В заливе ветров

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Был вечер, когда Воронову позвонили, что последняя древесина спущена через лоток. Сплав подходил к концу. Потапов спрашивал; может ли он отпустить колхозников домой? Куда отправить остальных людей из бригады — в Туулилахти или на другие участки рейда? Или есть какой-нибудь план работы на Пуорустаёки?

Последний вопрос был задан с умыслом. Потапов напоминал о своем предложении строить плотину.

— Колхозников отправить по домам, — диктовал Воронов в трубку. — Бригада отправляется на Пуорустаёки строить плотину на новом месте. Вы, товарищ Потапов, будете руководить строительством. Приступить к заготовке дополнительных строительных материалов на месте. Основание плотины сделать из цемента. Цемент начнем направлять завтра. Из сплавной конторы прибудет специалист и даст необходимые указания. Если он задержится, я сам приеду. Когда закончат строительство электростанции, направим отсюда рабочих. Есть вопросы?

Вопросов не было. Положив трубку на место, Воронов отправился на запань.

На рейде испытывали новую шпалорезку. Оставалось сделать предохранительное заграждение, и завтра ее можно пустить. Надо было только подобрать дельного рабочего. Воронов послал курьера за Анни Мякелевой и вернулся в контору, где его уже ожидал Кирьянен с нарядами на работу.

— Кого мы назначим на место Мякелева? — спросил Воронов у Кирьянена и сам же ответил: — Что, если Александрова?

— Это хорошо! А кто будет главным механиком?

— Механик Кирьянен, что скажешь, а?

Кирьянен посчитал это шуткой, нахмурился и сухо ответил:

— Механику Кирьянену слишком далеко до главного механика. Ему еще надо многому учиться.

— А если Степаненко?

— Это другое дело!

Анни уже догадалась, зачем ее вызвали.

— Вы хотите поговорить об отце?

— Да. Завтра пускаем дисковую пилу, — сказал Воронов. — Но мне трудно уговаривать его. Что он делает?

Анни замялась. Правда была слишком неприглядна, но лгать она тоже не могла.

— Пишет жалобы. Хорошо, я попробую убедить его.

Кирьянен только вздохнул. Он знал, что если человек, вместо того чтобы посоветоваться со своей совестью, начинает писать жалобы, толку от него не добьешься.

Когда Анни пришла домой, отец сидел за столом. Перед ним была большая стопка бумаг и записных книжек.

Искоса взглянув на дочь, он продолжал работу. Анни села и нерешительно сказала:

— Туатто, ты не сердись на меня. Я тогда погорячилась. А нам давно надо поговорить по-дружески…

— Вот это правильно, — Мякелев положил ручку на чернильницу. — Ты мне дочь, и нам лучше действовать сообща. Ты должна хоть немного помочь мне.

— Я этого и хочу.

Мякелев повеселел.

— Вот мы и договорились. Во-первых, ты должна рассказать все, что Никулин говорил обо мне.

— При чем тут Николай?

— Очень просто, доченька. Это он побежал жаловаться на меня, когда я ему не дал каких-то труб. Я хочу вывести на чистую воду всю эту банду, которая выступает против меня. Я человек терпеливый, мирный, но до поры до времени. И тогда я ни перед чем не остановлюсь. Я доберусь до самого министра. И Воронову не сдобровать — и за плотину, и за многое другое. А также и Потапову попадет за самоуправство.

— Туатто, — мягко сказала Анни, — ты поступаешь неправильно.

— А как? Подскажи. Ты чаще меня бывала в Петрозаводске, знаешь начальство. К кому обратиться? Может быть, в Совет Министров?

— Туатто, все это не то. Никуда не надо обращаться.

— А что мне делать? Ждать милости от Кюллиева?

— И милости никакой не надо! — Анни прикусила губу, чтобы сдержаться. — Туатто, завтра дисковая пила будет готова. Ты очень скоро научился бы управлять ею…

Мякелев стукнул по столу:

— Я уже сказал тебе, что не пойду ни на пилу, ни в сторожа! Мне сейчас трудно, я просил у тебя совета, помощи, а ты…

— А куда же ты пойдешь от своих товарищей?

— Пойду искать свои права… Пойду так далеко, как потребуется, но этого дела так не оставлю. Я знаю, почему Воронов меня уволил. Из-за тебя. И еще потому, что он слушается всяких воров… Я знаю!..

— Туатто, почему ты обо всех людях думаешь так плохо?

Мякелев дышал тяжело, руки его дрожали, от гнева он стал заикаться.

— Л-люди? В-воры они все! А т-ты… за них? Так я т-тебе не отец, если ты за них, п-против м-меня!..

Теперь уже вспыхнула Анни. Впервые она так ясно увидела внутренний мир своего отца. «Я тебе не отец», — повторила Анни и вдруг поняла, что он действительно не такой, каким должен быть настоящий отец. Тетка, сестра матери, жила во время войны в значительно более тяжелых условиях, но отец все-таки отдал Анни к ней на воспитание и взял ее к себе только тогда, когда Анни начала сама зарабатывать. А когда мать лежала в больнице с воспалением легких, разве отец тревожился о ее судьбе? А как он к ней, к Анни, относится сейчас? Ему бы только повыгодней для себя выдать ее замуж.

Красная от злости и стыда, Анни выскочила на улицу. Она чувствовала себя одинокой, такой одинокой, что хотелось заплакать. По любому другому поводу она могла бы поговорить со своими друзьями — с комсомольцами, Кирьяненом, Вороновым. Будь она сама на их месте, она легко бы решила, как надо относиться к Мякелеву. Но Мякелев — ее отец! Какой угодно, но отец! Самый близкий человек ей — мать. Но что она может сказать матери? Только расстроит ее. Но и так — бродить бесцельно по улицам с заплаканными глазами — она тоже не могла.

Анни смахнула слезы и решительными шагами направилась на запань.

Свежий ветер с реки немного успокоил ее. Теперь она пожалела, что так грубо обошлась с Николаем при последней встрече. Ведь он прав! Она вспомнила и то, что Николай единственный, кто не смеялся над отцом в то ужасное утро. Да, надо разыскать его. Вероятно, Николай сейчас дома, так как на сплоточной машине она увидела Пааво. Не раздумывая над тем, что она скажет Николаю, Анни направилась прямо к дому Никулиных. Но Николая не было, — оказывается, он на работе. Оути Ивановна сидела на кухне и взбивала масло.

— Посиди, доченька, — попросила Оути Ивановна. — Хочешь молочка топленого? Или, может быть, свежей сыворотки?

Анни рассеянно села за стол и стала прихлебывать тепловатую сыворотку.

— Ушла я, доченька, из конторы, — рассказывала Оути Ивановна. — Ты мне как дочь родная, скрывать от тебя не буду: меня уже давно тянуло работать в больнице, у Айно. Много мне пришлось горя хлебнуть в жизни, и я знаю, как хорошо услышать теплое, ласковое слово, когда на сердце тяжело. Вот Айно и уговорила меня. Говорит, я нужна ей, чтобы помочь держать в чистоте больницу и все такое. Только не знаю, что у меня получится. Когда беда у людей, я тут и сама плачу.

— Привыкнете, Оути Ивановна, — машинально ответила Анни.

Посидев немного, она пошла на сплоточную машину.

— Вот чистим машину, — объяснил Николай, — в честь расставания. Подожди, Анни, мы сейчас кончим. Вместе пойдем.

Медные части машины блестели, как самовар Оути Ивановны.

— Ты все еще сердишься? — тихо спросила Анни, когда они шли по берегу, направляясь к поселку.

— Разве я могу сердиться на тебя?

— Отец стал совершенно невозможным…

— Не будем говорить об этом, тебе ведь тяжело.

— Да, не легко, Коля. Но скажи, что бы ты сделал на моем месте?

— Я? Да я… — Николай-то знал, что он бы сделал, но, представив себя на месте Анни, понял — все это не так просто, и умолк.

— Я не хочу больше жить с ним, — с трудом сказала Анни. — Только вот муамо жалко…

Сердце у Николая забилось часто-часто. Вот когда он, наконец, может оказать ей ту помощь, о какой всегда мечтает настоящий друг. У него уже вертелись на языке самые убедительные слова, но он боялся, что Анни опять рассердится.

— Я, возможно, перееду к Айно Андреевне, — опередила Анни Николая.

Николай вздохнул и ничего не сказал. Он был счастлив уже тем, что она пришла к нему со своим огорчением! Сжав ее горячую руку, словно говоря, что пойдет за нею на край света, он молча шагал рядом до самого домика Айно Андреевны.

И Анни, прощаясь с ним у крылечка, тоже ничего не сказала. Но Николай знал, что Анни все поняла, знал он также и то, что она со своей бедой совладает. Ведь бывают минуты, когда слова не нужны.