Записки нечаянного богача – 3

Глава 19 И при луне мне нет покоя. Летят перелетные птицы

В корчму мы заходили, выглядя со стороны довольно неожиданно, надо полагать. Из вставшего прямо у крыльца Раджи выскочил Тёма, обошёл машину, извлёк с пассажирского сидения меня, закрыл дверцу и прислонил к ней моё спящее туловище. Пока он копался на заднем диване, пытаясь выковырять оттуда разомлевшего в тепле да на мягких невестиных коленках Лорда, я предсказуемо сполз, продолжив дремать сидя на корточках, опершись локтями на широкую подножку вдоль борта внизу. Ланевский, как опытным путём выяснил Головин, вертикальное положение мог держать только на вису. Ноги, мягкие, и неуверенные, как у новорожденного щенка или телёнка, брать на себя такую ответственность отказывались. Мила выбралась вслед за женихом и тоже едва не упала, потому что он отлежал ей все колени своей буйной головой. На стального приключенца смотреть без жалости и сочувствия было нельзя никак. Ситуация безвыходная: рук только две, а этих, рассыпающихся, как плохо обвязанные снопы, трое. И пинками их не погонишь — не за что, вроде бы, да и дама среди них, пусть и тоже шаткая.

Нам здорово повезло, что вокруг стояла глухая ночь, и на Площади Звёзд не было ни единой души, кроме нас. Будь дело днём, да в жилом дворе — непременно нашлась бы неравнодушная бабулька с трубным голосом, физиогномистка со стажем, из тех, что по осанке, походке или при́кусу влёт определяют проституток и наркоманов. А учитывая локацию, она бы ещё использовала местную белорусскую лаянку — особую разновидность матюков, которые звучат как народная песня, то легко и протяжно, а то срываясь в лихой пляс. Так что «каб трасца вас возьме» было бы милым и нежным интро, увертюрой, за которой развернулась бы крупная музыкальная форма. Но не сложилось.

Из корчмы выскочили Слава и тот, с перебитым носом. Надо бы уже познакомиться в конце концов, а то неудобно как-то. Но потом стало ещё неудобнее, потому что здоровяк подхватил расползавшихся во все стороны Ланевских подмышки, и, как мельник с двумя мешками, нырнул в заведение. Жилистый и Артём закинули на свои плечи мои руки и выпрямились, отчего я перестал доставать ногами до земли. И тревожно засучил ими в воздухе. В таком неприглядном виде я никогда прежде из кабаков не выходил, а уж о том, чтобы так заходить в них — и речи быть не могло.

В «нашем» дальнем зале полуночничали или, скорее, планировали очень ранний завтрак баба Дага с Бадмой Норсоновной в каких-то домашних махровых халатах. Хотя, подлетев чуть поближе, я приметил костяшки домино на столе между ними. Графиня с дочерью степей забивали предутреннего козла?

Цветок преррий не смог сдержать… да, в принципе, ничего не смог сдержать. На всегда невозмутимом медном скуластом лице отразились поочередно испуг, изумление и облегчение. Первый сопровождал установку Славой на пол зала молодых. Мила тут же охнула и вцепилась в спинку стула, чтобы не упасть. Обретший неожиданную опору под по-прежнему неуверенными ногами, Лорд заложил крутой вираж и на бреющем приземлился на лавку возле стены, где и засопел сразу же. Этим коротким полётом, а ещё мной, усевшимся прямо на пол, спиной к стоявшей рядом колонне в позе плюшевого мишки — ноги вразлёт, голова набок — было вызвано изумление. Облегчение, будто гора с плеч упала, на лице возникло, когда к столу, за которым они сидели, подошёл хмурый Головин. Правой рукой он погладил её по волосам, а левой в это самое время взвесил поочерёдно три стоявших на краю столешницы бутылки. Выбрав среднюю, в соломенной оплётке, зубами вырвал пробку, выплюнул некультурно на пол и присосался к горлышку, как упырь или измученный жаждой путник. Продолжая успокаивающе гладить по голове свою женщину. Уникальный человек. Амбидекстр, оказывается. Главное — ему это не сообщить случайно с близкой дистанции.

— Артём, что произошло? Почему Волки спят, как пшеницу продавши*? — напряжённо спросила баба Дага, поводя носом. Она выглядела явно обеспокоенной. Впервые в жизни отпустила от себя внучку-кровиночку с тремя слабо знакомыми мужиками — и вот вам, пожалуйста! Её с будущим женихом вносит четвёртый, знакомый не сказать чтобы сильнее. И та стоит, с трудом переводя дух, на трясущихся ногах. Тут было от чего обеспокоиться.

Головин с гулким судорожным звуком сделал последний глоток. Потряс бутылку над раскрытой настежь пастью, ловя оставшиеся редкие капли. Тяжело вздохнув, отставил досуха опустошённую ёмкость. И начал драматический монолог вполне в своём духе, типа нескольких предыдущих, очень похожий на тот, что звучал над лесотундрой, до икоты пугая соек, когда он с Самвелом, Валей и Лёхой встретил меня возле устья Уяндины.

Я и во сне искренне восхищался эмоциональностью подачи, владением словом и редким актёрским умением «держать зал». Разошедшийся к середине рассказа Головин гремел, крушил, поражал и завораживал, как величайшие артисты середины прошлого века, вроде Меркурьева, Кадочникова или Кторова. Словом, старая школа.

Мне в его монологе-обличении досталась почётная роль обличаемого. Артём Михайлович напомнил, едва не сорвавшись на разглашение сов.секретных данных, сколько ему лет и в каких именно передрягах он только ни побывал за это время «примерно в тех краях». Перечислил, без конкретики, континенты где довелось работать — все шесть, кстати. Кратко очертил ранее ставившиеся задачи, как то: заказные убийства, похищения, грабежи, массовые драки, устройства мятежей и государственных переворотов в ассортименте. Словом, он имел все основания считать себя взрослым и ответственным человеком, не боящимся практически ничего и готовым к любым испытаниям. Занялся условно спокойным, совершенно чистым и безопасным, казалось бы, туристическим бизнесом. Но тут Богам было угодно постучать мной в его гостеприимные двери. И понеслось.

Я сочетал в себе, по его ярко аргументированному мнению, практически все душевные болезни и пороки развития, включая внутриутробное, с дьявольской способностью находить самые пакостные из возможных вариантов в Зеландовом пространстве. Поразительные вещи откалывал. Вместо того, чтобы греть четыре задницы всей семьёй под тёплым солнышком, прилетел зачем-то в город, который даже одним своим названием намекал на могилу. Вместо ленивых звонков банкиру с целью уточнить, насколько богаче я, мироед, стал — потащил упомянутого банкира с молодой невестой сперва к чёрту на рога в сейсмоопасную зону, где волки воют и вороны каркают, а потом оттуда и вовсе на заброшенное кладбище через полстраны.

Но это было бы ещё полбеды! Я, низкий, подлый и коварный, помимо прочего умудрялся находить себе проблемы и врагов, притом так виртуозно, что это никак не укладывалось в рамки военной головы. Шаман, служитель чёрного культа забытых демонов крайнего Севера? Легко! Кодла террористов, к которым нормальные люди даже приближаться не станут? Да запросто! Древняя ведьма, подчинившая финансового воротилу? Пожалуйста! Организованная национальная группировка под предводительством успешного бизнесмена, под крышей куда более успешного бизнесмена? Да нате на лопате! Ну, вроде всё, правда? Кончилась у Боженьки фантазия, чем бы ещё попробовать убить Димульку? Хрен там! Знаете, кого нашёл Волков на старом погосте? Ни в жисть не догадаетесь! Людоеда-гипнотизёра! Каково, а⁈

Выступление явно близилось к апогею. Запыхавшийся и вспотевший, красный от натуги и возбуждения Головин схватил в запале со стола вторую бутылку и отхлебнул, давая себе передышку. Но, непередаваемо скривившись, тут же отставил её. Судя по аромату жареных семечек, стальной приключенец от души глотнул постного маслица.

Проклятый старик напугал бесстрашного воина до синих козявок, зелёных соплей и прочих ярких эпитетов, кроме, разумеется, полных штанов — это было исключено и по должности не положено. А эти два альтернативно одарённых господина — я и Лорд — переплыли реку, нашли там ещё одну стаю хищных диких зверей и полоумного старца вместе с ними, который на проверку оказался кем⁈

— Нет, вы попробуйте догадаться! Вы пробуйте, пробуйте, чего вы сидите, раскрыв рты и забывая дышать, как я тогда⁈ Волчьим пастырем он оказался!

Подошедший в процессе выступления Василь, поставив перед Головиным высокий стакан с чем-то прозрачным, на этих словах вздрогнул и попробовал было успокаивающе похлопать оратора по плечу. Но тот раздраженно дёрнулся, отпихнув его руку, и продолжил:

— Вырвались чудом! Чу-дом, иначе и не сказать! Вернулись к жилью, к людям. И куда, как вы думаете, наладились два этих полудурка? Домой? К морю? К семьям⁈ Хрен!!! К гипнотизёру-людоеду, тёмной ночью, обратно в лес, на кладбище!

Тёма схватил принесённый корчмарём стакан и методично осушил. Поставил на стол бережно, с уважением. Утёр высупившие слезы и перевёл дух, отпустив первую реплику не по теме доклада: «Ух, хороша, зараза. Будут деньги — надо будет ещё взять».

— Так что пусть они, баба Дага, спят себе, голуби, как можно дольше, — выдохнул Головин, подводя итог.

— Я слышала про Черёмушкинского людоеда. Давно. Долго, лет десять, тишина стояла. Только люди пропадать продолжали время от времени, — с тревогой в голосе проговорила старуха. И спросила обеспокоенно:

— Так что случилось-то с ним?

Лорд поёрзал боком на лавке, словно пытаясь улечься поудобнее на голом твердом дереве, и протянул, не открывая глаз, с подвывом:

— Сожра-а-али-и-и, — сопроводив слово широким и заразительным зевком во весь рот. И завершил его, громко клацнув зубами, вполне по-семейному, по-волчьи. И не проснулся, гад.

— Видали⁈ — со слезой в голосе воскликнул Головин. — Примчали в ночи, меня за руль, а сами — с копыт, как под барбитурой. Я отказываюсь работать в такой нервной обстановке!

— Натерпелись сегодня вы, ребята, это точно, — голос бабы Даги обрёл какую-то напевность и таинственность, будто чаруя. — Волки с Милой — те вовсе будто по три жизни прожили за один день. А Дима совсем другим стал. Словно не один человек, а семеро, и все разные. Ты дай отдохнуть им, Артём, и сам поспи — утро вечера мудренее.

Под конец её фразы у Головина даже лицо, кажется, расслабилось, а то до этого он выглядел в точности как трагическая маска из античных драм Эсхила.

— Тём, — пробормотал я, даже не стараясь открыть глаза, — Второв сказал, чтоб насчёт перелёта ты с братом согласовал. Звони Фёдору. Василь, ты ему больше водочки не приноси. Мы домой летим. Сегодня.

И на этом отрубился окончательно.

Я сидел на берегу озерца. Вытянутой формой с моей стороны оно напоминало чуть прищуренный глаз. Слева за ним тянулась болотистая низина, справа — поле с какими-то посадками. Напротив меня почти от самой воды начинались кусты, отступавшие назад и превращавшиеся в настоящий густой хвойный лес. Такой же стоял и за моей спиной, начинаясь у самого края озера, нависая над ним. В зеркале воды отражались далёкие белые кучевые облака, наползавшие с Запада. Кажется, собирался дождь — не было ожидаемых возле водоёма, тем более под деревьями, комаров. И не холодно было, будто май стоял.

Я спиной и затылком чувствовал взгляд из леса. Внимательный, напряжённый, но не злой и не напуганный. Словно кто-то пытался понять, что это за гость к нему пожаловал? С какой целью? В чём был смысл этого визита?

Крутившиеся в голове фразы будто пытались натолкнуть меня на что-то, дать ответ, но я, как водится, начисто игнорировал даже собственные мысли. Но только до поры. До той, пока ответ не вспыхнул в голове факелом.

— Поздорову, батюшка Гостомысл! Дозволишь ли зайти в твой лес без зла и угрозы? — вырвались слова, пролетев над озером. Оглядываться почему-то не хотелось.

Ветер совершенно неожиданно подул со спины, со стороны дремучего леса, а не от озера. На воду полетели пожухлые жёлтые травинки, несколько листов и иголок с деревьев. С продолговато-вытянутой стрелки рогоза упал большой зелёный клоп и механически зашевелил лапками, будто заводной, держась не поверхности. Но ветер был тёплым, как дыхание большого зверя. И не напугал.

Напугал здоровенный бурый медведь, которого я увидел, когда поднялся и обернулся. Но и он — не сильно. Тот, одноглазый с Севера, был значительно крупнее. Этот смотрелся гораздо моложе. И вообще выглядел больше удивлённым и заинтересованным, чем опасным. Он переступил с лапы на лапу, глядя на меня хитрыми медовыми глазами, развернулся, неловко переступая большущими лапищами, и покосолапил в чащу. Я проследовал за ним. Под привычный парный вой внутренних фаталиста со скептиком на предмет оценки моих умственных качеств. Не особо лестной, правда. И не сильно цензурной. Да что уж там, откровенно матерной.

Мы прошли от силы метров триста до поляны с дубом, не уступавшим размахом кроны и толщиной ствола тому, что остался на берегу Полоты. Мишка потрусил дальше и завалился в куст на краю обступавшего громадное дерево леса. Положил здоровую лобастую голову на лапы и замер, изредка поводя круглыми ушами и чёрным носом.

На большом корне, вздымавшемся над землёй замысловатой петлёй, сидел старик. Нет, не так. Старец. Тоже не то. К фигуре на корне дуба, в алом корзне, с золотой гривной на шее под длинной белой бородой, держащей в руках вместо посоха боевое копьё с длинным ратовищем, возраст будто не имел ни малейшего отношения. Тот, в чьем существовании сомневались и продолжали сомневаться историки и археологи, не сводил с меня суровых глаз под густыми бровями. Один был серо-зелёным. А второй, левый — зелёно-карим, будто разделённым по диагонали.

— И тебе здравствовать, Волк, — раздался голос. В нём не было эмоций. Будто говорили камень, земля или вода. — Зачем пришёл?

— Потомок твой дальний встречи искал. Поклониться хотел, — ответил я. И снова честно.

— Измельчали вы. Никакой охоты мне нет глядеть ни на кого. Пустое на уме, — хотя, пожалуй, поторопился я с выводами. Возраст был налицо.

— Не такой он. Княжья кровь, точно. С государями да князьями говорит, нашими и заморскими. Слушают его с почтением.

— Да вам что ни дай — слушать будете, что пёсий лай, что вороний грай, — поморщился он. — Тебе то зачем?

— За добро отдариться. Помог он мне.

— Думаешь, сюда приведёшь — ещё раз поможет? — поднял бровь князь.

— Нет. Думаю, теперь сам справлюсь. Просто добром на добро ответить, по чести, — качнул головой я.

— Правду говоришь. Честь понимаешь. Сквозь землю видишь. От меня чего хочешь? — говорил — как гвозди забивал.

— Коли позволишь — перстень твой передам ему, что под тем вон корнем лежит, — указал я.

— А не позволю — не передашь? — улыбнулся он.

— Не передам, — подтвердил я. — И место это искать не стану. Твоя воля — закон, — я склонил голову. Спорить с вечностью не было ни малейшего желания.

— И опять порадовал, — отозвался Гостомысл, не скрывая улыбки, — вежество знаешь, смысленные речи ведёшь. Приводи, пожалуй, внука. И перстень дай. Озеро то ране звалось Горним. Теперь Горийским зовут, на ромейский лад. Дальше сам найдёшь. Ступай, Волк. Мир тебе, — качнулось копьё, склонив перо в мою сторону.

Я распахнул глаза, вперившись в трёхрожковую люстру над головой. Резко, со свистом втянул воздух, закашлявшись. Повернул голову вправо — и увидел свет и тусклое серое небо в окне, выходившем на Площадь Звёзд. Том самом, под которым была старинная тёплая большая батарея, так манившая прильнуть к ней с самого первого дня, как только её увидел. Продолжая кашлять, но дышать с такой скоростью, как будто воздух должны были с минуты на минуту сделать платным, повернулся налево. И увидел сперва пляшущие ноздри бабы Даги под вуалью, а потом огромные сапфировые глаза Милы на бледном лице, сейчас казавшиеся серыми — всё вокруг было каким-то бесцветным, медленно окрашиваясь в привычные оттенки.

— Видишь, Людмила? Чуешь? — спросила негромко старуха. Девушка кивнула, а потом и вслух подтвердила:

— Вижу, бабушка. Появился. Как такое возможно?

— Сама не знаю, милая. Не было среди живых его, вдвоём-то мы уж наверняка почувствовали бы. Никак с Богами беседовал, Дима? — вопрос прозвучал без издёвки, зато с опаской.

— Почти, — цвета вокруг почти пришли в норму, и дыхание практически восстановилось. Воздух был таким неожиданно вкусным, будто я его не купил, а украл. — Двенадцатое колено Славеново, родич дальний. На рыбалку приглашал. Лопату теперь главное не забыть.

— Зря ты боялась, Мила, что раз дышать перестал — то мозг погибнет, — улыбнулась баба Дага, — видишь — всё работает. По-Волковски, правда. Никому, кроме него, нипочём не понять, ни что задумал, ни о чём речь ведёт. Лишь бы твой Серёжа понятнее оказался. Как тебя только жена терпит, Дима? — в шутку грозно спросила она меня.

— Сам диву даюсь, мать Воро́на, — притворно-тяжко вздохнул я. — Любит разве что?

— Ну только разве что, — улыбнулась княгиня, а вслед за ней и княжна. — Иди собирайся скорее, выезжать уже через час нам. Артём будить не велел, хоть Надежда и оборвала тебе весь телефон. Он очень убедительно ей говорил, что с тобой всё хорошо, просто ты спишь — ни в какую не верит! Говорит, ты наверняка или уже в реанимации, или какому-нибудь дракону глаз на… эмм… на хвост натягиваешь, чтоб поскорее туда загреметь. Хорошо, видать, тебя супруга знает?

— А то! — гордо приосанился я, — лучше всех! Познакомлю вас сегодня, она наверняка общий ужин нам придумала, чтоб разом и новости все узнать, и гостей голодом не морить. Она самая лучшая, добрая, гостеприимная и общительная у меня, не то, что я, пень, — закончил я под смех Ворон.

* Спаць як пшаницу прадауши — спать крепко, «без задних ног» (бел.).