Воспоминания японского дипломата

ГЛАВА 5. Курс на прекращение войны

С самого начала войны меня не покидали мысли о поисках путей ее прекращения, и, пожалуй, только поэтому я согласился занять пост министра иностранных дел в кабинете Судзуки. Согласно предложениям командования армии и военно-морского флота мои действия должны были быть нацелены на предотвращение вступления в войну России, и я рассматривал эти предложения как ниспосланную Богом возможность вывести Японию именно на тот путь, который мне представлялся необходимым — на путь мира.

Поскольку выработка основ военной политики входила в функцию Высшего совета по руководству войной, я счел наиболее целесообразным действовать через эту организацию. Однако опыт участия в работе его предшественника — Совета по межведомственным связям — позволил мне осознать, что официальные встречи, на которых, помимо членов, присутствовали и секретари, не очень-то позволяли первым высказываться открыто и без обиняков. Более того, такие встречи всегда имели тенденцию обретать чрезмерно формальный характер, где, как от них и ожидалось, одобрялись наиболее воинственные мнения и делались жесткие заявления. На мой взгляд, избежать этого пустоговорения можно было только при проведении менее формальных совещаний с участием исключительно членов Совета, что способствовало бы откровенному обмену мнениями. Свое предложение я высказал генералу Умэдзу, когда он во второй раз обратился ко мне с просьбой обсудить вопрос о предотвращении вступления СССР в войну.

Генерал Анами Корэтика как в присутствии императора.

Генерал солидаризировался со мной, и мы договорились, что он заручится поддержкой военного министра Анами¹, а я представлю свои соображения премьеру и министру военно-морского флота Ёнаи[125] ^[126]. Все они согласились с моим предложением, в результате чего примерно с 10 мая мы стали проводить "совещания членов Совета" с участием только премьера, военного министра и министра военно-морского флота, начальников штабов армии и флота и министра иностранных дел.

В пору правления кабинета Судзуки заседания Высшего совета как таковые проводились крайне редко и не иначе Совещания же членов Совета стали частыми, и именно на них рассматривались все важные вопросы, связанные с прекращением войны. Следует воздать должное этим совещаниям, ибо там, невзирая на непримиримые расхождения во мнениях, до самого конца царила гармония, которая обеспечивала успешное обсуждение таких вопросов. Когда в ходе дискуссий мы примерно в середине мая подошли к изучению необходимости работать в интересах достижения мира, один из военных участников предложил засекретить их, поскольку имелись опасения, что разглашение существа нашего обмена мнениями может серьезно подорвать моральный дух вооруженных сил. Это предложение было единогласно принято, ввиду чего даже заместители министров и заместители начальников штабов, не говоря уж о других подчиненных, не подлежали введению в курс дела. Даже в МИДе полная секретность в отношении дискуссий сохранялась в течение всего июня - ни один человек не был информирован.

В общем план удался — содержание наших дискуссий, долгое время неведомое никому, кроме членов Совета, вышло за пределы этого круга только в середине июля, когда встал вопрос (об этом будет сказано ниже) о направлении принца Коноэ в качестве специального посланника. Подобная секретность была жизненно необходима, ибо, стань содержание наших встреч известным на менее высоком уровне, кто-либо из офицеров организовал бы оппозицию фанатиков, что могло бы серьезно затруднить или сорвать усилия, направленные на достижение мира. К тому же, и это главное, откровенность высказываний на наших встречах обеспечила психологическую подготовленность членов Совета, в том числе военных, к прекращению войны. Без такого единства настроений вполне могло бы получиться так, что военное руководство в ходе серьезных волнений непосредственно перед капитуляцией и при подстрекательстве со стороны подчиненных вышло бы из-под контроля. Окончательное решение о прекращении войны вынес император. Но, несомненно, что психологическая подготовленность военного руководства существенно облегчила его принятие. Непосредственно перед своей отставкой премьер Судзуки высоко оценил роль совещаний членов Совета в достижении мира.

На совещаниях, проходивших с И по 14 мая, обсуждалась проблема России. Как уже отмечалось выше, если армия видела задачу в том, чтобы удержать СССР от вступления в войну, то руководство ВМФ шло еще дальше: оно выразило пожелание склонить Москву к занятию дружественной позиции, что позволило бы Японии закупать у СССР нефть и другие товары. Я утверждал, что у нас уже нет никаких шансов на использование СССР в военном или экономическом отношении и что Япония упустила время, когда можно было бы получить из СССР сколько-нибудь значительные поставки вооружений или убедить его играть роль друга Японии. Если бы Япония действительно стремилась склонить Советский Союз к действиям в наших интересах, то усилия на этом направлении следовало предпринимать (как я в свое время указывал членам правительства) до конференций руководителей США, Великобритании и СССР. Японии следовало понять, что после этих конференций ей уже не удастся урегулировать советско-японские отношения или стать посредником в достижении мира между Россией и Германией. Тем не менее провозглашена была Каирская Декларация и состоялись конференции трех держав в Тегеране и Ялте, а Япония пассивно наблюдала за происходящим и бездействовала. Несмотря на это, министр военно-морского флота Ёнаи твердил, что у нас еще есть время, и ссылался на аналогичное своему мнение прежнего министра иностранных дел. Я возразил, что такого мнения могут придерживаться только люди, лишенные какого-либо понимания СССР. Это был единственный случай, когда у меня возник с Ёнаи спор, близкий к серьезной размолвке.

Разумеется, было бы желательным удержать Россию от нападения на Японию, и я всей душой соглашался с тем, что мы должны попытаться сделать это. Однако я предупреждал, что, коль скоро наша боеспособность снизилась, за достижение данной цели придется платить, а при наличии хоть какой-то надежды убедить СССР действовать в наших интересах плата, естественно, будет еще выше. Но было слишком поздно. Мы не могли тратить впустую остававшееся нам драгоценное время на попытки получить помощь СССР. Любые размышления на эту тему были далеки от реальности, и максимум, на что мы могли надеяться, так это на возможность посредничества. Поэтому я и предложил прежде всего изучить с этой точки зрения весь комплекс международных отношений, в том числе и отношений с СССР. Премьер-министр, однако, заявил, что не видит причин, мешающих Японии предпринять попытку выяснить, существует ли дружественное отношение к ней со стороны СССР. Сошлись на том, что в данный момент следует рассмотреть следующие вопросы: (1) как удержать Россию от вступления в войну; (2) как склонить СССР к возможно более благоприятной для нас позиции; и (3) как открыть дорогу к миру.

Что касается открытия дороги к миру, то изучалась возможность посредничества Китая, Швейцарии, Швеции или Ватикана, но по единодушному мнению членов Высшего совета это привело бы лишь к требованию союзников о безоговорочной капитуляции Японии. Вслед за тем генерал Умэдзу заключил, что только СССР мог бы выступить посредником в деле достижения мира с Соединенными Штатами и Великобританией на благоприятных для нас условиях. А военный министр Анами добавил, что, поскольку после войны СССР окажется в состоянии конфронтации с Соединенными Штатами и поэтому не будет заинтересован в слишком серьезном ослаблении Японии, он совсем не обязательно отнесется к нам сурово.

По-моему, возразил я, мы не можем испытывать оптимизм в отношении СССР, который всегда исходит из реальности и действует безжалостно. Премьер Судзуки заметил, что в личности премьера Сталина есть что-то от Сайго Нансю[127] — адмирал явно имел в виду мирную сдачу замка Эдо во времена реставрации Мэйдзи — и что, по его мнению, Сталин будет действовать справедливо, а нам следует обратиться к СССР с просьбой об оказании добрых услуг. Я указал на опасность курса, основанного исключительно на японском образе мышления, но тоже полагал что, если и есть какая-либо страна, которая могла бы помочь нам придти к миру на более благоприятных, чем безоговорочная капитуляция, условиях, то этой страной является Советский Союз. Более того, желание армии добиться мира базировалось на идее действовать через СССР, — факт, который мог облегчить его использование в качестве посредника. Поэтому, высказав согласие с предложением премьера о начале переговоров с СССР по трем согласованным пунктам, я повторил, что нам, без сомнения, придется заплатить высокую цену за достижение любой из трех поставленных целей, и эту проблему необходимо также рассматривать с точки зрения послевоенной политики на Дальнем Востоке. Так мы подошли к обсуждению вопроса о плате за мир. Она, по нашим согласованным прикидкам, могла бы включать отмену Портсмутского договора и Пекинской Конвенции об основных принципах взаимоотношений между Союзом ССР и Японией и восстановление в общих чертах положения, которое существовало до русско-японской войны — при условии вынесения за скобки вопроса об автономии Кореи, который будет решаться по усмотрению Японии, и нейтрализации Южной Маньчжурии. Поскольку речь шла об исключительно важном решении, суть его была зафиксирована тогда в письменном виде и соответствующий документ подписан участниками совещания. Он пропал при пожаре в официальной резиденции МИДа во время воздушного налета 25 мая, но у меня сохранилась копия, подписанная премьером и мной.

После согласования наших мер в отношении СССР я информировал Высший совет о своем намерении доверить бывшему премьеру Хирота проведение предварительных переговоров с советским послом, и мы перешли к обсуждению условий мира с союзниками, причем между членами Совета сразу же возникли противоречия. Когда этот вопрос встал на повестке дня 14 мая, военный министр Анами напомнил нам, что Япония все еще продолжает удерживать значительные территории противника, в то время как наши территории, оккупированные противником, ничтожно малы. Условия заключения мира, утверждал военный министр, должны отражать эти факты. Умэдзу поддержал Анами, заявив, что мнение последнего заслуживает всестороннего рассмотрения, хотя у него нет возражений против заявления Японии об отсутствии у нее территориальных притязаний. Я отверг аргументы Анами. На мой взгляд, было бы разумнее разрабатывать условия мира не на основе относительной величины территорий, оккупированных той или иной стороной, а на основе общей тенденции развития войны и особенно с учетом будущих перспектив. Меня поддержал министр военно-морского флота Ёнаи, но представители армии упрямо стояли на своем и твердили, что Япония еще отнюдь не побеждена. Поскольку атмосфера на совещании накалялась, Ёнаи предложил отложить решение по третьему пункту. Однако поскольку при отсутствии предварительно согласованных условий любые попытки заручиться посредничеством в достижении мира были бы бессмысленными, я подчеркнул насущную необходимость немедленного обсуждения таких условий хотя бы в общих чертах. Вмешался премьер, заявив, что даже если мы сейчас не придем к согласию, все равно можно произвести зондаж советской позиции. Итак, согласование пункта 3 было временно отложено. Доложить императору о принятых решениях должен был премьер.

Я немедленно обратился к г-ну Хирота с просьбой о проведении переговоров с русскими. Как известно, в то время Хирота был одним из наших лучших экспертов по России. Я уже обращался к нему ранее, когда возник вопрос о замене нашего посла в СССР, но тогда он, не отказываясь оказывать услуги по российским делам, будучи в Японии, не хотел выезжать за границу. На этот раз, объяснив ситуацию, которая в свете сложившихся в мире условий требовала от Японии попыток быстро заключить мир, я сообщил Хирота, что в целях проведения в жизнь идеи об обращении к СССР за посредничеством необходимо выяснить, в какой степени мы можем рассчитывать на услуги русских, и поэтому просил его провести переговоры с советским послом Маликом[128]. Учитывая катастрофическую ситуацию на фронтах, сказал я Хирота, плата за то, чтобы склонить русских к действиям в пользу Японии, будет высокой, но он в случае необходимости может пообещать им, что этот вопрос будет тщательно рассмотрен. Я хотел, чтобы он, имея в виду все сказанное, старался не допустить использования советской военной мощи против Японии и по возможности убедить СССР действовать в наших интересах.

Хирота внял моему призыву, и мы договорились организовать конфиденциальные беседы с Маликом на курорте Гора в Хаконэ, что было бы наиболее удобно для обеих сторон. Из-за воздушного налета 25 мая подготовка к встречам затянулась, и переговоры в Гора начались только 3 июня. Вторая встреча состоялась на следующий день. Как доложил мне Хирота, они с Маликом обменялись мнениями по фундаментальным проблемам двусторонних отношений. Переговоры проходили в дружественной атмосфере, российская сторона реагировала удовлетворительно, что давало надежду на благоприятный исход переговоров. Была достигнута договоренность о последующих встречах. Я настоятельно рекомендовал Хирота сделать все возможное для форсирования переговоров.

Несмотря на нараставшую с весны концентрацию наших усилий на обороне Окинава, в момент прихода к власти кабинета Судзуки достаточно мрачные перспективы войны были уже очевидны. Когда верховное командование обратилось ко мне с просьбой попытаться удержать СССР от вступления в войну против Японии, я, запросив их прогноз будущих операций, указал, что, если мы сможем разгромить противника на Окинава, то, возможно, сумеем восстановить основы дипломатической деятельности, которая к тому времени зашла в тупик. Наша победа в этой битве заставила бы СССР и другие страны признать наличие у Японии все еще значительного запаса сил. Более того, противнику понадобилось бы какое-то время на подготовку нового наступления. С другой стороны, очередное поражение, на сей раз на Окинава, лишило бы Японию какой бы то ни было базы для дипломатической активности. При столь огромной зависимости дипломатии военного времени от хода военных действий было жизненно необходимо, чтобы наши войска сделали все возможное для изгнания противника с Окинава, и я настойчиво призывал военное командование всеми силами добиваться решения этой задачи. Я подчеркивал это при любой возможности —говорил об этом лично военному министру и министру военно-морского флота, начальнику штаба армии и заместителю начальника штаба ВМФ. Я постоянно твердил об этом на совещаниях членов Высшего совета по руководству войной, а также на совещании у императора в начале июня. Но верховное командование, которое поначалу столь твердо высказывалось о кампании на Окинава, постепенно “размягчалось”. Оно признавало наличие расхождений в оперативной политике армии и флота и явно стало утрачивать уверенность в благоприятном исходе кампании. Все опасались, что потеря острова является лишь вопросом времени. Между тем 25 мая Токио подвергся воздушному налету, не менее разрушительному, чем налет 10 марта. Усилились и воздушные атаки на центральные и южные районы Японии.

Здесь следует упомянуть об инциденте, связанном с решением совещания у императора от 8 июня, которое, по всей видимости, было несовместимо с курсом на достижение мира. Учитывая описанные выше условия, кабинет министров решил пойти на ряд чрезвычайных мер, в том числе на созыв внеочередной сессии парламента. Мнения по поводу созыва разнились — ВМФ выступал против этой идеи, а армия горячо ее поддерживала. Премьер хотел провести сессию, чтобы поднять моральный дух народа. Правительство вообще ощущало необходимость предпринимать любые доступные ему меры для "подпитки” слабеющих военных усилий. Именно при таких обстоятельствах 6 июня, т.е. чуть ли не накануне открытия сессии парламента, назначенного на 9 июня, я совершенно неожиданно получил извещение о срочном заседании Высшего совета по руководству войной. Придя на заседание, я был потрясен, узнав, что цель его состояла в выработке основ политики по дальнейшему ведению военных действий. К моему особому сожалению, без какой-либо предварительной консультации со мной секретарь Совета произвел обзор международного положения (за что я впоследствии подверг его суровой критике).

На этом заседании Совета секретари (директор Бюро генерального планирования Акинага и шеф-секретарь Кабинета Сакомидзу) сначала доложили о состоянии национального военного потенциала и международных отношений, после чего представители верховного командования (начальник Генерального штаба ВМФ Тоёда[129] и заместитель начальника Генерального штаба армии Кавабэ, выступавший от имени начальника штаба Умэдзу, которого не было в Токио) выступили с докладом о положении на фронтах. Взяв затем слово, я высказал следующие замечания. Сокращение нашего военного потенциала, о чем сообщил секретарь, выявило трудности, стоящие на пути продолжения войны. Участившиеся воздушные налеты уже привели к катастрофическому спаду производства, и он будет усиливаться по мере неизбежной интенсификации бомбежек. Согласно теории военного командования, чем ближе к Японии театр военных действий, тем лучше для нас, но, учитывая отсутствие превосходства в воздухе, с нею нельзя согласиться. Что касается предложения секретаря, сделанного в ходе обзора международных отношений о возможности выйти из нашей опасной ситуации посредством дипломатических усилий, то это всего лишь грезы наяву, предаваться которым мы не можем себе позволить. Японская дипломатия уже уперлась лбом в глухую стену, и сейчас, когда война приняла столь отчаянный характер, ожидать помощи извне не приходится.

Министр вооружений Тоёда[130], специально прибывший на заседание Совета, высказал мнение, согласно которому противник, по-видимому, надеялся, что, парализовав нашу промышленность с помощью воздушных налетов, он обеспечит возможность успешной высадки на территории собственно Японии, но что рост производства нельзя считать невозможным, если армия и другие заинтересованные организации согласятся принять ряд охарактеризованных им условий. Участники заседания, похоже, склонялись в пользу политики дальнейшего сопротивления, хотя я и продолжал утверждать, что, поскольку представленные министром вооружений условия безусловно невыполнимы, обязательство придерживаться такой политики в данный момент было бы пустым звуком. Ответ представителей армии гласил, что решимость продолжать борьбу совершенно естественна, а от моего очередного возражения премьер просто отмахнулся: "Ну, думаю, поговорили достаточно". Министр военно-морского флота хранил молчание. Итак, было принято решение, в основу которого, с некоторыми модификациями, легло мнение министра вооружений. Коротко говоря, войну следовало продолжать при условии обеспечения роста производства. Но в невыполнимости этого условия не было никаких сомнений. После заседания я поддел адмирала Ёнаи: "Я сегодня ждал помощи от министра военно-морского флота, но так и не дождался”. ”Эх, в такой ситуации помочь нечем, разве не так?" Это — единственное, что мог сказать Ёнаи, разъясняя свою позицию.

Принятое таким образом решение было представлено и одобрено на совещании 8 июня у императора. В то время и премьер, и министр военно-морского флота, очевидно, считали неизбежным следование по пути, начертанному армией, до столь далеко расположенного пункта. Более того, они, похоже, полагали, что подобное решение поможет парламенту поднять моральный дух общества. Как мне доводилось слышать от друзей премьера, он считал необходимым вести войну до конца, но, думаю, не было бы ошибочным полагать, что в душе он лелеял желание достичь мира в недалеком будущем: Свидетельством тому служит, например, следующий факт. Невзирая на возражения некоторых министров, он вставил в текст своего выступления на заседании парламента кое-какие детали пребывания в Сан-Франциско в бытность его командующим Учебным флотом и напомнил о высказанном им тогда пророчестве, что, если США и Япония ввяжутся в войну, они “навлекут на себя гнев богов”.

Поэтому я не слишком беспокоился по поводу акции совещания у императора. У меня-то с самого начала работы в Кабинете министров было взаимопонимание с премьером. Однако когда как-то вскоре после совещания у императора лорд-хранитель печати Кидо сообщил мне о желании Его Величества принять только членов Высшего совета по руководству войной, я, сразу, подумав об этом совещании, сказал ему: "Дела наши неважны, если решение от 8 июня останется неизменным". "Ах, то! Да нет, все нормально", — только и проронил Кидо.

В любом случае решение совещания у императора противоречило решению членов Высшего совета от 14 мая, и в этом смысле выглядело особенно неудачным. Я полагал, что его подготовили секретари, которым не было известно о соглашении, достигнутом на закрытых заседаниях членов Совета. Премьер, на мой взгляд, покорно принял его в силу приведенных выше соображений — он вообще не придавал большого значения документам как таковым. Любопытно, что впоследствии армия никогда не ссылалась на это решение, дабы обосновать продолжение войны, и для меня осталось абсолютной тайной, почему оно вообще было принято.

Парламент собрался и принял различные указы военного времени, но на подъем морального духа народа едва ли можно было надеяться. Поэтому сразу по завершении сессии, 12 июня, я сказал министру военно-морского флота Ёнаи, что наша позиция день ото дня слабеет и что пора реализовать доселе остающийся втуне пункт 3 соглашения членов Совета и открыть дорогу к миру. Ёнаи согласился и обещал поговорить с премьером и военным министром. Еще раньше мне представилась возможность обсудить проблему отношений с Россией и форсированное приближение окончания войны с лордом-хранителем печати Кидо. 15 июня Кидо сказал мне, что, поскольку, как было доложено на совещании у императора 8-го числа, сокращение нашего военного потенциала значительно и обещает продолжаться, было бы в высшей степени целесообразно (хотя и, несомненно, затруднительно в данных обстоятельствах) заставить военное руководство признать невозможность продолжения войны. Как сообщил Кидо, после совещания у императора Его Величество, осознав, что положение гораздо серьезнее, чем это следовало из докладов начальника штаба армии и других, и что недавние заявления заместителя начальника штаба армии и начальника штаба ВМФ не соответствуют действительности, пришел к выводу о необходимости немедленно предпринять усилия, направленные на достижение мира. Поэтому, считал Кидо, коль скоро, в соответствии со словами императора, необходимо сделать этот важный шаг, единственный путь, по которому следует пойти — это обратиться к СССР за посредничеством, согласиться на существенные уступки ради достойного мира и тем самым положить конец войне.

Я уведомил Кидо, что сожалею о решении совещания у императора, вынесенном вопреки моим возражениям против изначально поспешного предложения, сделанного на заседании Высшего совета 6 июня. Я также сказал, что для меня было бы огромной радостью, если бы император заявил сейчас о безотлагательной необходимости нашей работы в интересах прекращения войны, ибо такие слова, произнесенные монархом, как ничто другое, будут способствовать достижению моей цели. Я далее разъяснил Кидо соглашение из трех пунктов, достигнутое членами Высшего совета в середине мая, а также рассказал ему о реализации этого соглашения путем зондажа позиции СССР на предмет решения в конечном итоге задачи прекращения войны, предпринятого по нашему поручению бывшим премьером Хирота. Об этом, добавил я, императору должен был доложить премьер. Кроме того, я упомянул о состоявшемся накануне разговоре с Ёнаи относительно необходимости в ускоренном порядке предпринять решительные действия и о своем намерении предложить премьеру созвать заседание членов Высшего совета, которое помогло бы достичь согласия между руководителями правительства и высшим командованием. Однако, как ответил мне Кидо, он никогда не слышал о соглашении членов Совета или о переговорах Хирота. Он полагал, что и император не был информирован обо всем этом.

В тот же день, 15 июня, после заседания кабинета министр военно-морского флота Ёнаи сказал мне, что он информировал премьера о нашем разговоре от 12-го числа, и премьер, по его словам, не имел возражений против нашей попытки добиться посредничества России, но полагал более целесообразным направить на переговоры в Москву самого министра иностранных дел. Я ответил, что в данный момент не могу отправиться за рубеж, ибо мне необходимо оставаться в Токио, на “домашнем фронте” и заниматься подготовкой к заключению мира. К тому же прежде всего было необходимо добиться единства мнений с армией, поскольку, раз начавшись, мирные переговоры, должны были бы продолжаться без каких-либо перерывов. Поэтому мы договорились, что министр военно-морского флота поговорит с военным министром, когда тот вернется из инспекционной поездки. Однако никакой информации о таком разговоре я не получил.

На заседании членов Высшего совета 18 июня я доложил о стремлении дворцовых кругов положить конец войне и предложил немедленно реализовать майское решение, все еще не претворенное в жизнь в полном объеме. По общему мнению, нам неизбежно предстояло продолжать сопротивление, коль скоро США и Великобритания настаивают на безоговорочной капитуляции. Все были согласны и с тем, что, несмотря на сохранение остатков боевой мощи, нам следует при посредничестве третьей державы, предпочтительно СССР, вступить в мирные переговоры и попытаться заключить со странами-противницами мир, который, по крайней мере, позволит Японии сохранить национальную государственность. Мы пришли к заключению, что было бы очень желательно прекратить войну к концу сентября, что, соответственно, зондаж позиции СССР должен быть проведен к началу июля, и шаги в этом направлении следует предпринять как можно скорее. На этом заседании я также узнал, что премьер действительно не доложил императору о соглашении членов Совета, достигнутом в середине мая. Когда я спросил его об этом, он признался: "Я об этом еще не докладывал. Пожалуйста, доложите вы”.

На следующий день, 19-го, я позвонил Хирота в Кугэнума. Рассказав ему о состоянии дел, я указал на необходимость материализовать любое российское посредничество до того, как оправдаются появившиеся незадолго до этого слухи о предстоящей встрече глав государств США, Великобритании и СССР. Мы договорились, что Хирота сделает все возможное, чтобы активизировать переговоры с Маликом.

20 июня я был принят императором и, согласно договоренности с премьером Судзуки, доложил ему о цели инициированных нами переговоров с СССР, о том, почему СССР представлялся нам наиболее подходящим посредником, и об осознании нами того факта, что Японии придется быть готовой щедро заплатить русским за любые оказанные услуги. Я также объяснил, как получилось, что вести эти переговоры было доверено Хирота и как проходили его беседы с Маликом. Император одобрил принятые меры как совершенно удовлетворительные. Он также отметил, что, поскольку последние доклады начальников штабов армии и флота высветили недостаточность оперативных приготовлений в Китае и даже в Японии, быстрейшее прекращение войны стало категорическим императивом и что он желает, чтобы достижению этой цели были посвящены все усилия, хотя бы их и могло оказаться недостаточно. Я ответил, что в военное время дипломатия, естественно, зависит главным образом от хода войны, что заключить мир на благоприятных для нас условиях не представляется возможным, но что я приложу все силы для выполнения его желания.

22 июня члены Высшего совета по руководству войной были вызваны к императору. По моим предположениям, эта аудиенция явилась следствием моего разговора с Кидо 15 июня относительно необходимости четкого изложения императором его пожеланий. Именно для этого император, видимо, и собирал независимых членов правительства и верховного командования. Я оказался прав. Император заявил членам Совета, что и внутри страны, и на международной арене достигнут критический рубеж, война приняла чрезвычайно угрожающий характер, и интенсификация бомбардировок будет все более увеличивать наши трудности. Поэтому он желает, чтобы, невзирая на сохранение в неизменном виде последнего решения совещания у императора, члены Совета приложили все усилия для скорейшего прекращения войны. Министр военно-морского флота ответил, что шесть членов Совета уже начали проводить консультации, цель которых совпадает с желанием императора, и что результаты будут доложены министром иностранных дел.

Хотя всего двумя днями раньше я подробно докладывал императору о консультациях и согласованных позициях членов Совета, я вновь в общей форме повторил свои разъяснения, поскольку полагал полезным сделать такой доклад в присутствии всех членов Совета. После моего выступления начальник Генерального штаба армии сказал, что предложение о заключении мира, которое окажет глубокое воздействие на ситуацию в стране и за рубежом, следует выдвигать только после исчерпывающего обсуждения и относиться к нему следует с предельной осторожностью. Император поинтересовался, не означает ли "предельная осторожность” нанесение еще одного удара противнику перед выдвижением предложения, но начальник штаба отрицал это. Дальнейшей дискуссии не последовало, и император, убедившись, что желающих высказаться нет, удалился.

Тем временем Хирота, действуя либо напрямую, либо через друзей, поддерживал контакт с Маликом, но их переговоры необходимо было ускорить. В ответ на мои настойчивые требования Хирота сообщил, что советской посол хочет знать, в чем конкретно состоят намерения Японии. Я поручил ему сообщить Малику, что главное желание Японии сводится к заключению соглашения о взаимной помощи и ненападении с целью поддержания мира на Дальнем Востоке, что в этой связи Япония готова согласиться на нейтральный статус Маньчжурии, отказаться от прав рыболовства в советских водах и, сверх того, оставляет открытой дверь для обсуждения любого другого вопроса, который мог бы быть поднят Советским Союзом. Встретившись с Маликом 29 июня, Хирота доложил мне, что посол обещал довести наше предложение до сведения своего правительства и по получении соответствующих инструкций возобновить переговоры. Чтобы приблизить решение вопроса, я информировал посла Сато о переговорах в Гора и поручил ему предпринять в Москве попытки содействовать их ускорению. Сато доложил, что высказал соответствующие просьбы в беседах с наркомом иностранных дел Молотовым и его заместителем Лозовским.

Еще до этого в американских радиопередачах уже часто говорилось о том, что Япония будет просить о безоговорочной капитуляции. Однако Япония не собиралась капитулировать безоговорочно. На деле, до самого конца, до окончательного принятия Потсдамской декларации Япония придерживалась позиции, в соответствии с которой она безоговорочно принимает Декларацию, но это не означает безоговорочной капитуляции. Безоговорочная капитуляция относилась только к вооруженным силам (о чем было четко заявлено в самой Декларации), но не к государству. Поэтому американская пропаганда подобного рода и настойчивые требования "безоговорочной капитуляции” в немалой степени тормозили движение к миру в Японии.

В какой-то момент, казалось, начал открываться еще один возможный путь к миру. Вскоре после только что описанных событий министр военно-морского флота Ёнаи сказал мне, что некто Даллес[131], американский представитель в Швейцарии, действуя через нашего представителя в Банке международных расчетов Китамура, передал японскому военно-морскому атташе в Берне, что Японии следовало бы безоговорочно капитулировать. Ёнаи спросил меня, кто такой этот Даллес и какие инструкции касательно ответа следует направить военно-морскому атташе. В то время Касэ Сюнъити, японский министр-посланник в Швейцарии, был, как и наш министр-посланник в Швеции, в неважных отношениях с военным и военно-морским атташе, приписанными к его миссии. Как в Швейцарии, так и в Швеции министры-посланники не могли работать в добром согласии с военными и военно-морскими атташе. Поэтому я еще раньше обратился к военному министру и министру военно-морского флота, а также к двум начальникам штабов с просьбой информировать своих представителей по телеграфу о недавних событиях. Как сказал мне Ёнаи, предложение Даллеса держалось в секрете от министра-посланника Касэ и военного атташе. На мой взгляд, сложившаяся ситуация давала хорошую возможность прощупать намерения США, и я предложил Ёнаи направить военно-морскому атташе в Берне следующие инструкции: поручить Кита-мура ответить Даллесу, что Япония не может рассматривать вопрос о согласии на безоговорочную капитуляцию, что любая капитуляция должна основываться на определенных условиях, а затем посмотреть, какова будет реакция американской стороны. Мы договорились, что министр военно-морского флота в соответствующем духе проинструктирует своего атташе, но через две-три недели, как сообщил мне Ёнаи, инструкции еще не были отправлены, и поскольку время ушло, мы от этой попытки отказались.

К концу июня военное положение, какой аспект его ни возьми, стало критическим. Воздушные налеты и развал транспортной системы привели к катастрофическому падению производства. Не говоря уж о резком сокращении выпуска самолетов, даже соль, столь необходимая для изготовления взрывчатых веществ, попала в разряд остро дефицитных товаров. Все более резкая нехватка продовольствия могла предвещать к зиме серьезные волнения населения. Казалось, что информированные круги и в официальном, и в частном секторах сознавали невозможность продолжения борьбы, и со всех сторон нарастало давление с требованием заключить мир. Министр сельского хозяйства и лесоводства Исигуро, министр без портфеля Сакандзи и другие министры специально обратились ко мне, чтобы поделиться своими опасениями.

Настроения неофициальных кругов выразили профессора Токийского императорского университета Намбара и Такаги, которые нанесли мне визит с целью побудить к скорейшему достижению мира. Я сказал им, что предпринимаемые мной шаги полностью соответствуют этой цели, и добавил, что был бы признателен, если бы профессор Такаги, эксперт по американским делам, мог бы предложить тот или иной план установления прямого контакта с какими-либо кругами в США на предмет попыток достичь мира посредством переговоров. К этой кампании примкнули политики, в том числе даже один член парламента — социалист, который хотел, чтобы я, несмотря на традиционно плохие отношения между Вторым и Третьим Интернационалами, организовал его поездку в Москву для установления контакта с Соединенными Штатами. И только от бывших сотрудников МИДа не поступало никаких обращений о необходимости прекратить войну, что казалось мне странным.

С другой стороны, связи между союзными державами тем временем становились все теснее: Т. В. Сун совещался с русскими в Москве, и поговаривали о новой встрече, в Потсдаме, между главами правительств США, Англии и СССР. Было абсолютно ясно, что позиция Японии становится все более уязвимой, и я стремился заложить первый камень на пути к миру до трехсторонней встречи. Однако в переговорах между Хирота и Маликом, несмотря на все усилия, не наблюдалось никакого прогресса, а когда я пригласил посла Малика к себе, чтобы выяснить его взгляды, он, сославшись на болезнь, не приехал. Когда мне доложили, что сотрудники советского посольства сообщили нашим ответственным представителям об отправке в Москву наших предложений об условиях мира не по телеграфу, а с курьером, я понял: питать надежды на переговоры с советским послом больше не приходится. Поэтому в самом начале июля я обсудил с премьером вопрос о немедленном направлении в Москву специального посланника с тем, чтобы предпринять шаги по пути к миру. Я имел в виду, что возглавит миссию принц Коноэ.

Обычно намеченного посланника информировал о назначении сам император, и принц, разумеется, счел бы за честь получить информацию так, а не иначе. Однако, учитывая возможные превратности подобной миссии, представлялось целесообразным сначала проинформировать принца Коноэ неофициально. Поэтому, посоветовавшись с премьером, я 8 июля в Каруидзава изложил принцу суть вопроса. Он высказал согласие отправиться в Москву в случае, если получит назначение, но заметил, что ему было бы неудобно быть связанным слишком жесткими инструкциями до отъезда. 9 июля я вернулся в Токио и немедленно доложил премьеру о результатах беседы с принцем Коноэ. Как сообщил мне премьер, 7-го числа император спрашивал у него, не следует ли направить в Москву специального посланника, чтобы ускорить решение вопроса. Он известил императора, что министр иностранных дел поехал в Каруидзава для консультаций с принцем Коноэ и что по возвращении мы приступим к реализации этого плана. На заседании 10 июля Высшему совету по руководству войной было сообщено о желании императора и моих консультациях с премьером в предшествующие дни. Я сказал, что нам не удалось определить позицию СССР, что переговоры Хирота с Маликом не получили развития и что при существующем положении дел на фронтах и в тылу, а также явно приближающейся конференции США, Англии и России мы можем потерять последний шанс, если немедленно не доведем пожелания императора о мире до сведения СССР. Поэтому, пояснил я, мы с премьером после тщательных обсуждений решили, что такое уведомление необходимо сделать, а по получении ответа советской стороны — направить специального посланника для ведения переговоров.

Расскажу теперь о дальнейшей судьбе плана. Пока мы занимались его проработкой, силы противника действовали вблизи японских берегов, а авиация осуществляла разрушительные бомбежки не только крупных, но и средних и малых городов в Канто, Тохоку, Тюгоку, на Хоккайдо, Кюсю — то есть почти по всей территории собственно Японии. Мы же не могли противопоставить этому никаких ощутимых оборонительных действий на суше и море. Казалось, мы чуть ли не сидим сложа руки перед лицом непрерывных атак. Я заявил верховному командованию, что при таком положении дел едва ли допустима даже мысль о дипломатических шагах. Если наши противники и СССР накануне трехсторонней конференции придут к выводу о полном истощении боеспособности Японии, они, разумеется, будут строить свои политику в отношении нашей страны, исходя именно из такой оценки. Даже если мы и одержим какие-то победы после конференции, они явятся слишком запоздалыми, чтобы способствовать достижению наших целей на дипломатическом поприще. Поэтому я настоятельно призвал высшее командование атаковать американские силы и нанести им тяжелый удар до начала конференции. Я также разъяснил необходимость таких действий императору и обратился в военное министерство и министерство военно-морского флота с просьбой воздействовать соответствующим образом на верховное командование. Военный министр Анами выразил полное согласие и конфиденциально сообщил мне, что он успел серьезно поговорить об этом с представителями высшего командования.

Возможно, небезынтересным будет краткий очерк моих отношений с военным министром. После краха Германии в конце апреля я имел возможность часто обмениваться с ним мнениями о китайской проблеме и о перспективах войны в Великой Восточной Азии. Тогда он еще окончательно не оставил надежды на возможность решения этой проблемы путем заключения сепаратного мира с режимом Чан Кайши. Он рассчитывал на заключение соглашения о прекращении военных действий в случае вывода наших войск из южного Китая (возможность такого вывода тогда рассматривалась) и на открытие тем самым пути к общему мирному урегулированию с Чунцином. Разделяя мое мнение о невозможности подобного урегулирования при посредстве Нанкинского режима, он, тем не менее, не вполне был уверен в правильности моего вывода о том, что нам не удастся заключить мир с Чунцином без участия США. В конце концов мы сошлись на том, что в ходе вывода войск, о котором говорил министр, армия должна предпринять попытку заключать локальные соглашения о прекращении военных действий.

Что же касается перспектив войны в Великой Восточной Азии, то генерал Анами был согласен с моим мнением, согласно которому с того момента, когда американцы захватят плацдарм на нашей территории, у Японии останется возможность только партизанских действий, и наше поражение будет лишь вопросом временем. Мы часто обсуждали эту проблему. Стратегия военного министра, исходившая из предположения о высадке противника в Японии сначала в июле, а затем в августе, предусматривала нанесение десантным силам, по возможности, тяжелейшего удара с последующим заключением мира.

Интересно, что генерал Анами разделял мой взгляд и по некоторым другим вопросам. Так, я неоднократно делал ему представления (в связи с такими проблемами, как освобождение бывшего посла Ёсида[132] и обращение с иностранцами) по поводу вредных последствий вмешательства военных ведомств (особенно жандармерии) в политику и по поводу неуместности (даже в целях ведения войны) Кабинета военных. Генерал Анами высказывал полное согласие с моими мнениями и иногда даже действовал в соответствии с этими высказываниями. Полагаю, именно проявлявшиеся при этом рудиментарные черты его мировоззрения оказались причиной того, что он, в конечном счете, не одобрил попытку государственного переворота, которую попытались совершить молодые офицеры в ночь окончания войны.

Хотя вылет специального посланника в СССР входил в компетенцию премьера и министра иностранных дел, я рекомендовал премьеру, чтобы посланник был информирован о своем назначении лично императором. Соответственно, 12 июля, по прибытии в Токио на первое заседание Японо-китайской ассоциации, принц Коноэ получил у него аудиенцию. Как впоследствии рассказывал мне принц, император спросил его, не следует ли ввиду необходимости прекращения войны срочно направить специальную миссию в СССР, и, получив ответ о желательности такой меры, попросил его отправиться в Москву. После заседания Японо-китайской ассоциации мы с принцем проследовали в официальную резиденцию премьера, где втроем обсудили наш план.

Я слышал массу нелепых слухов о предполагавшейся миссии Коноэ. Так, говорят, что император в ходе аудиенции приказал принцу телеграфировать о любых условиях, которые могли быть предложены в Москве, непосредственно ему. Ни в то время, ни впоследствии я не слышал ничего подобного от тех, кто, если бы это было так, должен был об этом знать. В частности, я спрашивал об этом маркиза Кидо, который был наиболее информирован в такого рода вопросах, и он сказал, что о таком указании ничего не слышал, да его и не могло быть. Поговаривают также, что вскоре после этой аудиенции на императора оказала сильное влияние телеграмма от посла Сато с рекомендацией пойти на безоговорочную капитуляцию Японии. Эту версию Кидо также отрицал. Да она и логически была невозможна, ибо в то время все информированные круги в Японии сознавали, что война должна завершиться чем-то очень похожим на безоговорочную капитуляцию, но мир, тем не менее, должен быть оговорен какими-то условиями. Разумеется, СССР никогда и не намекал, что не собирается предлагать нам ничего иного, кроме безоговорочной капитуляции.

В ходе упомянутого выше разговора принц Коноэ, премьер и я единодушно решили, что, поскольку события развиваются быстро и о наших намерениях необходимо сообщить другой стороне по возможности скорее, СССР следует поставить в известность не только о желании императора заключить мир, но и о плане отправки в Москву нашего специального посланника. В тот же вечер послу Сато были посланы инструкции сообщить наркому Молотову, что император, скорбя о все больших разрушениях и жертвах у народов воюющих сторон, искренне желает скорейшего окончания войны и с этой целью намеревается направить в Москву принца Коноэ в качестве своего специального представителя. Послу Сато предписывалось также получить согласие СССР на визит принца.

Сато доложил из Москвы, что, хотя 13 июля он запросил встречу с Молотовым, назначить ее не удалось, ибо тот был занят подготовкой к отъезду в Берлин. Поэтому он, Сато, попросил заместителя наркома Лозовского принять его в тот же день в 17 часов. Затем, в течение дня, поступило еще одно сообщение от Сато: он передал наш запрос Лозовскому, но спустя некоторое время заведующий отделом Японии информировал его, что ответ откладывается, ибо Сталин и Молотов перед поездкой в Берлин очень заняты. Мне показалось весьма странным, что высшие советские руководители под предлогом занятости подготовкой к отъезду отказываются принять нашего посла и откладывают ответ на столь неординарное обращение. Глупец, я не увидел истинной причины: в тот момент, когда прошло три месяца после поражения Германии, русские, в соответствии с обещанием, данным в Ялте, должны были напасть на Японию и, естественно, вовсе не желали встречаться с нашим послом или принимать у себя принца Коноэ.

Члены Высшего совета по руководству войной собрались на очередное заседание 14 июля. Премьер доложил об аудиенции принца Коноэ у императора, а я — о нашем сообщении Советскому Союзу. Был согласован состав делегации принца Коноэ. Однако когда мы подошли к обсуждению условий мира, военный министр и некоторые другие решительно заявили, что они должны быть выработаны с учетом того факта, что Япония еще не побеждена. Министр военно-морского флота и я возразили, что при рассмотрении условий мы должны исходить из возможности наихудшего развития событий в войне, и иногда бывает необходимо отступить назад, чтобы дальше прыгнуть вперед. Дискуссия была длительной, но к согласию члены Совета так и не пришли.

17 июля началась конференция Трумэна, Черчилля и Сталина в Потсдаме. 18 июля, получив аудиенцию у императора, я подробно доложил ему мнения правительства об этой конференции и сообщил о наших мерах в отношении СССР. Отвечая на вопрос императора, доведено ли наше сообщение до советских руководителей, я сказал ему, что, поскольку посол Сато 13 июля в 17 часов сообщил о желании Его Величества заключить мир, а Сталин и Молотов выехали из Москвы только во второй половине дня 14-го, то, конечно, они наше сообщение получили. Император сказал только,- что судьба нашего предложения отныне нам не подвластна, — она зависит не только от ответа другой стороны, но и от судеб самой Японии. Он также выразил удовлетворение тем, что мы сумели вовремя довести наше предложение до советских руководителей. Из американских источников, ставших доступными после войны, я узнал, что госдепартамент США направил в Потсдам проект декларации, разработанный бывшим послом Грю и другими в рамках подготовки к заключению мира с Японией, и после получения от русских информации о мирных устремлениях Японии этот проект был обнародован. Онто и получил известность как Потсдамская декларация. Если все это действительно так, то, значит, желание императора дошло не только до русских, но и до лидеров союзных держав, что и привело к миру на определенных условиях — условиях, изложенных в Потсдамской декларации. Следовательно, учитывая исход дела, можно сказать, что в общем наше предложение достигло цели.

19-го я получил телеграмму от посла Сато с докладом о полученной от советских властей информации: они не могут дать определенный ответ на наш запрос, ибо он не содержит конкретных предложений и не проясняет цели миссии Коноэ (хотя ранее телеграммы из Москвы приходили достаточно быстро, с этого момента важные сообщения из Москвы в Токио и обратно стали поступать с заметным опозданием). Вскоре Сато прислал еще одну телеграмму. В отсутствие перспектив заключить мир путем переговоров он рекомендовал безотлагательно пойти на безоговорочную капитуляцию. Однако правительство не могло принять решение о безоговорочной капитуляции, так как ему приходилось считаться с настроениями вооруженных сил и всего народа, который перенес огромные лишения. Оно должно было, разумеется, принимать во внимание и все предшествующие данному моменту события. В любом случае, если Японии предстояло безоговорочно капитулировать, обращаться за посредничеством к СССР не было необходимости. Поэтому я 21-го поручил Сато дать русским понять, что цель нашего обращения состояла в том, чтобы попросить советское правительство о добрых услугах в интересах скорейшего прекращения войны, и что принц Коноэ, если бы он поехал в Москву, должен был провести переговоры об урегулировании советско-японских отношений и попутно передать конкретное предложение Японии об условиях мира.

Поскольку телеграмма от 21-го июля была доставлена с опозданием, посол Сато выполнил мои инструкции 25-го. Он доложил, что Лозовский, выслушав его вежливо и внимательно, обещал передать разъяснения своему правительству и сообщить нам ответ как можно скорее.