Воспоминания японского дипломата

ГЛАВА 3. Первый служебный срок в Берлине (до и после заключения мирного договора с Германией)

После прекращения военных действий союзники провели в Париже подготовительную мирную конференцию. Президент США Вильсон самолично совершил беспрецедентную для себя поездку в Европу, где какое-то время и победители, и побежденные взирали на него как на спасителя. Однако в ходе рассмотрения условий мира Англия и Франция, исходя из собственных интересов, вскоре высказали возражения против "Четырнадцати пунктов” президента, на основе которых немцы объявили о своей капитуляции. И сам Президент, стремясь реализовать свою заветную мечту о создании Лиги Наций, пошел на уступки. Впоследствии историки раскритиковали подписанный в подобных обстоятельствах Версальский договор, который, на их взгляд, содержал массу неразумных пунктов и положений, чреватых созданием в Европе взрывоопасных ситуаций. К этому договору я, возможно, еще вернусь позднее в этой книге.

Когда мирная конференция открылась, в Японии решили направить в Европу исследовательскую группу представителей Министерства иностранных дел, армии, ВМФ и деловых кругов с тем, чтобы изучить на месте политические, военные и экономические условия, в которых находилась Германия, ее намерения в отношении мирного договора, а также перспективы развития ситуации в этой стране. В этой связи мне было приказано выехать в Германию в качестве представителя министерства иностранных дел. Первым делом, в марте 1919 года, я по указанию правительства направился в Париж. В то время наша делегация в Париже активно занималась изучением не только вышеупомянутых проблем, но и проблем Шаньдуна и расового равенства. Что касается шаньдунской проблемы, то позиция Японии сводилась к следующему. Поскольку Япония вытеснила Германию с этой территории собственными силами, представлялось естественным, что она займет место Германии, а Китай на последующих переговорах согласится с ее просьбой о передаче ей соответствующих прав и интересов. Эта позиция противостояла требованию Китая о немедленном возвращении прав и интересов ему самому. Что же касается вопроса о расовом равенстве, то Япония предложила принять декларацию о недопустимости какой бы то ни было расовой дискриминации в принципе. Хотя, как поясняла японская делегация, Япония не предполагала немедленно применять этот принцип в отношении иммиграции, представитель Австралии Хьюз, твердый сторонник политики "Белой Австралии", решительно воспротивился данному предложению.

В конце концов, глава японской делегации Сайондзи был вынужден снять одно из двух предложений (подобно жертве в игре "го"), и японская делегация сосредоточила все свои усилия на проблеме Шаньдуна. Такое решение было принято потому, что, поскольку Шаньдун был занят в ходе нашей войны против Германии, было бы трудно оправдать в глазах японского народа столь скорый отказ от этой территории. Правда, Япония намеревалась рано или поздно вернуть Китаю львиную долю прав и интересов в Шаньдуне, но переговоры шли так плохо, что Япония в силу эмоциональных соображений не могла принять требования Китая. В то время я советовал членам делегации Тинда и Идзюин, а также генеральному секретарю Отиаи спокойно уступить то, что мы так или иначе должны были уступить в шаньдунской проблеме, но энергично выступить за принятие декларации о расовом равенстве. Как показал мой анализ ситуации на месте, говорил им я, провинция Шаньдун не богата ресурсами, и хотя поэтому цель ее оккупации должна состоять в создании стратегически важного пункта давления на Пекин, позиции, которые мы приобрели в Маньчжурии в итоге недавних японо-китайских переговоров, достаточно сильны для решения этой задачи, а любой выход Японии за пределы позиций, установленных в Маньчжурии, вызовет недовольство китайцев и приведет к нашим экономическим потерям. С другой стороны, доказывал я, настойчивая работа в интересах принятии декларации о расовом равенстве не только соответствует общечеловеческой справедливости, но и окажет нам огромную помощь в получении ресурсов с Юга. Однако мои доводы воспринимались как чистое теоретизирование незрелого дипломата и были оставлены без внимания. Но ведь это факт, что примерно с того самого времени отношения Японии с Китаем стали постепенно ухудшаться и, в конце концов, привели к Тихоокеанской войне. Если бы Япония, используя мирную конференцию в Париже, отошла от того курса в отношении Китая, которому предстояло быть названным агрессивным, и продолжала бы работать во имя нормального экономического прогресса, ее история выглядела бы по-иному.

Когда я был в Париже, неустанными усилиями посла Тин-да была организована наша миссия в Германию, и я въехал туда через Кельн вместе с представителями армии — полковником Ватанабэ (впоследствии генеральный инспектор армии, был убит в ходе инцидента 26 февраля 1936 года), майором Имаи (скончался на посту заместителя начальника Генерального штаба армии) и капитаном Камоаси (скончался в молодом возрасте), а также представителями ВМФ — начальником финансовой службы в отставке Уцуномия Канаэ и капитаном Ёкои, вскоре вышедшим в отставку. Мы разместились в отеле "Кайзерхоф” где жили до всеобщей забастовки в марте 1920 года, толчком к которой послужил Капповский путч. Много воспоминаний и чувств связано с этим отелем, напротив которого впоследствии расположилась официальная резиденция фюрера.

Мы прибыли в Берлин вскоре после беспорядков на Александер-плац. Атмосфера все еще была неспокойной, и повсюду можно было наблюдать последствия дефицита продовольствия военного времени. Помнится, предстал перед нами тощий, едва державшийся на ногах бывший сотрудник японского посольства, хотя раньше, как мне говорили, он был крупным и грузным парнем. В таких универмагах, как "Вертхайм”, товаров хватало только для украшения витрин. Чрезвычайно интересно сравнить ситуацию того времени в Берлине с положением в Японии после второй мировой войны. Тогда, за исключением рабочих и левых социалистов, все слои населения Германии, в том числе интеллигенция, несмотря на свой бедственный вид, вели себя так, будто виной их поражения явилась не война, а нехватка продовольствия. Я воочию убедился в суровости условий существования во время войны на выставке в Лейпциге, посвященной военной экономике. Почти все представленные на ней продовольственные товары и одежда были изготовлены из эрзац-сырья.

Помню, с какой огромной радостью немцы встречали в Гамбурге первый пароход из США, который привез товары первой необходимости. Поскольку упрямым пруссакам пришлось пережить неудачу, поскольку их наступательный марш был прерван, они выглядели какими-то ничтожными и жалкими и по сравнению с довоенными временами вели себя куда более скромно. Избавленные от пороков, присущих выскочкам, они стали довольно славными ребятами. Попадались люди типа Шинцингера, который долгое время был почетным консулом Японии и который после войны сбежал в Голландию, не желая жить в Германии без кайзера. Рабочие, однако, выступали за обобществление предприятий, а левые социалисты вместе с агитаторами, засланными из России, активно стремились к установлению советского режима. Социал-демократическая партия и партия Центра сотрудничали в целях стабилизации внутриполитического и экономического положения. Было созвано Учредительное Собрание, принята Веймарская конституция и вступил в должность президент Эберт. Однако, само собой разумеется, что в первые месяцы 1919 года умы немцев были более всего заняты проблемой мирного договора. Поскольку пресса широко освещала парижские переговоры об условиях мира, а главное, поскольку часто сообщалось не только о чрезвычайной суровости условий, касавшихся территорий и репараций, но и о том, что вся вина за войну, по-видимому, будет возложена на Германию, отношение немцев к этим переговорам становилось все более отрицательным, и на каждом углу можно было слышать дискуссии о том, как справиться со сложившейся ситуацией.

Естественно, меня очень интересовали официальные и личные мнения немцев о проблеме мирного урегулирования, тем более, что изучение именно этих вопросов вменялось мне в обязанность. У меня было такое ощущение, что, если бы немцы захотели отвергнуть условия мира, навязывавшиеся им союзниками, как слишком суровые, то единственным оставшимся для них путем был бы союз с Советской Россией, и если бы они избрали этот путь, то решение это оказало бы огромное влияние на будущее Европы и всего мира. Иначе говоря, поскольку Германия по условиям соглашения о перемирии была лишена права самостоятельно прибегать к силе, а немецкий народ был истощен войной, единственная имевшаяся у него возможность отвергнуть условия мира состояла в том. чтобы от отчаяния согласиться на сотрудничество с Советской Россией.

Находясь в Германии в первый раз, я не имел знакомств в политических или каких-либо других сферах общества. Однако капитан Пустау, в прошлом военно-морской атташе в Токио и сотрудник Японо-Германской Ассоциации, любезно взялся представить меня в различных кругах, чтобы я мог познакомиться с членами Кабинета, лидерами политических партий, влиятельными бизнесменами, учеными, журналистами и т.п., и обмениваться мнениями по разным вопросам, и особенно, по вышеупомянутому вопросу о возможности сотрудничества между Германией и Россией.

Многие из моих собеседников выступали принципиально против коммунизма как против учения, которое противоречит сути человеческой природы и наносит вред свободе и прогрессу. Они полагали, что коммунисты, несмотря на временную победу в России, обречены на скорый крах, что если диктат союзных держав — явление преходящее и его можно пережить. то зло коммунизма глубоко укорененного свойства, и полому Германии даже временно и даже в стратегических целях не следует сотрудничать с коммунистами. Другие, тем нс менее, утверждали, что, поскольку мирные условия союзных держав в любом случае будут слишком жесткими и поскольку Германии, в конце концов, будет уготована судьба Карфагена, то ей лучше уж сотрудничать с Россией и по мере возможности оказывать сопротивление союзникам, чем смириться с уделом рабства. Это, подчеркивали они, единственный путь, который позволит Германии выжить.

Как выяснилось, за сотрудничество с Россией высказывался не только Хазе из Независимой социалистической партии, но и многие университетские профессора. В то время перспективы стабильности Советского правительства выглядели весьма проблематичными. Одно из самых интересных мнений о его будущем и об отношениях России с Германией мне довелось услышать от Ратенау, в то время президента компании "Аллегемайне Электрик”, который впоследствии, находясь на посту министра иностранных дел, был убит. Ратенау сказал буквально следующее: "Не думаю, что Советское правительство скоро рухнет, как о том все говорят. Даже если Советское правительство в России потерпит крах, не думаю, что исчезнет коммунистическая идеология. Поскольку власть советов — эксперимент в истории человечества, надо подождать и посмотреть, что из этого выйдет. Советская система не смогла бы удержаться одна даже в рамках эксперимента, если бы, как то имеет место с Россией, страна не располагала огромной территорией и не была экономически независима. Поэтому в Германии, которая бедна ресурсами и не может жить без торговли со многими другими странами, коммунистическая система не сработала бы”.

Кабинет Шейдемана, костяк которого состоял из социал-демократов, не решался на революционные перемены. Действуя в союзе с партией Центра, он следовал политике умеренных социальных преобразований и давил на Независимую социал-демократическую партию и другие левые силы, ибо считал опасным сотрудничать с Россией. Исходя из этих обстоятельств, я пришел к заключению, что у Германии нет иной альтернативы, кроме принятия условий мира (какими бы жесткими они ни были), навязывавшихся ей союзными державами. Поэтому вскоре после прибытия в Германию я направил доклад с изложением своих выводов в Токио, а также нашей делегации в Париже.

Что касается второго вопроса, о котором мне надлежало доложить — вопроса о будущем Германии или о перспективах ее восстановления, то тут превалировали пессимистические взгляды. Повсеместно можно было слышать о том, что территория Германии будет урезана, а Саарская область — отторгнута, что все колонии будут отняты и что от нее потребуют огромные репарации, хотя вплоть до самого перемирия ожидалось избавление страны от необходимости возмещения ущерба. Поэтому было естественным полагать, что будущее Германии мрачно и перспектив на восстановление она не имеет. Однако промышленное оборудование Германии от войны не пострадало, а поражение не поколебало веры немцев в свои научно-технические возможности. Поэтому мобилизация индустриальных резервов и личного фактора производительности немцев могли бы за короткие сроки вывести производственный потенциал Германии на самые передовые позиции в Европе. Далее, взыскание репараций было делом отнюдь не легким, ибо продажа немецких товаров, которая была единственным средством их выплаты, нанесла бы серьезный удар промышленности различных европейских стран. Запрещение, к примеру, союза Германии и Австрии, которые были населены представителями одного народа, противоречило одному из "Четырнадцати пунктов" Вильсона — принципу национального самоопределения, а также базисным принципам предложенного мирного договора. Было очевидно, что союзные державы игнорировали международную справедливость ради своих своекорыстных интересов.

Пересмотр восточной границы Германии не только нарушал принцип национального самоопределения, но и представлял собой искусственный паллиатив, который мог сохраняться только в течение некоторого времени. История изобилует примерами провала мирных договоров, составленных в тщетных попытках сдержать подъем той или иной страны. Было очевидно, что та же судьба постигнет и результаты Парижской конференции. На конференциях с участием большого количества стран каждый участник обычно настаивает на своих собственных предложениях, и в результате принимается решение, в котором все предложения приводятся к общему знаменателю. Когда побежденные страны не участвуют в принятии решения, результат компромиссов между участниками-победителями бывает для них особенно суров. Политическим лидерам, которые во время войны всеми средствами подогревали вражду по отношению к странам-противникам, приходилось формально расплачиваться за деяния того периода. Между тем эмоции народов в странах-победительницах еще не пришли в норму, ибо их переполняли ненависть и жажда мести, внушенные пропагандой времен войны, с ее историями о немецком людоедстве и других зверствах. Поэтому в суровости условий мира не было ничего удивительного.

В то же время, мирное урегулирование, основанное на подобной психологии, не может надолго сохраняться, даже если оно успешно навязывается побежденной стране. Рассматривая перспективы восстановления Германии, я считал совершенно естественным принимать во внимание этот фактор. Поэтому, когда месяц спустя после своего прибытия в Германию я отправился в Париж, чтобы доложить нашей делегации о тамошнем положении дел, я подробно охарактеризовал ситуацию, о которой говорилось выше, и заявил, что немцы примут любые условия мира, какими бы суровыми они ни были, но, чем суровее окажутся эти условия, тем более короткое время они просуществуют. Что до восстановления Германии, то я со всей определенностью отметил, что на него потребуется время в пределах жизни одного поколения. Многие из членов делегации выразили несогласие с моей оценкой. Наши ранее прогермански настроенные военные утверждали, что на восстановление Германии понадобится как минимум сто лет. Глубокое впечатление произвела на меня следующая ремарка посла Идзюин: "Если Германия проглотит столь жесткие условия мира, будущее германской расы действительно будет мрачным”. В этом замечании был заложен глубокий смысл. Еще одним членом делегации, который утверждал, что восстановление Германии - дело недалекого будущего, был господин Оно, которого сразу после мирного урегулирования назначили генеральным консулом в Гамбурге. Как он предполагал, восстановление Германии будет завершено в течение пятнадцати лет, и его прогноз оказался более точным, чем мой.

Непосредственно перед заключением мирного договора руководители Германии также были озабочены и проблемой вины за войну. Сразу же после свержения императорского правительства Каутский и другие предали гласности германские дипломатические документы. Эти документы отнюдь не свидетельствовали о том, что Германия и Австро-Венгрия в одностороннем порядке развязали войну. Более того, немцы вообще, в том числе и интеллигенция, в частности, были твердо убеждены: вину за войну несут не одни только Центральные державы. В том же духе были выдержаны публикации газет и журналов, и по прибытии в Германию мне часто приходилось слышать доводы в пользу подобной позиции. В вопросе о непосредственной причине войны имелось множество моментов. которые требовали тщательного анализа: ответственность за инцидент в Сараево; позиция Австро-Венгрии в отношении реагирования на этот инцидент; подстрекательские действия Германии как союзника Австро-Венгрии; выбор времени для мобилизации в России; сущность французских требований к своему российскому союзнику, причины, в силу которых Англия четко не заявила о выступлении на стороне Франции и России в чрезвычайных обстоятельствах, и т.д.

Некоторые из этих моментов даже сейчас, спустя тридцать с лишним лет. остаются неразъясненными. Однако к настоящему времени беспристрастные историки уже согласились с тем, что возлагать всю вину за войну на одну Германию несправедливо. Следовательно, и в те дни у немцев были причины испытывать недовольство в связи с тем, что их считали единственными виновниками войны. Что же касается ее истинных причин, то невозможно судить о том, кто был прав и кто виноват. ибо все державы эгоистично преследовали собственные интересы, все они были империалистическими странами, и каждая пестовала свои амбиции и стремилась увеличить военную мощь. Например, с понятием справедливости плохо увязывается тот факт, что европейские страны давно вторглись в другие части мира, поглотили их и с помощью насилия и разного рода ухищрений обзавелись колониями. С точки зрения морали, представляется странным, что они до сих пор наслаждаются плодами давних вторжений и поглощений. Далеки от бескорыстия, утверждения некоторых стран о том, что в поглощении ими чужих территорий и обретении колоний нет ничего непристойного, ибо это — дела давно минувших дней, но что в будущем подобные акции следует запретить, как агрессивные и наносящие ущерб миру во всем мире и безопасности. Ни одно совестливое государство не может ни выступать с подобными утверждениями, ни высказывать их перед лицом Бога. Если те страны Европы и Америки, которые без стеснения совершали империалистические действия, действительно хотят попытаться элиминировать будущие войны, то им следует, во-первых, тщательно изучить основные причины войн, а во-вторых, откровенно признать грехи, совершенные ими в прошлом. Разумеется, все это не подразумевает оправдания империалистической агрессии в настоящем или будущем, а означает лишь то, что до тех пор, пока державы, которые в прошлом совершали агрессию или занимались колонизацией, не пересмотрят свое прошлое поведение с точки зрения морали, надеяться на надлежащее развитие международного сообщества будет невозможно.

Касаясь общемировой ситуации, нельзя не отметить, что, поскольку практически вся поверхность земного шара уже была поделена между различными странами и приобретать новые колонии было негде, противоречие интересов между "имущими” и "неимущими" становилось все более острым, вследствие чего и произошло недавнее мировое потрясение. Однако, в последнее время человеческое сообщество обнаружило заметную склонность к недопущению войны. Поэтому если бы такая “неимущая” страна, как Германия, отказалась от стремления участвовать в разделе мира или в отчуждении территорий, просто рассудив, что из-за собственной беззаботности или невезения время для этого уже упущено, она могла бы процветать как держава среднего “калибра”. Однако по такому показателю, как личный фактор производительности труда, немцы значительно превосходили своих соседей и, будучи логически мыслящими, принялись, игнорируя интересы других, действовать на основе теории, согласно которой достигнутое другими не должно быть недостижимым для них самих. Более того, в силу прямолинейности своего характера немцы тяготели к немедленному использованию силы вместо попыток убедить других. Именно поэтому их часто обвиняли в милитаристских настроениях, и причину недавно закончившейся войны с роковой неизбежностью стали усматривать главным образом в высокомерной позиции Германии. В "Третьем рейхе" Гитлера указанные настроения немцев еще более усилились. Поиски своего Lebensraum в Европе они вели в направлении Балкан и Украины и потерпели жестокое поражение под Сталинградом. Можно сказать, что немцы не только не усвоили уроков первой мировой войны, но повторили ту же самую попытку, просто в большем масштабе.

Считая, что у немцев есть свои аргументы, касающиеся вопроса о виновности в первой мировой войне, и что поэтому несправедливо возлагать ответственность за нее на одну Германию, я в разговорах с немцами, которые выдвигали эти аргументы, обычно советовал им подождать, пока этот вопрос изучат историки. Однако данная проблема включала в себя и более практический аспект. Союзники намеревались возложить всю вину на Германию и тем самым оправдать требования репараций и наказания ответственных за войну. Поэтому германские власти, знакомые с проблемой вины, проявляли невероятную активность. Министр Науман, в то время директор Информационного бюро министерства иностранных дел, обсуждал со мной эту проблему, а министр финансов Дернбург попросил меня встретиться с ним в Веймаре и в ходе беседы сказал, что с нею трудно справляться внутри страны, что она серьезно скажется и на условиях мира, что утверждения об исключительной ответственности Германии не соответствуют фактам и что ему хотелось бы узнать, нельзя ли добиться смягчения указанных условий с помощью японского посредничества. С одной стороны, его просьба была отнюдь не безосновательной, но, с другой стороны, учитывая атмосферу на Парижской конференции, не было совершенно никакой возможности изменить решения по этой проблеме посредством добрых услуг Японии. Поэтому я ответил, что, судя по недавно увиденному мной в Париже, урегулирование проблемы зависит главным образом от мнений Англии, Франции и Америки, и в данный момент нельзя исправить что-либо, ими согласованное. Так уж получилось, что сейчас от меня, как министра иностранных дел Японии, побежденной в Тихоокеанской войне, требуют обозначить свою позицию в вопросе о виновности за войну. Тем более живо я вспоминаю боль, которую испытывали в то время правительство и народ Германии.

Когда делегату Германии в Париже Брокдорфу Ранцау представили проект мирного договора, он под предлогом несогласия именно с положениями о виновности за войну, покинул конференцию и вернулся в Берлин. Однако поскольку никакого реагирования на силовое давление не наблюдалось, делегат Герман Мюллер поставил под текстом свою подпись, и Версальский договор был заключен. В Германии договор вызвал резкую критику. Его называли "приказом, а не договором", а недовольство и жалобы по поводу различных его условий выражались на каждом углу. Однако позицию побежденной страны никто не учитывал, и, само собой разумеется, именно такое положение дел впоследствии в огромной степени способствовало приходу к власти нацистов. Учитывая широкое недовольство в Германии и опасаясь, что она может отказаться подписать договор, союзники сосредоточили свои войска на предмостных укреплениях у Рейна. Однако внутреннее положение Германии было таково, что она едва ли решилась бы на столь смелый шаг. Поэтому японская исследовательская группа оставалась в Берлине. Даже после поражения немцы были полны наступательной духовной энергией, но проявляли готовность к замирению. Поскольку в студенческие годы я был поклонником либеральных взглядов Гёте и Канта, я в то время относился к Германии с достаточным сочувствием и пониманием.

Во время мирного урегулирования, когда я находился в Берлине в качестве представителя министерства иностранных дел, не существовало практически никаких острых вопросов между Японией и Германией. Одна из текущих проблем была связана с визитом контр-адмирала Като. Главной темой разговоров повсюду были условия мира, и адмирал Като, неожиданно приехав ко мне в отель "Кайзерхоф", заявил: "Мне нужна Ваша помощь, так как я приехал в связи с Вашей телеграммой". Ранее я направил в Токио телеграмму с рекомендаций направить в Германию японских бизнесменов, ибо считал возможным организовать выгодный для нас импорт германской техники в Японию. Моя телеграмма, очевидно, вдохновила адмирала, и он прибыл в Германию с идеей наладить военный импорт из этой страны. Однако, во-первых, мои намерения предусматривали импорт техники для частных промышленных предприятий, а, во-вторых, между Японией и союзниками было достигнуто понимание в отношении военной техники. Поэтому я отклонил просьбу адмирала, сказав, что в силу своего положения ничем помочь не смогу. Тем не менее, когда я вернулся в Токио, он пригласил меня на обед, где сообщил, что, благодаря мне, наш флот теперь может строить прекрасные подводные лодки.

В связи с моей телеграммой в Берлин приезжала еще одна группа японцев. Представитель компании "Сумимото" Судзуки Масая в сопровождении многочисленных помощников приехал в Германию для закупки лицензии на восстановление азота по методу Хабера. Я очень заинтересовался этим делом и всячески старался помочь нашим бизнесменам, водя их на приемы, и т.п. Однако поскольку немцы по-прежнему высоко оценивали собственную технику и недооценивали японскую, а у японцев были и свои проблемы, то переговоры тянулись до тех пор, пока путч Каппа не заставил гостей в спешном порядке выехать из Германии в Голландию.

Что касается Капповского путча, то один из моих знакомых и бывший офицер германской армии, за несколько дней до беспорядков сообщил мне о возможности свержения правительства по возвращении войск из балтийской зоны. Однако я не обратил на его слова большого внимания и лишь сказал, что, во-первых, в то время как международные отношения Германии находятся в критическом состоянии, безответственные действия "правых” нежелательны, и, во-вторых, у них едва ли есть какие-либо шансы на успех. Однако полученная информация оказалось верной. Однажды утром, вскоре после этого разговора, меня разбудили звуки государственного гимна Германской империи, а из окон "Кайзерхофа” были видны имперские флаги, развевавшиеся над всеми правительственными зданиями. Кабинет Шейдемана бежал из Берлина, а группа Каппа сформировала правительство. Но Социал-демократическая партия и профсоюзы объявили всеобщую забастовку. Транспорт и линии связи были парализованы, и даже гостиницы и рестораны несколько дней были закрыты. В конце концов, мятежники бежали из страны. Я заключил, что, хотя поднять мятеж сравнительно легко, без достаточной подготовки и разумной мотивации обеспечить его успех невозможно. Забастовка в то время была организована великолепно и шла к цели буквально напролом.

Вскоре мирный договор вступил в силу, Япония и Германия восстановили дипломатические отношения, и, в соответствии с положениями договора, им предстояло обменяться поверенными в делах. В Германии, по всей видимости, было много кандидатов на посольский пост, но заместитель немецкого министра иностранных дел, сообщив мне, что его правительство хотело бы направить послом бывшего министра иностранных дел Зольфа, запросил agrement японского правительства на его временное назначение в качестве поверенного в делах. Я передал этот запрос вместе со своими рекомендациями в Токио и вскоре получил инструкцию сообщить о нашем согласии. Готовясь к поездке, господин Зольф спросил меня, как ему лучше понять Японию. Я ответил, что, поскольку в настоящее время между Японией и Германией нет серьезных политических проблем, и, более того, поскольку изучение Японии через призму политики может ввести в заблуждение, ему следует начать с ознакомления с феноменами культуры, особенно с такими, как буддизм, конфуцианство и синтоизм, и прежде всего, коль скоро сам он является санскритологом, приступить к анализу эзотерического буддизма. Позднее, во время встречи в Токио, он говорил, что мой совет оказался исключительно полезным. Как посланник побежденной страны, господин Зольф находился в очень трудном положении, но ему удалось завоевать доверие официальных и неофициальных кругов Японии. Например, Гото Симпэй задавался вопросом, много ли в Германии людей такого калибра, как Зольф. Несомненно, своим высоким авторитетом он в большой степени был обязан своим личным качествам, знаниям и опыту, но также и способности понять характер и образ мышления японцев. Если иностранец знакомится со страной путем концентрации внимания на политических или экономических интересах, его мнение об этой стране будет меняться по мере того, как меняются времена. С другой стороны, если он наделен глубоким пониманием ее духовных и культурных черт, его пристрастия или суждения никогда не будут ошибочными. Об этом особенно должны помнить дипломаты.

Когда открылось наше посольство, первым прибыл поверенный в делах Дэбути, а вскоре его сменил посол Хиоки. Я занял должность старшего секретаря. Так как штат посольства расширился и у меня появилось немного свободного времени, я решил совершить поездку по странам Европы, в которых раньше мне бывать не приходилось. В марте 1920 года я поехал в Польшу, где понял, почему ее называют зерновой житницей Европы. В Варшаве, в ходе встречи с польским министром иностранных дел Патеком, которая состоялась по его просьбе, я услышал от него, что вскоре Польша станет великой державой с населением в восемьдесят миллионов человек. Я заметил, что не могу согласиться с идеей, в соответствии с которой одна только численность населения или территория уже делают страну великой, и что рано или поздно идея эта обанкротится. Хотя в то время Патек был в превосходном настроении и утверждал, что поляки вот-вот, несомненно, возьмут Одессу, ко времени моего возвращения в Берлин через Лемберг (Львов) судьба самой Варшавы перед лицом контрнаступления красных стала весьма неопределенной. Как же рискованно действовала эта и подобные ей страны - им было пожаловано благо независимости, а они ринулись дальше, стремясь стать еще более великими!

У меня было еще три недели отпуска, и я отправился в путешествие через Центральную Европу на Балканы и в Турцию. Для начала в феврале 1921 года я поехал в Вену. Инфляция в Австрии уже достигла серьезных размеров, но, благодаря энергичным усилиям премьера Зайпеля и его подчиненных, удалось добиться значительных улучшений в сфере жилищного строительства и социального обеспечения для рабочих. Однако по сравнению с Веной и ее пригородами территория страны была настолько мала, что уже тогда были очевидны трудности существования Австрии в качестве независимого государства, как то и предвидели премьер Зайпель и другие. Повсеместно приходилось слышать, что установленный Версальским договором запрет на объединение Австрии с Германией неоправдан.

Плывя от Вены вниз по Дунаю, я осознал значение этой реки, как важной транспортной артерии, для европейской истории. В Будапеште я встретился с графом Андраши, выслушал его мнение о причинах мировой войны и узнал, что Венгрия, с ее благодатными условиями для сельского хозяйства, лучше подготовлена к независимому существованию, чем Австрия. Венгры все еще обсуждали негодное правление красных революционеров во главе с Бела Куном весной 1919 года. В Софии, где современной была только часть города, члены кабинета министров и политики, с которыми я встречался, все как один говорили о невыполнимости условий мира, особенно, связанных с репарациями. Румыния, напротив, выглядела вполне довольной, ибо война принесла ей новые территории. Однако, несмотря на богатые сельскохозяйственные ресурсы и запасы нефти, уровень цивилизации и жизни в стране, за исключением Бухареста, был низок. Один англичанин, мой попутчик по дороге из Бухареста в Югославию, рассказывал мне различные истории о неспособности румын к делу, а французский и швейцарский министры-посланники в Бухаресте говорили о не вполне безопасной социальной ситуации в Румынии. Прошло уже три года после войны, но не только в Румынии, но и повсюду на Балканах до сих пор были видны следы разрушений. Разбитое стекло в окне вагона так и не заменили, в спальных купе не было света, и проводники говорили, что, если пассажирам нужно освещение, то они должны покупать свечи. Мне казалось, что, если люди все еще не устранили эти поломки, они, должно быть, очень ленивы, но в то же время масштабы военных разрушений производили на меня угнетающее впечатление. Много лет спустя я был поражен сходством картины, которую можно было наблюдать в Японии на последней стадии второй мировой войны и в самом начале послевоенного периода, с увиденным после первой мировой войны в Балканских странах.

Поскольку к моменту отъезда из Бухареста я из-за положения на транспорте уже использовал две недели своего отпуска, мне пришлось значительно урезать свои планы и вернуться в Германию через Югославию. Простираясь на значительное расстояние с востока на запад и имея крупные угодья плодородных целинных земель, Югославия, казалось, могла рассчитывать на светлые перспективы экономического развития. Границы Югославии в разных пунктах как бы врезаются в территории Болгарии, Румынии, Венгрии и Австрии, и поэтому на пути из Бухареста в Загреб в поезде часто проводились таможенные досмотры. У меня, обладателя дипломатического паспорта, никаких проблем не возникало, но обычным пассажирам приходилось довольно нелегко. Таможенные процедуры длились долго, и вызывали сильное раздражение путешественников, совершавших местные поездки. Кроме того, наличие в каждой стране собственной валютной системы создавало пассажирам дополнительные трудности. Вообще, это еще вопрос, действительно ли независимость малых стран, полученная просто на основе национального самоопределения и при отсутствии экономической базы, и вправду принесла счастье различным народам. Следовало более полно изучить проблему валют и других средств защиты прав малых стран.

Проехав через Зальцбург в южной Австрии, я добрался до Мюнхена и вернулся в Берлин. Вскоре я получил приказ вернуться в Токио и стал готовиться к отъезду домой через Голландию, Англию и Америку.

Не только до первой мировой войны, но и после второй министерство иностранных дел не поощряло и не поощряет разъезды своих сотрудников. Возможно, причина заключается в том, что правительству нелегко оплачивать путевые расходы. Однако я считал, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, и поэтому еще со времени первого служебного срока в Мукдене старался путешествовать как можно больше. Учитывая обстоятельства, я совершал поездки с разрешения руководителей соответствующей миссии и оплачивал все расходы из личных средств. Именно таким образом я ездил по Европе и именно таким образом возвращался домой. (Хотя и говорят о сходстве характера немцев и японцев, но, пожалуй, схожи, скорее, обстоятельства жизни, а не характеры этих двух народов. Различия в манерах и обычаях не следует путать с различиями в этике. Одна из причин, в силу которой я выбрал маршрут через Америку, состояла в желании изучить расовую проблему).

В мае 1921 года я пересек Атлантику и прибыл в Нью-Йорк. Отлично помню то радостное возбуждение, с которым я взирал на Статую Свободы при входе в нью-йоркскую гавань, по-видимому, ощущая прилив свежих сил, вызванный приездом в страну-поборницу свободы. Это был мой первый визит в США, и, имея в своем распоряжении весьма ограниченное время, я намеревался получить лишь общие представления об этой стране. Первое впечатление, даже если оно в чем-то и ошибочно, как правило, всегда очень важно. В Нью-Йорке я дивился на небоскребы, поражался красоте Манхэттена и восхищался уровнем развития машинной цивилизации. Однако на собрании Японо-Американской Ассоциации, куда мне довелось получить приглашение, я слышал, как многие американские дамы, обсуждая европейскую ситуацию, радовались хорошей, как они говорили, возможности "прижать” Германию, что было воспринято мной как демонстрация одной из черт американского характера. В Вашингтоне, размышляя у горы Вернон о деяниях Джорджа Вашингтона и о герое Гражданской войны в Линкольновском мемориале, я в то же время имел возможность своими глазами наблюдать расовую дискриминацию на практике. В Новой Англии, видя, как гуманизм Эмерсона и других превращается в прагматизм, я осознал необходимость уделять внимание переменам в человеческой культуре. Подобно всем туристам в Америке я побывал на Ниагарском водопаде и на чикагских бойнях, увидел Большой Каньон, а затем, любуясь красотами Тихоокеанского побережья, которые чем-то напомнили мне приморские ландшафты Японии, проехал от Лос-Анджелеса до Сан-Франциско. Посещая фермы и иные предприятия японцев в Сакраменто и других местах, я обнаруживал все новые и новые проблемы, стоявшие на пути межрасовой гармонии. Японские иммигранты в районе Сакраменто до сих пор сохраняли обычаи и традиции своей родины. Мне подумалось, что, хотя Америка и является плавильным котлом для различных культур, проблема дискриминации цветных рас в будущем станет весьма серьезной.

Вступив на борт судна пароходства Тоё "Тэнъё-мару", я встретил множество японцев и вместе с ними отдыхал и наслаждался прекрасной погодой. По пути мы сделали остановку на Гавайских островах, которые покорили меня своим живописным видом. Путешествие продолжалось, океан нес в себе ощущение жизни и молодой энергии. Увидев в предрассветном небе восхитительную гору Фудзи, я до глубины души прочувствовал красоту родной страны. Однако по сравнению с недавно увиденным в Америке дорога от Иокогама до Токио выглядела улочкой на окраине западной столицы, японские дома по сравнению с американскими небоскребами казались спичечными коробками, а прелестные зеленые рисорые поля, хоть и ласкали мой взор, все-таки смахивали на нечто игрушечное. Впечатления резко расходились с теми, которыми я обогатился, возвращаясь из Европы. Следует добавить, что сейчас, когда прошло тридцать лет после моего прибытия из первой зарубежной поездки, все эти сравнения нуждаются в существенной модификации, ибо как в Европе и в Америке, так и в Японии многое сильно изменилось.