они назвались владелицами хутора. Нет, мужчин здесь нет — они еще не замужем. «Росо а росо!» — смеялись девушки, — торопиться некуда! Их золотые сережки соперничали в блеске с золотыми коронками на зубах. Отвечая на наши вопросы, они стояли у зеркала возле открытой двери и занимались косметикой… Эта страна полна контрастов! В следующем доме люди наверняка опять будут утопать в грязи. Вероятно, эти красотки владели немалыми стадами, а может быть, получали проценты с хорошо помещенного унаследованного капитала — здесь было все возможно.

Неподалеку от Катакамаса, в одном новом поселении, основанном на средства «Банка экономического развития», я встретился с доном Хосе Антонио Мехия. Это был крепко сложенный молодой крестьянин с честным прямым взглядом, один из тех целеустремленных и неиспорченных людей, каких хотелось бы побольше видеть в этой стране. У него был сильный угольночерный мул. Он выразил готовность идти со мной до самой Москитии, хотя и в его представлении она была опасной, дикой страной, где обитают разбойные сальвахес (дикари). На заработанные деньги он собирался купить корову, «а там дело пойдет в гору, — росо а росо!» Хосе понравился мне, это был как раз тот человек, которого я искал.

Перед отправкой в путь я произвел ревизию дополнительным припасам, которые я приобрел на предстоящий длинный переход к побережью, памятуя, что теперь мы целыми неделями не будем встречать рыночных центров, какие попадались до сих пор. Это были пять розовых пакетиков жевательной резины, по две штуки в каждом, всего на пятьдесят пфеннигов, для повышения настроения в случаях особой усталости. Как я ни напрягал свои мыслительные способности, никаких других необходимых закупок мне в голову не пришло. Забегая вперед, могу сказать, что один из этих пакетиков, последний железный резерв, не раз подмоченный и снова высушенный, я так и принес обратно, потому что всякий раз, когда приходилось туго, я решал приберечь его для еще более тяжелого случая.

Затем я пошел к парикмахеру постричься. Он лежал в гамаке в своем глинобитном доме, надвинув на лоб большое сомбреро. Здесь не принято ходить с открытой головой. Проснувшись поутру, каждый первым делом тянулся за сомбреро, даже раньше, чем за сигаретой, и до самого отхода ко сну шляпа оставалась на голове. На столике, покрытом непромокаемой скатертью новейшего образца, лежали инструменты, на облупившейся глиняной стене висело маленькое зеркало в хромированной рамке. Я взобрался на высокий деревянный трон. Местный Фигаро старался вовсю, и я не сомневался, что он сдерет с меня втрое больше обычного.

Вошли еще два клиента. Своих лошадей они привязали снаружи. Один достал из кармана карты, и они коротали время за игрой. Затем вошел третий. Один глаз у него был заклеен пластырем, под которым угадывалась жуткая огнестрельная рана. Если бы пуля попала на сантиметр повыше, к придорожным крестам, каких здесь много, прибавился бы еще один. Не ожидая приглашения, одноглазый занялся самообслуживанием: любовно подстриг со всех сторон свои усики, намылился и сбрил щетину, но все это мало изменило ужасное впечатление, которое производил его простреленный глаз. Парикмахер взял у него из рук бритву и поскреб мне шею. У дверей соседнего дома какой-то юноша изо всех сил колотил по струнам гитары, стараясь переиграть раколу. Напрасный труд!

За те три дня, что я побыл в Катакамасе, здесь непрерывно с утра до полуночи проигрывались одни и те же три или четыре модные песенки — удивительно содержательное развлечение! Каждый раз это кому-то стоило десять сентаво, а ведь их как-никак надо заработать и урвать у более насущных нужд. Едва мы пришли сюда, Карл Зеленый тотчас же бросился к ближайшему музыкальному автомату и с наслаждением завел «Не забывай меня». Получив расчет, он продолжал прокручивать ее до бесконечности. Он был счастлив. Ничего не поделаешь, таков Гондурас!

Моему новому провожатому Хосе, к нашему обоюдному сожалению, не суждено было увидеть Москитию, и из коровы, занявшей прочное место в ого мечтах, получился разве что теленок. На восьмой день пути мул захромал. Мы переоценили его силы. Вернее, дороги все меньше и меньше заслуживали этого названия, в особенности старая Камино Реаль, по которой нам приходилось время от времени двигаться.

В первые дни наш путь пролегал между высокими хребтами Агальта, расположенными слева от дороги, — это была своего рода маленькая Швейцария, — и лежащей справа безлюдной горной местностью Патука — высокого нагорья с разнообразным рельефом, которое некогда было покрыто прекрасными сосновыми лесами. Теперь они понесли тяжелые потери. Ради одного вьюка лучины погибали великолепные тридцатиметровые сосны-богатыри. Другие иссыхали от слишком глубоких насечек, сделанных неумелыми сборщиками живицы, а бывало, что через эти раны добиралось до ствола пламя пожаров и, продвигаясь вверх, губило дерево. Ежегодно в стране свирепствовали лесные пожары, оставлявшие после себя пустое место. Еще дальше за Катакамас к лесам приложили свою руку концессионеры, продвигавшиеся на север, пока их не остановили пересеченность рельефа и бездорожье. Здесь и там у полуразвалившихся «кампа-менто» еще ржавеют брошенные тракторы.

Селения встречались все реже и реже, и длинней становились переходы. У подножия Сьерры-де-Агальта, напоминающей Альпы, однажды вечером мы достигли населенного пункта Дульсе-Номбре-де-Кульми. Он был основан в давние времена францисканскими монахами — об этом еще напоминает скромная церквушка. Впоследствии монахи были убиты индейцами в ущелье, неподалеку отсюда. У меня было с собой письмо от одного должностного лица к здешнему алькальде — бургомистру. Однако правитель «Сладкого имени», когда я явился к нему, велел сказать, что его нет дома, хотя при нашем вступлении в село он стоял в дверях и глазел на нас. По-видимому, он был не расположен утруждаться из-за какого-то иностранца, обеспечивать его квартирой, провиантом, а то и сопровождающим. Он был не первым и не последним на моем пути, кто вел себя подобным образом. Надо сказать, что и другие жители Кульми, поначалу сгоравшие от любопытства, вдруг все попрятались по углам. В более мелких селениях и в более безлюдной местности народ был гораздо отзывчивее.

Но мне-то нечего было горевать. С рекомендательным письмом ректора университета я отправился к учительнице. Среди скромных домишек — их было около двадцати пяти, — крытых частично выцветшей черепицей, частично пальмовыми листьями, рядом с церквушкой стояло маленькое здание школы. Донья Беатриса, незамужняя дама пожилых лет, была весьма воодушевлена посещением «высокого гостя» — коллеги из Германии. Она даже знала кое-что о моем родном городе Гамбурге. Обменявшись со мной несколькими фразами, она бросилась в погоню за курицей и собственноручно отрубила ей голову. Это открывало радужную перспективу на предстоящий ужин. Пока она готовила праздничное угощение, уже в наступающих сумерках я направился к реке, чтобы выкупаться. Для дона Хосе, как обычно, погода была слишком холодной, он решил подождать, пока мы спустимся в теплую низменность. Увы, маленькое происшествие испортило мне удовольствие от этого вечера: когда я, уже при лунном свете, устроившись на одном из прибрежных валунов, надевал ботинки, я поскользнулся и свалился в воду. Впрочем, это двойное купание не повлияло в худшую сторону на мой аппетит.

Самые большие неприятности причинил нам перевал Малакате в горах Кульми. Каменистые ущелья, бурливые потоки, крутые подъемы и головокружительные спуски в насквозь промокшем лесу на уровне облаков — все это изматывало и угнетало. С утра до вечера нам приходилось больше прыгать и карабкаться, скользить и упражняться в равновесии, чем идти. Мне было жаль мула с его поклажей, хотя он с куда большей уверенностью выбирал себе дорогу, чем мы, двуногие. В тот вечер мы не сумели до наступления темноты перебраться на западную сторону хребта, где начиналась Агальтская долина. Мне пришлось нестись чуть ли не вскачь через нагромождение гранитных глыб, чтобы успеть заручиться ночлегом. Светя карманным фонарем, я различил во тьме первые хижины деревни Сан-Агустин и в одной из них договорился, что нас пустят переночевать. Затем я поспешил обратно, чтобы показать дорогу Хосе с его мулом. Хозяин дома со всеми формальностями представил мне своих девятерых сыновей, из которых двое были женаты и имели детей. Вся огромная семья жила в одном помещении и укладывалась спать на четырех топчанах из бамбуковых стеблей. Здесь же, как обычно, помещались домашние животные. На этот раз среди них присутствовал козел — он вонял еще хуже, чем свиньи. Ужин был давно съеден — значит, с едой придется подождать до утра. Впрочем, нам это было не в диковину. На счастье, у нас были с собой несколько необглоданных косточек от курицы доньи Беатрисы, за которую она предъявила нам, несмотря на все коллегиальные чувства, полновесный счет.

Мы все еще находились в Оланчо. Покинув долину Гуаяпе, мы достигли истоков Рио-Паулая и перебрались на северо-запад в Агальтскую долину. Ее орошает Рио-Гранде, или Сико, которая в нижнем течении, недалеко от берега моря, соединяется с Паулаей, образуя широкую Рио-Негро. Из Кульми можно было за восемь-девять дней дойти до Карибского моря. Однако я приберег короткий маршрут по долине Паулаи на обратный путь, а пока что, со свежими силами, совершал отклонения то в одну, то в другую сторону.

Впрочем, усталость уже давала себя знать. И когда однажды в субботу мы достигли маленького административного центра Сан-Эстебан, я решил посвятить воскресенье отдыху, тем более что нам предоставили свободное помещение в кабильде, здании муниципалитета. Тут размещался местный гарнизон из нескольких солдат, а сейчас они ушли на патрулирование местности. Только своих блох они оставили здесь, в хаосе кукурузных початков, куриных перьев и разбросанного обмундирования. По этим представителям фауны наша квартира в Сан-Эстебане побила все рекорды…

Вид на горы из нашего дома был великолепен. Вечерами над ними сверкали целые каскады зарниц. Вот оттуда, сверху, мы пришли, где при каждой вспышке становилась видна черная вмятина в линии хребта. Вокруг, в кустарниковых зарослях саванны, летучие светлячки непрерывно обменивались своими немыми сигналами. Вечерний ветерок был совсем теплым — мы находились на высоте всего лишь около четырехсот метров над уровнем моря. Над горсткой домов возвышалась одинокая кокосовая пальма. Во внутренних частях страны кокосовых пальм нет: они любят соленое дыхание моря, к которому мы уже порядочно придвинулись.

Через двое суток после Сан-Эстебана наш замечательный мул начал прихрамывать, и Хосе становился все мрачнее. Мы уже оставили позади обширные пространства плоской саванны. Они были вдоль и поперек изрезаны глубокими крутыми кебрадас, узкими ущельями, в которых неслись быстрые ручьи. Приходилось то спускаться вниз, то подниматься в гору, и часами тянулась дорога из гальки, устилавшей ложе речки Конкире. Ко всем прочим бедам мы несколько раз попадали под дождь. Северо-восточный пассат с океана доносил его сюда через невысокие прибрежные горы раньше и более равномерно, чем в замкнутое центральное нагорье. Трава, высокая и сочная, служила кормом многочисленным стадам. В значительной своей части они принадлежали стоящей невдалеке от дороги асьенде «Ла Крус», которой владел один образованный помещик, хорошо известный в столице. Хозяина вместе с его женой мы случайно застали на асьенде, и я провел час среди заботливо возделанных цветников сеньоры и в богатой библиотеке сеньора, ведя с ним интересные беседы.

Мы направлялись в Эль-Карбон, одно из немногих с Гондурасе поселений индейцев племени пайя. По когда до него оставалось несколько часов хода, в проклятом скалистом массиве Агуа-Амарилья, в зловещем, поливаемом ливнями, густо заросшем лесом ущелье, наш добрый мул провалился задними ногами п затянутую илом яму между двумя метровыми каменными глыбами. Теперь мы вели его с величайшей осторожностью, чтобы он хотя бы доковылял до спасительного ранчо дона Алехандро Флорес, уединенного лесного жителя. До него оставался еще добрый километр. Эль-Карбон так или иначе стал для нас недостижим, пасмурный день уже клонился к вечеру, а мы все еще тащились к этому одинокому хутору.

Когда мы туда вошли, даже Хосе наморщил нос. Через весь земляной пол хижины, сложенной из неотесанных бревен, тянулась широкая и глубокая рытвина, полная вонючей грязи. В ней копошились измазанные с ног до головы свиньи и собаки. Эту рытвину проделала дождевая вода, из года в год стекающая с крыши, и за годы никому не пришло в голову засыпать ее и направить воду по другому руслу — по-видимому, она никому не мешала. Наоборот, было даже удобно выплескивать туда обмывки и швырять отбросы. Две хозяйские дочери с голыми ногами стояли в этом болоте перед самодельным столом, покрытым застарелой и свежей грязью, и растирали кукурузную массу. Их ногти были наманикюрены, в волосах торчали цветные гребни, кожаные пояски схватывали в талии некогда красивые платья. Обе девушки два или три года посещали школу в Сан-Эстебане — до тех пор, пока дон Алехандро не переселился сюда. Он очень гордился своими дочерьми. Вокруг лежали кучи пустых кукурузных початков, разорванных ботинок, мешков, обрывки конской сбруи. Косо поставленное бревно с вырубленными ступеньками вело на дырявый чердак — там спали всей семьей. Из щелей потолка свисали грязь, паутина, крысиные объедки.

Хотя здесь не было комаров, я натянул над своей койкой противомоскитную сетку (мне стоило немалого труда найти свободное место), опасаясь, что ночью на меня станут падать жуки, крысиный помет, а то и сами крысы. Достаточно было и того, что здесь едва можно было продохнуть от вони. Деятельные грызуны подняли возню, как только я улегся. Хосе вместе с хозяевами поднялся по бревну наверх. Не знаю уж, где он собирался поместиться там на нескольких квадратных метрах шаткой поверхности. Хотя на сон грядущий я еще раз от души выругался про себя по поводу всей этой грязи, с другой стороны, я был весьма признателен дону Алехандро. Ибо он не только избавил нас от неприятностей дождливой ночи в лесу, но и согласился вместо Хосе продолжать со мной путь к побережью со своими двумя маленькими вьючными лошадками.

Загрузка...