Воспоминания японского дипломата

ГЛАВА 10. Посол в СССР

Я добирался из Берлина в Москву через Мюнхен и Варшаву. Неописуемым одиночеством веяло от бескрайних русских равнин, погруженных в зимнюю спячку. Я и раньше бывал в Москве, но на этот раз меня особенно поразила меланхолия на лицах прохожих. Вскоре после прибытия я встретился с наркомом иностранных дел Литвиновым и вместе с ним (он в данном случае исполнял функции переводчика) отправился вручать верительные грамоты председателю Президиума Верховного Совета СССР Калинину. Он принял нас в косоворотке, которые русские носят в повседневной жизни. Я и мои сотрудники были в официальных костюмах, в связи с чем ситуация выглядела несколько странной. Калинин оказался очень человечным стариком. Однако, как выяснилось в дальнейшем, встретиться еще раз нам не было суждено¹.

¹ Очевидно, автор воспоминаний запамятовал этот момент мы приводим ниже фотографию из Российского государственного Архива кино- фотодокументов, на которой М. И. Калинин запечатлен в официальном костюме и с галстуком (Прим. ред.).

Я хорошо разбирался в российских делах, ибо занимался ими довольно долгое время, начиная с назначения в Первый сектор Европейско-Американского бюро министерства иностранных дел. Моя первая задача по прибытии в Москву состояла в выработке modus vivendi о рыболовстве. Как было подробно рассказано в главе, посвященной описанию моей работы директором Европейско-Американского бюро, я прекрасно сознавал тот факт, что пересмотр японо-советского соглашения о рыболовстве стал невозможным ввиду заключения Антикоминтерновского пакта и что нам едва ли удастся продолжать лов рыбы на основе ежегодно возобновляемого modus vivendi. К тому же, по мере укрепления международных позиций Советского Союза, русские с каждым годом проявляли все большее рвение в попытках покончить с японскими концессиями на рыболовство в северных водах и на добычу угля и нефти на Сахалине. Отношения между Японией и СССР стали крайне натянутыми из-за Чанкуфынского инцидента в августе 1938 года.

Того Сигэнори после вручения верительных грамот председателю Верховного Совета СССР М.И. Калинину. Присутствует М.М. Литвинов, 1938 г.

Инцидент отрицательно сказался и на урегулировании рыболовной проблемы, ибо русские в своей массированной пропаганде утверждали, что в ходе сражения японскую армию отогнали от границы. С приближением конца года, когда рыболовное соглашение подлежало пересмотру, посол Сигэмицу предпринимал попытки договориться о modus vivendi, но ситуация складывалась так, что от русских не поступало никакого отклика. Тем не менее я настаивал на проведении переговоров, указывая, что СССР обязан пойти на них ввиду особого статуса соглашения о рыболовстве, основанного на Портсмутском договоре. Наконец, русские согласились начать переговоры и предложили закрыть значительное число рыболовных участков, находившихся под японской администрацией. Состоялось несколько обсуждений, но из-за значительного расхождения мнений заключение соглашения стало невозможным. К концу года никаких признаков решения этой проблемы не просматривалось.

В январе следующего года переговоры возобновились, но Литвинов из раза в раз просто повторял свои доводы, и ничто не предвещало примирения точек зрения. Из Токио поступила телеграмма с сообщением о том, что наш парламент также занимает твердую позицию в этом вопросе и что в худшем случае рыболовные суда выйдут в море на свой страх и риск. Хотя Япония была наделена фундаментальным, договорно оформленным правом на рыболовство, мы понимали, что поскольку лов должен был производиться в советских территориальных водах, могли возникнуть нежелательные инциденты. В этой обстановке было сочтено за лучшее временно приостановить переговоры с тем, чтобы могло спасть напряжение прошедших дискуссий.

Того Сигэнори — посол Японии в Москве

Именно в этот момент из Германии поступила телеграмма посла Осима, который сообщал, что в связи с проблемой укрепления Антикоминтерновского пакта в Германию вскоре должен прибыть министр-посланник Ито, и поскольку министерству иностранных дел направлен запрос на разрешение собрать наших послов в странах Европы, посла в Москве просят по прибытии министра-посланника в Берлин приехать туда же, выслушать его доклад о положении дел в Токио и обсудить проблему. Незадолго до получения этой телеграммы я слышал от проезжавших через Москву японцев, что на встрече японских послов в европейских странах (послы в России и Польше в ней не участвовали) ощущался явный настрой в пользу Трехстороннего союза, и что, когда посол Осима поднял этот вопрос перед послами, они высказались за его заключение. Поэтому я подозревал, что предлагаемая встреча является попыткой создать единый фронт для давления на министерство иностранных дел в этом вопросе. Сам я был против такого союза и считал, что, если дело пустить на самотек, Японии будет нанесен серьезный ущерб. Поэтому я решил ехать в Берлин.

Поскольку даже на самую быструю поездку из Москвы в Берлин требовалось два дня, я подумал, что не успею на берлинскую встречу, если буду ждать ответа из Токио. А посему просто направил в министерство иностранных дел телеграмму с сообщением о своем отъезде в Берлин в связи с предложением посла Осима. Как я выяснил по прибытии в Берлин, министерство иностранных дел не одобрило эту встречу, и, кроме меня, на ней присутствовал только посол в Италии Сиратори. В тот вечер на приеме в японском посольстве я выразил твердую убежденность в отсутствии необходимости в Трехстороннем союзе, но, разумеется, достичь единства мнений присутствующим не удалось.

На следующий день рано утром я посетил министра-посланника Ито в отеле "Бристоль” и сказал ему, что, вопреки расчетам сторонников Трехстороннего союза, он не будет способствовать урегулированию "Китайского инцидента”, а, скорее втянет Японию в какой-нибудь европейский конфликт. Далее я напомнил министру-посланнику, что германское предложение имеет в виду Англию и Францию, и поэтому из него ничего не выйдет, ибо целевые интересы Японии ограничиваются Советским Союзом. Я настойчиво призывал его немедленно вернуться в Токио и противодействовать заключению союза. На следующий день я выехал из Берлина в Москву, и на этом мое участие в решении проблемы укрепления Антикоминтерновского пакта закончилось.

Того Сигэнори с сотрудниками японского посольства в Москве, 1939 г.

Что касается давнего вопроса о заключении рыболовной конвенции, то переговоры о ней возобновились в феврале после моего возвращения в Москву. Я обнаружил, что Литвинов начал мало-помалу идти на уступки. Я, со своей стороны, принялся делать тоже самое, продвигаясь к заключению modus vivendi. Ни на одних из моих дипломатических переговоров мне не приходилось так много спорить, как в тот раз. Каждая беседа с Литвиновым продолжалась четыре-пять часов, и часто я сильно уставал от его пустословия. Однако, как сообщила мне жена, Литвинов сказал ей, что его удивляет моя разговорчивость.

Наконец, в апреле, буквально накануне открытия рыболовного сезона, соглашение было подписано. Поскольку в Токио одно время весьма опасались выхода японских судов на лов по собственной инициативе и, как следствие, разрыва отношений с СССР, министр иностранных дел позволил себе крайне необычный жест, направив мне послание с поздравлением и с благодарностью за чувство облегчения, которое он ощутил в связи с решением проблемы.

Покидая Литвинова после наших длительных бесед, я обычно встречал в его приемной британского посла Сидса, тоскливо ожидавшего своей очереди. Он начал появляться там в середине марта и, как правило, говорил мне: "Благодаря Вам, меня сегодня опять заставляют ждать". Должно быть, подумалось мне, ведутся какие-то важные переговоры, раз британский посол так часто приходит на беседы. Позднее я заметил, что он стал приходить в сопровождении французского посла. Поскольку все это происходило сразу же после заключения пакта о помощи Польше в конце марта, я понял, что они могут обсуждать только вопрос о трехстороннем сотрудничестве Англии, Франции и СССР. Постепенно в европейских политических кругах распространились слухи о содержании предстоящих переговоров. По моим наблюдениям, на обедах, устраивавшихся в Москве, британский посол каждый раз был в более мрачном настроении по сравнению с временем начала его переговоров с Литвиновым. В начале мая Литвинова неожиданно сместили, и народным комиссаром иностранных дел по совместительству был назначен председатель Совета народных комиссаров Молотов. По всем признакам стало очевидным, что завершение переговоров столкнется с огромными трудностями.

После вступления Молотова на пост народного комиссара иностранных дел оставался еще ряд вопросов, связанных с рыболовными и сахалинскими концессиями, но ни один из них не представлял собой какой-либо сложности. Однако Молотов лично уделял так много внимания переговорам даже о мало-мальски важных вопросах, что мне становилось неловко беспокоить столь занятого человека тривиальными делами. В то же время меня поражала его прекрасная осведомленность о них. Более того, в отличие от условий, существовавших при Литвинове, необходимости в затяжных спорах не возникало, и переговоры проходили довольно гладко. Однажды посол Сиде, посетив меня, совершенно серьезно заявил: "Я веду переговоры с Молотовым, но, похоже, у меня ничего не получается. У Вас же, по всей видимости, все идет прекрасно, и ваши переговоры быстро продвигаются вперед. Какую тактику Вы применяете?” В ответ я отметил, что, во-первых, Молотов, вопреки сообщениям министров малых стран, граничащих с Советским Союзом, не занимает высокомерную позицию и старается решать дела рациональными методами. Во-вторых, указал я, Литвинов был недостаточно близок к Сталину и часто выдвигал жесткие доводы, с которыми приходилось спорить, а затем резко отступал от своих слов, поскольку, по всей видимости, ему не удавалось получать у Сталина одобрение своей позиции. В результате наши споры, естественно, заходили в тупик. В отличие от Литвинова, Молотов, напротив, с готовностью шел на уступки, когда мое мнение представлялось ему правильным, что облегчало переговоры. Выслушав мои замечания, посол Сиде ответил: “Молотов не говорит на языке дипломатии”.

Что касается военного союза Англии, Франции и России, то российская сторона, по-видимому, находилась в благоприятном положении. Дело в том, что еще до переговоров с СССР Англия заключила пакт о взаимопомощи с Польшей, но предоставление военной помощи оказалось затруднительным ввиду географического положения двух стран: помощь с севера могла поступать в Польшу не иначе, как через Советский Союз. Поскольку в такой ситуации Англия стремилась заручиться сотрудничеством СССР, русские имели возможность настаивать на благоприятных для себя условиях. Фундаментальная политика Советского Союза состояла в том, чтобы способствовать усилению соперничества между капиталистическими странами, оставаясь при этом в стороне. Поэтому русские не видели большой необходимости в союзе с Англией и Францией и, судя по всему, манипулировали ими, как хотели. Помимо всего прочего, Польша, объект предлагавшейся помощи, отнюдь не желала получать таковую от России, и ее позиция создавала дополнительные трудности для переговоров.

В этой связи в Москву направили англо-французскую военную миссию, и трудности англичан и французов ни для кого не были секретом. 20 августа неожиданно было объявлено о заключении экономического соглашения между Германией и Советским Союзом, а на следующей день в печати появилось заявление о том, что в ближайшие два-три дня министр иностранных дел Германии Риббентроп прибудет в Москву для заключения германо-советского пакта о ненападении. Именно в это время в Москве проходил веселый авиационный праздник и, как я понял, англо-французская военная миссия, не имея возможности ни продолжать переговоры, ни вернуться восвояси, пребывала в чрезвычайно неловком положении.

Того Сигэнори и Ф. Шуленбург

Переговоры о заключении пакта о ненападении были полностью завершены еще до прибытия Риббентропа в Москву, и единственная нерешенная проблема касалась сроков его действия. После непродолжительных переговоров в Кремле было опубликовано официальное заявление об успешном заключении пакта. Германский посол Шуленбург, присутствовавший на переговорах, на все лады восхвалял мудрость Сталина, который, по его словам, сам вел переговоры. Риббентроп говорил, что пакт можно подписать хоть на двадцать пять или на тридцать лет, но Сталин счел столь длительный срок нереальным и предложил десятилетний период. Предложение приняли, и пакт был заключен. Следует, однако, отметить, что каждая из сторон видела в пакте средство для достижения своих собственных целей. Германия совершенно явно старалась укрепить свои тылы с тем, чтобы иметь возможность сконцентрировать усилия на борьбе против Англии и Франции, а Россия, в свою очередь, пыталась отвести от себя германскую угрозу и обратить ее против Англии и Франции.

С подписанием пакта о ненападении вопрос о Трехстороннем союзе между Японией, Германией и Италией на время отошел на задний план. Между тем в Европе с начала августа стали слышаться все более громкие требования Германии о возврате Данцига и "польского коридора". Постепенно эти требования оказались в центре внимания, и, несмотря на серьезные усилия британского правительства, ситуация ухудшалась с каждым днем. Наконец, под предлогом того, что польские солдаты открыли огонь по немецким войскам неподалеку от польской границы, Гитлер ранним утром 1 сентября отдал приказ о нападении на Польшу. Так началась вторая мировая война.

В связи с днем начала войны мне вспоминается прием, который я давал накануне в саду подмосковной виллы японского посольства. Виллу, саму по себе довольно небольшую, окружал огромный сад, который прекрасно подходил для приемов под открытым небом. За две-три недели до 31 августа всему дипломатическому корпусу были разосланы приглашения. Однако крах переговоров между Англией, Францией и Россией, заключение германо-советского пакта о ненападении и обострение проблемы "коридора” шаг за шагом ухудшали и без того тяжелую ситуацию. В частности, именно 31 августа посольства соответствующих стран получали срочные сообщения о серьезности кризиса в германо-польских отношениях. Поэтому наш прием проходил в чрезвычайно напряженной атмосфере. Послы, министры-посланники и другие дипломаты явились на прием в сопровождении членов семей, но, похоже, все чувствовали себя неловко и ощущали тяжесть на сердце. Присутствовали многие работники немецкого и польского посольств, но они с мрачными взглядами стояли в стороне от всех, в то время как дипломаты дружественных стран беседовали друг с другом. Поспешные прибытия и отъезды гостей являли собой поразительную картину. Как оказалось, на том приеме дипломатический корпус Москвы в последний раз собрался в полном составе перед второй мировой войной.

Англия и Франция объявили о состоянии войны с Германией 3 сентября, когда до полного захвата Польши германскими войсками оставалось еще три недели. В тот же период стало очень неспокойно на маньчжуро-монгольской границе. Советские и монгольские войска вторглись в район Номонхан, права на который предъявляло Маньчжоу-го, и постепенно вооруженные стычки переросли в крупномасштабные сражения с участием танков и авиации. В этих условиях правительство Японии подняло Квантунскую армию, расквартированную в Маньчжурии, и в то же время поручило мне провести с советскими властями переговоры об урегулировании инцидента. В ходе обмена телеграммами с Токио я указывал, что, коль скоро мы начнем переговоры, нам нужно преисполниться решимости продолжать их до успешного завершения, ибо при огромной концентрации войск обеих сторон провал переговоров может привести к тотальной войне. В результате я был наделен полномочиями действовать исключительно по своему усмотрению. Мое предложение об урегулировании различных нерешенных вопросов было принято, и мы начали переговоры с обсуждения Номонханского инцидента.

В ответ на мое предложение об обоюдном прекращений огня при том, что войска обеих сторон останутся на занимаемых в данное время позициях, и о начале переговоров о демаркации границы народный комиссар Молотов стал настаивать на отводе японской армии из района Номонхан, поскольку она-де проникла на территорию Монголии. Я, не соглашаясь с такой постановкой вопроса, подчеркивал, что японская армия в своих действиях исходила из того, что территория, о которой идет речь, является частью Маньчжоу-го, и поэтому до установления государственной границы отвод наших войск невозможен. Какое-то время я опасался краха переговоров, но 16 сентября Молотов внял моим доводам и согласился на прекращение военных действий при сохранении позиций, занимавшихся обеими армиями, а также на создание комиссии по демаркации границы. Таким образом, Номонханский инцидент удалось урегулировать. Из Токио я получил благодарность за устранение напряженной ситуации, которая могла привести к краху отношений между двумя странами. Этим успехом мне во второй раз после решения вопроса о рыболовном соглашении с Россией, о чем говорилось выше, удалось предотвратить разрыв.

Теперь инцидент подлежал урегулированию на месте, но, поскольку четырехсторонние переговоры между Японией, Маньчжоу-го, Монголией и СССР не прогрессировали, вопросы, связанные с обменом военнопленными и установлением линии государственных границ в Номонханском районе, опять вынесли на обсуждение между Молотовым и мной в Москве. Молотов согласился признать район Алушэнь, который имел наиболее важное значение для Японии и Маньчжоу-го, частью последнего, а мы решили уступить Монголии остальную часть спорной территории. Таким образом, урегулирование было достигнуто. Практическую демаркацию границы предстояло провести на месте. Итак, Номонханский инцидент был полностью закрыт. В августе 1942 года я получил послание от премьер-министра Маньчжоу-го Чжана, который сообщал о завершении демаркации границы и выражал благодарность за проделанную мною работу. Как выяснилось впоследствии, в разговоре со старшим офицером штаба Квантунской армии, она не только не имела намерения раздувать Номонханский инцидент в тотальную войну с Советским Союзом, но и твердо верила в то, что район Номонхан является частью Маньчжоу-го. Кстати, после Номонханского инцидента Квантунская армия проявляла большую осмотрительность, чтобы не провоцировать Советский Союз.

За несколько дней до начала переговоров о Номонханском инциденте меня посетил германский посол Шуленбург, который сообщил о готовности Германии в случае необходимости оказать любые посреднические услуги или помощь в этом вопросе. Я ответил, что, поскольку Германия уже стала участницей войны, то по зрелом размышлении её посредничество или добрые услуги представляются неприемлемыми.

Свеж в моей памяти и еще один инцидент из тех, что происходили в то бурное время. Переговоры о заключении рыболовного соглашения, которые велись во второй половине 1939 года, в последний момент, наконец, увенчались успехом, и его подписание состоялось на заре 1 января. После подписания, в знак завершения переговоров, длившихся всю ночь в стенах Кремля, по приказу Молотова были поданы кое-какие hors d’oeuvres и напитки, и он поднял тост за улучшение советско-японских отношений, в котором также выразил благодарность за мои усилия. В ответ поднял бокал и я, сказав о знаменательности того факта, что первый день 1940 года, который станет памятным для всего мира, я встречаю в Кремле.

Сразу же после подписания пакта о ненападении с Советским Союзом Германия стала стремиться к укреплению экономических связей с Россией. С началом войны против Англии и Франции Германия удвоила свои усилия в экономической области и направила в Москву министра-посланника Риттера и опытных экономистов типа Шнурре, которым было предписано обеспечить надежные поставки военных материалов и продовольствия. СССР в то время старался удовлетворять желания немцев. Между тем 28 сентября было подписано советско-германское соглашение о разделе Польши и о передаче Советскому Союзу белорусской территории.[64] Кроме того, заключив пакты о взаимопомощи с тремя прибалтийскими странами, Эстонией, Латвией и Литвой, Советский Союз получил в свое распоряжение военно-морские базы. С требованиями о предоставлении военно-морских баз и о территориальных уступках СССР обратился и к Финляндии, но финны с их острым чувством независимости отказались удовлетворить их. Тогда русские начали 30 ноября широкое наступление, и, хотя финны сражались великолепно, пытаясь отбить его, они были вынуждены капитулировать, ибо находились в одиночестве и не получали никакой помощи. Наконец, в марте 1940 года, согласившись уступить Карельский перешеек и полуостров Ханка в долгосрочную аренду России, Финляндия обрела мир.

В связи с этими инцидентами хотелось бы поделиться некоторыми наблюдениями и впечатлениями. Во время раздела Польши, как говорил мне Шуленбург, участвовавший в переговорах, Сталин требовал передать ему только белорусскую территорию, которая его интересовала, а остальное, в том числе и Варшаву, оставлял на усмотрение Германии. Этот факт наглядно иллюстрирует реалистичность политики, проводившейся российской дипломатией, и твердую решимость ограничивать свою сферу деятельности необходимым минимумом. Далее, мне представилась возможность сделать кое-какие личные наблюдения в мае 1940 года во время поездки по странам Северной Европы, которую я совершил, чтобы отдохнуть после заключения соглашения о рыболовстве. В Ленинграде я увидел одетых в жалкую зимнюю форму русских солдат, возвращавшихся с финского фронта. Все они очень страдали от обморожений, и их вид красноречиво свидетельствовал о жестоких сражениях, которые выпали на их долю. При въезде в Хельсинки были видны следы русских бомбежек, и каждый финн, с кем мне приходилось встречаться, со злобой говорил о русских. Некоторые с гордостью демонстрировали захваченные у русских трофеи типа, например, флагов и оружия. Тогда я очень остро осознал, какая печальная судьба уготована малым странам, граничащим с крупными державами. В то же время меня глубоко тронуло горячее стремление финнов к свободе и независимости. Поскольку с министром-посланником Финляндии в Москве Коскиненом мы дружили домами, мне посчастливилось несколько раз встретиться с президентом Финляндии Паасикиви. Больше всего меня поразили решительное настроение и мужество престарелого президента перед лицом чрезвычайного общенационального испытания. В ходе поездки я также посетил Швецию и заметил, что и шведы испытывают страх перед Россией. Опасаясь нападения с ее стороны в любой момент, они по всей стране соблюдали строгую светомаскировку.

В апреле 1940 года Германия совершила вторжение в Данию и Норвегию, затем, пройдя маршем через Голландию и Бельгию, оккупировала Париж и заключила перемирие с Францией, в то время как германские войска давили на британские силы в Дюнкерке, а германские ВВС неустанно бомбили территорию самой Англии. В июле СССР аннексировал три прибалтийские страны и навязал Румынии раздел Бессарабии и Буковины. Аннексия Буковины преследовала цель создать базу для броска России на юг, но в то же время служила средством сдерживания германского Drang nach Osten через Чехословакию. Как я говорил, Россия стала нацеливать свои копья в разных направлениях, и ее готовность снабжать Германию товарами военного назначения постепенно поостыла. Именно в это время посол Шуленбург и министр-посланник Риттер, которого специально направили в Москву для утряски экономических проблем, стали говорить мне о своих сомнениях в российской искренности.

Наблюдая за всеми этими событиями, я начал беспокоиться о положении Японии. Пожар "Китайского инцидента” разгорался день ото дня, и Япония, не имея средств справиться с чунцинском режимом, планировала урегулировать проблему с помощью Ван Цзинвэя, который посетил Японию в конце июня 1939 года. Соединенные Штаты после того, как президент Рузвельт выступил в Чикаго с антияпонской речью о "карантине для агрессоров", усилили помощь чунцинскому режиму Чан Кайши и начали оказывать на Японию экономическое давление. В частности, в июле 1939 года Япония получила от США уведомление об отмене договора о торговле и мореплавании между двумя странами. Япония, со своей стороны, предприняла попытки достичь modus vivendi, но США оставили их без внимания. Поскольку отмена Соединенными Штатами договора о торговле и мореплавании совершенно очевидно преследовала цель оказать давление на Японию, ее надежды на modus vivendi без коренного изменения политики в отношении Китая были абсолютно тщетными.

В этот момент мне подумалось, что Японии не остается ничего иного для укрепления своих позиций, кроме заключения пакта с Россией и мирного урегулирования с чунцинским режимом на умеренных и рациональных условиях. Свои соображения я изложил в телеграмме министерству иностранных дел. Что касается методики достижения договоренностей с СССР, то я рекомендовал министерству сформулировать политику, ориентированную на заключение пакта о ненападении и торгового соглашения. Такая политика должна была заблокировать антияпонский курс США и лелеемые ими меры по усилению давления на Японию посредством сближения с СССР. Ожидалось, что таким образом США придется пересмотреть свои позиции. Предлагавшаяся политика должна была бы быть пассивной и не содержать и подобия вызова Англии и Америке. Однако Кабинет Абэ, который слепо надеялся на достижение modus vivendi с Соединенными Штатами, так и ушел в отставку, не потрудившись даже рассмотреть эти меры. Поэтому мне пришлось направить первого секретаря посольства Сайто в Токио с поручением разъяснить суть моих предложений новому министру иностранных дел Арита и другим ведущим деятелям, связанным с российскими делами. В результате нам удалось достичь взаимопонимания, и переговоры о заключении договоров о ненападении и торговле начались.

Бывший директор Торгового бюро Мацусима Сикао, назначенный министром-посланником в Швецию, по пути в Стокгольм остановился в Москве, чтобы помочь мне. С советской стороны в переговорах участвовал лично министр торговли Микоян, и, начиная с декабря 1939 года состоялось несколько туров. После заключения перемирия в Номонханском районе в сентябре предыдущего года отношение Москвы к Японии стало дружественным, и различные проблемы решались в атмосфере исключительной сердечности. Поэтому и переговоры о заключении торгового соглашения продвигались чрезвычайно гладко. Однако вопрос об объеме торговых операций, подлежащих включению в соглашение, а также давний вопрос о полномочиях советской торговой миссии в Японии завели их в тупик. Тем временем мне пришлось вернуться в Японию, и завершения переговоров я так и не дождался.

В связи со вторым вопросом, а именно пактом о ненападении, инструкция нашего министерства иностранных дел предусматривала, что этот документ должен быть подписан в форме пакта о нейтралитете, и именно на основе этой инструкции я начал переговоры с Молотовым. В ответ на мой план Молотов выдвинул контрпредложение, которое сводилось к тому, что каждая из договаривающихся сторон будет воздерживаться от вступления в группировки со странами, враждебными другой стороне-участнице пакта. Молотов далее заявил, что он готов учесть мою просьбу о непредоставлении помощи чунцинскому режиму, но, с другой стороны, Россия хотела бы, чтобы Япония отказалась от своих интересов на Сахалине (имелись в виду права на добычу нефти и угля). У этих предприятий всегда были нелады с советской властью, и им с трудом удавалось продолжать работу только благодаря огромным субсидиям японского правительства. Поэтому я давно пришел к выводу, что Японии следует отказаться от интересов на Сахалине в обмен на другие права. Если бы Япония была готова отказаться от них, а Советы — прекратить помощь режиму Чан Кайши, переговоры о заключении пакта о ненападении немедленно завершились бы успехом.

Однако именно тогда в ходе так называемой "чистки Мацуока” меня отозвали на родину, и переговоры в преддверии их завершения пришлось бросить. Американские представители в Москве, которые внимательно следили за улучшением советско-японских отношений, по всей видимости, решили, что переговоры о пакте о ненападении завершены, коль скоро на моем прощальном приеме в японском посольстве присутствовали, причем довольно долго, народный комиссар иностранных дел Молотов, народный комиссар торговли Микоян и заместитель наркома Вышинский. Мне даже рассказывали, что газетчики дежурили у здания посольства, ожидая подписания пакта. Во всяком случае, американцы настойчиво стремились помешать сближению между Японией и Россией. (Официальное подписание пакта о нейтралитете состоялось на следующий год, когда в Москву прибыл Мацуока. Текст пакта не содержал пункта о непредоставлении советской помощи режиму Чан Кайши. Поведение Японии в то время едва ли кто мог понять).

В конце августа, до того, как имели место описанные выше события, ко мне в посольство как-то пришел министр-посланник Штамер. Я знал его давно, еще со времен работы в Берлине, где он часто посещал меня по личному указанию Риббентропа. На этот раз, как выяснилось в разговоре, Штамер прилетел в Москву по пути в Токио через Сибирь. Он с уверенностью объявил о чрезвычайно благоприятном положении Германии и предрек близкий крах Англии. Не тревожат Германию, утверждал Штамер, и перспективы участия в войне США. В Японию, по его словам, он направлялся, чтобы повидаться с друзьями. Наконец, мой гость заметил, что Германия рассмотрит вопрос о какой-нибудь политической договоренности с Японией, когда для этого созреют условия, и в этом случае сможет выступить в качестве посредника между Японией и Советским Союзом в интересах улучшения их отношений друг с другом. Я, со своей стороны, подчеркнул, что он, возможно, помнит о резких возражениях против Трехстороннего союза, которые имелись у меня еще во время службы в Берлине, а затем поделился сомнениями, касавшимися отношений между Германией и Россией. Германо-российские отношения представлялись мне недостаточно прочными для того, чтобы Германия могла выступать в качестве посредника других стран. Так или иначе, я телеграфировал министерству иностранных дел о цели поездки Штамера в Японию.

Наблюдая за развитием тогдашней политической ситуации на родине, я отмечал, что большинство японцев невероятно возбуждено поразительными победами Германии в Северной и Западной Европе вслед за завоеванием Франции и вот-вот ожидавшимся вторжением в Англию. Даже среди тех представителей политических и правительственных кругов Японии, которые после заключения советско-германского пакта о ненападении относились к Германии с известной сдержанностью (о пронацистской фракции я уж не говорю), превалировало желание “вскочить в поезд”, пока не поздно. Кое-кто и в министерстве иностранных дел был в высшей степени взбудоражен успехами Германии, и ко времени падения Кабинета Ёнаи высокопоставленные представители военного министерства, министерства военно-морского флота и министерства иностранных дел пришли к выводам, почти в точности совпадавшим с теми, которые впоследствии нашли отражение в решении об Основах государственной политики (приняло его следующее правительство, т.е. второй Кабинет Коноэ). Эти люди были близки к тому, чтобы добиться одобрения их у соответствующих министров Кабинета Ёнаи. И тем не менее радикальные представители различных кругов считали политику правительства Ёнаи слишком нерешительной и утверждали, что, если Япония немедленно не займет твердую позицию, для нее все будет потеряно. Они устроили заговор с целью свержения Кабинета Ёнаи, и в конце июля был сформирован второй Кабинет Коноэ.

Полпред СССР в Японии К.А. Сметанин (в центре) с Мацуока Ёсукэ (слева) и Тодзё Хидэки

Еще до прихода к власти бывший премьер Коноэ, кандидат в министры иностранных дел Мацуока, военный министр Тодзё и министр военно-морского флота Ёсида провели совещание, призванное форсировать создание "Великой восточноазиатской сферы совместного процветания" и подготовить эпохальные перемены в отношениях Японии с Германией, Италией и Россией. Между тем в начале сентября в Токио прибыл Штамер, который начал вести работу с Оттом, Осима и Сиратори. Они встретились с Мацуока, и, поскольку с предложенным планом согласилось командование не только армии, но и ВМФ, их усилия увенчались заключением Трехстороннего союза, предусматривавшего установление контроля Германии и Италии над Европой, а Японии — над Восточной Азии. Японские и немецкие архитекторы Трехстороннего союза стремились посредством сдерживания Соединенных Штатов приблизить окончание войны в Европе и урегулирование "Китайского инцидента". Этому, по их расчетам, и должен был помочь новоиспеченный союз. Но, как я уже указывал, это был просчет, и правильность моего мнения постепенно подтвердили события, о развитии которых будет рассказано ниже. Отношение Трехстороннего союза к Советскому Союзу было довольно странным, и об этом речь пойдет в главе, где описаны беседы с премьером Коноэ, которые состоялись у меня после возвращения домой. Здесь же следует лишь упомянуть, что после подписания Трехстороннего пакта Молотов неоднократно спрашивал меня об истинном значении "нового порядка” и выражал серьезные опасения по поводу смысла этих слов.

Как отмечалось выше, именно в то время, когда мы с Молотовым были уже близки к подписанию пакта о нейтралитете, я получил 29 августа распоряжение Мацуока вернуться в Японию. Выяснилось, что за исключением посла в Лондоне Сигэмицу и посла в Берлине Курусу были отозваны все послы и большинство министров-посланников. В сообщении, преподнесенном газетами как "беседа с заместителем министра”, говорилось, что причиной отзыва послужило их несоответствие тенденциям новой эры. Это означало их непригодность для "осевой" дипломатии Мацуока.

В середине октября я покинул Москву и направился через Сибирь в Японию. Ехал я с семьей, и поездка не была скучной. Подивило меня бурное развитие Западной Сибири. На въезде в Маньчжурию нас приветствовал прекрасный закат солнца над озером Байкал. В Маньчжули мне передали приглашение отобедать в Синьцзине с премьер-министром Чжаном и главнокомандующим Квантунской армией генералом Умэдзу. Поскольку в Синьцзине была отмечена вспышка чумы, я отправил семью прямо в Дайрен, а сам сошел с поезда и воспользовался гостеприимством премьер-министра и главнокомандующего. Приветствуя меня, оба выразили благодарность за урегулирование Номонханского инцидента, при котором он не развился в войну. В ответ я сказал, что не мог поверить утверждениям русских о "плане Умэдзу", предусматривавшем агрессию против СССР. По окончании встречи я продолжил свой путь до Дайрена и оттуда отплыл в Японию. В Симоносэки я впервые ступил на родную землю после трехлетнего отсутствия. Я немедленно отправился в Токио, так как мне сообщили о необходимости моего присутствия на торжествах по случаю 2600-й годовщины основания империи. В Киото на тот же поезд сел Осима, и от него я узнал о подробностях заключения Трехстороннего союза.

Нарком иностранных дел СССР В.М. Молотов в своем рабочем кабинете, 1940 г.

5 ноября, прибыв в Токио, я сразу встретился с премьером Коноэ и выслушал его разъяснения о Трехстороннем союзе. По его словам, Япония стремилась к тому, чтобы СССР также стал его участником, и Штамер обещал приложить усилия в этом направлении, а также обеспечить помощь Германии в решении проблем русско-японских отношений. Я сказал, что, как это следует из многих моих телеграмм, я был против такого союза, но, поскольку пакт уже подписан, Японии в настоящее время лучше всего способствовать поддержанию дружественных отношений между Германией и СССР. Тем не менее, добавил я, заставить Россию признать лидерство Германии и Италии в Европе невозможно, а в отношениях между Россией и Германией возникает напряженность, и, о чем мне уже довелось докладывать из Москвы, они стали даже хуже, чем отношения между СССР и Японией, и поэтому, на мой взгляд, о немецком посредничестве в японо-советских делах не может быть и речи.

Премьер Коноэ был, по всей видимости, весьма удивлен. Он сказал, что во время отъезда Штамера из Берлина в Токио не поступало никаких сообщений о цели его визита, и сам он, Коноэ, впервые узнал об этом из моей московской телеграммы. Он полагал, что между Германией и СССР существуют дружественные отношения, а, по мнению нашего министерства иностранных дел, московское заявление Штамера о возможной политической договоренности Германии с Японией было сделано по согласованию с русскими. В министерстве иностранных дел, отметил далее Коноэ, заключение пакта о нейтралитете с СССР при доминирующих ныне обстоятельствах считают делом безнадежным. Я пояснил, что это мнение министерства идет вразрез с реальными фактами и что подготовка пакта находится на той стадии, когда отказ Японии от некоторой части своих интересов на Сахалине может привести к его подписанию. Как сказал принц, после моих разъяснений ситуация стала ему гораздо более понятной.

У японцев была плохая привычка немедленно принимать на веру слова иностранцев и с непостижимой легкомысленностью относиться к словам соотечественников. Поэтому могло показаться, что именно японцы допустили просчет с переоценкой германо-советских отношений. Между тем вскоре после нашего разговора состоялся визит Молотова в Германию, и глубокая трещина в отношениях между двумя странами стала очевидной. Когда вслед за завершением молотовского визита я указал на это принцу Коноэ, он сразу со мной согласился и отметил правильность моей прежней оценки ситуации. Но даже тогда определенная часть руководства министерства иностранных дел отказывалась признать факт ухудшения германо-советских отношений.

Со времени своего возвращения в Японию и до января следующего года я трижды встречался с министром иностранных дел Мацуока. Первая встреча состоялась через несколько дней после моей беседы с премьером Коноэ. Мацуока начал разговор с рассказа об изменениях, которые произошли в Японии после его возвращения из Женевы, а затем перешел к трудностям, стоявшим на пути урегулирования "Китайского инцидента”. По его словам, единственным средством выхода из создавшегося положения был бы бескровный coup d'etat, и именно с этой целью он "выдвинул Коноэ”. В заключение Мацуока сказал: "Хотя я и не собираюсь пересматривать политику в отношении России, которую вы проводили, мне желательно, чтобы большинство послов и министров-посланников вышло в отставку. Поэтому прошу подать в отставку и Вас”. Отвечая, я в порядке положенного по возвращении на родину доклада министру иностранных дел вкратце повторил все то, что уже говорил премьеру Коноэ, а затем прямо заявил, что единственная возможность урегулировать "Китайский инцидент” состоит в достижении договоренности с чунцинским режимом на основе сдержанности самой Японии. Кроме того, продолжал я, мне трудно согласиться с его политикой в отношении Англии, США и Германии и считаю по-прежнему проводившуюся мной политику правильной. Поэтому отставка представляется мне нецелесообразной. Далее я заявил, что увольнение министром иностранных дел всего верхнего эшелона министерства создаст плохой прецедент для грядущих времен. Поэтому я не могу его одобрить и подавать в отставку отказываюсь. Другое дело, если министр намеревается меня уволить. Никаких возражений у меня в таком случае не будет.

Вопрос о моей отставке поднимался и впоследствии, но, поскольку я стоял на своем, меня в конце концов оставили в покое. Официальная причина моего отказа подать в отставку изложена выше, но, честно говоря, мне главным образом хотелось досадить Мацуока за грубые методы ведения дел. По возвращении в Японию я встречал многих, кто, помимо уволенных послов и министров-посланников, был обеспокоен кадровой политикой Мацуока, но, по всей видимости, никто из них не упрекнул его. Поэтому мне, пожалуй, импонировала идея слегка обеспокоить его и позлить.

Тем не менее, вскоре после первой беседы с Мацуока мне передали его пожелание выслушать мои соображения о ситуации в Европе. Мацуока, известный своей разговорчивостью, и на сей раз начал с лекции о внутреннем положении Японии, а затем стал вслух размышлять о возможном преемнике Коноэ. Наконец, он добрался до темы, ради которой и пригласил меня к себе, — о возможности заключения пакта о нейтралитете с СССР. Как я понял, за его вопросами стояло желание совершить поездку в Германию. Поэтому я сказал, что ко времени моего отъезда из Москвы до завершения переговоров по пакту о нейтралитете оставалось сделать лишь один шаг и что русские намекали на готовность дать обещание воздерживаться от предоставления помощи чунцинскому режиму при условии согласия Японии рассмотреть возможность своего отказа от прав на Сахалине. Далее я заявил, что советско-германские отношения совсем не хороши и что в отношениях с Германией Японии необходимо быть крайне осторожной. Эта беседа, как и предыдущая, длилась более полутора часов, из которых две трети времени ушло на разглагольствования Мацуока.

В январе следующего года Мацуока снова попросил меня придти к нему для беседы о положении в Европе, и я подробно изложил свои прежние соображения. Беседа опять-таки продолжалась примерно полтора часа, причем более трети времени говорил он. В то время[65] Мацуока только что вернулся из поездки в СССР, Германию и Италию и привез с собой в качестве сувенира советско-японский пакт о нейтралитете. Во время визита Мацуока намерения России были уже не те, что годом раньше, когда я вел переговоры в Москве. По-видимому, русские стремились застраховаться от наступательных действий Германии. После этой беседы с Мацуока я долго его не видел, и встретились мы только много лет спустя, уже после войны, в тюрьме Сугамо.

Вскоре после возвращения Мацуока из Европы, похоже, начались переговоры с Соединенными Штатами. Я искренне надеялся на их успех, но именно в это время распространились слухи о грядущей войне между Россией и Германией. Как мне доводилось слышать в то время, в министерстве иностранных дел многие, начиная с самого Мацуока, приуменьшали возможность такой войны. Я же и ранее указывал, что следовало внимательно следить за ситуацией, что война между СССР и Германией возможна, ибо желания Сталина и Гитлера были прямо противоположны, и что диктаторы имеют привычку ставить мир перед faits accomplis и уже потом пытаться найти им оправдание.

Во всяком случае 22 июня германские войска вторглись в Россию, и сообщение об этом вызвало серьезное беспокойство японского народа. Министр иностранных дел Мацуока хотел организовать нападение на Советскую Россию с двух флангов, но у него ничего не получилось, так как премьер Коноэ воспротивился этому плану. Как говорил мне некоторое время спустя принц Коноэ, он рассматривал возможность ликвидации Трехстороннего союза, поскольку тот утратил raison d'etre после того, как Германия без каких-либо консультаций с Японией начала войну против России и тем самым создала ситуацию, совершенно несовместимую с предположениями участников союза о вовлечении в него СССР. Однако от плана ликвидации Трехстороннего союза отказались из опасения перед неминуемой оппозицией со стороны японских милитаристов. По немецкой версии, Риббентроп во время пребывания Мацуока в Берлине вроде бы предупреждал его о возможности войны между Россией и Германией, однако мне об этом ничего не известно. В Токио высказывались различные мнения об исходе советско-германской войны.

Многие поклонники нацизма, например, в армии, предсказывали крах советского режима. Различные круги интересовались и моей точкой зрения. Отвечая на подобные вопросы, я говорил, что фундамент у Советской России очень прочный и рухнуть она не может, если только серия поражений не окажется слишком длинной. Далее, учитывая огромные размеры российской территории, я высказывал твердую убежденность в способности русских эвакуировать свое правительство и крупные промышленные объекты из зоны боевых действий. Поэтому я считал, что они смогут вести затяжную войну.

Война с Советским Союзом стала главной причиной поражения Германии в европейской войне. Сообщение о начале немецкого вторжения оказало оживляющее воздействие на Англию, да и США усмотрели в этом вторжении возможность привлечь Россию на свою сторону. С 1939 года США резко критиковали СССР за агрессию, клеймили как врага человечества, но с началом советско-германской войны сразу забыли о Финляндии, начали восхвалять его праведность и фактически вступили с ним в союз. Такая позиция Соединенных Штатов казалась эгоистичной, но при нынешнем, далеко не совершенном состоянии международного сообщества, ничего другого ожидать не следовало.

Вернувшись в Токио из СССР, где я испытал суровость русских зим, я поразился, увидев во всех уголках города множество вечнозеленых деревьев, хотя уже был конец года. Под чистым безоблачным небом я вовсе не замечал зимы и после столь многих лет вновь наслаждался прекрасными ландшафтами. Однако я испытывал беспокойство за Японию, ибо в том неспокойном мире ее крен в сторону тоталитаризма предвещал великие потрясения. С наступлением летнего тепла мир еще глубже погрузился в пучину бедствий, но я, истосковавшись по жизни в горах, удалился на свою летнюю виллу в Каруидзава.