Воспоминания японского дипломата

ГЛАВА 1. Я становлюсь министром иностранных дел

В 1940 году я уже почти два года был послом в Москве и за это время достиг хороших результатов в урегулировании ряда острых споров между двумя странами. Мой отзыв был следствием одного из порывов "Урагана Мацуока", который пронесся по всей дипломатической службе Японии, когда осенью 1940 года готовилось заключение Трехстороннего союза Германии, Италии и Японии. По возвращении в Японию в ноябре 1940 года я не получил никакого назначения и оставался в ранге посла без должности. Министр иностранных дел Мацуока пару раз просил меня подать в отставку с дипломатической службы, но я отказывался. Я говорил ему, что такой поступок был бы равносилен согласию с его политикой и что, если он хочет избавиться от меня, то всегда может меня уволить. Но ничего подобного так и не произошло.

В докладах, поданных мною по возвращении премьеру принцу Коноэ, министру Мацуока и императору, я излагал свое видение ситуации в Европе и особо подчеркивал, что после подписания Трехстороннего пакта отношения между Германией и СССР становятся недружественными, в то время как наши переговоры о заключении советско-японского пакта о нейтралитете близятся к завершению. В частности, в докладе Мацуока я отмечал, что Трехсторонний пакт не будет способствовать урегулированию "Китайского инцидента” и что это урегулирование должно опираться главным образом на самосдерживание Японии. В докладе императору я представил внутреннюю ситуацию в СССР и сделал упор на возрастание там в ходе пятилеток производственных мощностей и на превращение коммунистической идеологии в религию, в основе которой лежит идея мировой революции.

В тот период мне приходилось от случая к случаю встречаться с высокопоставленными сотрудниками МИДа и других учреждений, но, как сказано выше, я лишь номинально сохранял пост посла и совершенно не был связан с делами нашего министерства. При отсутствии каких-либо обязанностей у меня было много свободного времени, и я использовал этот “отдых" для частых поездок по Японии и обновления знаний о своей стране.

За три года, миновавших после моего отъезда в Европу, ситуация в Японии претерпела большие изменения. В некоторых кругах ощущалось разочарование по поводу отсутствия каких-либо признаков завершения "Китайского инцидента", который длился уже три года. Тем не менее, были заметны и массовый энтузиазм в связи с заключением Трехстороннего союза, а признаки уважительного отношения к Германии и безграничное восхищение ею наблюдались на каждом шагу. Люди, не сведущие в международной политике, даже говорили о "вечности" союза стран "Оси". Сейчас, после войны, трудно вообразить подобное положение дел, но в те дни его наличие было легко продемонстрировать. Меня удивляло не только количество тех, кто доверился Трехстороннему пакту и положился на него, но и их взлет: они преобладали в политических, журналистских и даже интеллектуальных кругах. Возможно, в какой-то степени это явление явилось результатом германской пропаганды, но, думается, в основе его лежало главным образом опасение "опоздать на поезд" в то время, когда Германия одерживала блистательные военные победы в Европе.

Наибольшую озабоченность в тот период у меня вызывало очевидное стремление правительства опираться в своей политике на идею о том, что Япония легко может справиться со своими международными трудностями силой одного только Трехстороннего пакта. При любой возможности я высказывал свое мнение об этом заблуждении премьеру Коноэ и, более конкретно, — министру иностранных дел Мацуока, но вскоре понял, что упомянутая идея утвердилась в достаточно широких кругах. Кроме того, я видел, что в армии и на флоте многие, особенно молодые офицеры, заворожены растущей военной мощью Японии. Армия, которая с начала "Китайского инцидента" направляла значительную часть выделенных ей ассигнований на механизацию, ощущала огромное усиление своей боеспособности, а флот, уверенный в своих кораблях (в число их после отмены Договора об ограничении военно-морских вооружений вошли новые для Японии типы судов) считал себя непобедимым.

Таким образом, в то время как Япония испытывала раздражение в связи с затянувшимся "Китайским инцидентом", в ней едва ли просматривалось хоть какое-то намерение попытаться достичь разумного урегулирования с национальным правительством посредством добровольного отречения от своих требований. С другой стороны, было очевидно, что план объединения Китая под властью нанкинского режима Вана, за который цеплялись со времени первого Кабинета Коноэ, нереалистичен, ибо этот режим демонстрировал полную неспособность к такому объединению.

Именно в таких обстоятельствах можно было наблюдать все большую поддержку, которую получала идея сдерживания США угрозой применения Трехстороннего пакта и одновременно урегулирования "Китайского инцидента" посредством переговоров с американцами. Однако, как это с ясностью следовало из текста Трехстороннего пакта, в его основе лежала концепция раздела мира на три сферы господства каждой из сторон-участниц. Поскольку в этом смысле пакт отражал враждебное отношение к США, переговоры с ними об урегулировании "Китайского инцидента" были несовместимы с его духом, и следовало ожидать, что в ходе любых подобных переговоров США выдвинут возражения против пакта. Узнав, что примерно со времени назначения посла Номура[66] высокопоставленные представители правительства, армии и флота, а также другие официальные лица, которые отстаивали или приветствовали заключение пакта, рассматривают вопрос о вступлении в переговоры с США, я был поражен масштабом всеобщего непонимания международной политики в Японии. Я опасался, что, если переговоры начнутся при отсутствии перспективы успешного исхода и, в конечном счете, провалятся, отношения станут еще хуже, чем на их старте, и конечным итогом явится столкновение между США и Японией.

Имея в виду примеры такого рода, я, будучи послом в Москве, вступил в 1939 году в переговоры по поводу Номонханского инцидента только после того, как получил из Токио заверения в том, что правительство не допустит разрастания инцидента в войну даже в случае провала усилий, направленных на достижение перемирия. Что же касается переговоров с США, то вполне можно было ожидать, что в случае их провала разногласия выйдут из-под контроля, и тогда вероятность войны между двумя странами, бесспорно, станет вполне реальной. Поэтому, используя любую возможность, я настаивал на том, что нам не следует начинать переговоры, не будучи готовыми в случае необходимости пойти на большие уступки по двум главным пунктам разногласий, т.е. по Трехстороннему пакту и по "Китайскому инциденту”. Как бы там ни было, я не мог понять, почему подходы к решению "Китайского инцидента" с помощью США могут оказаться, как ожидалось, более плодотворными, нежели наш прямой контакт с режимом Чан Кайши. Наряду с этим мне было совершенно ясно, что Чан Кайши не станет иметь с нами дело до тех пор, пока существует нанкинское "правительство".

На этом этапе, в апреле 1941 года, до того, как я услышал что-либо еще о японо-американских переговорах, министр иностранных дел Мацуока вернулся в Японию после визита в столицы государств "Оси" и в Москву и был встречен рукоплесканиями за подписание советско-японского Пакта о нейтралитете. Сам Мацуока пребывал в состоянии кипучего энтузиазма, о чем свидетельствовало, помимо прочего, и его публичное выступление в зале Хибия, где он громко превозносил "Ось" и ее руководителей. Слухи о переговорах с Соединенными Штатами возобновились.

Вообще-то, они и начались примерно в это время, но мне об этом известно не было, поскольку все предприятие классифицировалось как "секрет государственной важности”, и любой, ответственный за подрыв безопасности в связи с ним, подлежал суровому наказанию. Я же не обладал ни точными знаниями о происходящем, ни правом расспрашивать тех, кто был осведомлен. Не имея информации о политике правительства, я питался лишь отрывочными сведениями из политических, деловых и журналистских кругов, которые проявляли живейший интерес к этому вопросу. В конце мая, узнав, что политика правительства предусматривает неукоснительное соблюдение обязательств по Трехстороннему пакту и сохранение достигнутого на континенте со времени "Маньчжурского инцидента", я испытывал большое беспокойство в связи с перспективами переговоров и мог лишь надеяться, что каким-то чудом они пройдут успешно. Весна сменилась летом, и я после долгого перерыва вновь поехал жить в горы, в Каруидзава¹, откуда периодически наезжал в Токио. В Каруидзава я иногда принимал гостей, и они, интересуясь японо-американскими переговорами, которые к тому времени стали главной национальной проблемой, спрашивали мое мнение о них. В ответ я лишь мог повторять, что не имею информации, но горячо молюсь о благополучном исходе.

¹ Небольшой город в горах префектуры Нагано в 100 милях к северо-западу от Токио. С давних пор излюбленное место летнего отдыха дипломатов, иностранцев и состоятельных японцев. Во время войны многие представители этих кругов укрылись в Каруидзава, чтобы избежать трудностей городской жизни, а затем и воздушных налетов.

Как-то раз, когда я в очередной раз приехал в Токио, меня атаковали репортеры и принялись расспрашивать о возможности войны между Россией и Германией. Об этой возможности в то время уже поговаривали, и наше правительство, как считали репортеры, в нее всерьез не верило. Не надо было быть ясновидящим для того, чтобы предсказать, к чему шло дело, и я изложил репортерам причины, в силу которых считал войну вполне вероятной. Вскоре после ее начала репортеры пожаловали вновь. На этот раз их интересовали перспективы войны, ибо немцы хвастались, что через несколько недель возьмут Москву и свергнут советское правительство. Я ответил, что каким эффективным ни было бы вторжение, сомнительно, чтобы немцы смогли захватить Москву за несколько недель или чтобы советское правительство можно было с легкостью довести до развала даже в случае падения Москвы: русские готовы перенести столицу в промышленный регион к востоку от Урала и продолжать сопротивление оттуда.

Война между Россией и Германией началась 22 июня 1941 года. В первые дни поползли различные слухи: дескать, Мацуока, невзирая на Пакт о нейтралитете, настаивает на нападении на СССР; правительство и высшее военное командование совместно изучают идею нашего броска на север или на юг; наши силы в Маньчжурии в срочном порядке получают подкрепление, и т.д. Но ни один из таких слухов не получал подтверждения. Самую большую тревогу вызывал у меня, однако, ход японо-американских переговоров. Поначалу, как говорили, они были многообещающими, но к концу июня, когда началась война между Россией и Германией, стало ясно, что прогресс невелик. В начале июля стали даже говорить о том, что, пока Мацуока не оставит пост министра иностранных дел, переговоры продолжаться не могут. Действительно, вскоре последовала его отставка: 18 июля был сформирован третий Кабинет Коноэ, в состав которого вошли в основном те же лица, которые пребывали во втором Кабинете, но Мацуока среди них отсутствовал. Непосредственно перед этим я услышал, что японские войска двинутся на юг Индокитая. Известие меня изрядно удивило, но я полагал, что со сменой кабинета от этого плана откажутся. И все-таки к концу июля он был реализован, после чего президент Рузвельт немедленно приказал заморозить все японские активы в США и 26 июля ввел эмбарго на экспорт нефти в Японию.

Вскоре после этих событий один высокопоставленный представитель правительства конфиденциально поведал мне, что столь суровых последствий там не предвидели. Такая наивность меня просто обескуражила, но, как говорил мне один из директоров Иокогамского Банка, человек, который, казалось бы, должен разбираться в международных делах, даже он не ожидал, что США прибегнут к таким крайним мерам возмездия. После введения эмбарго ВМФ не без оснований стал испытывать острое беспокойство в связи с тем, что накопленный двухлетний запас топлива не получит пополнения и постепенно будет исчерпан. Теперь японо-американские переговоры уже не вращались только вокруг проблемы Китая, а подвели США и Японию к прямой конфронтации.

Периодически я встречался с новым министром иностранных дел адмиралом Тоёда¹, который сменил Мацуока, но ничего конкретного о переговорах, кроме того, что они не идут удовлетворительно, от него не услышал. Я пришел к выводу, что на деле переговоры зашли в тупик, и что предложение принца Коноэ о личной встрече с президентом Рузвельтом было отвергнуто. В дипломатических кругах воцарились пессимистические настроения. В то же время тон прессы в отношении Англии и Америки становился все более непримиримым. Пропаганда вооруженных сил, по всей видимости, успешно обманывала народ, призывая целиком и полностью положиться на могущество родины. Повсеместно можно было наблюдать проявления показной храбрости, звучали призывы "не упустить предоставляемую раз в тысячу лет возможность" прославить Японию, не уклоняясь от войны с Англией и Америкой. Я по-прежнему продолжал настаивать на необходимости предпринять все возможное для успеха переговоров, и вскоре представители жандармерии "Кэмпэй"[67] ^[68] стали регулярно навещать меня два-три раза в месяц, чтобы ознакомиться с моими взглядами. Сдается, они считали необходимым держать меня под наблюдением.

Маркиз Кидо Коити

Примерно в конце сентября один из высокопоставленных сотрудников МИДа сообщил мне о том, что правительство и высшее командование согласовали какой-то "крайний срок” для завершения переговоров. Ничего подобного я ранее не слышал, и потому сразу понял всю серьезность ситуации. В начале октября появились слухи о том, что, имея в виду этот "крайний срок,” военные настаивают на отказе от бесплодных переговоров. После 12 октября стали поговаривать о зыбком положении правительства, а 16 октября Кабинет Коноэ в полном составе подал в отставку "по причине внутренних разногласий".

После совещания с государственными старейшинами¹ лорд-хранитель печати Кидо[69] ^[70] рекомендовал императору назначить новым премьер-министром военного министра в Кабинете Коноэ генерала Тодзё[71], и 17 октября этот последний получил высочайший мандат на формирование нового Кабинета. В половине двенадцатого ночи Тодзё позвонил мне домой и попросил срочно приехать к нему в официальную резиденцию военного министра. Там он сообщил мне о своем вступлении в должность премьера и попросил занять в его кабинете пост министра иностранных дел и одновременно министра по делам заморских территорий.

Я ответил, что не имею точных сведений о сложившихся в последнее время политических условиях или о ходе японо-американских переговоров, но, как мне довелось слышать, причиной разногласий, которые привели к отставке последнего Кабинета, послужила несговорчивость армии в вопросе о переговорах. Поэтому, продолжал я, прежде чем решить, смогу ли я принять предложение, мне необходимо получить соответствующую информацию. Последовала получасовая беседа. Для начала Тодзё подтвердил, что отставка Кабинета Коноэ действительно была результатом бескомпромиссной позиции армии в отношении присутствия японских войск в Китае, которое явилось одним из главных спорных вопросов на японо-американских переговорах. Далее он сказал, что, коль скоро выбор императора пал на него, несмотря на его роль выразителя взглядов армии в предыдущем кабинете, он может продолжать и впредь сохранять решительную позицию на переговорах. На это я ответил, что вынужден буду отклонить предложенный им портфель министра иностранных дел, ибо, если премьер и армия собираются и дальше упорствовать, пусть только и по одному вопросу о присутствии войск в Китае, то переговоры несомненно будут прерваны. При такой установке нового Кабинета и дальнейшие усилия по поиску дипломатического решения, и мое вступление в должность министра иностранных дел будут бесполезными, и поэтому, сказал я, его предложение для меня неприемлемо.

Вслед за этим Тодзё объявил, что сказанное им отражает лишь его "чувства". Однако я заявил, что даже "чувства" премьера служат достаточным препятствием для переговоров. Я добавил, что, если бы мне предстояло стать министром иностранных дел, то вступил бы в эту должность с твердой решимостью добиться успеха в переговорах. Поэтому я не могу принять его предложение, если армия не согласится пойти на подлинные уступки при новом рассмотрении вопроса о присутствии наших войск, не будет возражать против повторного изучения других имеющихся вопросов и не откажется от необходимого смягчения требований с тем, чтобы позволить нам достичь урегулирования на разумной основе. Тодзё заявил, что, если возможность успеха переговоров существует, он соглашается с моим желанием довести их до завершения. Кроме того, заверил он меня, у него нет возражений против нового рассмотрения вопроса о присутствии наших войск и других вопросов, которые, как свидетельствуют сообщения из Вашингтона, фактически уже решены. Затем он потребовал, чтобы я немедленно дал ответ на его предложение, так как ранним утром хочет представить список министров императору.

Я знал, что на данной стадии японо-американских переговоров флот более, чем кто-либо, должен быть озабочен их исходом. Поэтому меня интересовала кандидатура нового министра военно-морского флота, и я спросил, правда ли, что, как говорили, этот портфель будет предложен адмиралу Тоёда Соэму¹. Тодзё ответил, что это не так и что министром военно-морского флота будет адмирал Симада[72]. Хотя я не был лично знаком с адмиралом, мне было известно, что он, по крайней мере, не принадлежит к "сильной фракции” флотских. Поэтому, как я надеялся, можно было рассчитывать на то, что ВМФ не будёт препятствовать дипломатическим усилиям.

¹ Адмирал Тоёда Соэму (1X85-1957), самый выдающийся офицер ВМФ Японии, был в то время главнокомандующим военно-морским округом Курэ В ходе войны получал назначения на самые ответственные военно-морские посты главнокомандующего Объединенным флотом (1944-1945 гг) и начальника Генерального штаба ВМФ с мая 1945 года вплоть до окончания войны В 1948-1949 гг военный трибунал союзников в Токио предъявил адмиралу Тоеда, как члену высшего командования ВМФ, обвинение в ответственности за зверства военного времени, но он был оправдан, после чего пребывал на пенсии.

Заключив таким образом, что передо мной открывается поле деятельности с достаточными шансами на успех переговоров, я сообщил Тодзё о своем согласии принять портфели министра иностранных дел и министра по делам заморских территорий. Формальная церемония введения в должность состоялась на следующий день, 18 октября, и кабинет Тодзё приступил к работе.

Как по всей вероятности считали некоторые сторонние наблюдатели, Кабинет Тодзё с самых первых дней своего существования был преисполнен решимости вести войну. Как покажет дальнейшее повествование, это, разумеется, было далеко не так. Что же касается меня лично, то изложенная выше моя первая беседа с генералом Тодзё, даже при абстрагировании от моих дальнейших усилий, доказывает, что, принимая пост министра иностранных дел в его Кабинете, я преследовал цель не развязать войну, а, напротив, предотвратить ее. Моя ошибка состояла в убежденности, что я смогу решить проблему просто в рамках условий нашей договоренности с Тодзё. И это в момент, когда ни он, ни я не сознавали, что ухудшение наших отношений с Соединенными Штатами уже повлекло за собой принятие ими решения о войне. Тогда в Японии действительно никто не сознавал всей серьезности ситуации. Конечно, нет нужды и далее тратить время на утверждения, что Кабинет Тодзё не представлял собой "клику Тодзё”, о которой так часто говорили раньше: ведь на МВТДВ было представлено достаточно доказательств, отвергающих любые предположения о существовании какой-либо "клики". Вскоре после моего вступления в должность в кабинете Тодзё меня часто спрашивали, как это я согласился принять министерский пост. Я откровенно отвечал, что моя цель состоит в доведении переговоров с США до успешного завершения, и сообщал спрашивавшим о том, как торговался с Тодзё.

Приступая к работе, я, разумеется, знал об общем курсе развития нашей внешней политики в предыдущие годы. Вмешательство военных в дипломатическую сферу сначала стало заметным в вопросах, связанных с Китаем, а его распространение на отношения с Германией и Италией привело к рождению Трехстороннего союза. В атмосфере воинственности, которая царила в течение десяти лет после "Маньчжурского инцидента", престиж военных сильно возрос, и министру иностранных дел становилось все более затруднительно реализовывать свои взгляды в государственной политике. Именно поэтому, принимая назначение, я попросил Тодзё (за которым одновременно сохранялся портфель военного министра) дать мне заверения о его содействии моим дипломатическим усилиям и особо поинтересовался кандидатурой на пост министра военно-морского флота. Что касается японо-американских переговоров, то, как сказано выше, я располагал фрагментарной информацией, но точных данных об условиях и других деталях у меня не было.

Насколько я понимал, США, видимо, заняли весьма бескомпромиссную позицию, но не демонстрировали намерения полностью отвергнуть все наши пожелания. Поэтому я, будучи, возможно, слишком большим оптимистом, полагал, что у нас все еще есть некоторые основания возлагать надежды на переговоры, если Япония пойдет на значительные уступки. Далее, поскольку военные, казалось, желали успеха переговоров и, как уверял генерал Тодзё, были готовы пересмотреть занятую ими ранее позицию, то версия о склонности Кабинета с момента его формирования к войне представляется несостоятельной. Ну а я-то был полон решимости, невзирая на мрачные перспективы и вероятность провала, сделать все от меня зависящее для успеха переговоров. Несомненно, в тех обстоятельствах можно было бы уклониться от этой задачи и обеспечить свою личную безопасность, но такой поступок означал бы предательство дела своей страны и дела мира во всем мире. К моему горькому разочарованию, война-таки нахлынула на Японию, и сейчас, находясь в тюрьме, я сожалею о своих ошибочных суждениях, но и до сих пор у меня нет ни малейших сомнений в правильности принятого тогда решения принять пост министра иностранных дел.

Приступив к своим обязанностям, я немедленно провел комплексный обзор японо-американских переговоров. О результатах этой работы будет подробно рассказано в следующей главе, а здесь позволю себе остановиться на некоторых второстепенных вопросах.

Дела от своего предшественника я принял достаточно просто. Передавая министерские бразды правления, адмирал Тоёда поведал мне о деятельности МИДа и, видимо, желая намекнуть, что он, флотский офицер, чувствовал себя в министерстве не очень уютно, сказал: "Ну, Вы-то не чужак, будете вполне на месте". В связи с японо-американскими переговорами он сообщил мне, что Кабинет Коноэ вышел в отставку по причине несогласия армии с временном лимитом на пребывание наших войск в Китае, хотя установление такого лимита вполне могло иметь своим следствием завершение работы над соглашением. За деталями этой проблемы он отослал меня к документам. Далее, сообщил Тоёда, вопрос о пребывании войск являлся единственным камнем преткновения, остающимся на пути переговоров. Поскольку эта информация полностью соответствовала тому факту, что вопрос о присутствии войск был единственной причиной внутренних разногласий в третьем Кабинете Коноэ, приведшей к его отставке (и недавнему заявлению Тодзё о депешах посла Номура из Вашингтона, докладывавшего, что все остальные проблемы, кроме этой, в общем уже решены), я приободрился: коль скоро переговоры упирались в одну-единственную проблему, решение, казалось мне, может быть найдено (впоследствии, однако, постепенно выяснилось, что эти сообщения были неверными и что две другие главные проблемы также оставались нерешенными).

Я долго думал над выбором подчиненных, которые могли бы поддержать меня в исполнении моей миссии. На должность заместителя министра я назначил Ниси Харухико¹, который в бытность мою директором Европейско-Американского Бюро возглавлял сектор России и еще с тех времен был моим близким сотрудником. Директором отдела США, которому предстояло заниматься японо-американскими переговорами, я назначил шефа отдела Восточной Азии Ямамото Кумаити с сохранением за ним занимаемой должности (работая в отделе Восточной Азии, Ямамото курировал переговоры с самых ранних стадий, ибо в то время на них главным образом рассматривалась китайская проблема). Под его началом Касэ Тосикадзу, которого я знал еще в бытность его атташе, остался на посту заведующего Первым Американским сектором, который непосредственно отвечал за переговоры, получив одновременно должность секретаря министра. Вскоре после этого я обратился к бывшему министру иностранных дел Сато[73] ^[74] — старейшине министерства, проведшем долгие годы в Европе, а также к бывшему послу Кавагоэ, эксперту по китайским проблемам, с просьбой помочь нам своим опытом в качестве советников министерства.

Сознавая огромную необходимость ознакомления со всеми деталями японо-американских переговоров посредством изучения всех документов и иных материалов, я, отклоняя все приглашения и стараясь по мере возможности избегать всех прочих дел и визитеров, посвятил в первую неделю буквально все свое время (за исключением присутствия на заседаниях Кабинета и Совета по межведомственным связям) их анализу. Беспорядок, обнаруженный мной в документации министерства, отнюдь не способствовал этой работе. Что касается работы министерства по делам заморских территорий, то она меня интересовала, но, учитывая масштабы стоявшей передо мной главной задачи, я, разумеется, не мог уделять им внимания. Поэтому вскоре после вступления в должность я попросил освободить меня от обязанностей министра по делам заморских территорий. Моя просьба была принята без возражений, и я получил возможность сосредоточить всю энергию на японо-американских переговорах.

Степень вмешательства военных в нашу дипломатию и господства над ней стала мне шокирующе ясной, когда я узнал, что в то время копии чисто дипломатических корреспонденций рутинно переправлялись военным властям. По-видимому, эта процедура действовала со времен "Маньчжурского инцидента”. Разумеется, министерство иностранных дел, в свою очередь, не получало никаких копий телеграмм армии и флота, даже если их посылали военные или военно-морские атташе, работавшие в наших дипломатических миссиях за рубежом. С другой стороны, меня при вступлении в должность немедленно информировали о том, что все входящие и исходящие телеграммы, имевшие отношение к японо-американским переговорам, направлялись в военное и военно-морское министерства и в оба Генеральных штаба без специальных на то указаний со стороны руководства МИДа (важные сообщения подобным же образом направлялись и лорду-хранителю печати). Директор Бюро по военным делам генерал Муто[75]как-то рассказал мне, что каждое утро кипа телеграмм из МИДа скапливалась на столе военного министра Тодзё, который внимательно их прочитывал и, замечая по регистрационным номерам отсутствие какой-то телеграммы, требовал ее представить.

Наконец, следует упомянуть и о краже шифра министерства иностранных дел. Об этом стало известно в ходе слушаний в Комитете Конгресса США по расследованию инцидента в Перл-Харборе, когда был предан гласности факт перехвата и дешифровки телеграмм МИДа Японии со времен второго Кабинета Коноэ, т.е. с 1940 года. Став министром иностранных дел и помня, что наши шифры стали известны американскому правительству во время Вашингтонской конференции 1921-1922 годов, я немедленно осведомился у начальника телеграфного сектора относительно безопасности наших коммуникаций. Он заверил меня, что ”на этот раз все в порядке", ибо все технические специалисты хорошо знают свое дело. После войны, узнав об открытиях, сделанных во время расследования в Конгрессе, я позвонил г-ну Камэяма, который в период японо-американских переговоров возглавлял телеграфный сектор, и попросил его разобраться в этом вопросе. Он сказал, что такая дешифровка могла иметь место только в том случае, если противнику стал известен секрет приемо-передаточных аппаратов. Но каковыми бы ни были те средства, с помощью которых США заполучили наши шифры, сам этот факт был унизительным для министерства иностранных дел. И тем не менее, я не думаю, что утечка конфиденциальной информации нанесла серьезный ущерб переговорам в бытность мою министром, ибо, как мне представляется, на той последней стадии возможности достичь компромисса уже не было.