Библиотека литературы Древней Руси. Том 15 (XVII век)

Изволениемъ Господа Бога и Спаса нашего

Иисуса Христа Вседержителя,

от начала века человеческаго.

А въ начале века сего тленнаго

сотворил Бог небо и землю,

сотворил Богъ Адама и Евву,

повелелъ имъ жити во святомъ раю,

дал имъ заповедь божественну:

не повелел вкушати плода винограднаго

от едемскаго древа великаго.

Человеческое сердце несмысленно и неуимчиво:

прелстилъся Адамъ со Еввою,

позабыли заповедь Божию,

вкусили плода винограднаго

от дивнаго древа великаго;

и за преступление великое

Господь Богъ на них разгневался,

и изгнал Богъ Адама со Еввою

из святаго рая изъ едемского,

и вселил он их на землю на нискую,

благословил их раститися-плодитися

и от своих трудов велел имъ сытымъ быть,

от земных плодов.

Учинил Богъ заповедь законную,

велелъ он бракомъ и женитбамъ быть

для рождения человеческаго и для любимых детей.

Ино зло племя человеческо,

вначале пошло непокорливо,

ко отцову учению зазорчиво,

к своей матери непокорливо

и к советному другу обманчиво.

А се роди пошли слабы, добру божливи[6],

а на безумие обратилися

и учели жить в суете и в неправде,[7]

в перечине[8][9] великое,

а прямое смирение отринули.

И за то на них Господь Богъ разгневался,

положил ихъ в напасти великия,

попустилъ на них скорби великия,

и срамныя позоры немерныя,

безживотие[10] злое, сопостатныя находы[11],

злую немерную наготу и босоту,

и безконечную нищету и недостатки последние,

все смиряючи насъ, наказуя

и приводя нас на спасенный путь.

Тако рождение человеческое

от отца и от матери.

Будетъ молодецъ уже в разуме, въ беззлобии,

и возлюбили его отецъ и мать,

учить его учали, наказывать,

на добрыя дела наставлять:

«Милое ты наше чадо,

послушай учения родителскаго,

ты послушай пословицы добрыя,

и хитрыя, и мудрыя,

не будетъ тебе нужды великия,

ты не будешь в бедности великой.

Не ходи, чадо, в пиры и в братчины ,

не садися ты на место болшее,

не пей, чадо, двух чар за едину,

еще, чадо, не давай очамъ воли,

не прелщайся, чадо, на добрых красных женъ,

отеческия дочери.

Не ложися, чадо, в место заточное[12],

не бойся мудра, бойся глупа,

чтобы глупыя на тя не подумали,

да не сняли бы с тебя драгих портъ,

не доспели бы[13] тебе позорства и стыда великаго

и племяни укору и поносу безделнаго.

Не ходи, чадо, х костаремъ[14] и корчемником,

не знайся, чадо, з головами кабацкими,

не дружися, чадо, зъ глупыми, немудрыми,

не думай украсти, ограбити,

и обмануть, солгать,

и неправду учинить.

Не прелщайся, чадо, на злато и сребро,

не збирай богатства неправаго,

не буди послух лжесвидетелству,

а зла не думай на отца и матерь

и на всякого человека,

да и тебе покрыетъ Богъ от всякого зла.

Не безчествуй, чадо, богата и убога,

а имей всех равно по единому,

а знайся, чадо, с мудрыми

и с разумными водися,

и з други надежными дружися,

которыя бы тебя злу не доставили».

Молодец был в то время се мал и глупъ,

не в полномъ разуме и несовершен разумомъ:

своему отцу стыдно покоритися

и матери поклонитися,

а хотелъ жити, какъ ему любо.

Наживал молодецъ пятьдесят рублевъ,

залезъ[15] он себе пятьдесятъ друговъ,

честь его яко река текла,

друговя к молотцу прибивалися,

в род-племя причиталися.

Еще у молотца был мил надежен другъ

назвался молотцу названой брат,

прелстил его речми прелесными[16]

зазвалъ его на кабацкой двор,

завелъ ево в ызбу кабацкую,

поднесъ ему чару зелена вина

и крушку поднесъ пива пьянова;

самъ говоритъ таково слово:

«Испей ты, братецъ мой названой,

в радость себе, и в веселие, и во здравие.

Испей чару зелена вина,

запей ты чашею меду[17] сладково;

хоть и упьешься, братецъ, допьяна,

ино где пил, тутъ и спать ложися,

надейся на меня, брата названова.

Я сяду стеречь и досматривать,

в головах у тебя, мила друга,

я поставлю крушку меду сладково,

вскрай поставлю зелено вино,

близъ тебя поставлю пиво пьяное,

зберегу я, мил другъ, тебя накрепко,

сведу я тебя ко отцу твоему и матери».

В те поры молодецъ понадеяся

на своего брата названого, —

не хотелося ему друга ослушатца;

принимался он за питья за пьяныя

и испивал чару зелена вина,

запивал он чашею меду сладково,

и пил он, молодецъ, пиво пьяное,

упивался он без памяти

и где пил, тут и спать ложился,

понадеялся он на брата названого.

Какъ будет день уже до вечера,

а солнце на западе,

от сна молодецъ пробужаетца,

в те поры молодецъ озирается,

а что сняты с него драгие порты,

чары[18] и чулочки — все поснимано,

рубашка и портки — все слуплено,

и вся собина[19] у его ограблена,

а кирпичекъ положен под буйну его голову,

он накинут гункою кабацкою,[20]

в ногах у него лежат лапотки-отопочки,

в головах мила друга и близко нетъ.

И вставал молодец на белыи ноги,

учалъ молодецъ наряжатися:

обувал он лапотки,

надевал он гунку кабацкую,

покрывал он свое тело белое,

умывал он лице свое белое.

Стоя молодец закручинился,

самъ говоритъ таково слово:

«Житие мне Богъ дал великое,

ясти-кушати стало нечево!

Какъ не стало денги, ни полуденги,

такъ не стало ни друга, ни полдруга;

род и племя отчитаются[21]

все друзи прочь отпираются».

Стало срамно молотцу появитися

к своему отцу и матери,

и к своему роду и племяни,

и к своим прежнимъ милымъ другомъ.

Пошелъ он на чюжу страну, далну, незнаему,

нашелъ двор, что градъ стоитъ,

изба на дворе, что высокъ теремъ,

а в избе идетъ великъ пир почестей,

гости пьютъ, ядятъ, потешаются.

Пришелъ молодецъ на честен пир,

крестил он лице свое белое,

поклонился чюднымъ образомъ,[22]

бил челомъ он добрымъ людемъ

на все четыре стороны.

А что видятъ молотца люди добрые,

что гораздъ он креститися,

ведет он все по писанному учению, —

емлютъ его люди добрыя под руки,

посадили ево за дубовой столъ,

не в болшее место, не в меншее,

садятъ ево в место среднее,

где седятъ дети гостиные.

Какъ будет пир на веселие,

и все на пиру гости пьяны, веселы,

и седя все похваляютца,

молодецъ на пиру невеселъ седитъ,

кручиноват, скорбенъ, нерадостенъ,

а не пьетъ, ни естъ он, ни тешитца,

и нечемъ на пиру на хвалитца.

Говорятъ молотцу люди добрыя:

«Что еси ты, доброй молодецъ,

зачемъ ты на пиру невесел седишъ,

кручиноватъ, скорбенъ, нерадостенъ,

ни пьешь ты, ни тешышся,

да ничемъ ты на пиру не хвалишся?

Чара ли зелена вина до тебя не дохаживала,

или место тебе не по отчине твоей,

или малые дети тебя изобидили,

или глупыя люди немудрыя

чем тебе молотцу насмеялися,

или дети наши к тебе неласковы?»

Говоритъ имъ седя доброй молодец:

«Государи вы, люди добрыя!

Скажу я вамъ про свою нужду великую,

про свое ослушание родителское,

и про питье кабацкое,

про чашу медвяную,

про лестное питие пьяное.

Язъ какъ принялся за питье за пьяное,

ослушался язъ отца своего и матери, —

благословение мне от них миновалося;

Господь Богъ на меня разгневался

и на мою бедность великия,

многия скорби неисцелныя,

и печали неутешныя,

скудость и недостатки и нищета последняя.

Укротила скудость мой речистой языкъ,

изъсушила печаль мое лице и белое тело.

Ради того мое сердце невесело,

а белое лице унынливо,

и ясныя очи замутилися;

все имение и взоры у мене изменилися,

отечество[23] мое потерялося,

храбрость молодецкая от мене миновалася.

Государи вы, люди добрыя!

Скажите и научите, какъ мне жить

на чюжей стороне, в чюжих людех,

и какъ залести мне милых друговъ?»

Говорятъ молотцу люди добрыя:

«Доброй еси ты и разумный молодец!

Не буди ты спесивъ на чюжей стороне,

покорися ты другу и недругу,

поклонися стару и молоду,

а чюжих ты делъ не обьявливай,

а что слышышь или видишь, не сказывай,

не лсти ты межь други и недруги,

не имей ты упатки вилавыя[24]

не вейся змиею лукавою,

смирение ко всемъ имей и ты с кротостию,

держися истинны с правдою, —

то тебе будетъ честь и хваля великая.

Первое тебе люди отведаютъ

и учнутъ тя чтить и жаловать

за твою правду великую,

за твое смирение и за вежество,

и будутъ у тебя милыя други,

названыя братья надежныя».

И оттуду пошелъ молодецъ на чюжу сторону,

и учалъ он жити умеючи,

от великаго разума

наживал он живота болшы старова,

присмотрил невесту себе по обычаю,

захотелося молотцу женитися.

Средил молодецъ честенъ пир,

отчествомъ и вежествомъ,

любовнымъ своимъ гостемъ и другомъ билъ челомъ.

И по грехомъ молотцу

и по Божию попущению,

а по действу дияволю, —

пред любовными своими гостми и други

и назваными браты похвалился.

А всегда гнило слово похвалное,

похвала[25] живетъ человеку пагуба.

«Наживал-де я, молодецъ,

живот болши старова!»

Подслушало Горе-Злочастие

хвастанье молодецкое,

само говоритъ таково слово:

«Не хвалися ты, молодец, своим счастиемъ,

не хвастай своим богатествомъ!

Бывали люди у меня, Горя,

и мудряя тебя и досужае ,

и я их, Горе, перемудрило,

и учинися имъ злочастие великое,

до смерти со мною боролися,

во зломъ злочастии позорилися,

не могли у меня, Горя, уехати,

нази[26] они во гробъ вселилися,

от мене накрепко они землею накрылися,

босоты и наготы они избыли,

и я от них, Горе, миновалось,

а злочастие на их въ могиле осталось.

Еще возграяло я, Горе,

к иным привязалось,

а мне, Горю и Злочастию, не в пусте же жить —

хочю я, Горе, в людех жить,

и батагомъ меня не выгонить,

а гнездо мое и вотчина во бражниках».

Говорит серо Горе-горинское:

«Какъ бы мне молотцу появитися».

Ино зло то Горе излукавилось,

во сне молодцу привидялось:

«Откажи ты, молодецъ, невесте своей любимой —

быть тебе от невесты истравлену,

еще быть тебе от тое жены удавлену,

из злата и сребра быть убитому.

Ты пойди, молодецъ, на царевъ кабакъ,

не жали ты, пропивай свои животы,

а скинь ты платье гостиное,

надежи ты на себя гунку кабацкую,

кабакомъ то Горе избудетца,

да то злое злочастие останетца[27]:

за нагимъ то Горе не погонитца,

да никто к нагому не привяжетца,

а нагому-босому шумить розбой».

Тому сну молодецъ не поверовал.

Ино зло то Горе излукавилось,

Горе архангеломъ Гаврииломъ молотцу

по-прежнему явилося,

еще вновь Злочастие привязалося:

«Али тебе, молодецъ, неведома

нагота и босота безмерная,

легота, безпроторица[28] великая?

На себя что купить, то проторится,

а ты, удал молодецъ, и такъ живешь.

Да не бьютъ, не мучатъ нагих-босых

и из раю нагихъ-босых не выгонятъ,

а с тово свету сюды не вытепутъ,

да никто к нему не привяжется,

а нагому-босому шумить розбой».

Тому сну молодецъ он поверовал,

сошелъ он пропивать свои животы,

а скинулъ он платье гостиное,

надевал он гунку кабацкую,

покрывал он свое тело белое.

Стало молотцу срамно появитися

своимъ милымъ другомъ.

Пошелъ молодецъ на чужу страну, далну, незнаему.

На дороге пришла ему быстра река,

за рекою перевощики,

а просятъ у него перевозного,

ино дать молотцу нечево,

не везутъ молотца безденежно.

Седитъ молодецъ день до вечера,

миновался день нидообеднемъ,

не едал молодецъ ни полу куса хлеба.

Вставал молодецъ на скоры ноги,

стоя, молодецъ закручинился,

а самъ говорит таково слово:

«Ахти мне, Злочастие горинское,

до беды меня, молотца, домыкало,

уморило меня, молотца, смертью голодною,

уже три дни мне были нерадошны,

не едал я, молодецъ, ни полу куса хлеба.

Ино кинусь я, молодецъ, в быстру реку,

полощь мое тело, быстра река,

ино еште, рыбы, мое тело белое!

Ино лутчи мне жития сего позорного,

уйду ли я, я у горя злочастного».

И в тотъ час у быстри реки

скоча Горе из-за камени:

босо, наго, нетъ на Горе ни ниточки,

еще лычкомъ Горе подпоясано,

багатырскимъ голосомъ воскликало:

«Стой ты, молодецъ,

меня, Горя, не уйдешъ никуды!

Не мечися в быстру реку,

да не буди в горе кручиноват, —

а в горе жить — некручинну быть,

а кручинну в горе погинути!

Спамятуй, молодецъ, житие свое первое,

и какъ тебе отецъ говорил,

и какъ тебе мати наказывала!

О чемъ[29] тогда ты их не послушалъ,

не захотелъ ты имъ покоритися,

постыдился имъ поклонитися,

а хотелъ ты жить, какъ тебе любо есть.

А хто родителей своих на добро учения не слушаетъ,

того выучю я, Горе злочастное,

не к любому[30] он учнетъ упадывать,

и учнетъ он недругу покарятися».

Говорит Злочастие таково слово:

«Покорися мне, Горю нечистому,

поклонися мне, Горю, до сыры земли,

а нетъ меня, Горя, мудряя на семъ свете,

и ты будешъ перевезен за быструю реку,

напоятъ тя, накормят люди добрыя».

А что видит молодец неменучюю,

покорился Горю нечистому,

поклонился Горю до сыры земли.

Пошелъ-поскочилъ доброй молодецъ

по круту по красну по бережку,

по желтому песочику;

идетъ веселъ, некручиноватъ,

утешил он Горе-Злочастие,

а самъ, идучи, думу думаетъ:

«Когда у меня нетъ ничево,

и тужить мне не о чемъ».

Да еще молодецъ некручиноватъ,

запелъ он хорошую напевочку

от великаго крепкаго разума:

«Безпечална мати меня породила,

гребешкомъ кудерцы розчесывала,

драгими порты меня одеяла

и отшед под ручку посмотрила,

хорошо ли мое чадо въ драгих портах? —

А въ драгихъ портах чаду и цены нетъ.

Какъ бы до веку она такъ пророчила!

Ино я самъ знаю и ведаю,

что не класти скарлату[31] без мастера,

не утешыти детяти без матери,

не бывать бражнику богату,

не бывать костарю въ славе доброй.

Завечен[32] я у своих родителей,

что мне быти белешенку,

а что родился головенкою».

Услышали перевощики молодецкую напевочку,

перевезли молотца за быстру реку,

а не взели у него перевозного,

напоили, накормили люди добрыя,

сняли с него гунку кабацкую,

дали ему порты крестьянские,

говорятъ молотцу люди добрыя:

«А что еси ты, доброй молодец,

ты поди на свою сторону,

к любимым честнымъ своимъ родителемъ,

ко отцу своему и к матери любимой,

простися ты с своими родители,

с отцемъ и материю,

возми от них благословение родителское».

И оттуду пошелъ молодецъ на свою сторону.

Какъ будетъ молодецъ на чистомъ поле,

а что злое Горе напередь зашло,

на чистомъ поле молотца въстретило,

учало над молодцемъ граяти,

что злая ворона над соколомъ.

Говорит Горе таково слово:

«Ты стой, не ушелъ, доброй молодецъ!

Не на час я к тебе, Горе злочастное, привязалося,

хоть до смерти с тобою помучуся.

Не одно я, Горе, еще сродники,

а вся родня наша добрая,

все мы гладкие, умилныя,

а кто в семю к нам примешается,

ино тот между нами замучится,

такова у нас участь и лутчая.

Хотя кинся во птицы воздушныя,

хотя в синее море ты пойдешь рыбою,

а я с тобою пойду под руку под правую».

Полетелъ молодецъ яснымъ соколомъ,

а Горе за ним белымъ кречатомъ.

Молодецъ полетелъ сизым голубемъ,

а Горе за нимъ серым ястребомъ.

Молодецъ пошелъ в поле серым волкомъ,

а Горе за нимъ з борзыми вежлецы[33].

Молодецъ сталъ в поле ковыл-трава,

а Горе пришло с косою вострою,

да еще Злочастие над молотцемъ насмиялося:

«Быть тебе, травонка, посеченой,

лежать тебе, травонка, посеченой

и буйны ветры быть тебе развеяной».

Пошелъ молодец в море рыбою,

а Горе за ним с щастыми неводами,

еще Горе злочастное насмеялося:

«Быть тебе, рыбонке, у бережку уловленой,

быть тебе да и съеденой,

умереть будетъ напрасною смертию».

Молодецъ пошелъ пешъ дорогою,

а Горе под руку под правую,

научаетъ молотца богато жить,

убити и ограбить,

чтобы молотца за то повесили

или с камнемъ въ воду посадили.

Спамятуетъ молодецъ спасенный путь,

и оттоле молодецъ в монастырь пошел постригатися,

а Горе у святых воротъ оставается,

к молотцу впредь не привяжетца.

А сему житию конец мы ведаемъ.

Избави, Господи, вечныя муки,

а дай намъ, Господи, светлы рай.

Во веки вековъ. Аминь.