В заливе ветров

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Когда началось совещание, Пааво еще работал. Придя после обеда, он застал Николая, который возился с каким-то железным баком, устанавливая его возле паровой машины. Пааво поздоровался с ним, но даже не поинтересовался этой его новой выдумкой. Николай, ожидавший, что Пааво начнет расспрашивать его, а потом будет восхищаться и предложит свою помощь, поначалу даже разозлился. Несколько минут он работал молча, лишь искоса поглядывая на приятеля, который в ожидании гудка стоял, опершись на перила, и смотрел куда-то вдоль берега. Николай усмехнулся: наверное, стихи сочиняет, поэт… Николай, парень отходчивый, уже простил Пааво его молчание и, чтобы начать разговор, сказал как бы между прочим:

— Вот оставлю тебе на память этот бак. В конце концов я его, черта, прилажу. И может, когда буду в армии, помянешь меня добрым словом… Мама у меня чудна́я, каждое утро стряпает для меня, будто я уже завтра отправляюсь в армию. Никого к моим книгам не подпускает… Чудачка…

Пааво продолжал молчать. Упоминание об армии, о заботливости Оути Ивановны еще больше растравили душу. Снова нахлынули воспоминания, которые долго печалили его после смерти матери и лишь в последние два-три года немного утихли.

Мать Пааво тоже была заботливая, вечно хлопотала по хозяйству. Пааво ребенком любил говорить, что его мать лучшая мать на всем свете. Он хорошо помнит, как пошел он в первый раз в школу. Мать одела его в новенький синий костюмчик, пригладила его вихры и за ручку отвела к учительнице, — наверное, волновалась не меньше его. А когда уроки кончились, Пааво увидел ее в школьном коридоре. И так продолжалось несколько месяцев, пока Пааво не привык к школе, к ребятам. Он хранил в сердце и более ранние воспоминания. Весенние прогулки на лодке, на Пуорустаярви. Отец гребет, мать тихо напевает, а он, закутанный в большой платок, дремлет, лежа на корме, убаюканный и песней и тихим покачиванием лодки. В поезде, когда они эвакуировались, мать, уже при смерти, не в силах говорить, погладила слабой рукой его голову.

Отец всегда хорошо относился к Пааво, но с тех пор, как у него появилась новая семья, он стал с ним особенно ласков. А подростку казалось, что это все от жалости. На самом же деле сердце отца отдано новой семье — Марии Андреевне и малышам. Он ни в чем не мог упрекнуть и Марию Андреевну. Она была к нему внимательна, ласкова, но это-то и злило его: несмотря на то, что у нее было уже пятеро детей, она сама казалась ребенком. А когда она и теперь старалась проявить материнскую заботу о Пааво, уже о взрослом человеке, это получалось у нее неестественно.

И вот случилось так, что он сдружился с Матреной Павловной. Пааво знал, что одни удивляются, а другие посмеиваются над ним. И он всегда немного смущался, когда Матрена Павловна на людях говорила с ним ласково и как-то доверительно. Уж очень не любили в поселке этого чванливого библиотекаря, который, поджимая губы, почти каждую фразу предварял словами: «Мы, культурные люди…» Но никто не знал, как возникла эта дружба. А дело было так. Однажды, возвращая в библиотеку книгу, он забыл между страницами листок со стихотворением о первом снеге, когда «ветки деревьев закутываются в белую вуаль». Через несколько дней он пришел вновь в библиотеку менять книгу. Матрена Павловна встретила его умиленным взглядом, попросила подождать. А затем сказала, что она растрогана, найдя здесь, в этой глуши, человека, который увлекается таким благородным делом, как поэзия. Она мягко и ласково покритиковала это первое стихотворение Пааво. Первый снег, говорила она, покроет холодным, мертвым покровом все то, что цвело летом, — и розы и незабудки, и у человека останутся лишь красивые воспоминания о прошедшем лете. И с тех пор Пааво стал читать ей каждое свое новое стихотворение и покорно выполнял все ее советы.

С недавних пор он стал остро завидовать Николаю. Николай вечно чем-то увлечен — то подготовкой доклада, то усовершенствованием своей машины. Пааво же было трудно увлечься чем-нибудь. Он быстро уставал на работе. По утрам болела голова, а если он слегка простужался, то сразу поднималась температура и он вынужден был ложиться в постель. Ел он без аппетита. Единственное блюдо, которое он любил, были рыбники из печени налима. Но в их семье никто не рыбачил, а свежего налима не всегда можно было купить.

Перерыв окончился, и Николай ушел, оставив свой бак на палубе. Пааво, сердито пнув его ногой, потянул за кольцо сигнала. Долгий призывающий гудок разнесся над рекой. На сплоточной машине приступили к работе. Пааво, машинально вслушиваясь в команды, поднимал и опускал рычаг лебедки.

Когда смена кончилась, он так же машинально, не обменявшись ни с кем словом, обтер руки паклей и ушел.

На цыпочках вошел он в комнату, чтобы не разбудить спавших в соседней комнате детей. Мария Андреевна сидела за письменным столом и что-то читала. Увидев Пааво, она поднялась и начала накрывать на стол.

— Отец ушел на совещание, — сказала Мария Андреевна. — Просил тебя прийти туда. Кирьянен тоже просил.

Пааво ничего не ответил. Он вымылся, одел мягкую домашнюю куртку и сел за стол.

Мария Андреевна пододвинула свежий, печеный румяный рыбник из печени налима.

— А вы ужинали? — спросил Пааво.

— Нет еще, — ответила Мария Андреевна. — Но рыбник я испекла для тебя.

Пааво молча начал есть.

— Надень утром чистые носки. Они там на стуле, около твоей кровати, — продолжала Мария Андреевна. — У тебя потеют ноги, и ты можешь простудиться.

Пааво снова ничего не ответил. К его молчанию все в доме привыкли, и Мария Андреевна не обижалась. Она подсела к столу и налила себе чаю. Некоторое время Мария Андреевна внимательно следила за Пааво, а потом заговорила:

— Мне кажется, ты в последнее время заметно окреп. Тебе бы надо побольше есть. И побольше бывать на свежем воздухе. У вас такая жара в машинном отделении. Сходил бы покататься на лодке. Мы тут с отцом говорили, что надо будет тебе купить велосипед.

Пааво с удивлением подумал: какой приятный голос у Марии Андреевны, почему-то до сих пор он не замечал.

— И надо больше бывать с молодежью. Подыскал бы себе девушку, подругу, — добавила она, улыбаясь.

— Как раз их мне и не хватает, — сказал Пааво, развеселясь.

Мария Андреевна продолжала:

— И нечего думать, что ты больной. Чем меньше будешь думать об этом, тем скорее окрепнешь. Это действует, спроси у Айно Андреевны.

— Вот еще нашли советчицу! — усмехнулся Пааво. — Попади к ней в руки, так она из больницы не выпустит…

— И Кирьянен говорил о тебе…

— А ему что нужно? — грубовато спросил Пааво.

— Ну и ворчун же ты, — засмеялась Мария Андреевна. — Я уж не знаю, стоит ли тебе рассказывать, что Кирьянен говорил о тебе…

— Нет, почему же, расскажи. Только зачем я ему?

— Ну как же! Ведь сколько есть всякой работы и в мастерской и на вашей сплоточной машине, а знающих людей мало. Вот он и хочет, чтобы ты помог ему.

— Ну, тоже нашел знающего человека. — Но видно было, что Пааво немного польщен.

— Говорит, что надо тебе и Степаненко помогать Николаю.

— Он действительно говорил обо мне? — все еще не хотел верить Пааво.

— Не стану же я выдумывать. Он так и сказал, что тебя ждут на совещании.

Пааво зашагал по комнате, потом вдруг стал переодеваться.

— В самом деле, надо пойти послушать. А завтра, мама, разбуди меня вместе с отцом. Схожу на смену Николая, посмотрю, что у него с этим баком получается.

Слово «мама» он произнес впервые, это вышло у него так неуклюже, что Мария Андреевна невольно улыбнулась.

— Хорошо, разбужу, сынок!

Оба почему-то рассмеялись.

— Пааво, давай дружить! — сказала Мария Андреевна, вдруг поняв, как проще всего завоевать сердце пасынка. — Сыном тебя называть мне уже поздно, — улыбнулась она, — а другом ты будешь хорошим! Ведь правда?

— Вот это другое дело! — согласился Пааво.

Он вдруг почувствовал себя легко и свободно. Ведь можно же полюбить эту милую, добрую женщину как хорошего друга! А играть в матери и сыновья в самом деле ни к чему. И не надо будет притворяться!

Степаненко вернулся с Пуорустаёки усталый и промокший. Столовая была уже закрыта, но его впустили и накормили остывшим супом. Из столовой он прошел прямо домой, переоделся в сухое белье, но озноб не прекращался. Он с удовольствием выпил бы горячего чая, но для этого надо было принести воды, наколоть дров, растопить плиту. Он прилег на кровать. Но вскоре поднялся, прошелся по комнате и остановился у окна. Как раз напротив находился магазин. В двери входили и выходили люди. Степаненко снял с вешалки пальто, но заколебался: если он пойдет в магазин, обязательно купит водки. Особенно сейчас, после дороги.

Степаненко уже мысленно давал обещание себе, Николаю, Оути Ивановне и Айно Андреевне, что больше не будет пить. Он горько усмехнулся: «На что я им со своим обещанием? Им-то какое дело до меня!.. Пойти взять шкалик, выпить, лечь спать — и все к черту… Но ведь на этом не остановишься. Завтра опять выпьешь… Ну, а к чему удерживаться?»

Из-за стенки слышалось шуршанье бумаг и шаги Матрены Павловны. Потом захлопнулась дверь, а через несколько секунд к нему вошла Матрена Павловна. Он посмотрел на нее с удивлением. Соседка никогда раньше не заходила к нему.

Матрена Павловна взглянула на холодную плиту и пустой стол.

— Вы только что вернулись с реки? — спросила она участливо.

— Да.

— У вас и плита холодная и даже чая нет?

— Кто же тут будет мне огонь разжигать и чай кипятить?

Матрена Павловна тихо вздохнула:

— Какие мы с вами сироты!..

Сегодня Матрена Павловна чувствовала себя, как никогда, одиноко. Воронов был единственным человеком, с которым ее связывали воспоминания о молодых годах. Матрена Павловна подходила к Мише всегда с открытым, чистым сердцем, старалась окружить его теплом своего внимания и… любви. Но Миша не понимает ее или не хочет понимать и встречает почти грубо. А ведь она хочет людям только добра. Вот Пааво Кюллиев увлекся стихами. Разве она мало и не от души помогает ему? А что выйдет из этого? Разве она хоть раз услышала от Пааво слова благодарности? Как время меняет людей! Какой Миша был кроткий и милый там, в деревне! Если бы все это можно было вернуть, ей бы ничего и не требовалось больше в жизни. Но Воронов увлекся Айно Андреевной — да, да, это несомненно — и с ней даже разговаривать не желает…

Матрена Павловна попыталась найти успокоение в обществе своих лучших друзей — старых, затрепанных книг, но переживания графов и их прекрасных возлюбленных сегодня не трогали ее.

Матрена Павловна предложила Степаненко:

— Пойдемте ко мне! У меня есть хотя бы горячий чай.

Степаненко машинально накинул пальто на плечи и пошел за Матреной Павловной.

Она усадила гостя за стол и налила чаю. Оба сидели молча. Наконец Матрена Павловна грустно улыбнулась.

— Подождите-ка минутку, я сбегаю в магазин. Я тоже кое-что понимаю в угощении.

Она скоро вернулась с бутылкой водки и поставила ее перед Степаненко. Степаненко с минуту поколебался — выпить или отказаться. Потом открыл бутылку, налил две рюмки, чокнулся и выпил до дна. Матрена Павловна хотела последовать его примеру, но ее остренькое лицо сморщилось в страшную гримасу, и она раскашлялась.

Неожиданно раздался стук в дверь, и в комнату вошла Айно Андреевна. Она хотела спросить у Матрены Павловны, не знает ли та, где Степаненко, и от удивления молча остановилась на пороге. Матрена Павловна залепетала:

— Человек, после длительного пути, промокший, пришел в холодную квартиру, а дома даже горячего чая нет. О человеке, товарищ доктор, надо заботиться и тогда, когда он становится старым и некрасивым, — добавила она язвительно.

— А как же, — ответила Айно Андреевна растерянно. — О всех людях надо заботиться. — Обратившись к Степаненко, она сказала: — А вас, Микола Петрович, ищут. Идет совещание. Кирьянен хотел, чтобы вы пришли.

— А что мне там делать?.. — Степаненко чувствовал себя неловко перед Айно. И зачем нужна была эта бутылка? — Что за совещание? — спросил он.

— О механизации.

Степаненко торопливо встал, надел кепку и сказал Матрене Павловне:

— Спасибо вам. Раз ищут, надо пойти.

Матрена Павловна осталась одна с недопитой бутылкой водки.

Но, очутившись на улице, Степаненко вдруг заупрямился:

— Зачем я пойду на совещание? Ведь оно давно началось.

— Но Кирьянен просил…

— Нет, не пойду. В другой раз. — Степаненко не хотел идти на собрание: от него пахло водкой.

Тогда Айно предложила:

— Пойдемте к Оути Ивановне. Она просила к ужину. А Николай придет и расскажет о совещании.

— Что у нее, именины, что ли? — буркнул Степаненко, но все же направился туда. Айно ускорила шаги, чтобы идти рядом с ним.

— Проходите, проходите, — засуетилась Оути Ивановна, передником обмахивая стулья, хотя они и так были чистые.

— Ну, теперь мы посмотрим, какой у вас сиг! — Айно чувствовала себя здесь, как дома. — А Николай еще не вернулся? Что ж, подождем! Или, может быть, все-таки тоже пойдем на собрание, как думаете, Микола Петрович? — снова спросила она.

— Никуда вы не пойдете! — запротестовала Оути Ивановна. — И ждать с ужином Николая мы не будем. Он, может, до полночи там прозаседает. Останется и ему.

Айно стала подвигать стулья и, словно у себя, повела Степаненко к столу.

— Я очень люблю свежего сига, Оути Ивановна знает. Все мы, карелы, любим рыбу. И вы привыкнете к рыбе.

— Я уже привык и к рыбе и ко всему, — усмехнулся Степаненко.

— Кушайте, кушайте! — Оути Ивановна накладывала на тарелки жареные, зарумянившиеся куски рыбы. — В прошлую ночь бог дал штук двадцать. Даже посолила немного.

— Хороший у вас бог, Оути Ивановна! — засмеялась Айно. — Ласковый такой!

— Насмотрелась я за свою жизнь на его ласки, — горько усмехнулась Оути Ивановна. — Это я так, по привычке.

— И не веруете? — удивился Степаненко.

— А кто его знает, — уклонилась Оути. — Когда жизнь хорошая, благодарю его, а когда худо бывает, приходится самой выбираться из воды на сушу.

Ели молча. Поджаренные сиги оказались действительно вкусными. Степаненко ел с большим аппетитом, и Оути Ивановна незаметно подкладывала ему новые куски.

Забота хозяйки была ему приятна, но, скупой на слова, он не пытался выразить свои чувства. Просто было хорошо после долгой дороги сидеть здесь, в теплой, уютной комнате, за столом умелой, доброй, ласковой хозяйки. И какие люди разные! Всего полчаса назад он слушал вздохи Матрены Павловны: «Нам, культурным людям, тяжелее…» Оути Ивановна не болтает о культуре, она ни на кого не жалуется, она без лишних слов и вздохов старается сделать жизнь приятней и легче каждому, чью беду заметит, а замечает она все.

— Спасибо, спасибо, Оути Ивановна! — говорил Степаненко, отодвигая тарелку. В эту благодарность он невольно вкладывал больше чувства, чем следовало бы за ужин.

Стали пить чай. Вскоре в комнату ворвался Николай — веселый, шумный.

— Что у нас было! — крикнул он с порога. — Утерли нос Мякелеву. Машин не отдадим, решили коллективно! Но это еще не все. Мы должны приставить их к делу. Ипатов сказал: «Ладно, говорит, пусть механизмы останутся у вас, но смотрите!» Это значит, что приедет еще и, если мы не сумеем их использовать, заберет!

— Ну, и как думаешь, сумеете? — спросила Айно.

— Сумеем! Правда, Микола Петрович? А почему ты не пришел на совещание? Про тебя там говорили.

— Про меня? Кто же? — удивился Степаненко.

— Кюллиев говорил, Кирьянен, даже Ипатов, кажется. Говорили, что у нас есть люди, которые умеют обращаться с любым механизмом, и тебя называли…

Степаненко что-то пробормотал про себя, потом произнес вслух:

— А почему бы нам не справиться? Не впервые же!

На следующий день Степаненко и Пааво помогали Николаю устанавливать обогревательный бак. Пааво был весел и оживлен. Таким Николай впервые его видел. Они шутя нападали друг на друга, толкались, как маленькие. Степаненко останавливал их, добродушно ворчал:

— Что же это вы? Давайте уж баловаться после работы. А то я возьму ремень да как дам!

— Ну-ка, давай, Микола Петрович! — смеялся Николай.

— Ты не очень-то задирайся! — Степаненко состроил свирепую гримасу. — Сроду ремня не давал детям, а теперь возьму и дам. Кому пожалуешься? Маме?

Пааво, желая показать свою ловкость, побежал по узкому борту судна и вдруг, потеряв равновесие, упал в воду. Степаненко вытащил его, но рассердился уже всерьез.

— Этак мы ничего не сделаем! — заворчал он. — Можно подумать, что вы оба маленькие. Марш домой, Пааво! — приказал он. — Сделаем без тебя.

Пааво, смущенный, поплелся домой. Но не прошло и часа, как он снова появился у машины.

— Переоделся? Не простудишься? — спросил Степаненко, осмотрев его сухую одежду.

— Хочу — простужусь, хочу — нет, — засмеялся Пааво.

— Ну-ну! Закалять себя, конечно, надо, только не таким способом, — проворчал Степаненко.

— Давай, давай, — поддержал приятеля Николай. — Только в следующий раз перед тем, как прыгать в воду, разденься.