Записки нечаянного богача – 3

Глава 26 Сцена у дуба

Зря, как выяснилось, меня ругал Головин за топографическое легкомыслие. Пока очкарики-головастики дымили мозгами, изыскивая нам пути и маршруты, я залез с планшета в поисковик и выяснил, что аэродром тот, Кречевицы, закрылся ещё до моего рождения. Но, как и многое, если не всё в Союзе, строился на века, поэтому при необходимости мог быть использован. Особенно принимая во внимание возможности мощного старика. Тот, пожалуй, и на Красной площади приземлился бы, случись нужда. Причём, судя по обилию вокруг него специалистов узкого и широкого военных профилей, типа Головиных, даже на Ту-160.

Яндекс поделился историями о том, что чуть ли не половина домов в тех Кречевицах построены ещё при императоре Александре Первом Благословенном, и в них до сих пор жили живые люди. Оно, в принципе, не удивительно — в Риме и Праге, например, живут в домах и постарше. Но то Рим — а то Новгородчина. И, при всём моём бесспорном патриотизме, казалось мне, что увиденное нам вряд ли очень понравится.

Как в воду глядел. Порадовало только то, что проникаться антуражем «заброшки», как выразился однажды Антон, пришлось недолго, в основном сверху и с приличного расстояния. Наш борт подрулил почти вплотную ко второму самолёту, что был побольше раза в два. Маркировку я не разглядел, хотя, признаться, и не всматривался особо — Тёма гнал, как на пожар, и, едва выскочив из нашего VIP-салона, мы опрометью кинулись к Ка-62, над которым уже начинал раскручиваться винт. Вот из него-то я и обозрел отдалённый пригород Великого Новгорода, чья история тянулась не то с пятнадцатого, не то с шестнадцатого века по летописным данным. Да, здесь явно знавали периоды получше…

Ещё в самолёте, уточнив предварительно у Тёмы, где тут можно говорить открыто, а где будут греть уши всякие визгливые зам.начальники, я задал ему давно интересовавший меня вопрос. Про лото. До тех пор, пока Михаил Иванович не запустил руку в мешок с бочонками, я пребывал в полной уверенности, что чувства и эмоции для него — лишняя суета и нерациональный перевод энергии на энтропию. Что он выше всего этого, натуральный сверхчеловек. А тут нечаянный богач дарит настольную игру — и весь образ под откос. Странно.

Головин нахмурился и поманил меня за собой в хвост самолета. Я, хоть и с заметной обоснованной неохотой, но пошёл следом. Там он открыл ещё одну дверь, за которой оказалась курительная кабинка, как в аэропортах, на двух нормальных или одного упитанного. Закурив, Тёма рассказал, что у мощного старика на самой заре его карьеры была жена, первая. И была дочь, тоже первая. И что их обеих в девяносто первом взорвали вместе с тремя машинами сопровождения. Взрыв был мощный, с гарантией делали, перестраховывались. Но не знали, что его самого в машине не будет. И никто не знал. Когда Второв прилетел на место — выл и грыз землю, ногти все под корень обломал, стерев сведённые когтями пальцы об оплавившийся асфальт чуть ли не до костей. Потом задушил окровавленными руками начальника охраны. И с тех пор стал безэмоциональным. Даже когда нашёл и лично наказал заказчиков — лицо ничего не выражало. Совсем. Улыбаться мог только по служебной или деловой необходимости, и про ту улыбку Артём вспоминал с плохим лицом. Я примерно представил — и вздрогнул. Шеф чуть отошёл, когда Ванька родился, от второй жены. Та теперь где-то на островах держала небольшую сеть отелей для духовно-просветлённых — очень уж напрягла её недолгая совместная жизнь с Михаилом Ивановичем, до сих пор расслабиться не могла, видимо. А уж с рождением Маши совсем на нормального стал похож шеф, как называл его Фёдор. А лото — это была любимая игра первой дочери, тоже Маши, но в семье все звали её Маней. От Мани и её мамы осталось три обгоревших бочонка. С цифрами «семь», «тридцать три» и «шестьдесят шесть». С точно такими же, красными, сверху и снизу, как из привезённого мной набора. Семь было Мане. Тридцать три — Второву, когда их не стало. И шестьдесят шесть ему сейчас. Он всегда носил их при себе. Из курилки мы вышли молча и до самой посадки в вертолёт я рта не открывал.

Внизу время от времени попадались странные пикапы и военные крытые грузовики, которым, как мне казалось, решительно нечего было делать в такой глуши. Спросив на ухо у Тёмы, получил по-военному лаконичный и исчерпывающий ответ. Но на этот раз три буквы были другие — ПВО. Работники серого кардинала явно хлеб свой ели не зря и на безопасности шефа не экономили.

Черный вертолёт завис над полем, как привязанный, едва не касаясь колёсами травы. Выпрыгнули сперва семеро «тяжелых», в штурмовых комплектах, разбежавшись во все стороны и замерев на одном колене. Следом шагнул эрудит и умница в обычном чёрном камуфляже, протянув руку Второву. Михаил Иванович из люка выскочил с грацией и энергией, ничего общего не имеющими с его возрастом — со спины я б ему и сорока́ не дал бы. После него, по однозначному жесту Тёмы, спрыгнул я, едва не подвернув ногу на какой-то не то кочке, не то кротовой куче. Последним машину покинул младший Головин, хлопнув по борту в момент отрыва от него. Громадина вертолёта в тот же миг взмыла вверх. Смотрелось это очень эффектно, как в кино. Только в кино снег и прелая трава в лицо не летели, и уши не ломило от гула лопастей.

До берега шли цепочкой, практически гуськом, только четверо из первой «семёрки» попарно вырвались вперед и оттянулись назад, встав в вершинах прямоугольника, внутри которого шагал наш караван. На озере лежал лёд, но даже на первый взгляд было видно, что ещё тонкий, непрочный. Ветер гонял по тёмному зеркалу позёмку, выкладывая, сметая и рисуя заново странные узоры, будто на заиндевелом стекле, только размерами значительно больше. Листьев на деревьях и кустах почти не осталось, ёлки и сосны на противоположном берегу темнели совсем по-зимнему, а трава и рогоз с нашей стороны были серо-жёлтыми. В остальном всё выглядело совершенно так же, как во сне. Дойдя до точки, где я тогда сидел спиной к лесу, махнул Тёме. Тот буркнул что-то себе за воротник — и все встали, как вкопанные. Я прошёл пару шагов от озера, повернулся к нему лицом и замер. Было ощущение, что чего-то из сна всё-таки не хватало.

Вдруг вокруг защёлкали затворы или предохранители, а я резко вспомнил, о чём забыл рассказать Головину. Они с братом плавно перетекли с разных сторон из-за спины Второва, оказавшись перед ним, причём я опять не смог заметить, как это произошло. Два одинаково равнодушных зрачка двух одинаковых Стечкиных смотрели куда-то за меня, причём линии огня, кажется, были опасно близко. И, судя по лицам их владельцев, случись необходимость — они и сквозь меня пальнули бы без проблем.

— Не стрелять! — крикнул я, разводя руки и выставляя их вперёд, словно планировал как фокусник остановить или поймать девятимиллиметровые подарки, что вот-вот должны были отправиться в путь со скоростью за триста метров в секунду.

— В сторону! — братья рявкнули хором, и, клянусь, ещё месяц-другой назад я рванул бы выполнять команду так, будто шёл на рекорд. Нет, не шёл даже — бежал, отрываясь от земли.

— Не стрелять! — повторил я, с удивлением услышав в своём голосе незнакомые ноты. Это был даже не реалист, что уже проявлялся до этого в критических ситуациях. Тут было что-то помощнее, чем Фауст Гёте. Тон был гораздо ниже привычного, и, казалось, давил на уши даже мне.

— Объясни! — раздался из-за спин Головиных точно такой же голос Второва. Сами братья переводили глаза то на меня, то за меня, но стволов от цели не отводили.

— Это комитет по встрече. Нельзя его убивать! — уже спокойно выговорил я, опуская руки.

— Ты знаешь, что у тебя за спиной? — тоже уже без нажима, но будто бы с интересом спросил мощный старик.

— Конечно, знаю. Медведь там стоит. Бурый. Молодой. Морда хитрая, как у Головина младшего, только сейчас, видимо, ещё и растерялся чуть-чуть. Он такой большой делегации не ожидал и не видел столько народу никогда, наверное, — ответил я.

— Дима-а-а, — угрожающе начал было Артём, но я вытянул руки ладонями в его сторону и прервал:

— Да, знаю, каюсь, виноват. Забыл я про него. Он тоже был во сне. Как раз к дубу меня и проводил.

— Опустить оружие, — звякнул сталью в голосе Фёдор, и сам подал пример. Я не слышал, чтобы предохранители вставали в исходное положение. А вскинуть стволы обратно эти деятели могли явно быстрее, чем за секунду. Но уже хоть что-то. Я медленно опустил руки и повернулся к лесу передом.

Медведь смотрел на меня из тех же самых кустов, и на морде его было всё сразу: и интерес к такой большой компании и новым запахам, и опаска по отношению к ним же, и некоторая обида на меня — в прошлый раз нормально же общались, чего это тут чуть не началось?

— Прости, земляк, совсем из головы вылетело! — повинился я перед зверем. — Веди давай, мы догоним!

Тот негромко рыкнул в ответ что-то ругательное, словно из лексикона министра иностранных дел. По-крайней мере, скептик и фаталист с медведем согласились, буркнув хором: «ещё какие!».

Мишка повернулся так же неуклюже, как и в прошлый раз, обернулся, посмотрев с укоризной, прорычал что-то типа: «ну валяйте, раз пришли», и отправился в лес, задевая ветви кустов. Я пошёл следом за ним, махнув рукой, мол, не отставайте. Подходя к следам на кромке леса, нечаянно сравнил размеры. Ширина лапы была вполовину больше моего американо-еврейского скорохода. Слабопредсказуемая память гуманитария извлекла откуда-то сведения о том, что при таких размерах следа зверь может весить больше двухсот кило. Я вздохнул, глубоко и прерывисто.

— Тоже развесовку прикинул? — хмуро спросил Тёма, неслышно появившийся прямо за спиной.

— Ага, — грустно кивнул я.

— А командовал ты им — любо-дорого смотреть, дедушка дурень. Кто там следующий у тебя в списке? Слоны? Динозавры?

Я лишь снова повторил глубокий вздох искренне раскаивающегося человека, обреченного на общение с людьми, отягощенными суровым военным прошлым и чувством юмора не особо легче.

На краю памятной поляны, откуда во всей красе был виден громадный исполин Дуб, я остановился. Справа от меня поднял наверх левую руку, сжатую в кулак, Артём.

— Чего замер-то? — в правой у него находился так никуда и не девавшийся пистолет, глядя дулом в землю.

— Сейчас мишка вон под тот куст завалится. Выстави своих по периметру, чтоб не подошёл никто, — проговорил я, глядя на медведя, докосолапившего до дерева и замершего, будто прислушиваясь, задрав морду к ветвям. — На поляну пойдём только мы с Михаилом Ивановичем. Про большую обзорную экскурсию уговора не было.

Головин привычно прищурился и забормотал что-то снова в воротник, дублируя какие-то команды, наверное, левой рукой. «Тяжёлые» рассредоточились вокруг почти без звука, стоило только зверю устроиться под кустом. Он водил большой башкой из стороны в сторону, морща нос — видимо, кто-то встал с наветренной стороны.

— Готов, Дима? — спросил кардинал, оказавшись рядом. Братья стояли за его спиной, сканируя пустую поляну с откровенно недовольным видом. Я на их месте тоже довольным не выглядел бы — а ну как этот нечаянный ещё чего-нибудь из сна забыл?

— Да. Пойдём, — я повернулся лицом к Дубу и поклонился, коснувшись земли рукой. Второв повторил движение на четверть секунды позже. Чтоб я так смог в его годы. И чтоб они для меня настали.

Мы прошли по поляне, хрустя подмерзшими листьями. Медведь будто замер. Остановившись в двух шагах от дерева, не доходя до корня-кресла, вздымавшегося над землёй, я сказал:

— Нужно подойти и прижать к стволу ладони и лоб. У меня так сработало. С востока, вот отсюда, — и указал рукой. Мне показалось, что под толщей коры я различаю тонкие линии веточек плетёного щита-корзиня, закрывшего когда-то дупло-саркофаг. И только сейчас задумался над тем, что это слово обозначало «поедающий плоть».

Второв кивнул, показывая, что всё понял. Потёр ладони, будто старый, добрый и мудрый доктор-педиатр, который знал, что больному ребёнку неприятно касание чужих холодных рук, подул в них, согревая, и шагнул к дубу.

Я ждал чего угодно. Скептик мне все уши прожужжал о том, что дед до крайности подозрительный. И что он затянет сейчас что-то на персидском. Или на иврите, мало ли. И что его бойцы натащат хвороста и спалят дуб к чертям вместе с нечаянными проводниками в мир древних мифов и тайн. Под конец, кажется, даже реалист устал слушать всё усугублявшийся бред, и отвесил параноику леща сродни тем, какими учил младшего брата умница и эрудит. А мощный старик всё стоял без движения, касаясь тремя точками бугристой коры. Левая рука его попала будто в какую-то щель между её наплывами, и пальцы словно терялись в складке. Я попытался разглядеть облачка пара, которые должны были по идее показать, что наше приключение продолжает пока идти именно по нашему плану, но не смог. Правда, и ветерок начал подниматься. Да крепко так, сразу со всех сторон. Так не бывает посреди глухого леса.

Вороны заполонили небо вмиг. Так тоже не могло произойти, наверное. Но случилось. Снова закружился над голыми чёрными ветвями траурный хоровод, но в этот раз без крика и ора — птицы двигались совершенно бесшумно, словно подчёркивая абсолютную нереальность происходящего. Им там, наверху, ветер, видимо, не мешал, а на поляне начинало твориться чёрт знает что. В нескольких местах я замечал, как поднимались с земли облачка снега, травы и дубовых листьев — смерчи, высотой почти в человеческий рост — но рассыпа́лись, не успев набрать силу. О том, что было бы, произойди это, почему-то не хотелось даже думать. Словно что-то рвалось из-под земли, пытаясь остановить разбуженную Силу, что шла навстречу далёкому потомку от древнего Дерева. В одном из вихрей я заметил будто бы человеческую фигуру с кривой саблей и берестяной личиной вместо лица. Этот продержался дольше остальных, пока не развеялся мелкими льдинками. Вместо него закрутились ещё три.

Ветер бушевал, неистовствовал, выл и визжал в ветвях Дуба. Вороны продолжали завораживающий танец по кругу. Смерчи появлялись и опадали, но теперь задерживались всё дольше. Очень хотелось проснуться дома, или ещё где-нибудь, не важно где, но только не на этой поляне, где будто бы сама преисподняя лезла из-под земли наружу. И тут взревел медведь. Стоявшие рядом бойцы, явно не планировавшие встречаться ни с чем подобным тому, что творилось вокруг, враз навели на него стволы. Из всех угроз здесь он был единственной понятной. Хотя, пожалуй, только он один ей и не был. Я опять заорал, чтобы не стреляли, но вой ветра уже перекрывал все звуки вокруг. Зверь поднялся на задние лапы и сделал первый шаг. Снеся походя лапами со здоровенными когтями два смерча рядом. Эти были уже выше него ростом.

Рядом со мной рухнула ветвь дуба. Длиной метра под два, выше меня, с толстой стороны она заканчивалась острым расщепом. На копьё похожа не была, скорее, на дубину с неровным верхним краем. Или на что-то среднее между булавой, чеканом и шестопером. И будто с ней вместе мне как с неба упало совершенно ясное понимание, что пришла пора помогать, а не стоять без дела.

Схватив дубину за тонкий конец, который как-то идеально, как родной, лёг в обхват обеих рук, я рванул вперёд. Казалось, что вихри взвыли ещё злее, и рванулись мне наперерез. Но мне уже было не важно. Я видел, что ноги Второва почти по колено занесло снегом и льдом за те несколько секунд, что творилось это безобразие. И что медведь с другой от меня стороны поляны всё чаще падает на четыре лапы, рыча уже хрипло. И что одно ухо у него почему-то порвано. Бояться было некогда. А завещание я уже давно написал.

Не знаю, кто уж там помогал мне — реалист с его опытом, скептик с его истерикой, фаталист с нутряной природной смекалкой, или все они хором — но двигался я быстро и эффективно. Булава крушила смерчи, льдинки-осколки которых больно впивались в лицо, норовя выжечь глаза. Чувствовать пальцы я перестал с третьего или четвертого удара, и надеялся только на то, что не выроню оружие. Помирать с пустыми руками — позор. Добравшись до стоявшего каменным столбом мощного старика я успел лишь краем глаза заметить вздувшиеся вены на его запястьях и кистях. И, кажется, кровь на коре. Но тут же отвернулся, закрывая его спину собой. В снежных заносах всё чаще мерещились берестяные белые морды с черными провалами глаз. У других были впалые щёки и вертикальные щели вместо зрачков. Но я помнил, что сказал себе в самом начале. Бояться некогда.

Вдруг слева и справа от меня сплошная стена кружащихся снега и льда осы́палась брызгами и осколками. С одной стороны выскочил Тёма, а с другой — Фёдор. В руках у каждого было по елке, выдранной, кажется, с корнями, и чуть обтёсанной у комля. Ну, или это они их уже так об эту ледяную сволочь причесали. Втроём стало гораздо сподручнее. Из серо-белой кутерьмы слева вывалился медведь, едва не получив от умницы и эрудита дубиной по морде. Но в последний миг комель дерева скользнул по спине, сшибая с неё два или три смерча, что, будто собаки, висели на холке бурого зверя. Шкура его была покрыта сосульками, хотя от неё и валил пар.

Наши движения становились всё медленнее. Ноги вязли в снежно-ледяной крупе, поднимавшейся здесь уже выше колена. Стылый холод, казалось, тянул свои синие крючковатые пальцы-когти от рук, что не ощущались ниже локтей, и увязнувших во льду ступней и голеней прямо к сердцу.

— Проводим старика песней! — хрипло, но с каким-то жутким, последним, весёлым куражом проорал рваным голосом внутренний фаталист. Он стоял рядом, облепленный красноватым снегом с ног до головы, сжимая в руках чекан-булаву. Мою.

— Ну кто так воет⁈ Учись, как надо! — плюнул в налетевший вихрь кровавой слюной внутренний скептик. Он стоял на шаг правее меня, размахивая тем же самым оружием. И голос был тот же. И лица у них обоих были смутно знакомые. Очень кого-то напоминали. Но холод проморозил до мозгов, и додумать мысль я не успел. Завыли мы вместе, хором, разом шагнув вперёд.

С неба камнями сыпались во́роны. Смерчам редко хватало одной птицы — чёрных одиночек, скомканных и покрытых ледяной коркой, выкидывало во все стороны. Но их было много. Очень много. И за свои жизни они не держались, как и все, кто замерзал насмерть в последней пляске возле тысячелетнего Дерева здесь, внизу.

Ревел медведь, роняя из ноздрей застывавшие на лету капли крови, мелкими рубинами падавшие на снег. Орал Артём, на лице которого ломалась ледяная корка, покрытая глубокими страшными красными трещинами. Хрипло рычал Фёдор, назвать которого умницей и эрудитом сейчас не решился бы никто. Он был больше похож на ледяного демона, чем сам ледяной демон.

И громко, торжествующе, пугая смерть до мурашек, выли умиравшие волки.

А потом грянул гром. И всё исчезло.