Все под контролем

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Май 2013 г.

Сеймур, Индиана

При первой нашей встрече я почти не обратил внимания на симпатичную блондинку. Кажется, я не перекинулся с ней и парой слов.

Все, что я знал, — это то, что она и ее фирма получили контракт на съемку рекламы для показа в кинотеатрах для компании, принадлежащей бывшему оператору Подразделения. Фирма обещала гражданским лицам возможность стать «операторами», входить в здания в стиле ближнего боя и «убивать» ролевых игроков, притворяющихся «зомби», из пейнтбольных ружей.

Я отвечал за «обучение» гражданских тому, как надевать экипировку, заряжать и использовать оружие, планировать задачу, штурмовать здание и спасать мир от зомби-апокалипсиса. Я также руководил действиями по уничтожению «зомби», большинство из которых были бывшими солдатами Сил специальных операций, нуждавшимися в работе. Все выглядело очень фальшиво, но гражданским нравилось играть в войнушку так же, как и мне в детстве.

В тот день, когда нас с блондинкой познакомили, я возмущался, что мне вообще приходится разговаривать с ней и ее группой. Мой босс вдалбливал им, что я «легенда спецназа», а я чувствовал себя обманщиком. Мне также не нравилось, что кто-то использует мое прошлое, чтобы заработать на этом деньги. Но это была работа, а мне нужен был доход.

Я не испытывал желания общаться с представителями «мира искусств». Как по мне, все они учились в дерьмовых колледжах, развешивали лапшу на уши своим зрителям, жаловались на то, что у них все так сложно, и говорили солдатам, как мы неправы, что убиваем людей, — как будто нам действительно нравилось это делать. Эти люди не имели ни малейшего представления о том, через что пришлось пройти мне или другим ребятам.

Оказалось, что я был так же невежественен по отношению к ним, как и они по отношению ко мне. Но чтобы это понять, потребовалось время.

А пока меня водили по кругу, как заезжего пони. Они даже дали мне сценический псевдоним «Баллер»[56] и придумали вымышленную биографию в рекламных целях. Вот как низко я пал с 2010 года.

Десять дней спустя после моей «вечеринки по случаю выхода на пенсию», я оказался в иорданском Аммане, работая на компанию, которая получила контракт на организацию огневой подготовки в Центре подготовки специальных операций имени короля Абдаллы II. Для меня это был идеальный вариант. Мне предстояло работать с иностранными и американскими воинскими подразделениями, причем последние либо направлялись в зону боевых действий, либо прибывали из нее и нуждались в тренировках вдали от места выполнения повседневных задач. Я обустраивал стрельбища и полигоны для отработки навыков ближнего боя, проводил инструктаж, когда это было необходимо, и следил за тем, чтобы у них было все необходимое для лучшей работы.

Я, как и многие другие ветераны боевых действий после увольнения со службы, чувствовал себя за границей комфортнее, чем дома. Именно там были работа и деньги, и там не было давления, связанного с «нормальной» жизнью. Вечная временная командировка, длительность которой равна сроку службы, в городе с барами, гостиницами и служебной квартирой. Это было здорово.

После девяти лет войны возникла процветающая индустрия по поставке «подрядчиков» для частных компаний, особенно из числа бывших ветеранов Сил специальных операций, для обеспечения антитеррористической защиты и безопасности ВИП-персон, а также для обучения военных других стран. Либо такая работа, либо работа на правительство США по обеспечению безопасности Госдепартамента, или же участие в «черных операциях» ЦРУ или Агентства национальной безопасности[57].

К сожалению, для ветеранов боевых действий сил спецназа, почти вся их подготовка сводится к обучению тому, как убивать других людей. Очень мало времени и усилий тратится на то, чтобы научить солдата возвращаться в «реальный» мир. Поэтому, когда парни уходят из армии и начинают искать работу, многие из них сразу же попадают на контрактную работу, которая, по сути, возвращает их туда, где они были.

Если вы умны, то вы пользовались возможностями образования, например, обучения в колледже. Те, кто поступил на службу и работал в разведке или по компьютерной специальности, в отделе кадров или занимался обезвреживанием взрывоопасных предметов, обладают набором навыков, которые можно применить в гражданском мире. Но их не так много у тех, кто рисковал своей жизнью в бою. В гражданском мире стрелять в людей приходится не так уж часто, разве что в полиции, да и то это крайняя мера. Остается уходить на контракт.

Использование Закона о правах военнослужащих для получения образования — это одно, но мало что делается для обучения жизненным навыкам, необходимым для жизни на гражданке. Многие из молодых парней, которые поступают на службу сразу после окончания школы, а затем уходят через несколько лет, не приобретают навыков, необходимых для самостоятельной жизни. Они все еще находятся в той же жизненной точке, в которой были, когда поступали на военную службу. Они могут управлять танком, но не могут свести баланс чековой книжки или составить эффективное резюме. А когда дело доходит до соискания должностей в гражданском секторе, они также отстают от своих коллег, которые учились в колледже.

Но это не обязательно должно быть так. Если воспользоваться толикой воображения и правильно применить ресурсы, то уроки, преподанные военными, можно считать преимуществами в гражданской жизни. К ним относятся лидерские качества, ответственность, надежность, лояльность, работа в команде и повышенное внимание к выполнению поставленных задач даже в стрессовых и неблагоприятных ситуациях.

Но дело не только в том, кто лучше всех подготовлен к адаптации к гражданской жизни, и не в том, чтобы убедить работодателей, что ветераны обладают столькими необходимыми навыками и чертами характера. Помимо уровня оплаты труда или использования того, чему их научили, существует еще одна причина, по которой ветераны боевых действий тяготеют к работе подрядчиками за границей.

Для тех, кто страдает посттравматическим стрессовым расстройством, проблемы дома усугубляются. Когда вы выполняете задания в Ираке, никто не обращает особого внимания на то, что вы злы, подавлены, агрессивны, чрезмерно бдительны или склонны к насилию. Но вернись вы с этим в Штаты, и вас начнут подвергать остракизму как слишком плохого или сломленного человека, неспособного справиться с жизнью и освоиться в обществе.

Я был способен всадить на бегу две пули в голову террориста, но никто не научил меня, как возвращаться домой, запирать все насилие и жестокость в каком-нибудь сейфе в своей голове, а потом общаться с сыном или помогать жене решать, в какой цвет покрасить стены в спальне. А ее тоже никто не учил, как справляться с отцом и мужем, который всегда был зол, вспыльчив и требователен, но при этом эмоционально недоступен.

Неудивительно, что посттравматическое стрессовое расстройство проявляется в виде алкоголизма, наркомании, домашнего насилия, импульсивности и принятии неправильных решений, которые оборачиваются вождением в нетрезвом виде, внебрачными связями и столкновениями с законом. Какой гражданский руководитель захочет иметь дело с подобным типом личности, обладающим взрывным характером или зависимостью от алкоголя и/или болеутоляющих таблеток? Я даже не затрагиваю вторичное посттравматическое стрессовое расстройство, которое влияет на супругов и детей дома.

Теперь я понимал, что испытывали те бездомные ветераны Вьетнама, которые попрошайничали на углах улиц в Индианаполисе. Они ушли на войну, а когда вернулись домой, то, как свидетельствуют данные Министерства обороны, до 30 процентов из них страдали от психологических проблем, вызванных «боевым воздействием». Здесь для них ничего не было; общество не принимало их роль в непопулярной войне и не ценило их службу. Никому, кроме нескольких социальных работников, не было дела до того, что они страдают и нуждаются в помощи и социальной адаптации.

ПТСР просто не является популярной темой для обсуждения среди военных; например, не припомню, чтобы о нем говорили в Подразделении. Я почти не слышал об этом термине и не представлял, что могу от него страдать, просто полагая, что я злой, гипервозбудимый неудачник, который не может спать или веселиться, предварительно не напившись. Я не задумывался о том, почему я могу быть таким. Я просто знал, что я именно такой. И, как правило, винил в этом себя.

Дело в том, что даже ветераны боевых действий, которые признают, что на них негативно повлияло посттравматическое стрессовое расстройство, вызванное боевыми действиями, чувствуют себя более комфортно в военной обстановке или зоне боевых действий, чем пытаясь быть «нормальными» дома. Я знаю, что так оно и есть, и именно поэтому я оказался в Иордании. Фраза «я скучаю по этому» постоянно звучит в устах страдающих от ПТСР ветеранов.

Я занял эту должность из чувства долга, чтобы поддержать свою семью; да и сам я беспокоился об этом не меньше. Вся моя личность была связана с работой оператором в Подразделении, где я чувствовал, что делаю что-то хорошее в мире. Но то, как меня унизили и выбросили на помойку при выходе в отставку, заставило меня задуматься, не являлось ли все это иллюзией. Однако по крайней мере, когда я находился за границей, обучая солдат сражаться, я знал, кто я есть и что я делаю.

Я был достаточно счастлив в Иордании и остался бы там, но примерно через год финансирование программы прекратилось, и я снова оказался в Штатах. Без работы и без дальнейших планов я чувствовал себя как никогда неудачником. На свою пенсию отставного сержант-майора я не мог содержать даже свою семью.

Можно сказать, что после Иордании я совсем опустился. Без армейской структуры, которая была единственной жизнью, которую я знал с подросткового возраста, я оказался потерян и испытывал боль как физическую, так и душевную.

Полдюжины операций на спине, шее и плече мало что сделали, чтобы облегчить боль; таблетки от депрессии и тревоги ничего не дали, чтобы разогнать демонов или избавиться от кошмаров. Моя служба оказалась фикцией. Я не мог поддерживать отношения ни с женщиной, ни с сыном. Я не чувствовал себя комфортно ни в собственной шкуре, ни даже в своей стране.

Мой моральный компас тоже съехал с катушек. Во время пребывания в Иордании у меня случился роман. Я, конечно, винил в этом Кристин, говоря себе, что она не способна дать мне то, что мне нужно. Позже я узнал от одной из ее бывших подруг, что Кристин призналась ей, что хотела бы, чтобы я нашел себе девушку и оставил ее в покое. Я был вынужден бросить ее за полмира и убедил себя, что все это потому, что она заставила меня чувствовать себя нелюбимым, чем и толкнула в объятия другой женщины.

Конечно, я не задумывался о том, что, возможно, это я сам не любил, что жизнь со мной и моими проблемами — это не то, ради чего она подписывала свидетельство о браке. После возвращения в Штаты из Иордании я несколько месяцев страдал, валялся без дела, пил, спал целыми днями и смотрел по ночам телевизор. Оглядываясь назад, я вижу, что сдался в борьбе за жизнь, с каждым днем понемногу умирая.

В конце концов я отчаялся найти любую помощь. Однако в армии мне сказали, что у меня нет посттравматического стрессового расстройства. То, как там это определили, — или, точнее сказать, как это диагностировал психиатр из Администрации по делам ветеранов, — звучало довольно странно и ничуть не научно.

Во время одной из поездок домой из Иордании я прошел медосмотр в Администрации по делам ветеранов. Предыдущее медицинское обследование выявило во мне лишь 10-процентную потерю трудоспособности из-за артрита в коленях. Я был, конечно, более нетрудоспособен, включая алкоголизм, и прошел еще один медосмотр.

На этот раз психиатр сказал мне, что у меня травматическое повреждение мозга, вызванное постоянным воздействием взрывов во время работы в качестве «проделывателя проходов». Это, по ее словам, и стало причиной моего алкоголизма, и она определила, что у меня 50-процентная потеря трудоспособности.

Однако «хорошей» новостью было то, что мои многочисленные проблемы не были вызваны посттравматическим стрессовым расстройством. Она объяснила, что поняла это по тому, как я ответил на один из вопросов анкеты по ПТСР. Опросник был вполне обычным: «Снятся ли вам кошмары?» «Видите ли вы что-то днем?» и так далее. Но именно этот вопрос поставил меня в тупик: «Вернулись бы вы назад?». То есть вернулся бы я на войну.

Я ответил, что не хочу возвращаться, но мог бы. Конечно, мог бы — из чувства верности, ради братьев по оружию, чтобы помочь другим. Это было то, чему я учился всю свою жизнь. Но я бы ужасно боялся этого и ненавидел бы каждый момент.

Но поскольку ответ был, что я мог бы вернуться, то, по словам психиатра, у меня не было посттравматического стрессового расстройства. Она сказала, что люди с ПТСР отказываются возвращаться, несмотря ни на что. Такая оценка казалась пародией на популярную концепцию армейского бюрократического менталитета.

После нескольких месяцев безделья мне позвонил бывший сотрудник Подразделения и предложил работу. У него были контракты с правительством на подготовку рейнджеров, и он хотел, чтобы я стал инструктором, а также помог ему с новым «развлекательным» предприятием — обучением гражданских лиц быть «специальными операторами» и стрелять в «зомби». Этот человек не был одним из моих любимых коллег в Подразделении — фактически, его оттуда выгнали, — и я не испытывал восторга от обучения гражданских стрелять в «зомби», но, как я уже сказал, мне нужны были деньги.

Еще меньше энтузиазма я испытал, когда ему пришла в голову идея снять рекламный ролик для компании по «отстрелу зомби», который будет демонстрироваться зрителям перед началом фильма. Он как бы навязал мне знакомство со съемочной группой, когда мы были в Сеймуре, — городе, где я родился, и где мы искали подходящие места для съемок. Может, я и кивнул тогда блондинке, но убрался оттуда настолько быстро, насколько только смог.

И только мой давний друг Джейк, который служил со мной в Сомали, Ираке и находился на той встрече, спросил, заметил ли я «горячую цыпочку», которая будет участвовать в съемках. Он так долго рассказывал о ней, что я заглянул в ее профиль на «Линкедин»[58]. Звали ее Джен Хальски. Она была симпатичной блондинкой с веснушками и ореховыми глазами. Более того, она выглядела доброй, заботливой и умной. Сам не зная почему, я почувствовал, что меня тянет к ней.

Как я не заметил ее в первый раз, понятия не имею. Наверное, слишком погрузился в собственные страдания. В тот момент я даже не подозревал, что только что встретил человека, который спасет мне жизнь… и не единожды.