Записки нечаянного богача – 3

Глава 27 Встреча времен

Я очнулся от того, что кто-то проводил мне по щеке теплой влажной тканью. Чувства возвращались медленно и по одному. И это было удачно — всё сразу я бы вряд ли пережил. Сперва пришло ощущение тепла и сырости на лице. Вслед за ним навалилась такая боль во всём теле, что захотелось выть. Но сил не было. И воздуха в лёгких тоже не было.

Следом вернулся вкус. Лучше бы не возвращался. Потому что во рту была кровь пополам с едкой желчью, которую я тут же захотел выплюнуть. Но ни воздуха, ни сил по-прежнему не было. Тонкая горячая струйка потекла из уголка рта, противно затекая в ухо.

Потом пришло понимание того, что если у меня что-то болит и есть рот и ухо — то, выходит, я живой? Ну, хотя бы частично. Хотя, судя по нарастающей пульсирующей боли, перечисленными частями я не ограничивался. Болели все мышцы, связки, кости. Казалось, болели даже ногти и волосы. И это, как ни странно, радовало. Кричать аж хотелось от радости. Но с воздухом надо было что-то решать, долго я так не протяну.

— Дыши, Волк! — далёкий, смутно знакомый голос врезал по ушам, даря одновременно слух и способность сделать вдох, как первый хлопок по заднице от акушерки. И, казалось, сама земля тут же ударила снизу, помогая рёбрам разойтись из схватившей их ледяной судороги.

Я втянул сладкий воздух, чистый, лесной, морозный, и закашлялся, выплёвывая, казалось, всю гадость, что была во мне, на снег вокруг. Шевелиться было непередаваемо лень и до отвращения больно, но где-то глубоко в подсознании всплыла бодрая команда Сергея Михалка: «Ночью закон — руби, чтобы согреться!*». Начала колотить такая дрожь, будто кто-то заботливо запитал меня напрямую к кабелю на триста восемьдесят. В руках с удивлением обнаружил дубовую палку, размочаленную наверху до невозможности. Даже гордость какая-то внутри вспыхнула — не выпустил всё-таки! А теплая влажная ткань, от прикосновения которой я пришёл в себя, оказалась языком волчицы, что склонилась надо мной и смотрела внимательно, не сводя ярко-жёлтых глаз.

Руки и ноги слушались неохотно, хуже, чем тогда, в корчме. Видимо, на этот раз я подобрался к смерти ещё ближе. Интересно, почему тогда не было ожидаемого пролёта над Полотой и Двиной, родового дуба и очередного напутствия от Голоса моих Небес? Наверное, это из-за того, что прошлое общение с ним сблизило настолько, что не сразу и найдешь грань, разделяющую нас. Посидев тогда, прислонившись к коленям старого дерева, хранившего след князя-чародея, я будто тоже сросся с ними — и с деревом, и с родовой памятью. По крайней мере, увидев единственным раскрывшимся глазом Второва, сидящим на корне-кресле с тем самым боевым копьём на крепком ратовище в правой руке, я не удивился. Как не удивился и тому, что под левой рукой серого кардинала лежал, глубоко и тяжко дыша, усталый медведь. Глаза мощного старика были закрыты.

Под правую руку мне сунулась морда ещё одного волка. Я откуда-то знал, что это двухгодовалый сын старой волчицы, что помогла мне вернуться. С их помощью я приподнялся чуть повыше и почти с первого раза поставил одну ногу на ступню. Вторая упиралась коленом в лёд, рядом с оторванным вороновым крылом, из которого торчала розовато-белая кость. Зачерпнув горсть снега со льдом, обтёр ладони, потом лицо. Сперва текло тёмно-красное. Потом светло-красное. Когда пошло уже розовое, я решил закончить с процедурами. После умывания открылся второй глаз, и от этого сразу стало полегче, поспокойнее. Осмотревшись внимательнее, я увидел лежащих на спинах братьев Головиных, тоже сжимавших в руках дубины. А сама поляна будто ещё больше стала, шире, а стоявшие вокруг ели скалились жёлтыми зубами обломанных веток. Судя по тому, что заканчивались эти светлые отметины торчащих сучьев на высоте метров четырёх — ветерок тут погулял нешуточный. Стволов поваленных тоже хватало.

Я дополз до Тёмы, что лежал справа. То, что над их лицами поднимались еле заметные облачка пара, воодушевляло. Ещё бы почаще они поднимались — вообще бы здорово. Но было уже не до придирок. Волчица наклонилась над ним, проводя свои странные реанимационные мероприятия, но помогло и в этот раз — младший Головин закашлялся и застонал. Я успел повернуть ему голову набок, когда из него тоже хлынула желчь пополам с кровью и какой-то пеной. Серая медсестра потрусила к Фёдору, и там повторилось один в один то же самое, только набок умница и эрудит смог перевалиться сам.

— Не помню, что был за повод, но посидели очень хорошо, — прохрипел Артём, — до сих пор ноги не держат. Вот уж точно — как заново родился: ни стоять, ни сидеть, ходить только под себя…

— Ты что-то здо́рово растрепался для грудного, — утирая лицо, еле выговорил старший брат. Его тоже начинала колотить крупная дрожь. Я заметил, что едва промыв глаза, он завертел головой и немного успокоился, как только увидел сидевшего в кресле-корне живого и здорового, кажется, шефа.

— Федька! Живой! — дёрнулся было приключенец, но тут же скривился и замычал от боли.

— Не шевелись пока. Сейчас полегче станет — огонь разведём, отогреемся, — ровным тоном проговорил эрудит. И действительно, буквально через несколько секунд стало чуть легче.

— Дим, а у тебя всегда так было, что ты людей и их состояние мог чувствовать издалека? — спросил он меня.

— Нет, такого не бывало. Видел только, будто с высоты или сквозь укрытия, вроде рентгена, и то редко, раза три всего. А про состояние — нет, никогда, — честно ответил я, и с удивлением ощутил то, о чём говорил старший Головин.

На поляне горели ярким ровным светом четыре факела. Два одинаково соломенно-жёлтые, один чуть-чуть больше другого. Между ними — третий, посветлее, цветом ближе к белому. Чуть позади — четвёртый, серебристо-светлый, будто отблеск молнии. По краям, возле леса, среди обломанных сучьев и упавших деревьев, еле-еле, словно догорая, чуть теплились три красноватых огонёчка поменьше, слабеньких, едва живых. Посередине же, под самым дубом, совсем рядом с серебристым факелом полыхал настоящий костёр. Языки пламени были разных оттенков, от красно-алого и багряного до снежно-молочного. Постоянное их движение приковывало и не отпускало.

Головины. Я. Медведь. Три чудом выживших штурмовика. И Михаил Иванович Второв.

Это он был тем пылающим костром.

До завалов из ветвей мы с Тёмой брели, как утром из кабака, держась за плечи друг друга, «домиком». Он подволакивал левую ногу и шипел сквозь зубы, если нечаянно опирался на неё сильнее допустимого. Я хромал на обе, сперва тоже шипя и охая при каждом шаге. Потом перестал. Надоело, да и легче от этого не делалось ничуть.

Почти на самом краю поляны, подальше от Дуба, запалили костерок едва ли не промышленных масштабов, благо — топлива было за глаза, только подкидывай. Оставив за этим важным занятием Артёма, что сидел, вытянув раненую ногу в сторону, я зацепил разлапистую большую ветку, выглядевшую вполне крепко, и поковылял к Фёдору, таща её за собой. Эрудит без разговоров перевалился на бок на волокушу из тёмно-зелёных иголок и приехал к младшему брату. Я, пока держали ноги, похромал дальше и поочередно подтянул к разошедшемуся во всю силу пламени трёх бойцов, так и не пришедших в себя. В процессе транспортировки по снегу, льду, торчащим корням и завалам из хвороста с одного из них сполз шлем. Под которым оказались совершенно седые волосы. И вряд ли они были такими, когда вертушка зависла над полем возле Горнего озера.

Последнего парня подтащил, чувствуя только две вещи. Первая — что сил не осталось вовсе ещё на предыдущем, и этого я волок явно в долг. Кому только отдавать — неясно было. Вторая — бесстыдно-откровенный аромат жратвы. Нос чуял тушёнку, лук, лапшу и глутамат натрия. Теперь и этот запах тоже различался. В чьём-то рюкзаке обнаружился сухпай и что-то кроме, явно Уставом не предусмотренное. Поэтому в котелке над краем костра аппетитно булькало военно-полевое хлёбово, наполняя лес жизнью, а нас, сидевших вокруг, нервным нетерпением. Ясно было, что полноценным обедом для семерых мужиков тут и не пахло. Но, во-первых, штурмовики пока так в себя и не приходили. А во-вторых, глотнуть хоть сколько-нибудь чего угодно горячего было гораздо лучше, чем продолжать давиться холодными кислыми слюнями.

— Как думаешь, когда очнётся? — спросил старший у младшего.

— Представления не имею. Димка в пределах получаса обычно по Небу гуляет, кроме той истории с банкиром и ведьмой. Там часа три с копейками. Но, сдаётся мне, тут счёт другой должен быть. Дим, а чего вы там с Серёгой про архивы говорили?

— Он похоже описал, да. Будто в памяти с флешки распаковывается новый массив данных. Видимо, сколько времени уходит на установку, зависит от объёма информации. Тут я про объём даже думать боюсь, — кивнул я на замершие под Дубом фигуры, человечью и медвежью.

— То, что ты думать боишься и поэтому крайне редко практикуешь — мы все давно в курсе, — согласился Тёма.

— Это — да, — вздохнув, кивнул я.

А младший Головин, воровато оглянувшись, обежав взором по-прежнему тихую и пустую поляну, тем самым своим профессионально-натренированным движением нырнул правой рукой под куртку и извлёк из внутреннего кармана, видимо, фляжку.

— Артём, — начал было эрудит.

— Я давно Артём! А сегодня были все шансы в последний раз улыбнуться — и тю-тю, дальше только с керамики! И даже не делай мне нервы, Федь! С вами последнее время совсем тревожно и неуютно стало рядом находиться — никаких «боевых» на лекарства не хватит! — Тёма явно нацелился на долгую дискуссию, но умница спутал ему все карты, перебив:

— Мне дай хлебнуть, — протянул он руку, и брат подавился аргументами.

Мы глотнули по очереди. В озябшем до весны тёмном лесу, словно чуть отступившем от тысячелетнего Дерева, на которое надвигался веками, отгрызая каждый клочок земли, обложив гиганта, как росомахи — медведя. Под серым небом, с которого сыпал мелкий снежок, но нам после произошедшего до него не было ни малейшего дела. Блаженное тепло разливалось, пульсируя, по телам.

— Дайте и мне тогда, братцы, — раздался голос из-за спины, и мы с Тёмой аж подпрыгнули. Но даже не оборачивась, глядя на просветлевшее лицо Фёдора, поняли, что бояться снова некого. Обойдя нас, на лапник уселся Михаил Иванович.

Я видел, как подрагивала рука младшего Головина с флягой. И как разгорались в глазах старшего искры волнения и интереса. Но дисциплина у братьев была железной. У меня же её отродясь не водилось, кажется, поэтому я пристально, на грани бестактности, разглядывал Второва. Гораздо внимательнее, чем при нашей первой встрече в избе-читальне на светском рауте. То, что видели глаза и тщетно пытался логически объяснить мозг, поражало.

Руки мощного старика, выглядывавшие из в лоскуты разодранных выше локтей рукавов пальто, пиджака и сорочки, были покрыты свежими порезами и шрамами, будто он уронил что-то очень важное и нужное в бочку с битым стеклом. На самое дно. И, пусть не сразу, но нашёл. Живого места на пальцах, кистях, запястьях и предплечьях было — с монетку. Рублёвую. Общей площадью.

Спина кардинала, и до сегодняшнего дня прямая, ровная, стала будто бы ещё прямее, если можно так сказать. Казалось, чуть изменился угол разворота плечей, едва заметно, по-другому был приподнят подбородок. Но всё вместе это давало какой-то необъяснимый эффект. Если раньше мне не хотелось показаться этому человеку глупым или назойливым, то теперь хотелось поклониться ему в ноги, до самой земли. Мощный старик стал великим — других слов на ум не шло.

Правое веко его было чуть приопущено. Но именно что чуть, не перекрывая зрачка и не закрывая гла́за полностью — будто просто поменяло форму, а не перестало двигаться вовсе, как после инсульта. От этого взгляд серо-зелёного ока приобрёл какую-то особенную пронзительную остроту, куда опаснее той, предыдущей, привычно-обсидиановой. Левый глаз тоже изменился. Форму и разрез не менял, цвет тоже сохранил. Но если раньше делился на карий и зелёный по диагонали, то сейчас — строго вертикально. Цвет молодой листвы дуба — ближе к носу, тёмная дубовая кора — с внешней стороны.

— С возвращением, — выдохнул-таки Фёдор. Он явно долго подбирал приветственные слова. Я бы тоже на его месте внимательно думал над тем, что сказать такому собеседнику.

Второв кивнул, не отрываясь от фляжки. Он сделал три крупных глотка и утёр губы остатками правого рукава каким-то совершенно обычным, привычным древним жестом. Которым вряд ли когда-либо пользовался до сих пор.

— Благодарю, други. Помогли. Никто бы, кроме вас, не помог. Ладно всё сложилось, вовремя, — кивнул он нам.

Судя по лицу Тёмы, он имел диаметрально противоположное мнение на этот счёт, но чудесным образом предпочёл оставить его при себе, даже без помощи рук старшего брата.

— Не вините Диму, Гостомысл Старый не говорил ему про то, что ждало нас. Потому что сам не знал. Зато теперь ясно, почему я так долго не мог найти это место, — он говорил задумчиво и под конец замолчал, глядя в пламя.

Молчали и мы. Влезать с вопросами или комментариями не хотелось, видимо, даже младшему Головину. Хотя, судя по его взгляду на меня, он явно был убежден, что я, раз забыл про медведя, то и про белых ходоков и инеистых великанов тоже мог не рассказать. Просто не придав значения — подумаешь, мол, эка невидаль?

— Интересно вы про архив говорили. Похоже, и вправду. Только когда открываются детали головоломки, становится ещё интереснее. Ты, Дима, когда с Всеславом говорил, то же самое чувствовал? — не отводя глаз от огня, спросил Второв.

— У меня не так много головоломок было, Михаил Иванович. Мне многое вообще как снег на голову рухнуло — никогда бы не подумал, что всего за какую-то тысячу лет можно так историю переврать, — ответил я. И опять честно.

— Историю, Дима, можно и за один день переврать, да не раз. А уж если в течение долгого времени ей в пинг-понг играть — ясно, почему она обиделась на нас. И почему предки встречи не искали. Воспитай моего сына чужие люди в чужих мне правилах — сына я б точно ещё принял и вернул. Внука тоже. Правнука — возможно. А когда десятки колен растут в чужих руках, с каждым новым поколением всё меньше походя на родню — тут предков и винить совестно.

— Правда слишком неожиданная оказалась, — вздохнул я. — Уж на что я гуманитарий, фантазёр и любитель книжек про историю и попаданцев, но такого и во сне представить не мог.

— Докуда знаешь? — вроде бы непонятно, но прямо и уверенно спросил кардинал. Хотя какой он к бесу теперь кардинал…

— Мне давно ещё, когда искал корни родословной своей, мыслишка пришла завиральная. У меня тогда ни возможностей, ни денег не было, да и интернет бывал не сказать, чтоб часто. И вот при помощи библиотек, пары архивов и фантазии я от Всеслава Брячиславича по ветви Рюриковичей чуть выше прогулялся. Догулялся до Рюрика Ютландского, что логично. А от него — через несколько поколений Скьёльдунгов, к родоначальнику, Скильду Старому. А папой у него, говорят, сам Один был. Тут-то я и решил, что хватит гулять, погуляли и пришли. При всём моём глубочайшем уважении к сэру Чарльзу Дарвину — мне эта версия больше понравилась. И в контексте Одинца и Девы, из которых потом Адама и Еву придумали, она вполне себе уверенно смотрелась, — протянув к огню руки рассказал я. И снова честно. Фаталист важно кивал внутри, соглашаясь. Скептик молчал — ему нечего было ни добавить, ни отнять.

— Как там говорилось? «Плохо, когда не знаешь, а потом ещё и забудешь»? Очень правильно сказано. И ведь ни проверить, ни доказать нельзя, ни правоту, ни ошибку. Но вера — на то и вера. Её доказывать глупо, — кивнул мощный старик, тоже протягивая к огню руки.

Лепестки пламени, казалось, сперва отшатнулись от ладоней, на которых не было живого места. Потом нерешительно пододвинулись чуть ближе. И ещё чуть. И стали ласкаться к рукам старика, как котята. Прямо на наших глазах раны и шрамы на коже стали разглаживаться. Мы со скептиком одинаковыми крестьянскими жестами протёрли кулаками глаза. У Головиных сил не хватило даже на это. Фёдор смотрел на шефа с восхищением, так, словно тот воспарил над землёй и покрылся цветами. В Тёмином взгляде было больше недоверия. Причём, самому себе, своим собственным глазам.

— На интересном месте ты остановился, Дима, — продолжал гладить ласковый огонь Второв. — Полное имя деда Одина — не Бури, а Буривой. А отца — не Бор, а Боромир. Хотя тамошних скальдов, хвастунов и трепачей, никто за достоверные источники не считает, конечно. А в нашей истории, как ты не раз мне говорил, кто только не погулял — и византийцы, и римляне, и немцы потом. Эти уж вовсе по-свински оттоптались, что и говорить. Всё переврали за века. Но это с преданиями часто бывает. Когда про какого-нибудь персонажа есть две истории, и разнятся они веков на пять-семь. Учёные мужи сразу крик поднимают, мол, не бывает такого, столько не живут! А про то, что одним и тем же именем могут звать больше, чем одного человека, как-то робко умалчивают. В русской истории, да и не только в русской, сплошь и рядом такое. Поэтому и придумывают прозвища тёзкам, чтоб различать. Все эти Красные, Тёмные, Кровавые и прочие Большие гнёзда. Гостомыслов тоже было больше одного. — Я слушал его, не отрываясь. Перебить такой рассказ означало быть полным, клиническим идиотом. На поляне таких по счастью не было.

— Бывает ещё интереснее. Жил себе род Гавров. Ромеи его, конечно, переиначили на Гаврасов. Пара сотен лет неправильных переводов, нечаянных и нарочных ошибок при переписи старых книг — и поколения защитников и воинов, славившихся отвагой и скоростью, за что звались Барсами или Пардусами, превратились в кентавров. Да ещё каких-то китоврасов потом придумали, будто мало было. Киноцефалов — пёсьеглавцев к ним же приплели каким-то боком. Этих — вообще непонятно зачем, совсем же род другой, — он поморщился и пожал плечами.

— Мало надежды было у Гостомысла Старого, что получится. Но опять рискнул. И опять победил. Спасибо вам. Два Волка, два Барса и два Ворона. Ну, в нашем случае — две Вороны. С одним Бером мы бы не справились.

И он кивнул в сторону мишки, что как раз закончил разгребать завал возле своей всегдашней лёжки под кустом напротив дуба.

— Семь Зверей должно стать рядом, чтобы было так, как надо? — слова родились сами собой, точно без моего участия.

— Красиво сказано, — удивлённо похвалил Второв, — раньше по-другому как-то звучало… Вот уж и вправду — «находить и рассказывать». Как знал, надо же?

А я задумался о том, каким же могуществом, злой волей и долгой памятью нужно обладать, чтобы вытравить из целого народа даже эхо былой силы и славы. Как сильно надо бояться прошлого, чтобы изжить всё, связанное с ним, до мелочей. Переловить и попереубивать всех вольных и независимых барсов-пардусов целого континента. Тех самых, что слушали и подчинялись лишь великим вождям прошлого, только тем, кто был в прямом кровном родстве с Богами. Из вольного и яростного борца и победителя сделать придурковатого сладкоежку, способного только на ярмарках плясать под персидскую, ромейскую или цыганскую дудку. С вырванными когтями и выбитыми с детства клыками. Чёрно-алая, пока безадресная, злоба вспыхнула внутри так, будто в дремавший костерок кто-то щедро ливанул бензину из ведра.

— Не кипятись, Дим, — успокаивающе качнул ладонью Второв. — Не рви сердце.

— Да как же⁈ — накрывшей меня багровой ярости некому было объяснить, что сейчас в ней нет никакой необходимости. — Что нам с этим делать теперь?

— Жить! — громче обычного сказал мощный старик, и пламя костра, будто подтверждая его слова и право говорить их, полыхнуло так, что Головины аж назад отшатнулись. — Ты правильно всё сказал тогда: жить! Шить сарафаны и лёгкие платья из ситца. Своим жёнам. А вражьи жёны пусть своим мужьям саваны ткут!

Взметнувшийся огонь загудел гулко, кровожадно, будто в огромной топке с небывалой тягой. А Михаил Иванович тут же успокоился, как Аид из диснеевского мультфильма про Геракла: только что полыхал, плавя гранит вокруг, а теперь уже машет рукой: «Всё, всё, я в порядке, всё нормально». Утихло и пламя костра.

— Вот мы и будем жить. Детей воспитывать в правде, растить по чести. Чтобы эти слова не только для нас что-то значили. Так ладно, так правильно и так будет. И только так!

И снова ни спорить с ним, ни перебивать его дураков не нашлось. Лишь внутренний фаталист склонил голову, прижав к сердцу кулак. Его, видимо, план всем устраивал.

— А начнём с того, что вернёмся к семьям, как искони положено. Взяли победу и честь — и домой. Подъём, сынки!

Он хлопнул ладонями с резким сухим звуком выстрела прямо над ухом. Наша троица дёрнулась, уставившись на него, будто в ожидании приказа. Медведь недовольно зарычал, подняв голову. А трое лежавших без сознания бойцов начали шевелиться, открывая очумелые глаза и шаря по себе руками, будто проверяя, все ли части тела на своих местах.

— Вот! Учись! Вот это я понимаю — в ладоши хлопнуть и троих реанимировать. А у тебя максимум, что выходило — двоих, и то наоборот. Дерьмодемон, — проворчал верный себе Тёма.

— Ну так я ж не Байрон, я — другой! — растерянно развёл я руками. И внезапно в голове распаковалась ещё какая-то папка, сообщив мне, откуда именно пришли в Верхнюю Нормандию предки хромого шотландского лорда-поэта. И почему на их родовом гербе были пардусы. И кабаньи головы, как и у французских Кошонов, польских Ферберов и вестфальских Денгофов.

* BRUTTO — Воины света https://music.yandex.ru/album/2957707/track/25141945

Уважаемые читатели!

Если вдруг кто не успел — самое время подписаться и поставить сердечко)

За отзывы и комментарии — личная благодарность от А. М. Головина)