Все под контролем

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Май 2004 г.

Форт-Брэгг, Северная Каролина

Однажды на моем рабочем столе появилась коробка — словно нежелательная почтовая корреспонденция, которую кто-то бросил, проходя мимо. Я открыл ее, — внутри оказалась Бронзовая звезда с дубовыми листьями и литерой «V». Дубовые листья я получил потому, что у меня уже была такая же награда, полученная за Могадишо, а литера «V» — за «доблесть в бою», также вторая. Я взглянул на удостоверение, прилагавшееся к медали: в нем стояло мое имя и что-то говорилось о том, что награда была присуждена за проявленное «доблестное упорство» в преследовании Саддама Хусейна. Я забросил коробку в шкафчик и занялся своими делами.

Церемонии награждения в Подразделении проводились не часто. И не за то, что мы выполняли свою работу. Мы должны были захватывать или убивать особо важные цели, такие как Саддам и террористы. Это то, на что мы подписались. Мы преподнесли президенту Бушу рождественский подарок, который он хотел получить, и на этом все закончилось. Весь оставшийся месяц мы занимались следующим важным делом, а потом еще одним.

Я не придавал большого значения наградам. Многие ребята сделали столько же, сколько и я, и ни хрена за это не получили. Другие сделали больше, и отдали больше; их имена были высечены на мемориальной стелле в штабе Подразделения. Некоторые получили «Пурпурное сердце» в благодарность за потерянные конечности, выбитые глаза, раздробленные кости, поврежденные органы, постоянные увечья или физическую инвалидность.

Конечно, никто не давал медалей за ранения, которые нельзя было увидеть. Их не признавали: раны в голове, проявляющиеся в виде изменения поведения. О них и их последствиях никто даже не разговаривал. Многочисленные разводы… Неблагополучные семьи… Вождение в нетрезвом виде… Алкоголизм… Домашнее насилие… Импульсивное рискованное поведение…

Большинство других парней в Подразделении относились к наградам так же, как и я. Награды захламляли столы и полки по всему расположению эскадрона или пылились в шкафчиках. Я даже не помнил, что сделал со своей медалью за Могадишо.

Тем временем многие парни из частей регулярной армии получали медали просто за то, что пришли на службу, — особенно Бронзовую звезду, которые в армии раздавались как конфеты. Что-то вроде трофеев за участие в детских спортивных соревнованиях.

Награды были важны только по одной причине: они шли в послужной список и помогали в продвижении по службе, а значит, и в уровне оплаты. Поскольку Подразделение было окутано тайной, наши операторы зачастую не получали похвал за свою храбрость и достижения, такие как захват Саддама Хусейна, но командование наконец-то осознало, что из-за скрытности военнослужащие находятся в невыгодном положении, когда дело доходит до продвижения по службе, поэтому нас стали назначать на более высокие должности.

С другой стороны, ребята в Подразделении знали, что им не до почестей. Мы не искали славы или даже благодарности от благодарной нации. Мы с честью служили своей стране, защищая ее граждан, особенно свои семьи. То, чего нам не хватало в похвалах других, мы восполняли в чувстве боевого товарищества. Мы были братьями по оружию; мы были частью друг друга.

В самолете, возвращавшемся в Штаты из Ирака, было много усталых, но гордых и счастливых воинов из Подразделения. Мы выполнили, наверное, несколько сотен заданий, выиграли больше перестрелок, чем я когда-либо хотел, включая битву с иностранными боевиками на Хэллоуин, и захватили или убили сотни плохих парней, включая самого большого отморозка из всех, Саддама Хусейна. Мы даже привезли пистолет из паучьей норы Саддама, чтобы подарить его президенту Бушу в качестве запоздавшего рождественского подарка.

В завершение своей командировки мы схватили Камиса Сирхана, пятьдесят четвертого номера в «Черном списке». Мы следили за ним на протяжении всего нашего пребывания в стране и наконец поймали его после того, как он посетил бордель в Багдаде.

Единственное, что действительно имело значение, по крайней мере с моей точки зрения, это то, что никто из моих солдат не был убит или даже серьезно ранен. Мой самый сильный страх, что я поведу своих людей в еще один Могадишо, не оправдался. Мне еще предстояло разобраться со своими внутренними демонами, но я выполнил свою работу, выполнил задание и обеспечил безопасность своих людей.

Больше всего меня беспокоило то, что я пытался найти удобное сидячее положение в транспортном самолете C-5 после того взрыва. Я все еще испытывал онемение в правой руке, особенно в стреляющем пальце. В течение последнего месяца, во время выполнения заданий, мне часто приходилось снимать стреляющую руку с оружия и трясти ее, чтобы вернуть чувствительность, — штука, которую не хотел бы проделывать ни один оператор на территории плохих парней. Может, что-то не так с моей шеей? Я все время крутил и вращал головой, пытаясь разогнуться, но ничего не получалось. Мне было интересно, заметил ли это кто-нибудь из других сослуживцев — тот самый старый страх, что меня постоянно будут оценивать.

Я был готов вернуться домой. Хотя нам пришлось провести Рождество и Новый год в Ираке, я с нетерпением ждал возвращения на пятый день рождения сына в марте и встречи с женой. Находясь в Ираке, я нечасто звонил домой, и винил в этом то, что не мог сосредоточиться — «держать голову в игре», — но мне не хватало общения с женой и безопасного места, даже если я не чувствовал себя по-настоящему романтичным. Наша электронная переписка и случайные письма были наполнены словами «Я скучаю по тебе» и «Не могу дождаться, когда мы снова увидимся», а также милыми историями о Томасе и о том, что мы будем делать всей семьей, когда я вернусь домой. Все это звучало замечательно. Звучало нормально.

В основном я с нетерпением ждал возможности отдохнуть. Я давно не спал по-человечески, и мне казалось, что, как только я окажусь вне зоны боевых действий, мои сомнения, тревоги и страхи рассеются. Тогда я смогу расслабиться настолько, чтобы восстановиться психически. Не знаю, почему я так решил — ведь мне действительно не удавалось нормально спать или «психически восстанавливался» после Сомали. Но, наверное, я решил, что если буду достаточно врать себе, то это сможет произойти.

Я также надеялся, что мои физические недуги излечатся, и мне не придется обследоваться у врачей — не хотелось знать, есть ли у меня что-то, из-за чего меня могут уволить из Подразделения. Кроме того, это был наш способ двигаться вперед, никогда не останавливаясь и не жалуясь.

Конечно, по возвращении домой с войны ничего не бывает так, как ты себе это представляешь, и первое разочарование наступило прямо на пороге своего собственного дома. Я представлял, как мой сын побежит ко мне и прыгнет в мои объятия, но увидев меня, он разрыдался. Кристин заметила, что это, должно быть, из-за бороды, которую я отрастил в Ираке. Я согласился: «Да, наверное, так и есть», — но было чертовски больно.

Однако прошло совсем немного времени, прежде чем он потеплел ко мне, и, глядя на фотографии, которые сделала Кристин, вы никогда бы не догадались о том, как я его принял. Он был в моих объятиях, мы были такими, какими я их себе представлял: мы смеялись, обнимались и любили друг друга. Я говорил сам себе, что все будет хорошо.

Первые три месяца после возвращения из Ирака в Подразделении считались «небоевым» временем. Предполагалось, что вы возьмете отпуск на несколько недель, проведете время с семьей, восстановите силы, придете в себя. Считалось, что через пару недель ваш режим сна немного нормализуется. Затем снова нужно было работать, оттачивая боевые навыки и выезжая на различные тренировки. Расслабиться мы не могли: когда ты лучший, ты не остаешься таким, валяясь дома.

Я пытался освоиться в семейной жизни. Было трудно найти общий язык с пятилетним ребенком, у которого были свои представления о развлечениях, отличные от моих. Я хотел откинуться на спинку кресла, расслабиться и забыть об Ираке, а он хотел играть, разговаривать и ходить в общественные места. Мне же не нравилось ходить туда, где вокруг было много других людей, и я придумывал кучу отговорок, почему не могу пойти прямо в этот момент, или предлагал заняться чем-то другим. Я просто больше не умел веселиться, и вскоре он снова обратился к матери за тем, что ему было нужно.

Медовый месяц для нас с Кристин тоже длился недолго. Как и многие жены военных, когда их мужья возвращаются домой из-за границы, я нарушал привычный уклад их жизни. Она научилась справляться со всеми проблемами воспитания ребенка в одиночку, заботиться о счетах и ремонте дома без меня. Теперь же я менял распорядок и «правила» Томаса, требовал, чтобы дом был в чистоте, и ставил под сомнение расходы или процессы, которые не имели для меня особого смысла. Это было не очень приятно, особенно потому, что я отдавал много приказов и мало помогал. Жена становилась холодной и отстраненной, а я просто злился.

На самом деле казалось, что я злюсь всегда. Такие мелочи, как то, что Томас бросил свои игрушки, выводили меня из себя, и я впадал в ярость, которая выходила за все рамки. Он плакал и убегал к маме, а Кристин давала мне понять, какой я плохой отец. Успокоившись, я чувствовал себя еще хуже. Все это приводило к порочному кругу гнева, за которым следовал стыд.

Я жил с большим количеством призраков. Хотя мои кошмары перед отправкой на служебно-боевую командировку утихли, теперь они возвращались, еще более странные и частые. В одном из них я видел, как подросток, которого мы застрелили, бежит по лестнице, но застревает на самом верху и оборачивается ко мне, его глаза полны паники и страха. В другом эпизоде я находился в Диснейленде рядом с американскими горками, а разъяренные дети с оружием пытались захватить мою позицию.

Во сне я слышал причитания матерей над телами погибших сыновей и крики раненых парней, моих братьев по оружию, после чего просыпался в холодном поту, в панике, не понимая, где нахожусь, готовый бежать или сражаться.

Я пытался поговорить с Кристин о том, что мне пришлось пережить и что я пережил в результате, но она не хотела ничего слышать.

— Ты сам подписался на это и получил то, что хотел, — огрызалась она. — Не тащи это с собой в дом. Увольняйся, если тебе это не нравится.

В Подразделении проделали отличную работу по моей подготовке, но никто не научил ее, как помочь мне сейчас, не говоря уже о том, как со мной обращаться.

Я понял, что мне не с кем об этом поговорить. Я точно не мог ничего сказать своим людям — нельзя было допустить, чтобы они воспринимали меня иначе, чем сильного и уверенного в себе лидера; слабый командир в бою никому не нужен. Я не мог рассказать об этом ни начальству, ни психологам Подразделения, потому что боялся, что меня могут уволить. И не мог выложить все своей семье — либо они, как Кристин, не захотели бы об этом слышать, либо мне просто не хотелось волновать своих родных и братьев.

Помимо сослуживцев по Подразделению, друзей у меня не было. Мы с Кристин стали хорошими друзьями с Джоном Хейлом и его женой Региной. У них было три дочери, которые нянчились с Томасом, пока мы вчетвером собирались вместе.

Но даже в этом случае моя дружба с Джоном была связана с нашим общим опытом в Могадишо, Израиле и Сараево, а не с чем-то, находящемся вне работы. Мы сидели у него дома или у нас, выпивали и разговаривали о подготовке, о чем-то, связанном со службой, в то время как женщины говорили о том, чем занимаются они.

Джон никогда не показывал, что ему больно. Он всегда казался таким сильным и собранным. Бывали вспышки гнева по поводу чего-то, связанного с армией, или наезда на какого-нибудь политика, но в нашем мире это было обычным делом. Если бы меня научили, что искать, или если бы я знал то, что знаю сейчас, возможно, все закончилось бы иначе. Но этого сделано не было, что и привело к печальным последствиям.

В остальном я не поддерживал связи со старыми друзьями со школы и даже с парнями, которых знал по службе до того, как попал в Подразделение. Мне казалось, что я одинок, поэтому запер все в бутылке, плотно закрутил крышку и притворился, что со мной все в порядке.

В итоге я вернулся на работу раньше, чем нужно. Так было проще, чем жить в реальной жизни. Я не знал, как общаться с семьей, и убедил себя, что мое присутствие просто портит им жизнь. Мне казалось, что если я сосредоточусь на своей работе, то все мы будем немного счастливее.

Очень скоро я снова стал ходить в бары со своими друзьями по Подразделению, возвращаться домой поздно и, как правило, пьяным. Мы с приятелями не обсуждали психологические проблемы, потому что это означало бы, что нас высмеивают за то, что мы «ведем себя как бабы», — но, по крайней мере, у нас был общий опыт.

Если я возвращался домой после работы, то первым делом наливал себе рюмку, а потом еще одну. Режим сна был нарушен, поскольку я привык вставать после обеда и настраивать себя на еще одну ночь страха и насилия, подпитываемых кофеином, а потом, может быть, немного поспать утром.

Кристин любила ложиться рано, как только укладывался Томас, а я оставался смотреть телевизор, пить ром «Капитан Морган» вместе со «Спрайтом», играть с другом в Call of Duty на игровой приставке, пока не засыпал в своем кресле.

Выход на службу отвлекал меня от семейных проблем, но не решал их. Мне казалось, что я больше не могу расслабиться, куда бы ни пошел. Если я отправлялся в бар или ресторан, то хотел сидеть лицом к двери и первым делом искал пути отхода и выявлял потенциальное оружие. Я был гипербдительным, осознавал все, что происходило вокруг, постоянно оценивал угрозы. Во мне постоянно чувствовалась странная усталость, но не в том смысле, в каком я мог бы объяснить это своей физической подготовкой. Я никогда не был любителем вздремнуть в середине дня, но сейчас это было просто замечательно.

Мне просто не удавалось собрать себя в кучу. В конце концов я сломался, пошел в медпункт и поговорил с врачом — своим приятелем, которого встретил в обычной больнице, когда мне нужно было выровнять спину.

Услышав о моих проблемах, он улыбнулся.

— Поздравляю, — произнес он, протягивая мне баночку «Прозака»[41] — Ты продержался дольше многих.

Мы с друзьями были не единственными, кто сталкивался с этими проблемами. За два с половиной года войны с терроризмом Форт-Брэгг и прилегающие к нему военные гарнизоны пропитались гневом и болью.

Проявлялось это по-разному. Было много драк — парни заявляли о боевом опыте, которого никогда не было, а другие молча выслушивали эту чушь, пока не набирались достаточно и не начинали обличать фальшивых коммандос во лжи. Тогда в ход шли кулаки, бутылки и стулья, пока не появлялись копы, чтобы увести нарушителей порядка в тюрьму.

Казалось, что многие рискованные поступки становятся все более опасными. Пьяные за рулем; ухлестывание женатых парней за женщинами; экстремальные увлечения в свободное от работы время, такие как бейсджампинг[42], парасейлинг на автомобиле[43], одиночное скалолазание. Прилив адреналина в бою заменить был трудно, но парни честно пытались.

Как обычно, больше всего страдали семьи. Произошел резкий всплеск числа разводов, как и случаев домашнего насилия. В 2002 году Форт-Брэгг потрясла смерть четырех жен военнослужащих, которые на протяжении шести недель были убиты их мужьями-спецназовцами. Трое из них только вернулись после боевой службы в Афганистане.

В первом случае один из «зеленых беретов» вернулся домой и обнаружил свою жену в постели с другим мужчиной. Он спокойно отвез детей к родителям, а вернувшись, убил ее, а затем и себя. Другой тоже сначала убил свою жену, а затем приставил пистолет к собственной голове и нажал на спуск. Третий свою жену просто застрелил, а четвертый свою зарезал.

В одной из статей репортера агентства Associated Press отмечается, что в связи с убийствами Министерство обороны направило в Форт-Брэгг группу из шестнадцати человек, чтобы изучить «широкий спектр проблем, связанных с поведенческим здоровьем, которые могли привести к убийствам». Пентагон также объявил, что солдаты, проходящие службу в Афганистане, будут проходить психиатрическое обследование перед возвращением домой.

Я впервые услышал о каком-либо обследовании возвращающихся ветеранов. Может быть, в регулярной армии так и поступают, но мне никогда не доводилось слышать, чтобы до или после возвращения домой подобную проверку проходили военнослужащие подразделений специального назначения. Но на бумаге это звучало неплохо.

Чего я не знал, — поскольку никто в Подразделении об этом не говорил, — так это того, что незадолго до срока, когда нас снова должны были отправить в Ирак, в «Медицинском журнале Новой Англии» было опубликовано исследование о посттравматическом стрессовом расстройстве (ПТСР) у американских ветеранов боевых действий в Ираке и Афганистане. В нем говорилось, что если до отправки на боевую службу этим расстройством страдало девять процентов новобранцев, то после отправки этот показатель вырос почти до 20-ти процентов. В переводе на человеческий язык это означает более десяти тысяч дополнительных случаев ПТСР на каждые сто тысяч военнослужащих, служивших в Ираке или Афганистане.

Хотя я еще не знал, как это называется, у меня определенно были все признаки ПТСР, определяемого как «психическое расстройство, вызванное пережитым или увиденным ужасающим, или травмирующим событием». А в случае с ветеранами боевых действий — множественных событий.

Хотя мне никогда раньше не доводилось слышать о посттравматическом стрессовом расстройстве, то, что я начал о нем узнавать, казалось мне признанием в собственной слабости. А слабость означала провал.

Никому из нас не хотелось быть сломанной игрушкой, и я поклялся, что никогда таковой не стану. Когда придет время передислоцироваться в Ирак или куда бы то ни было, я буду готов и хочу, и твердо намерен, чтобы в моей медицинской карте не было ничего, что могло бы меня остановить.