В стране у Карибского моря

ЭЛЬ-ПАРАИСО — РАЙ

Сан-Фелипе, суббота, 11 июля 1953 года

«Дорогой друг!

Теперь я встречаю закаты, сидя перед крестьянскими домами в сердце Гондураса, — разве это само по себе уже не романтично? Сегодня моя раскладная койка впервые установлена в помещении школы — до сих пор мне еще не выпадало такого счастья. Правда, это помещение — всего-навсего отделенная циновками часть дома богатого крестьянина-скотовода, которого зовут дон Мануэль Мартинес Очоа. По другую сторону перегородки живет множество людей — многодетная семья самого дона Мануэля, включая его взрослую дочь, которая работает учительницей, а также целая куча алумнос — взятых на полный пансион учеников из отдаленных деревень. Вместе с полудюжиной маленьких Очоа они безраздельно господствуют в доме. Пока они занимаются тем, что, крича и ссорясь, обследуют мой багаж и поочередно опробывают катре, мою раскладную кровать. Но я надеюсь, что в конце концов мне удастся их разогнать, и тогда я буду всю ночь блаженствовать в уединении.

Сан-Фелипе — это большая деревня. Говорят, что здесь две сотни домов, но, как принято в этих краях, они широко разбросаны на площади в несколько квадратных километров. Отсюда я вижу лишь немногие из них. Передо мной расстилается обширная луговина, вплоть до опушки леса у речушки Пасореаль, вдоль которой местами пролегал наш путь, когда мы спускались сюда с гор. Старший сын дона Мануэля с одним из пастухов верхом на маленьких, узких в кости лошадках гоняется по лугу за стадом, которое удирает во все лопатки, и вылавливают при помощи лассо двух- и трехгодовалых телков. Это надо увидеть своими глазами — настоящий ковбойский фильм! Лассо привязано к высокой луке деревянного седла. Лошадь отлично чувствует, когда петля поймала животное за рога или за шею. Она останавливается как вкопанная посреди галопа и быстро поворачивается в обратную сторону, чтобы, упершись ногами в землю, устоять против рывка пойманного животного. По пути сюда я видел пастухов на неоседланных лошадях, которые, за неимением других возможностей, привязывали лассо прямо к основанию хвоста своих лошадей. Поразительно, как у них не отрывались хвосты, когда веревка внезапно натягивалась рывком неимоверной силы. Великое дело привычка!

Пока я здесь сижу, двое всадников приволокли к дому уже больше полудюжины телков. С удивительной ловкостью они набрасывают животным, уже довольно крупным и сильным, маленькие лассо вокруг ног и валят их на землю. Их гордый владелец, который устроил сегодня смотр своему молодняку, при помощи раскаленного тавра на длинной ручке ставит каждому на шкуре свое клеймо. Клубится дым, пахнет паленой шерстью и мясом. Несчастные животные отчаянно ревут. Когда их отпускают, они несколько мгновений стоят, как в столбняке, и вдруг, высоко задрав хвост, бросаются со всех ног, словно за ними гонится черт, Их теперь поймают не раньше, чем настанет пора вести на скотобойню в Тегусигальпу или еще дальше — в банановые районы на северном побережье. Их погонят по Камино Реаль — старой дороге, проложенной, вернее сказать, протоптанной еще при испанцах, которая связывает нагорье с побережьем. Но, прежде чем на нее попасть, им придется после нескольких часов хода преодолеть две большие реки — Халан и Гуаяпа, чуть повыше их слияния.

Завтра и я направлюсь туда. За воскресенье я хочу добраться до Хутикальпы, кабесеры департаменталь, то есть окружного центра, главного населенного пункта крупного административного округа Оланчо. Один этот округ больше, чем вся Республика Сальвадор, а весь Гондурас более чем впятеро больше своего юго-западного соседа. В Хутикальпе я предполагаю пробыть три дня, дел у меня будет по горло, и я едва ли выберу время написать письмо. Поэтому лучше уж заняться этим сейчас, хотя день был долгим и нелегким. Ведь нам — моему старому погонщику Альбино Вальесильо и мне — все равно приходится ждать нашего скудного ужина. Женщины уже занимаются приготовлением обычных коричневых или черных бобов и тортилий для всех обитателей дома. На это уходит немало времени, ибо сначала надо отделить кукурузные зерна от початков, провеять их, сходить на реку помыть, а затем по крайней мере час варить в известковой воде, пока они не станут мягкими. Потом их со всей тщательностью разотрут при помощи удобного каменного песта (мано) в вогнутой каменной чаше — допотопной индейской метатл, или метате. И в заключение из этого нежного теста, называемого ништамаль, или проще маса (масса), в ладонях будут слеплены тортильи. Во всех селениях утром и вечером непрестанно раздаются характерные шлепки ладонью по тесту. Все это отнимает часы. Печется такая маленькая лепешка на горячем листе жести или на выпуклой сковородке быстрее чем за минуту, а съедается еще быстрее. Огромные затраты времени при минимальном эффекте. По утрам замученные женщины нередко еще до четырех карабкаются на чердак, к зернохранилищу, чтобы достать початки кукурузы или то, что от них оставили крысы, и хорошо если завтрак будет готов к семи или полвосьмому! Нет, наш хлеб и бутерброды куда удобнее! Здесь ни в одном доме не найдешь готовой пищи, которую можно немедленно проглотить: сначала всегда необходимы длительные приготовления. У моих старых знакомых — рисосеющих народов Юго-Восточной Азии было то же самое. Только там от размола зерен до готового блюда проходило самое большее половина времени, которое здесь затрачивается на тортильи.

Завтра заканчивается первый этап моего похода в Москитию. Около трех недель нахожусь я в пути, и вот уже два дня в пределах Оланчо. Округ, который я оставил позади, называется Эль-Параисо, что в переводе означает «рай». Слов нет, ландшафт не мог бы быть великолепней и в раю; что же касается остального… Впрочем, судите сами, сейчас я расскажу вам все по порядку.

Оставив Тегук, я воспользовался любезным приглашенном провести несколько дней в «Эскуэла Агрикола Панамерикана» (Панамериканская сельскохозяйственная школа), которая расположена в межгорной котловине Эль-Саморано и принадлежит небезызвестной «Юнайтед фрут компани». Вы знаете, что меня никак нельзя причислить к поклонникам крупнокапиталистического предпринимательства. И уж меньше всего меня можно заподозрить в дружеских чувствах к «Юнайтед Фрут», столь тесно связанной с пресловутым семейством Даллесов. Однако в данном случае я должен признать, что созданная здесь школа производит определенное впечатление, хотя не следует забывать, что в конечном счете она служит американским интересам. Это одна из тех «парадных вывесок», при помощи которых монополии и пытаются придать себе в глазах мирового общественного мнения почтенный вид бескорыстных «благодетелей». И прежде всего следует помнить, что в этой школе «Юнайтед фрут» готовит специалистов для собственных плантаций. Но, поскольку до сих пор ни одно центральноамериканское правительство не создало подобного училища, нельзя не приветствовать эту первую попытку, ибо здешнему сельскому хозяйству очень не хватает научной основы, особенно важной в этих полузасушливых тропических областях. На трех курсах «Эскуэлы» бесплатно обучаются 180 студентов почти из всех латиноамериканских стран, причем лучшим из них предоставляется возможность получить высшее образование. Часть студентов после окончания училища поступает на службу «Юнайтед фрут», большинство же возвращается в свои страны. В числе преподавателей есть специалисты по тропическому сельскому хозяйству, пользующиеся всемирной известностью, а библиотеку «Экуэлы» считают лучшей между Мехико и Каракасом (я тоже немало попользовался ее богатствами). Следует заметить, что «Юнайтед фрут» начала постепенно отходить от финансирования училища, с тем чтобы передать его гондурасскому правительству.

Затем я посетил школу-интернат для крестьянских девушек близ Данли, недавно созданное учебное заведение в латиноамериканском духе. Курс обучения здесь тоже трехлетний. За это время ученицы — все как одна крепкие, коренастые девчушки — получают знания и навыки по всем отраслям домашнего хозяйства и всем видам работ, встречающимся в мелком крестьянском хозяйстве. Эта школа непосредственно откликается на запросы мелкого крестьянства. В других местах в Гондурасе существуют подобные же школы для мальчиков. Оборудование и снабжение здесь были отличными, настроение учениц — превосходным. Уже ощущались результаты целеустремленного обучения, направленного на преодоление глубокой отсталости, и было заметно растущее чувство достоинства, неизменный спутник приобретенных знаний.

Отправным пунктом своего похода я избрал только что названный окружной центр Данли, горный городок с населением около 4000 человек, живописно расположенный в котловине на высоте 800 метров над уровнем моря, со всех сторон окруженный горами. Это довольно перспективный район. В городе находятся отделения «Банка экономического развития» и других организаций по оказанию экономической помощи. Однако население этой узкой межгорной впадины очень консервативно и тяжело на подъем. Здесь я нашел даже вполне приличную гостиницу с двориком, утопающем в буйно разросшейся зелени. Здесь на доброй сотне квадратных метров теснились пальмы, апельсиновые деревца, гибискус, розы и герани, краснолистные декоративные кустарники и высокие лиственные деревья, папоротники и бальзамины, а в обегающей двор галерее, так называемом корредоре, всюду были подвешены или расставлены растения в горшках.

В этих крытых галереях и двориках отелей и богатых домов больше всего любят проводить время представители «избранного общества». Они полулежат там в глубоких, с откинутой назад спинкой креслах, причем подбородок находится на уровне колен. Они пребывают таком положении часами, могут пролежать так весь вечер или полдня, ничем не занимаясь, только покуривая и поплевывая. Спору нет, эти дворики, особенно впотьмах, когда жужжат насекомые, когда в воздухе повисла тропическая духота, под высокими крышами мерцают тусклые фонари и где-то там же вверху ползают гигантские ящерицы, когда растения и сама земля испускают экзотические ароматы, — да, в них есть нечто обворожительное, такое, что может наполнить жизнь. Но нашему брату это не подходит — мы недостаточно пассивны для этого, нам всегда надо что-то предпринимать, видеть что-нибудь новое, о чем-нибудь думать. Мне кажется, эти люди не привыкли обременять себя раздумьями — во всяком случае о серьезных проблемах.

Из окна моей комнаты видна маленькая площадь с цветниками, старинная белая церковь и тихая улица. Движение на улицах таких городишек — административных центров сельских округов — не бывает особенно оживленным. Пройдут несколько служащих из своих канцелярий, покажется несколько праздношатающихся солдат, группа одетых в форму ребятишек поспешит домой из школы, единственной на всю округу, иногда проедет всадник, а то и целая семья верхом на красиво разукрашенных лошадях с непременным мачете и пистолетом у седла, босоногие дети, погонщик со своим ослом, закутанные в черные шали женщины, которые всегда что-нибудь несут на голове, да три-четыре раза в день автобус из Тегука, у которого здесь конечная остановка, потому что дороги дальше нет, если не считать короткого ответвления к соседнему местечку Эль-Параисо.

Между прочим, в Данли мне удалось разыскать земляка, единственного на всю округу немца, родом из Франконии. Во время войны он был интернирован, у песо отобрали все его имущество, и теперь он вместе со своей женой, очаровательной гондураской, содержит небольшую лавочку, обслуживающую окрестных крестьян, чтобы росо а росо (мало-помалу) вновь подняться на ноги.

Из Данли я отправил обратно в столицу свой небольшой кожаный чемодан, последний предмет из моего багажа, который не годился для настоящей бродячей жизни. В последний момент, начистив свои полуботинки, я сунул их туда же — теперь они не понадобятся многие месяцы. Здесь обрывалась моя связь с внешним миром, разве что где-то до меня дойдут какие-нибудь письма. Я канул в безлюдные просторы Гондураса и был счастлив, что ничто теперь не будет отвлекать меня от моей основной задачи.

Я скоро нашел вьючного мула для своего небольшого багажа. Однако завербовать аррьеро, погонщика, было уже трудней. Гондурасец, как бы он ни был беден и как бы ни нуждался в заработке, неохотно пускается в странствия по незнакомому маршруту. На хоженых путях у него повсюду знакомые, он знает, где будет ночевать, знает расстояния и ожидающие его трудности. А тут — неизвестно куда, да еще один на один с чужеземцем, не обнаруживающем к тому же привычной и милой его сердцу веселой общительности! В конце концов мне все же удалось нанять погонщика — по крайней мере на первый отрезок пути до Хутикальпы. Его звали Альбино. Это был дряхлый, немощный старик, зато добрейшая душа и образец нетребовательности — до первого трактира. Альбино был беззуб, и понимать его было нелегко. Впрочем, гондурасское наречие испанского языка уже само по себе представляет некоторые трудности для понимания, ибо в нем некоторые согласные, например «с», перед другими согласными проглатываются, так что «mismo» (сам) произносится «mi’mo», «espina» (колючка) — «e’pina» и так далее. Но, кроме того, Альбино был еще и образцом, мягко выражаясь, нечистоплотности. Он поминутно плевался с невероятным шумом и был всегда чем-то вымазан. Его правая нога, неописуемо грязная, была завязана какой-то тряпкой. За все наше путешествие он ни разу не выкупался, разве только в тех случаях, когда нам приходилось перебредать реки глубиной по грудь или по плечи. Когда он пришел ко мне «представляться», от него густо разило сивухой. Весь задаток, который он ухитрился-таки у меня выудить, был употреблен в том же духе. И если, несмотря на все это, я все же нанял его, то, во-первых, потому, что, кроме него, желающих не было, а главным образом потому, что он как никто другой знал горы, через которые я хотел пройти стороной от обычных дорог.

Здешние жители знают местность лишь в очень узком радиусе. Среди городского населения Данли немало таких, кто ни разу не бывал в столице, расположенной всего в восьмидесяти километрах, несмотря на сносное сообщение. А в Хутикальпе, центре соседнего округа, побывало от силы несколько десятков человек. Что уж тут говорить про горы, даже если они, можно сказать, со всех сторон склонились над головой? Ведь там и трудно, и опасно, и ничего ты с них не возьмешь… Лишь немногие люди беспокойного ума восстают против такого отношения к окружающему миру. И меня не удивляет, что именно из Данли, этого живописного горного гнезда, вышли некоторые известнейшие гондурасские писатели и писательницы, и здесь они написали свои весьма значительные романы.

Городские обыватели провожали нас косыми, насмешливыми, недобрыми взглядами, когда мы поздним дождливым утром отправились в путь. В горы? Да это какой-то ненормальный. А потом еще в Москитию? Да он совсем рехнулся! Что там делать человеку, в этих дальних, неведомых краях, откуда никогда не привозят ничего стоящего? Единственное, на что там можно рассчитывать, это верная смерть от руки «дикарей» — нарежут, и не пикнешь. До них и добраться-то не успеешь, как тебя уже начисто ограбят.

Не беспокойтесь, дорогой друг, этим предсказаниям я верю не больше, чем верил им во время моих прошлых путешествий в неизведанное. Так говорят о незнакомых местах те, кто там никогда не бывал и кто сам поступил бы так же. Любая даль становится близью, когда доберешься до нее, и «дикари», как правило, всегда оказывались достойнейшими людьми. Вот когда я вспоминаю о некоторых типах Данли, то действительно удивляюсь, как это я до сих пор не лишился того немногого, что имею, включая мою жизнь. Они явно не выносили, когда им пристально и спокойно смотрели в глаза. Все они прекрасно видели, что я, в отличие от них, не ношу на поясе огромного револьвера, но именно это, пожалуй, и пугало их больше всего: значит, у меня в кармане какое-то более грозное и быстродействующее оружие! Если бы они знали, что при мне нет ничего, кроме походного складного ножа! С такими субъектами я буду, вероятно, встречаться и впредь. Но волков бояться — в лес не ходить.

Едва мы вышли за город, меня совершенно покорил чудесный ландшафт. Это было настоящее первозданное высокогорье, с хребтами и уступами, башнями, пиками и срезанными вершинами, с крутыми ущельями, заполненными густолистной чащей тропического леса, из которых слышится рокот горных ручьев. А на склонах то могучие поросли сосен с примесью дуба и горной пальмы, то жалобно устремленные в небо обгорелые пни на пожогах. Как ни грустно на них смотреть, пожоги открывают путнику великолепные дали, которых не увидишь за густым лесом. Ибо здесь сосновые боры не так редки и прозрачны, как у нас, стволы и ветви деревьев густо покрыты эпифитами, главным образом ананасными (бромелиевыми), и орхидеями. А в еще более высоких горных районах кроны деревьев густо переплетены целыми занавесями из маленьких, напоминающих бороды бромелий (тилландсий). Развеваясь на ветру, эти зеленые бороды производят прямо-таки сказочное впечатление.

А на поверхности, в тех местах, где скот пасут нерегулярно или вовсе не пасут, буйно разрослись под дождями влажного сезона кустарники и травы. Среди них великолепные, как языки разноцветного пламени, наземные орхидеи и множество растений, напоминающих паши луговые цветы. Но тут же встречаются и надоедливые, труднопроходимые колючие заросли, и все это такой высоты, что порой перед глазами высится лишь одна сплошная стена зелени. В конце сухого сезона все это будет предано огню. А на недавних пожогах ничто не закрывает обзор. Нам были видны все горные хребты и долины Эль-Параисо вплоть до длинных безлюдных хребтов у границы с Никарагуа, в том числе самая широкая и протяженная долина Рио-Гуаямбре, которая впоследствии сливается с Гуаяпе, образуя могучую Патуку.

Со стороны Никарагуа, через перевал у Сифуэнтес, пришел в Гондурас более полувека тому назад немецкий географ Карл Заппер, чтобы дополнить свои обширные исследования в остальных частях Центральной Америки несколькими маршрутами по этой стране. Кое-где наши пути пересекались, и мне было интересно сравнить его заметки с моими собственными наблюдениями: ведь с тех пор не появилось никаких новых географических описаний этого участка суши.

Альбино нетвердой походкой бредет впереди, тянет мула за собой на аркане и непрерывно — он уже совсем охрип от этого — покрикивает на него: «Vaya, macho!» (Иди же!) «Busca! Ola, busca!» (Эй, ищи!). Искать нужно дорогу, когда он сам уже не может ее найти. Шествие замыкаю я, увешанный необходимыми аппаратами и приборами. В полном противоречии с обычаями страны, я иду пешком. Такова уж моя метода, я считаю, что так лучше услежу за всем происходящим вокруг, а кроме того, мне больше нравится упражнять свои собственные ноги, чем трястись на лошадином хребте. Итак, караван наш, прямо скажем, невелик, но мне большего и не надо. Мои ящики запрятаны в джутовые мешки, притороченные справа и слева к вьючному седлу мула. Но не думайте, что устроить это было так легко. Здешние жители для транспортировки грузов — когда они не носят их на себе — на протяжении столетий, с тех пор, как испанцы завезли сюда лошадей и ослов, пользуются вьючными животными. Однако они так и не придумали усовершенствованных способов увязки вьюков. В этом отношении, точно так же как с питанием и жильем, все остается неизменным. Применяется все то же неуклюжее, громоздкое деревянное седло, в качестве подстилки — истлевшее вонючее тряпье, которое ни в какой степени не предохраняет от потертости, жесткая, пропитанная кровью и грязью подпруга. Процедура седлания — целая канитель. Шнуровка производится обычно уже полуистлевшими шнурками из кожи или агавы, подпругу затягивают, упершись мулу ногой в живот. При этом стяжки нередко рвутся, животные шарахаются, сбрасывают часть поклажи, а другую тащат за собой по пыли и камням. Что же касается укладки груза, то здесь полагаются на старую мудрость: «La carga se regia con el camino», что примерно означает: «Груз утрясется в дороге».

Первый день оказался одним из труднейших. Мы несколько запоздали с выходом, как это нередко случается поначалу. Прошли обильные дожди, дороги развезло. Мы пересекли несколько вздувшихся горных рек, впадающих в Гуаямбре. Одна из них, Кебрада-де-ла-Арена, была около сорока метров шириной и с гулким ревом несла свои воды по каменистому ложу из гладкой гальки и скользких валунов. Тут уж приходилось соблюдать осторожность, чтобы не оступиться и не быть подхваченным течением или не намочить чувствительные приборы. Ибо каждый раз упаковывать их в резиновый мешок слишком канительно, приходится надеяться, что все обойдется благополучно.

За рекой нам предстоял трудный подъем с высоты 600 до высоты 1400 метров. С одной стороны, это огромное наслаждение: можно подумать, что попал в альпийские предгорья. Стоят могучие сосны, под ними свежая зелень высоких трав, в боковых долинах резвятся сверкающие ручьи, а вокруг немое безлюдье да голубое небо над головой. С другой стороны, идти по узкой, крутой, каменистой, размытой ручьями тропе было одно мучение. Да и голод уже основательно давал себя знать — хорошо еще, что питьевой воды хватало в родниках и ручьях. Трудности причиняло и быстрое изменение давления, но больше всего — целые тучи мельчайших, но отчаянно кусающихся мошек. Они — сущее бедствие окоталя, соснового леса («окоте» значит — сосна). Все же мы продвигались в хорошем темпе, хотя это и стоило нам напряжения всех физических и духовных сил. Уже в сумерках показались первые коровы… А вот и дом, в котором можно навести справки… Вот и другой, из которого раздаются поющие детские голоса… И наконец достигнута цель сегодняшнего перехода — хутор под названием Буэна Эсперанса — Добрая надежда. Вот и ладно: никогда не будем ее терять!

И так пошло день за днем, и скоро все это стало входить в привычку: напряжение переходов, насекомые, дожди, голод, убожество жилищ, дающих нам приют. Приходилось мириться с тем, что в них мало удобств и мало света, зато много грязи и чада, коптящие, потрескивающие сосновые лучины, ради которых ежегодно гибнут тысячи и тысячи красавиц сосен, скудная, однообразная еда. Но трудно привыкнуть к виду детей, которые вместе с собаками, курами и свиньями ползают в грязи, такие же чумазые и завшивевшие. Наравне с этими животными они достают пищу из горшков без помощи ложек или вилок — их существование ничем не похоже на то, которое мы называем человеческим… Вас не покоробит, дорогой друг, если я приводу несколько зарисовок с натуры? Вы ведь знаете, и вижу жизнь такой, какова она есть, и ни на что не накрываю глаза.

Холодная ночь в деревне Пасталь высоко в горах. И соседнем селении к нам присоединились два маленьких мальчика — один лет десяти, другой лет семи. Они навещали родственников, а теперь возвращались домой. До начала обычного после полудня дождя они успели довести нас до дома своей матери. Собственно, это был даже не дом, а убогая хижина, в которой гулял ветер. На вопрос об отце — пожатие плечами, довольно обычное в этих местах. У матери еще трое других детей. Паши провожатые немедленно снимают свои более или менее чистые выходные костюмы — мать любит порядок. Нижних рубашек на мальчиках нет, а по виду их тела можно безошибочно заключить, что они не мылись уже много недель. Они надевают свою повседневную одежду, которая состоит из лохмотьев.

Хижина построена из неотесанных сосновых бревнышек и покрыта сосновой щепой. Величиной она, пожалуй, 3 на 3,5 метра. В один из углов я приткнул свою раскладную койку. Рядом стояли мешки с кукурузой, в которых возились крысы, тут же гуляла наседка с цыплятами — кстати, без цыплят не обходится ни в одном доме. Снаружи о бревна терлись свиньи. Сквозь широкие щели дул холодный ночной ветер. Мне не спалось. За жиденькой перегородкой на коровьей шкуре, натянутой на раму из жердей — таковы здесь лучшие постели, — спала хозяйка с тремя малышами. Рядом на деревянном топчане спали оба мальчика. Вдруг слышу — женщина велит старшему, чтобы он прогнал свиней: оказывается, ей они тоже мешают уснуть. Мальчик вылезает из-под изодранной, отвердевшей от грязи простыни, которую он делит со своим братом. Совершенно голый, как спят здесь все мужчины, он ложится на пол, то есть на голую утоптанную глину, раздувает огонь, тлеющий между камнями, зажигает лучину и выходит наружу. Он с бранью выполняет поручение и загоняет свиней в находящийся поблизости решетчатый загон. Затем он возвращается, держа высоко над головой мигающую лучину, которая дает мало света, но много дыма. «Прямо как на картине Рембрандта», — приходит мне в голову. Мальчик подносит свет к постели, ловко излавливает одного за другим нескольких клопов и сжигает их. Затем снова ложится под бок к своему брату. Но через некоторое время оба настолько замерзают, что мне слышно, как они стучат зубами. Наконец они не выдерживают и тоже лезут к матери на коровью шкуру. Теперь их там шестеро, и один бог знает, как они все помещаются…

На следующий вечер. Скотоводческая асъенда Лос Тросес. Только, пожалуйста, никаких иллюзий: богатый асендадо живет, разумеется, не здесь, у него есть комфортабельный особняк в Тегуке, таков здесь порядок. Здесь живет лишь управляющий, получающий мизерное жалованье, и около двух десятков пастухов и рабочих, оплачиваемых еще хуже. Все они ютятся в нескольких каморках похожего на конюшню глинобитного дома, темных, с голыми стенами. Теснота такая, что мне некуда было поставить хотя бы один из моих ящиков, не говоря уже о койке. Лишь в маленькой незакрывающейся передней я смог ее пристроить по указанию управляющего, причем она наполовину высовывалась за порог. Альбино отвели место рядом со мной на голом полу.

На ужин несколько тортилий да сухой бобовый концентрат — я одного дня не стал бы работать на богатого хозяина при таком постыдном питании! Однако после этой жалкой трапезы люди еще сидят у костра, играют в карты, плюются, шумят, посматривают подозрительно и недружелюбно в мою сторону. Все это до жалости бедные парни, сущие оборванцы — о, наши романтические представления о ковбоях!

Слышу Ваше возражение: «Зачем так много отрицательного! Почему он не пишет ни о чем другом, неужели там нет ничего более отрадного?..»

Наряду с отрицательным тут есть и немало положительного. Извините, если я до сих пор слишком мало уделял этому внимания. Теневые стороны всегда ощущаются сильнее, так как они давят и угнетают, и о них хочется говорить, чтобы облегчить душу. Я уже рассказывал о ландшафте с его красотами, о великолепных видах на горы, частично еще девственные, нехоженые. Затем — чудеса растительного мира. А животные? Смотрите сюда, быстро: вон стадо черных цепкохвостых обезьян, они бесстрашно перепрыгивают над рекой с одной стены тропического леса на другую! Сколько изящества в движениях этих искуснейших акробатов животного мира! А слышите этот глухой рев из темной чащи у реки? Спокойно, не пугайтесь, это вовсе не хищные звери, это безобидные олинго — ревуны, которые здесь, к счастью, еще не совсем перевелись. А там в кустах ритмично вспыхивают и гаснут мириады летающих светлячков. Вы слышите пронзительные крики цикад, звонкое мелодичное кваканье маленьких лягушек… А посмотрите на прелестную окраску пестрых попугаев ара или бабочек… Все эти проявления природы — как прекрасны, гармоничны они, как возвышают душу!..

Сделать человека счастливым может также, как Вам известно, успешное преодоление какой-нибудь трудности. Такие моменты принадлежат к числу самых светлых в моем путешествии.

Нам предстояло пересечь Рио-Сеале. Накануне день и ночь шли дожди, к высоким хребтам Сьерры-дель-Сеале, к высотам вокруг Асакуальпы, Вилья-Санта и Асабаче все еще липнут густые облака. Пастух, который гонит куда-то стадо, ничего не может сказать нам о реке, он через нее не переправлялся. По лощине, поросшей густым лесом, спускаемся к реке, то и дело срезая излучины ручья. Он сердито ворчит где-то внизу.

И вот мы стоим на берегу Сеале, бурно текущего бурого потока. Он не очень широк, каких-нибудь 25–30 метров. Но течение! Мутная вода не дает составить ни малейшего представления о глубине реки. Мы вырубаем колья, чтобы, упираясь ими в дно, бороться с течением. Раздевшись донага, мы то здесь, то там пытаемся нащупать брод, но все безрезультатно. Альбино не проявляет большого энтузиазма, однако и ему хочется к ночи добраться до человеческого жилья. Я замечаю, что он решил положиться на меня: я «патрон», значит, я и должен обо всем позаботиться. Заставить мула войти в воду не может никакая сила. Не помогают ни «Vaya, macho», ни «busca!» Он не надеется на свои силы. А где уж нам, немощным двуногим! Альбино опускает руки. Он садится на крутой берег и наблюдает за моими попытками.

По должны же мы перебраться, черт возьми! Здесь далеко вокруг нет никакого жилья, у нас все промокло, мы сами окоченели от сырости и живот подвело от голода, хотя это уже входит в привычку. Однако я отдаю себе отчет в опасностях такой переправы и не собираюсь зря рисковать жизнью. Безрассудной лихостью тут ничего не достигнешь. Снова и снова прощупываю дно. Река не особенно глубока, вода достает лишь до груди, но течение настолько сильно, что рвет из рук даже тонкий шест, не дает ему упереться в грунт. Не хватает силы его удержать.

Но вот у меня под ногами какая-то небольшая мель. Она тянется параллельно берегу, немного вверх по течению. Надо точно засечь это место по прибрежным кустам. Осторожно… Потихоньку… Теперь чуть вправо, поперек реки… Еще чуток… Ну теперь действуй шестом! Отлично, кол достал дна! Это уже много значит. Хорошенько упереться, тогда течение не страшно. Теперь повернемся спиной к течению и переставим кол еще немного дальше… Еще один шаг, еще один… Вот, кажется, середина! Эх, теперь только бы не усилился напор, иначе будет худо. Пусть хоть остается таким, это еще куда ни шло… Ага, слабеет даже! И дно уже повышается. Теперь можно продвигаться быстрее. Остается десять, восемь, шесть шагов… Готово дело, перебрался! Славу богу, переправа найдена!

Я выламываю голыми руками две большие ветки — эх, надо было взять с собой нож в зубы! Втыкаю эти ветки в землю на том месте, где вышел на берег, чтобы они служили ориентиром. Альбино уже смекнул что к чему и развьючивает мула — с грузом он тут не пройдет. За четыре захода мне удается перетащить на плечах весь груз через реку. Альбино не годится для этой работы, он слишком слаб, добрый старик. С каждым разом переход дается все легче, я чувствую себя все увереннее, хотя и об осторожности нельзя забывать ни на минуту. В последний заход мой бравый оруженосец садится верхом на испуганно храпящего мула и шаг за шагом направляет его по моим следам.

Два часа ушло на эту переправу. Зато на другом берегу, совсем неподалеку, за широкой луговиной нас ждет просторный дом. На колышках распялена для (ушки шкура ягуара, на шесте вялится мясо коровы, которую он задрал. Владелец дома, дон Эктор Годой, настал разбойника в разгар пиршества и уложил его на месте — как говорится, одним выстрелом двух зайцев. Он охотно уступает мне увесистый кусок говядины, причем за довольно умеренную цену. В нем говорит респето, как он сам признается, — уважение к нам за то, что мы переправились через полноводную Сеале…

Я все пишу и пишу… Вам еще не надоело, дорогой друг? Запаситесь терпением еще на один последний маленький эпизод, я хочу еще немножко ослабить впечатление от всех описанных выше неприятных вещей. Дело было вчера вечером в Асакуальпе, довольно крупном селе по ту сторону отчаянно крутого перевала, который мы преодолели сегодня, пробираясь по чертовым в полном смысле слова ущельям. Мы устроились там в просторном доме, в котором было отведено помещение для школы, хотя оно еще и не было оборудовано. Однако «profesora» уже была на месте и проводила уроки — пока что под навесом. Это была молодая, самоуверенная столичная девица в американских парусиновых брюках, засученных до колен, крепкого сложения и развязных манер. Под этим навесом я и устроился на ночлег, потому что в доме было слишком много народу и еще потому, что чувствовал себя безопаснее, когда от «професóры» меня отделяла стена.

И вот я лежу в сиянии звезд и луны. После непродолжительной вечерней грозы воцарилась ясная ночь. Воздух тропически теплый, ибо окруженная горами равнина, где расположено селение, лежит на высоте лишь немногим более 400 метров над уровнем моря. В доме плачет ребенок. Голодные собаки непрестанно шмыгают вокруг, поросята под боком у мамаши повизгивают во сне. Старая свинья с неожиданной ловкостью перелезла через изгородь во двор, шлепнулась брюхом на землю и побежала обнюхивать террасу. Хотя собаки, поросята и куры уже давно подобрали там все мало-мальски съедобное, она все же находила что-то для себя и непрерывно чавкала. На мои предусмотрительно запертые ящики и мою койку она прореагировали недовольным хрюканьем и энергичными толчками. Мне хотелось спать, но заснуть не удавалось.

И вдруг зазвучала музыка. Двое парней откуда-то по соседству, по-видимому влюбленные в ослепительную красотку учительницу, пришли с гитарами, чтобы пропеть ей серенаду. Никакое наше радио, никакая пластинка, никакой оркестр не смогли бы воссоздать прелесть этого ночного дуэта. Это было так естественно, так неподдельно, так стихийно, словно бил родник. Это не было похоже на модные песенки, далеко нет. Это были чудесные центральноамериканские народные мелодии, то полные захватывающего ритма, от которого сами ходят ноги, то пронизанные той надрывной грустью, которой наша музыка не знает и не может воспроизвести. Почти целый час они играли и время от времени пели, хотя женщины в доме отвечали лишь глупым смехом. Но парням это было неважно, они наслаждались собственной музыкой, они всецело находились во власти своего собственного искусства. И с той же чудесной песней, с которой появились, они потихоньку, незаметно скрылись во тьму, и звуки сливались со светом луны в единой неповторимой гармонии. Если бы они знали, какой у них был благодарный, безмерно счастливый слушатель!

Великолепно! В этот самый момент, как будто она специально решила дать мне дописать до конца, толстая хозяйка зовет ужинать — время уже около девяти. Нет, это не та скромная, приятная кухарка Мария из Тропического института в Сан-Сальвадоре с ее любезным приглашением к столу, это грубоватая, скупая на слова матрона, которая не внушает особенно теплых чувств. Но что делать, теперь главное наполнить чем-нибудь пустой желудок. Сегодня, после завтрака в половине седьмого утра, мы съели в полдневный отдых лишь по три холодных тортильи, запив их водой из реки, и в животе у нас урчит не меньше, чем у всех остальных. К тому же огарок свечи, укрепленный на одном из моих жестяных ящиков, вот-вот погаснет, и я наскоро заканчиваю письмо в надежде, что теперь Вы получили хотя бы небольшое представление об Эль-Параисо, то есть о рае.

С сердечным приветом, до следующего письма,

Ваш…»