Записки нечаянного богача – 3

Глава 20 Радости встреч. Музыкальная пауза

Синеокая Белоруссия провожала нас со слезами — дождик шёл с неожиданно чистого голубого неба. Я думал, так только летом бывает, когда начинает моросить грибной, а на небе ни туч, ни облаков. Оказалось, поздней осенью тоже случается. Главное, что вылету это никак не мешало. Коровины волновались, что будет ветер, осадки, облачность и всё остальное, заметно боясь лететь. Успокоить их удалось, уверенно сообщив, что отправляться в дорогу в дождь — добрая примета. Почему-то во всём, что нельзя было аргументированно подвергнуть сомнению и требовалось принимать на веру, я оказывался бесспорным авторитетом. Главное — говорить твёрдо, не допуская и тени сомнений ни в голосе, ни на лице. «Воля, чадо. Вот тот пламень, что огонь под кожей разжигает» — вспомнились слова далекого предка. Видимо, именно так оно и работало всегда: тот, кто может поделиться своим огнем — за тем и идут. Данко не даст соврать. Не тот, что «Пасадоваму кольцу я лечу» и «Мой малыш растет не по годам». А тот, что ярко, бодро и с огоньком прогулялся по лесам и болотам. Насмерть.

В салоне самолёта всем нашлось место и дело. Дагмара и Ланевский обсуждали что-то вполголоса, с искренней радостью глядя на Милу, которая не отходила от иллюминатора. Там ей было интересно всё, хоть и немного страшновато. Особенно когда мы поднялись над облаками. Но вид был настолько удачный и величественный, что засмотрелись все. Потом Головин взял Бадму за руку и потянул куда-то в хвост, загадочно пообещав показать, где лежат настоящие парашюты. Из-за едва закрывшейся за ними двери выскочила стюардесса, покачивая головой в неискреннем осуждении, в котором отчетливо читалась искренняя зависть. Я попросил у нее ножик поострее, потому что моя финка осталась в Чипионе, а разжиться чем-то в Могилёве некогда было — то одно, то другое. Еле-еле про лото вспомнил, хорошо, что магазинчик оказался на углу дома, аккурат через площадь перейти, полсотни метров всего. А вот про ножик как-то не подумал.

Стюардесса принесла складной нож известной швейцарской марки, с приметной красной ручкой и крестиком на ней, на блюдце. Видимо, им по правилам не полагалось пассажирам режущие предметы из рук в руки передавать, от греха. Я поблагодарил вежливо и полностью отключился от внешних раздражителей.

Обломок дубовой ветки я поднял аккурат с того места, на котором лежал чёрный вожак стаи тогда, когда мы с пастырем планировали детали убойной вечеринки на кладбище. Как он перекочевал мне в карман — не знаю, не запомнил. И потом как-то тоже не до него было. А стоило оторваться от земли — кольнул, будто в руки попросился. Ножик был под стать бортпроводнице — небольшой, симпатичный, но туповатый. Под её пристальным взглядом я перевернул тарелку, порадовавшись тому, что тут они нормальные, не пластиковые, и подправил-подточил лезвие на круглом бортике дна. Давным-давно бабушка-покойница научила — круглый кант днища не покрыт то ли глазурью, то ли в чём там посуду запекают, поэтому вполне нормально точит, на скорую руку вполне сгодится.

Волчонок получился похожим, но другим — покрупнее и постарше, судя по форме. Первый Лобо был забавный, лобастый и коротколапый. У этого тело и лапы были более вытянутые, и сам он вышел побольше. Поза была та же — сидел на задних лапах, только хвост вроде загибался в другую сторону, если я ничего не путал. Изо всех сил пытался вспомнить в деталях таёжного волчонка, но поручиться за достоверность не мог. Решил, что Аня вряд ли обратит на это внимание. Кольнув палец на левой руке, выдавил красную кляксу на морду фигурке, и оставил стоять на тарелке, посреди стружек, сохнуть. Не покидало ощущение, что годовалый волчонок радостно облизывался.

Стюардесса предложила напитки и закуски, и мы с Ланевскими и бабой Дагой решили попить чаю с пирожными. Подошедшие растрёпанные, но непередаваемо довольные Головины дополнили наш заказ, кажется, всем остальным меню. Ну, раза четыре по крайней мере столик точно приезжал полным, а уезжал пустым. На то, как Бадма накинулась на еду, мы с мужиками смотрели с одинаковой доброжелательностью, только у Лорда в ней проскальзывала неявная опаска, а у Тёмы — стойко держалась явная гордость.

У трапа нас встречал тот же Раулито, что и при первой посадке в Херес-де-ла-Фронтера. За коммуникацию с ним отвечал Головин, который, судя по интонации, был испанцу лучшим другом и близким родственником. Он хохотал, шутил и хлопал аэропорченного работника, и тот отвечал ему полнейшей взаимностью. А когда к разговору подключилась Бадма — это стало напоминать одновременно птичий базар и карнавал в Рио, которых я ни разу не видел. Но наверняка было очень похоже.

Такой же космолёт, на котором мы катались по Москве и Подмосковью, встречал и здесь, только из заднего борта выехали не ступеньки, а пандус, по которому мы вкатили в нутро микроавтобуса кресло бабы Даги. На звёздное небо потолка и экраны на стене со стороны водителя Мила, турист из братской Беларуси, смотрела в точности так, как и моя семья в первый раз — с восторгом, близким к панике, шёпотом рассказывая об увиденном бабушке. Тёма что-то тихо обсуждал с цветком преррий, Ланевский строчил кому-то письма с телефона, я кемарил, сидя ближе всех к выходу.

Дом, у которого нас высадил футуристический транспорт, был мне не знаком. Я закрутил было головой, пытаясь сориентироваться по маяку, насколько далеко нас занесло от гасиенды дона Второва или ресторанчика дона Сальваторе, как вдруг калитка распахнулась, и из нее вылетела Аня, с визгом бросившись ко мне на руки. Технология встречи не менялась: «подхватил — подкинул — поймал — повторил». Вышедший следом Антоша кивнул мне серьёзно, пожал руки Головину и Ланевскому, представился дамам и уточнил, какие вещи тащить в дом в первую очередь. Только что не закурил, а в остальном — вовсе неожиданно по-взрослому выглядел. К тому времени, как дочери надоело болтаться между небом и землей, цепляя косичками длинные иголки пинии, местной разновидности сосны, выгрузились уже все, и машина сдала назад — переулок заканчивался тупичком и был таким узким, что и на легковой-то машине не особенно развернёшься.

Ссадив дочь на землю, я пожал руку и обнял сына. В это время из калитки вышла Надя. Помнится, увидев её, вернувшись с Белой горы, я поразился, как изумительно красиво может выглядеть счастливая любимая женщина. Так вот тогда она, кажется, была ещё не в самой лучшей форме. Бело-голубой сарафан в узорах из каких-то цветов и листьев, босоножки — больше одежды не было, значит, красила жену не она. Наверное, дело опять было в смеющихся радугах глаз и том, что я очень сильно по ней соскучился. Ну и лучи заходящего солнца добавляли романтики, хотя, казалось, куда уж больше. Обняв и поцеловав жену, я понял — наконец-то вернулся.

Во дворе перед домом было какое-то буйство зелени: тропинка трижды огибала стволы приличных деревьев, два из которых были то ли лимонные, то ли апельсиновые, а третье я и вовсе не узнал. Под сводчатыми окнами раскинулись клумбы, выглядевшие так, будто кто-то подорвал цех готовой продукции на лако-красочной фабрике: красные, оранжевые, фиолетовые, желтые и синие цветы густо осыпали кусты. Возле крылечка приютилась сиротского вида грядочка, на которой были вдавлены в бороздки пакетики из-под семян. Я разглядел нарисованные на них укроп, кинзу и петрушку. Ого! Надежда пускала корни с устрашающей скоростью!

Сама хозяйка гордой поступью провела нас вдоль дома, под зелеными арками, опутанными не то плющом, не то диким или даже вполне себе домашним виноградом. Обойдя уютного вида беседочку, украшенную зелеными и фиолетовыми кистями спелых ягод, подошли к столу. Да, жена не подвела. Подвел, вероятно, глазомер. Или неистребимая пока привычка экономить. За тем столом могло усесться, кажется, человек тридцать, а если не растопыривать локти — то и все полсотни. И продовольствием он был заставлен едва ли не полностью.

— Ты как всё это успела, мать? — недоверчиво посмотрел я на Надю.

— В каком смысле? Муж прилетает с друзьями, заранее предупредил, а у меня времени было — вагон, полночи и целый день! — возмущённо обернулась она.

— Нет, я понимаю все эти местные разносолы, но картошка с салом печёная! Буженина! Оливье и селёдка в шубе! «Наполеон» твой я от калитки ещё учуял! Ты вообще не спала, что ли⁈

— Так у меня помощников — полный дом! Аня чистит, Антошка режет. Я сама не заметила, как всё получилось. Не нарадуюсь на них, — и по глазам было видно, что это именно так. Молодцы, дети.

— Ты, Надь, не злись на него! Его опять в командировке контузило, вот и стал заговариваться… Ай! — и стальной Головин натурально айкнул и подскочил, как студентка, потирая бок со стороны Бадмы.

— Бадь, ну ты чего, больно же! — обиженно протянул он.

— Ты про свои контузии помни, а не чужие считай. Забыл, что ли? Муж вернулся живым — дома праздник! Трепло ты, — ответила дочь степного вождя со строгой лаской.

— Я⁈ Да я — самый честный человек в мире! — взвился Тёма. — Мне просто многое рассказывать пока нельзя. Вот сроки выйдут, стану постарше, остепенюсь, перееду в маленький тихий город — и как начну ро́маны писать один за другим буквально!

— Садись за стол, ро́ман! — подтолкнул его ближе к еде Серёга. Что-то и вправду он и разговорился, и про пожрать забыл в запале — уж не приболел ли?

Пока рассаживались, на портовый город как всегда внезапно рухнула южная ночь. Но над столом загорелись жёлто-оранжевые фонари, напоминавшие формой наши керосинки «Летучая мышь», и стало уютно, как в сказке. И в дом пришли друзья. Первым нагрянул дон Сальваторе с доньей Марией. Они, оказывается, поднаторели общаться через телефонного переводчика, поэтому вполне сдружились с Надей. Темп речи «через посредника» был, конечно, непривычен для испанца и Марии Сергеевны, хранившей инкогнито, но как-то справлялись. И, ясное дело, не позвать их на праздник жена не могла. Потом пришли Лена, Ваня и Маша Второвы. Супруга Михаила Ивановича поздравила меня с новосельем и подключилась переводчиком к семье Сальваторе. Маша с Аней подозрительно быстро скрылись, и, судя по звукам, явно сшибали что-то с деревьев палками. Я покосился на Надю, но та лишь махнула рукой, мол, «не бери в голову, новые созреют».

Следом пришла чета испанцев, которых я видел впервые. Жена объяснила, что это соседи, Санчесы, Мигель и Марианна. Они неплохо говорили по-английски, так что с ними было попроще. Муж, крепкий, будто отлитый из бронзы брюнет возрастом хорошо за сорок, служил на маяке. Но, судя по глазам и шрамам на руках и лице, к этой отчаянно мирной профессии он подобрался далеко не сразу. Когда он по-испански спросил что-то у Головина, и тот ответил непонятными словами, но с крайне знакомой интонацией «да, примерно в тех краях», я в подозрениях укрепился, но с вопросами не лез. Его жена оказалась хозяйкой двух неожиданных бизнесов — книжного магазинчика и салона красоты. Глядя на её глаза, осанку и характерные мозоли на костяшках, внутренний скептик предположил, что она такая же Марианна, как я — Хуанито, пардон, книжки у неё в магазине как минимум девятизарядные, а в салон красоты к ней без жены заходить не стоит. Мало ли, какие там услуги оказывают, при такой-то хозяйке.

Через час или около того пришёл и Михаил Иванович в компании неизменного эрудита и умницы Фёдора. И я приступил к раздаче гостинцев. Помню, отец, возвращаясь с дежурства или, тем более, учёбы или командировки, обязательно вручал нам с Петькой что-нибудь. Это, как в рассказе Пришвина «Лисичкин хлеб», могло быть ерундой типа забытого бутерброда, который казался необъяснимо вкусным, побывав в портфеле бати. Могло быть пакетом пряников, которые в пору моего, а не Петькиного детства, почему-то были дефицитнее чёрной икры. Или что-то памятное, вроде блокнота, ручки, магнитика или коробка спичек с картинкой неизвестного города или достопримечательности. Эти детские сокровища тогда были для меня дороже всего.

Наде достался народный костюм: платье, свитка и сапожки, похожие на те, в которых Мила провела вчерашний день. Кроме шмоток — сувенирный набор настоек и шмат копчёного на ольхе сала. Я тоже такое люблю. И жена. Да, у нас много общего и кроме детей, и — да, мне очень повезло с ней.

Антошка получил книгу по истории Белоруссии и кофейный набор: небольшой термос и термокружку с аккуратными гербами Могилева, на которых были три башни и в воротах — маленький, еле различимый на таком масштабе, рыцарь. Выбирая подарки, мы с Ланевским решили, что это уходит из города последний Мордухай.

Аня взяла в руки плюшевого льва в майке с тем же самым гербом и подняла не меня глаза, опасно быстро наполнявшиеся слезами. «Семён Семё-о-оныч!» — заорал внутренний фаталист, и я тут же исправился — вытащил из кармана фигурку волчонка. Лёва из Могилёва улетел в кусты. Аня схватила нового Лобо, прижала к груди, поцеловала в спину, а потом обняла меня так, как могут только пятилетние девочки: искренне, от всего сердца.

— Пап, а он что, вырос? — раздался удивлённый голос.

— Ну да. Ты же выросла? Вот и он вырос, — да, иногда уверенность помогает убедить в совершенно идиотских вещах даже взрослых.

— А! Я поняла! Он же переплыл океан! Поэтому и силы набрался. И хвост поэтому в другую сторону завернул. И язык направо высунул, а не налево, — зря я сомневался в её наблюдательности. Но на этом сомнения развеялись, а Лобо получил строжайший наказ — ни за что не подходить к воде ближе, чем на два метра.

Супругам Сальваторе достались профильные подарки — наборы традиционных белорусских трав и специй. Себе вёз, но, думаю, при необходимости решим вопрос с поставками. Незапланированной чете Санчес ушли два набора конфет «Беловежская пуща» и два банных полотенца, которые фаталист оплакивал так, будто ему ногу по колено отняли. Любимую.

Дошёл черед подарков и для семьи серого кардинала с ним во главе. Морочиться я, признаться, поленился: жене набор белорусской косметики, дочке и сыну –то же, что и моим. Фёдору, без которого я не мог себе представить семью Второвых, досталась банка мёда и бутылочка той самой настойки на двадцати семи травах. Уж не знаю, насколько это принято в богемных кругах — баловать чужую свиту. Я тут недавно и нечаянно. Но мне показалось, что всё понравилось и эрудиту, и эрудитскому начальнику.

— А это — Вам, Михаил Иванович, как договаривались, — и я протянул ему картонную коробку с лото. Увидев в магазинчике на углу, аж замер. Потом отмер. И взял две. Тёмно-красная коробка. Холщовый мешок с бело-розовой тесёмкой. Деревянные бочоночки с красными цифрами на обоих донышках. Карточки и пакет с кружочками из плотной неотбеленной бумаги. Именно такой набор был в детстве у меня. И, судя по неожиданному лицу мощного старика, он тоже сталкивался с подобным дизайном.

— Угодил, Дима. Не ожидал я такого. Как Бог за руку подвёл тебя к этому лото, — голос Второва очень подходил к мимике. Если бы я не знал, кто именно передо мной, то решил бы, что старик расчувствовался почти до слёз. Хотя, кажется, от правды оказался бы не очень далеко.

Он развязал мешок, запустил внутрь руку, прислушиваясь к постукиванию-перекатыванию бочонков. Потом резко встал из-за стола и скрылся за беседкой. Я проследил за спешно уходящей спиной и понял, что и сам за ним не пойду, как только что собирался, и не пущу никого. Бывают моменты, когда алмазной крепости людям стоит не мешать побыть одним.

Братья Головины как по команде навели над столом суету с обеих сторон, действуя слаженно, по-военно-семейному, любо-дорого посмотреть. За считанные секунды дело нашлось каждому: кто-то подкладывал в тарелки новые порции, кто-то разливал, кого-то отправили за лимонами и виноградом. Не на рынок — к беседке и дереву в трех шагах от стола. В гудящем улье озадаченных людей пропажу Второва, а вслед за ним и Фёдора, отметили не все. Мы с Тёмой, Мария Сергеевна. И, пожалуй, семья Санчес, к которой внутренний скептик в этой связи стал присматриваться ещё пристальнее, хотя, казалось, дальше было уже некуда.

Сидели, что называется, душевно, в самом лучшем смысле этого слова. Над столом звучали взрывы хохота и речь на трёх языках, но никаких проблем с пониманием собеседника не возникало. Казалось, все как-то настроились на ту общую волну, которая обеспечивает обмен данными на более высоком, невербальном уровне, и говорили все исключительно по привычке, хотя могли бы и без слов обойтись.

А потом дон Сальваторе отошёл с телефоном к жаровне, на которой Аня и Маша под присмотром старших братьев готовили овощи на гриле. Вернувшись, он порадовал всех, что смог договориться с тем дуэтом, что так нам запомнился в прошлый раз — крашенная блондинка и пожилой испанец, гитарист-виртуоз, что исполняли протяжно-искреннее фаду.

Их встретили овациями даже те, что ни разу не слышал выступлений — зашли красиво: сперва раздались струнные переборы из-за беседки, потом низковатый женский голос с хрипотцой. Все наши за столом затихли, словно в цирке после барабанной дроби. Певица вышла неспешно, в длинном платье с пышной юбкой и с красной розой в руках. Дошла, не прерывая мелодии, до жаровни и продолжила петь, протянув руку к углям. Гитарист устроился рядом на пеньке, выдавая такие переливы, что и представить себе невозможно. В финале блондинка бросила розу на алый жар, и та вспыхнула, будто бумажная. Хотя, может, бумажная и была — впотьмах-то поди разгляди?

Разговоры за столом поугасли, все слушали пение и звуки испанской гитары под чёрным небом, от которого отделяли лишь «летучие мыши», висевшие над головами, даря такой тёплый, уютный и домашний свет. Артисты сидели рядом с нами, пробуя незнакомые для них блюда и переводя дух, когда Головин поинтересовался о чём-то у музыканта. Тот отпил глоток белого сухого, присмотрелся к Артёму, подумал и кивнул. И протянул ему свой инструмент, бережно, будто ребёнка на руки передал.

Тёма посмотрел на пламя в жаровне, куда кто-то подкинул пару полен какого-то пока неизвестного мне дерева. Они были не в пример короче наших, русских, но жару давали с избытком и горели долго и ярко. В глазах Головина огонь отражался как-то странно. Со стороны казалось, что бликов вовсе не было, словно между ресницами сухо, как в пустыне. А чёрные дула зрачков будто втягивали жёлто-красное отражение куда-то внутрь. И он запел.

Я слышал, как Головин подпевал на нескольких азартных мероприятиях, что у меня на заднем дворе, что у Самвела в кафе-музее «Арарат». Ну и, разумеется, на той нашумевшей караоке-вечеринке в пабе у Гарика, которую вся Москва обсуждала целую неделю. Но солировал он при мне впервые. И это было что-то совершенно другое. И очень личное.

Солдатская песня может нравиться, может не нравиться. Но глубину и искренность её вряд ли кто-то возьмётся оспаривать. Люди, смотревшие в глаза смерти, начинают складывать слова по-другому. Этим строкам нельзя не верить. И слушать их равнодушно не могли, кажется даже деревья в нашем дворе.

Эту песню я точно раньше не слышал. Но были другие, настолько же честные и страшные, от которых скрипели зубы и сжимались кулаки. О том, как русские воины боролись и побеждали, не взирая ни на цену этих побед, ни на что-то ещё. Это было не про «выполнить приказ командира». Это было про честь и про волю. И я замер, слушая про бой у села Чабан-Махи*. После слов «Там земля под Игорьком на дыбы вдруг встала» почувствовал, как Надя положила обе ладони на мою, до боли, до судороги сжатую. С трудом распрямив пальцы, увидел под ними пять борозд на столешнице.

Фёдор смотрел на брата со сложным выражением лица, на котором были и гордость, и любовь, и тревога, и горечь, и даже страх. Словно он когда-то уже терял его, и очень боялся того, что это повторится. Хотя и вполне допускал эту возможность. Казалось, в его глазах я тоже видел взрывы, пунктирные линии трассирующих пуль в чёрном небе, пламя и воющую смерть. И выла она потому, что знала — тут её не боятся.

Когда песня закончилась, никто не то, чтобы не шевелился — даже не дышал. Дочки прижались к матерям, слабо понимая смысл текста, но остро, по-детски эмоционально чувствуя напряжение и горечь всей истории целиком. Женщины, вне зависимости от национальности, утирали слёзы салфетками. Мужики сморкались или делали вид, будто в глаз что-то попало.

Музыкант, не скрывавший слёз со второго или третьего куплета, что-то сбивчиво говорил Артёму. Тот кивал в ответ, но вряд ли слышал и понимал, о чём шла речь — не было похоже, чтобы песня отпустила его. И тут запела пани Дагмара.

Я был уверен, что сегодня меня точно ничем уже невозможно удивить. Рвущий сердце Головин — это апофеоз вечера, выдыхайте, расходимся. Но не тут-то было.

Эту песню я тоже, кажется, никогда не слышал до сих пор. Поэтому когда начала подтягивать Надя — удивился. Она не особо отличалась любовью к русским народным напевам. Поэтому в прошлый раз прямо-таки сразила на таёжной заимке, когда они с мамой и Аней пели «За окном черёмуха колышется». Сегодня же, этим тёмным тёплым вечером, было и вовсе что-то неописуемое.

Женщины вставали, подходили к бабе Даге, замирая у неё за спиной, и пели так, будто репетировали годами. Каждый новый голос вплетался в поразительный узор мелодии. Когда послышались звуки гитары — я аж вздрогнул. Седой испанец, по щекам которого снова текли слёзы, выдавал что-то невообразимое, но настолько идеально подходящее к голосам, что становилось совершенно ясно: у красоты, у чувств, у эмоций национальности нет. Они общие для всех, что под ярким Солнцем, что под непроглядно-чёрным небом.

Старуха пела про «Тихий омут**» так, будто делилась чем-то сокровенным, очень личным. А когда прерывалась вдохнуть воздуха, остальные поддерживали её, словно это было так и задумано. Чистые голоса Лены и Нади — один повыше, второй пониже — переплетались, как виноград на беседке позади. Ангельский хрустальный колокольчик Милы звучал нежно и трогательно, так, что у Серёги заблестели глаза. Бадма, певшая глуховатым низким голосом, контральто, вроде, это называется, вернула к жизни Тёму, что смотрел на неё с восхищением. Подошедшая на середине второго куплета блондинка, мастерица фаду, подпевала без слов, но с поразительным чувством. Последней встала и подошла к женщинам донья Мария. Её голос был чем-то очень похож на Дагмарин. И пела она со словами. Наплевав на инкогнито. Да и на всё на свете, как и каждый из присутствовавших — кроме этой песни во всём мире словно ничего не осталось.

После финала, жизнеутверждающего и безальтернативного, «всё равно до счастья доплыву!», повисла мёртвая тишина. Секунды на две-три. И стол взорвался аплодисментами и восторженными криками. Мужчины разбирали своих дам из хора, целуя и обнимая, подхватывая на руки. И каждый благодарил бабу Дагу от всего сердца. Которое будто омылось чистой родниковой водой. С лёгким, чуть пряным ароматом свежескошенной травы.

* ЛИМИТ-ARMY — Я косынку завяжу: https://music.yandex.ru/album/26530055

** Виктория Барс — Тихий омут:

https://music.yandex.ru/album/33908335/track/132665173