Записки нечаянного богача – 3

Глава 18 Вспомнить все. Ловушка. Я не мог по-другому

— Ты точно уверен, Дим? — в голосе Ланевского той веры, о которой он пытал меня, явно недоставало. Опасение — было. Сомнений — вагон. Тревоги — мешок. А вот с верой было значительно хуже.

— Не дави на мозг, Серёг. И не пугай — самому страшно. Было. Теперь — нет. Теперь злоба разбирает. Ты себе не представляешь, какая. Вот ведь гнида! — я не отрывал взгляда от дороги и говорил коротко.

Раджа взрыкнул и ускорился. Мы слишком долго стояли на переезде, свернув с улицы Суворова, а потом с трудом даже для героического пикапа преодолевали рельсы, которых там было чуть ли не с дюжину — то ли железнодорожный узел какой-то рядом, то ли полустанок, то ли ещё что-то. Едва не растеряв все пломбы, переехали-таки и свернули на Невельскую улицу. До про́клятого погоста оставалось совсем немного. Я выключил ближний свет и габариты. Мне света хватало вполне, и Лорду, надо так понимать, теперь тоже. Чёрная машина кралась со всей возможной осторожностью и замерла возле какой-то, судя по карте, не то ветеринарной лечебницы, не то аптеки. Здесь, в Беларуси, сохранилась старая традиция называть государственные учреждения так, чтобы ни понять, ни выговорить. Поэтому даже глядя на навигаторе на надпись «Полоцкзооветснаб» гарантировать, что именно это такое, я не мог.

Мы вышли из Хонды, закрыв двери так, будто только что купили машину на самые последние деньги, и ещё взяли кредит под ужасный процент: бережно и совершенно беззвучно. Я начинал испытывать мандраж. Лорд, кажется, и не прекращал. Одновременно накинули капюшоны лесного камуфляжа, которые Головин подобрал нам под сезон и время суток — где больше тёмного и коричневого. При этом он не переставал материться так, что продавец магазина «Охотничий» смотрел на него с уважением и затаённой завистью. Но переубедить меня не смог, как ни старался. Это была только наша охота. И она началась.

От старого Дуба мы выбрались на трассу Р-20, что одним концом уходила к Витебску, а вторым, через Новополоцк, к Латвии. Пешком, благо — там было-то всего пару километров. Удачно подвернувшаяся попутка докатила нас обратно до Черёмушкино, которое, как мы теперь точно знали, ничего общего с весенними душистыми веточками не имело. Молчаливый голубоглазый водитель, дядька в возрасте, лишнего спрашивать не стал, хотя явно был удивлён, посадив в машину троих мужиков и девушку с обочины посреди густого леса. Ни корзин, ни вёдер при нас не было, да и пора была не самая подходящая — начинал сыпать мелкий снежок, то сбиваясь на дождь, то возвращаясь обратно. Но на асфальте тут же таял. Зима была близко, но пока не вот-вот.

В Раджу заскочили так, как будто рядом кто-то улей перевернул — мгновенно, захлопнув сразу все четыре двери и резко, с пробуксовкой рванули с разворотом назад. Через четверть часа с небольшим уже сидели в давешнем кафе, под удивлёнными взглядами официантов занимаясь совершенно разными и порой взаимоисключающими делами: ели, пили, разговаривали друг с другом и по телефонам, искали что-то в планшетах, шутили и ругались. Мила после сегодняшней истории на кладбище словно преобразилась. То же белое платье, свитка, сапожки, тот же голос и те же сапфировые глаза. Но назвать её робким одуванчиком или ландышем уже не получалось. Казалось, что закрыв нас от смерти вороньей стаей, она повзрослела, притом заметно. Видимо, за сегодняшний день изменения не коснулись только Головина. Хотя, вспоминая тот его безумный взгляд на берегу, и в этом нельзя было оставаться полностью уверенным.

Седой старик на прощанье пожелал Миле с Ланевским традиционных совета да любви. Но в его устах это прозвучало даже не напутствием, а словно констатацией факта. Будто он совершенно точно знал, что их ждёт именно обещанное им. Артёму пожал руку, напомнив, что можно быть трижды специалистом и специально обученным — но против танка с голой пяткой делать нечего. Меня обнял и наказал беречь себя. Чадом больше не называл.

Мы зашли на территорию старого кладбища с разных сторон, но одновременно, по часам. И осторожно начали продвигаться в месту вороньего побоища. Я был уверен, что паскудный дед там, но вот где конкретно — ни понять, ни почуять не удавалось. Странно, мне казалось, что его острую сладковато-гнилостную вонь я запомнил на всю жизнь. Но то ли ветер поменялся, то ли старик помылся — сколько ни втягивал зябкий ночной воздух, пользы не было. Только, кажется, голова начала чуть кружиться. И сердце заколотилось быстрее. Я замедлился и велел себе не спешить. Потому что тут можно было так успеть, что потом торопиться уже стало бы некуда. И некому.

Впереди раздался дробный звук, будто кто-то водил железкой по батарее. Учитывая окружающий пейзаж — по прутьям могильных оград арматуриной. Не самый приятный звук в принципе, а для ночного пустого, вроде бы, кладбища — в особенности. Я держался так, чтобы не выпускать из виду поблёскивавшую справа Полоту. От Ланевского она была по левую руку, я шёл вдоль берега по течению, он — против. И, судя по всему, забыл, что мы условились не торопиться.

— Зря ты вернулся, пёс! — пронёсся над могилами визгливый крик. И я совершенно отчётливо понял две вещи: Лорд нашел людоеда. Хотя, скорее — наоборот. А мне следовало спешить изо всех сил.

Ланевский стоял спиной к реке, держа в руках какую-то палку. Судя по сжатым губам и прищуру — живым даваться он не планировал. Беда была в том, что живым он противнику и не был нужен. Старик в обтрёпанном пальто, которое потеряло всякое подобие человеческой одежды после битвы с во́ронами, держал в каждой руке по пожарному багру. Острые штыри и загнутые крючья были покрыты остатками краски и ржавчиной. И, кажется, не только ими. В руках у фигуры с неясными очертаниями, покрытой своей и вороньей кровью. Ночью, на заброшенном про́клятом кладбище посреди земли, на которой до сих пор лежало заклятие старой ведьмы.

— Добегался, милок! Как раз надо дедушке подкрепиться, порвали дедушку ваши твари летучие. Ну дай срок, и до них доберусь, и до хозяйки ихней. Она мягкая, тёплая, жива-а-ая, — продолжал завывать старик.

Лорд лишь крепче сжал палку. Она была чуть длиннее багров, но при таких раскладах я бы на него не поставил, конечно. Сумасшедший старик, потерявший где-то дурацкую ушанку, двигался так, как не положено живым. Он перемещался между могилами, словно проходил ограды насквозь, как призрак. Это тревожило и отвлекало. Мягко говоря.

— Брось веточку, серый. Иди к дедушке. Устал дедушка, оголодал, замёрз. Сейчас тобой и согреется, и повечеряет, — мерзкое хихиканье разносилось над водой и над крестами.

— Пра-а-авильно, клади, клади палочку-то. И иди ко мне, — я готов был спорить на что угодно — старая тварь снова облизывалась. А мне внезапно открылся секрет его быстрого и бесшумного перемещения. Часть оградок была повалена и за несколько лет покрылась слоями слежавшейся прелой травы. Вот почему шаги людоеда не были слышны. И это внезапное открытие было очень, очень кстати.

— А дружок-то твой где? Вы же к дедушке вместе пришли, правда? А он бросил тебя, милок. Одного оставил. Ай, как нехорошо, — фигура стала смещаться, двигаясь, казалось бы, совершенно хаотично. Но мне уже было видно, что дед проходил через те самые пустые участки, где не было оградок. И набирал скорость. Он хорошо знал все эти тропки.

Лорд стоял, опустив палку, глаза и плечи. Глядя на его понурый силуэт, было ясно — стержня в банкире больше нет. Проклятый старик подавил его волю, и теперь умница и красавец Ланевский полностью в его власти.

— А дружка твоего дедушка потом вытропит. Никуда он не денется. На «второе» пойдёт! — визгливое хихиканье продирало до костей. Шерсть не просто встала дыбом, а, кажется, начинала уже наклоняться в противоположную сторону.

— А вроде казалось, что будто рядом он. А теперь как сгинул. Где ты, волк? — заорал старик на весь погост. И вдруг зашёлся хрипом и бульканьем.

— Ку-ку, сука пожилая, — выдохнул я ему в ухо, в трёх местах будто надрезанное вороньими клювами, как ножницами.

Один багор вышиб ударом ноги в локоть. Там что-то хрустнуло. Второй на замахе перехватил Лорд, кинувшийся вперёд, едва стоило мне шагнуть к болтливому людоеду из-за тёмного раскидистого дерева. В четыре руки мы спеленали вонючего деда паракордом, закрепив концы удавки, которую я накинул на него сзади, на заломленных локтях и голенях, согнув в коленях ноги. Стреноженный паскудный старик лежал смирно — при любом движении трос впивался ему в шею над кадыком. Серёга рванул к берегу и свистнул. Где он наловчился так, в два пальца, я не знал. Наверное, тоже в Оксфорде — там, говорят, свистуны те ещё. С противоположного берега прилетел камень, крест-накрест обвязанный верёвкой. Несколько резких широких движений — и из темноты приплыла лодка, та самая, на которой мы чудом спаслись днём.

Я поднял врага за узлы, как запутавшуюся марионетку, не обращая никакого внимания на петлю, пережавшую ему горло так, что глаза начали вылезать из орбит, а изо рта показался синий язык. Беречь эту падаль у меня не было никакого желания. Но уговор надо было выполнить до конца. Старые заклятия, как сказал седой, не допускали промахов и оплошностей. Левый берег Полоты был заповедан Волкам до тех пор, пока слуга Гореславы не изойдет кровью на правом берегу. А они туда последние несколько веков и носу не совали.

Верёвка, привязанная к фалам вдоль бортов, выбрала слабину и потянула Харонову лодку во мрак. Старый богатырь ночью видел не хуже нас. И своей свиты. Я уселся на берег рядом с Серёгой, которого тоже ноги не держали. Закурил, пристально посмотрев на пальцы, которые предсказуемо подрагивали. Красный уголёк едва заметно танцевал во тьме. Положил кисть на колено. Стало ещё хуже.

Мы видели, как там, напротив, лесник-пасечник достал из лодки кладбищенского людоеда, так же, подняв за узлы за спиной. И слитным движением швырнул выше по берегу метра на два. И как загорелись жёлтым четырнадцать глаз вокруг упавшего и забившегося хрипящего тела. Звуки рвущейся ткани, мёртвой и живой, над рекой разносились отлично, далеко. А истошный визг, раздавшийся, когда кто-то в запале перекусил верёвку, освободив шею, слышали, наверное, в Верхнедвинске, Витебске и Невеле. Но звучал он очень недолго.

Я докурил, потушил окурок о подошву ботинка и по привычке спрятал в карман, как всегда делал в лесу. Поднялся, подошёл к берегу. Глубоко поклонился статной фигуре с посохом, стоявшей напротив. И принял ответный поклон. Теперь, как говорил старик, можно было считать, что «Черёмушки» и вправду названы в честь белых кисточек душистых цветов, которые всегда сулят заморозки по весне.

Протянув руку Ланевскому, я обхватил поднятое им предплечье и помог другу подняться.

— Спорим, я знаю, какая у тебя сейчас песня в голове крутится? — внезапно спросил он.

И мы одновременно хрипло пропели-продекламировали строки Ильи Леоновича Кнабенгофа, более известного как Илья Чёрт:

— Чёрный волк, / Он хозяин этих мест. / Провинишься — съест!*

Обратно в Могилёв за рулём ехал Головин. Они с Милой встречали нас, как вернувшихся с войны: недоверчиво оглядывая, ощупывая, заставляя повернуться вокруг и честно признаться, где болит. Мы с Ланевским выполнили всё требуемое. Но на этом силы кончились вовсе. Лорд привалился на колени невесты на заднем сиденьи и отключился моментально. Я пробовал отвечать на вопросы Артёма, но это удавалось из рук вон плохо — не с первого раза, невпопад, и вообще было так страшно лень ворочать языком, что даже его профессиональная настойчивость ничего не смогла с этим поделать. Опустив спинку кресла пониже, отрубился и я.

Сон был тревожным. Нервным и грустным, скорее даже так. Из темноты выходили люди, мужчины и женщины, и рассказывали мне свои истории. Когда и как занесло их на проклятый левый берег Полоты, и что случилось потом. И эти финальные части рассказов в большинстве своем совпадали до мелочей. И каждая всё сильнее и сильнее убеждала меня в том, что поступили мы, может, и жёстко, но это было правильно. Ни один суд, ни одна тюрьма, ни одна казнь даже близко не могли считаться справедливым воздаянием последнему из Гореславичей Черема. Именно так они гордо называли своё гнездо на левом берегу. Слово было взято то ли от бенедиктинцев, то ли от доминиканцев, и корнями уходило в ветхозаветные времена, когда означало отлучение от Божьей благодати за страшные преступления. Подвергнутых черему не могло ждать царство Божие, новое воплощение или загробная жизнь — только одиночество и вечные муки. И я искренне надеялся, что последний людоед этой своей участи не избежал. Люди благодарили нас за то, что зло постигла заслуженная кара, а им наконец-то достался покой. И пусть среди них были приверженцы разных конфессий и традиций, требовавших разных посмертных ритуалов. Почему-то всех их вполне удовлетворило то, что сила, лишившая их жизни, была справедливо наказана. Кто-то уходил под звуки латинских хоралов. Кого-то встречал колокольный перезвон. Но каждый напоследок с поклоном благодарил. И уходили они не во мрак.

— Здравствуй, княже, — склонил голову седой могучий старик, когда я оторвался от дуба. Сколько времени простоял так, прижавшись к старой, изрытой складками и морщинами коре ладонями и лбом — представления не имел.

— Здравствуй, пастырь, — ответил ему моим голосом реалист. А семеро волков, сидевших вокруг исполинского дерева полукругом, одновременно легли на брюхо.

Отойдя неровной походкой от ствола, я нашарил за поясом лопатку. Люди, звери и птицы не сводили с меня глаз. На самой ближней к земле ветке сидел здоровенный ворон, размером больше любого, виденного мной до сих пор. Приоткрытый клюв его был длиной, кажется, почти с ладонь. Перья на крыльях и хвосте отливали чёрно-синей тьмой, как ночное безлунное небо зимой, а на груди были словно подёрнуты серебром. Никогда не думал, что бывают седые птицы. Мила не сводила с него глаз, а он, поворачивая большую голову то одним, то другим боком, смотрел поочередно то на неё, то на меня.

Пройдя ту же дюжину шагов, я уселся на шуршащие дубовые листья, раздвинув их перед собой ладонями. И начал копать. В полной тишине. Через полчаса или около того раздался глухой звук, с каким сталкиваются два железных предмета, один из которых около вечности пролежал под землёй. Оставив лопату на краю ямы, я руками очистил крышку, выкинув наверх несколько горстей холодного и влажного суглинка. Вынимать ларь размером с обеденный стол мне было не нужно.

Крышка поднялась неожиданно легко, будто хорошо смазанная. Я достал лежавшую сверху на самом виду серебряную шкатулку, только эта была округлая, больше похожая на чашу без ручки или маленькую корчагу с круглой крышкой. Открыв её, достал старый перстень, сделанный как-то одновременно и грубо и тонко. Было ясно, что это вещица мужская и статусная. И с очень богатой историей. На печатке был вырезан узор, похожий не то на двух птиц, летящих навстречу друг другу, не то на стилизованную звезду, которая могла быть одновременно и пяти- и шестиконечной. На трезубец с треугольным основанием при определенной доле фантазии, тоже было похоже. О возрасте перстня можно было только догадываться. Если не знать точно, конечно. Я надел его на левую руку, повернув печаткой внутрь, и крепко сжал кулак. Шкатулку закрыл и убрал обратно в ларь, опустив крышку. И засыпал сырой землицей, хранившей свои тайны так долго и заботливо.

— Спасибо, Юрий, помог, — поклонился я старику. Почему-то был уверен, что звать по-другому его попросту не могли.

— Не на чем, княже. То долг мой — памятки ваши родовые хранить да чужим не давать. Что дальше будет? — пасечник-лесник смотрел на меня пристально.

— Дай вздохнуть малость. Не ждал я таких подарков от предков, — я поднялся, отряхнул джинсы от земли и жёлтых крошек дубовой листвы. И пошёл к дубу обратно.

Историки, энтузиасты и авантюристы искали княжью могилу на протяжение веков. Потомки Чародея иногда принимали участие в поисках, чаще финансовое, но без фанатизма. Будто поддерживали интерес у детишек, что копаются в песочнице, чтобы те не лезли туда, куда лезть не надо. Потом и вовсе решили, что усыпальница Всеслава находится в Софии Полоцкой, прекрасном храме на холме с историей, куда более богатой, чем можно себе представить. И с годами практически прекратились вопросы, почему усыпальница есть — а усопшего в ней нет.

Были версии — одна интереснее другой. И что схимником стал великий воин, отринув мирские тяготы и искушения. И что спалили его в ладье вместе с вороным конём, туром, вороном и волком тайные языческие жрецы. И даже будто бы увезла внучка мощи его на Святую землю за каким-то бесом, и похоронила чуть ли не на самой Голгофе, прежде чем отравили её там госпитальеры по приказу Амори Первого, графа Яффы.

Ранней весной да тёмной ночью, задолго до рассвета, выехали с подворья три подводы, и по пяти конных воинов при каждой. Одна двинулась на Литву. Вторая — ко Смоленску. А третья поскрипела себе стародавним шляхом на север, но путь её был куда как короче. По правому берегу Полоты-реки добралась она до границы вековой дубравы. Постояла чуть — да и поехала себе дальше. С одним возницей, без всадников и без груза. Растянув льняное полотно на пеньковых веревках меж четырёх коней, въехали молча они вслед за пятым в дубовую рощу. Едва-едва показалось в небе солнце ясное, когда добрались до поляны тайной вокруг дуба-великана. И встретил их старик в белой одежде, красным поясом опоясанный, да в безрукавке серым мехом наружу. С посохом в руке, на вершине которого волчья голова вырезана. Сняли верные люди полотнище, сложили особым образом. Да усадили стамившегося долгой жизнью князя в дупло в том дубе. Подсёк кору старик, сплёл хитро веточки, варом замазал, где нужно было. Отошли люди, поклонились великану-дереву, да и пропали с поляны. И старик пропал. Лишь приходил потом следить-доглядывать, как поднимается кора медленно вдоль тростинок-направляющих. Подреза́л, где следовало, слова нашёптывал, помогал расти дубу-исполину. А после и ученики его то же делали.

И пророс корнями легендарный князь-чародей в родную землю Полоцкую, раскинул руки-ветви над ней, храня и оберегая, как и при жизни земной.

— Привяжи верёвки к лодке, пастырь. С обеих сторон. На одном конце камень закрепи. Как свистнем с того берега — брось камешек. Покатаем Гореславича на лодочке напоследок, — проговорил я медленно, не открывая глаз, сидя у ног древнего предка, прислонившись спиной к его корням.

— Железа не бери с собой. Чуют они, паскуды, его как-то, — предупредил седой богатырь, нахмурившись.

— Знаю, — еще медленнее протянул я и открыл глаза. Судя по тому, как дёрнулся Головин — они опять были не серо-зелёные. А я теперь и вправду знал гораздо больше, чем сегодняшним утром.

— На берег не выводи своих вперёд него, — сказал я лежавшему под правой рукой чёрному волку, кивнув на пастыря.

Вожак обернулся на меня через плечо, тряхнул левым ухом и положил голову обратно на передние лапы, прикрыв такие же жёлтые глаза. И проворчал: «Ладно. А то без тебя бы не догадались». Или просто так громко подумал.

* Пилот — Волк: https://music.yandex.ru/album/2362661/track/20712573