Библиотека литературы Древней Руси. Том 15 (XVII век)

Повемъ убо вамъ вещь сицеву[872]. Бысть убо в Римстей области цысарь, ему же имя Елиазаръ, мудростию же не у сверъшенъ. Егда убо прииде в мере возраста, поя себе жену тоя же Римския области, своея державы, некоего краля дщерь, деву сущу, красну зело.

Пребывъ убо с нею, и зачат от него во чреве имущи. Егда убо исполнишася дние рожению, роди отроча, и нарекоша ему имя Диоклитиянъ, отроча же растяще вельми чюдно и красно зело. Егда убо доиде до седмаго лета, мати его в недугъ впаде, еже умрети ей. Сия же, уразумевъ свое отшествие, призываетъ к себе мужа своего, славнеишаго цысаря Елиазара и рече ему: «Молю ти ся, великий цысарю, государю мой, понеже отхожу жития сего, прошу у тебя, единаго дай ми по моей смерти!»

Он же рече: «О вселюбезная, проси еже хощеши, да сотворю». Она же рече: «Имеем у собя сына си единородна, но понеже по моемъ отшествии имаши женитись, молю ти ся, да не вдай ей владети над сыном наю, и не начни держати его при себе и при ней, мачесе его, но отдаждь его далече, выиную страну в научение всякой мудрости, но аще и жалостию поболезнуеши о нем, но напоследок упокоиши его и возвеселишися о немъ». И сие рекше умре.

Цысарь же ее погребе с великою честию, и бе плача и сетуя по ней многи дни.

Минувшим же днемъ сетованию, воспомяну ея прошение и похвали разумъ ея, вдастъ сына своего седми мудрецем, да научаетъ его всякой премудрости, елико сами научены.

Рече же старейшина мудрецъ прочимъ еже с нимъ мудрецем: «Послушайте, повемъ вамъ, созиждемъ полату среди Римъския области велию зело и подпишемъ на стенахъ от всякого любомудрия, кииждо что разумеетъ, а вверху полаты напишемъ небесныя беги и стихию, и звездное течение, дабы отроча всегда зрело ко учению[873] своему».

Мудрецы же похвалиша советъ его, создаша же полату велию и прекрасну зело и подписаша, елико ихъ уразумеша, начаша же цысаревича учити с подщаниемъ и с прилежаниемъ великимъ зело.

Бывшу же ему во учении седмь летъ, мудрецы же между собою реша: «Хощем да искусим ученика своего цысаревича и узримъ, гораздо ли учение наше принялъ». И рекъ старей мудрецемъ, емуже имя Банцелеус: «Положимъ ему под нози по листу коблющему[874][875] кождо насъ и станемъ при постели его».

Се же имъ рекше, учиниша еже восхотеша. Егда возляже цысаревичъ опочинути, они же пришедши и подложиша под нозе его по листу, сами же сташа при постели его. Диоклитиянъ же пробудися и нача смотрети вверхь полаты своея и хвататись за постелю нача рукама своима.

Реша же ему мудрецы: «Великий господарю Диоклитияне, чего ради зриши вверхь по полате и рукама хватаешь за постелю?»

Он же глагола имъ: «Зрю и не вемъ, любо с полаты моея верхъ сопнулся, или подо мною земля поднялась кверху».

Мудрецы же проразумеша и реша к себе: «Учения любомудрия цысаревичъ принялъ выше нашего, мнимъ, инъ таковъ мудръ в поднебесней не обрящется».

Сия же дозде[876], но на предлежащее возвратимся.

Матери убо отрочати умерши. По неколицех же днехъ приидоша к цысарю радныя паны его, боляре и дворяна думныя со всею его областию, начаша его молити: «Великий и преименитый, преславный господарь нашъ, цысарю, ещо убо ти средовечну[877] сущу, супружницы же не имеешь. Молим ти ся, да посягнеши второй жене и воставиши плод в наследие державы царьствия твоего, да небезгосподаръни останемся и недругомъ твоимъ, околнимъ царем, в расхищение впадемъ, писано убо есть в законе: аще кому умретъ жена, посягнути на фторую, аще и вторая умретъ, понуже посягнути и на третьюю».

Цысарь же рече им: «О преизящные мои рады нашея панове, боляре и думы нашея дворяне, и вси началники нашея области! Весте убо снаследника и сопрестолника моему господарьству и вамъ господаря, имею си сына Диоклитияна, единочадаго ми суща, егоже премудра зело, а за любовь и за жалость жены моей, цысаревы первыя, не могу на другую посягнути!»

Они реша ему: «О великий, преславный господарь нашъ, аще сына си имеешъ Диоклитияна, а намъ господаря, но царьство ти велико есть, и многие государьства подъ твоею областию суть. Аще бы и много чадъ было у тебя, преславнейшаго господаря, и есть им где господарьствовати, но боимся, егда нечто случитца твоему сыну, а нашему господарю, и намъ будетъ безъгосподарнымъ остатися, недругомъ твоимъ, околнимъ царемъ, в расхищение и в попрание, и землю нашу чюжии поядятъ».

Сия же слышав, цысарь преклонись на ихъ прошенье и разосла по многимъ королевъствомъ своего господарьства повеле избрати деву юну и лепу, достойну царьствия своего. Обретоша же в некоемъ граде Костеле[878] деву красну зело, ея же приведоша к цысарю. Ю же узревъ, почюдися красоте ея и возлюби ю зело, и забы любве, еже име к первой жене своей, сотвори бракъ чюден и пресветелъ зело. Созва на веселие брака того все крали Римъския области, радныя панове и боляре, и дворяне, и многое множество людей господарьства своего. Гласу же и звуку бывшу велию от брачнаго потешного учреждения, еже кимьваломъ и литаврь, и на кровъ громогласия еже трубного клицания, и еже сурны сладкогласия, цымбалов же звяцания и аргановъ многогласия, и иных много различныхъ мусикейскихъ согласия. Людем же всемъ всякого чину, веселящимся и славящимъ господаря своего цысаря и цысареву величающимъ.

Браку же мимо шедшу, сыну же цысареву на браку не бывшу, моления ради матери его еже ко отцу его, цысарю, бе убо в то время у мудрецовъ на училищи.

По некоемъ времяни сказаша цысареве, мачесе его, еже о цысареви сыне Диоклитияне.

Мачеха же Диоклитияня, слыша сия, нача негодовати и зле мыслити, дабы цысаря по сыне его в забвенье привести, еже не воспомянути его или инако погубити, мысля же убо се не едино лето.

Во едину же от нощей цысарю, лежащу с нею на постеле, и нача ей глаголати: «О вселюбезная и пресладкая, свете очию моею, утехо и возжделение сердечное, милая, прекрасная моя цысарева! Ничтоже в поднебесной точно твоей красоте, ничтоже любезнее тебя предъ очима моима, вся ни во чтоже суть, проси, еже хощеши, да сотворю прошение твое и не буди тое же, в чем преслушаюсь, но вся буди по воли твоей и ничто от тайны моей да не утаится тебе».

Она же, видевъ цесарево усердие и несумненную ласку и любовь еже к себе, и восприимши дерзновение, рече к нему: «О пресветлый и великий цысарю, господарь мой милый, аще праведно любиши мя от душа своея, даждь мне видети сына твоего и моего, Богом данного Диоклитияна!» Он же рече: «Се по воли твоей учиню».

И вскоре к мудрецем повеле написати послание сице от пресветлейшаго и преславнейшаго, достохвалнаго великого господаря Елиазара, цысаря Римъския области и многоименитыхъ господарьствъ повелителя:

«Ведомо да есть вамъ, немалымъ летомъ мимошедшимъ отлучихся сладчайшаго ми сына Диоклитияна. Сего ради болезнуетъ ми душа и плачет ми сердце, понеже много летъ не видехъ его пресветлаго образа и не слышах от устъ его премудрыхъ и медоточных словесъ. Ныне же помышление вниде в сердце мое, да аще не узрю вскоре его и не слышу словесъ его, зле гоньзнетъ ми животъ[879], не могу от жалости терпети, еже не видети его. Вы же не замедлениемъ вборзе привезете его ко мне и от насъ достойную честь приимете царьствия моего».

Посланию же написанну бывшу, печатаетъ его перьстнемъ своея руки и скоростию посылаетъ его к мудрецемъ.

Привезену же ему бывшу, и приемше послание мудрецы и прочтошае. Достигши же нощи, начаша зрети на звезды и разсмотряти своимъ любомудриемъ во звездах, каковъ будет приезд Диоклитияну ко отцу.

Видятъ же убо се, егда приедетъ Диоклитиянъ ко отцу, и не возможет противъ отца слова изрещи никакова в седмь дний, но будет немъ и безгласенъ, аще ему и смерть принять, и веден будетъ в те во все седмь дний на шибалицу[880], да обесятъ[881] его.

Видевше же сия, мудрецы смутишася зело и рекоша в себе: «Уне[882] б намъ всемъ умрети, нежели Диоклитияну!»

Аже зритъ ихъ унылых и скорбящихъ ис полаты Диоклитиянъ и рече к нимъ: «О господии мои, седмь мудрецовъ, что васъ зрю унывших и скорбящихъ зело?» Они же отвещавше и реша к нему: «О премудрый господарь нашъ, Диоклитияне цысаревичю, сего ради сетуемъ и зело скорбимъ, прииде убо к намъ от преславнейшаго государя нашего цысаря, отца твоего, послание, да безо всякого замедления вборзе с тобою, премудрымъ господаремъ, едемъ к нему. Мы же о семъ своимъ любомудриемъ во звездахъ разсмотрихомъ, каково будетъ твое пришествие ко отцу, и видехомъ время зло: егда узриши отца своего, и не возможеши ни единого слова к нему изрещи в седмь дний, аще и смерть случится приняти, и в те седмь дний всегда на кииждо день веденъ будеши к шибелице на обешение напрасно».

Диоклитиян же рече имъ: «Хощу да и азъ вижу небо и звезды». Приспевши же второй нощи, призвавъ мудрецевъ своихъ и нача зрети на звездное течение прилежно, видитъ же сие все, еже ему сказаша мудрецы, и к тому еще видитъ, еже не узнаша мудрецы: да избудет тое напрасныя смерти и избавят его на седмь дней от смерти оне мудрецы, кииждо их на день, а в осмый день самъ оправдается, и у отца своего, цысаря, и у всехъ людей в велицей чести будетъ. И указа то видение во звездах и мудрецемъ своимъ. Они же прилежно о семъ смотриша и узнаша, что истинно Диоклитиянъ рек имъ, возрадовашася зело, что цысаревича Богъ сподобил превыше их мудрости, начаша готовитися да едут к цысарю.

Во един же от дней в полудне спящу цысаревичу на ложи своемъ, виде сонъ: и се взыдоша над него четыре месяцы, от нихъ же быша изросло седмь розгъ[883], на те же розгы взыде ужи, и спущаше на него слины[884], и пробиваху его насквоз слины.

Поведаше сонъ мудрецемъ своимъ, они же ему разсудиша: «Четыре месяцы — четыре злодеи суть, а седмь розгъ — седмь дней выведение на смерть, а ужъ сей — мачеха, а еже слинами пробивала — то отца твоего на тебя учнетъ подстрекати на убиение смерти». Сие же рекши, и поехаша.

Пришедшимъ же имъ в Римъ, стрете сына своего Диоклитияна отецъ его, цысарь, с великою радостию и, объем, целова его. Он же поклонись отцу своему и бысть немъ, и не могии проглаголати, и не возможе ни единого слова изрещи ко отцу.

Цысарь же о семъ нача велми дивитися, что сынъ его к нему беседы не творитъ и слова никоторого не изречетъ, и помышляше в себе: запретиша ему мудрецы, не веляху с нимъ глаголати.

Прием же его за руку, и веде подле себя, и нача на него смотрети прилежно, и рече ему: «О драгое мое чадо, сладкий, любезный сыну, повеждь ми, како тя учиша мудрецы».

Он же, став пред лицемъ отца своего и поклонися, а слова ни единого не изрече ему. Цысарь же паки о семъ подивися и в недоумение впаде.

Слышав же о семъ, цысарева вельми возрадовася и, убравшись в порты многоценныя, и с паньями, и с боярынями прииде к цысарю и поклонися ему, и сяде близ его, и рече ему: «Сей ли есть сынъ наю?» Он же рече: «Сей, токмо молчитъ, а не глаголетъ».

Цысарева же рече: «Великий цысарю, по воли мне дай, поиму его на едино и беседую с нимъ, и учиню се, что учнетъ со мною глаголати».

Цысарь же дает на ее волю. Цысарева же, вземъ Диоклитияна за руку, и восхоте его вести в нутреннюю комнату. Цысаревичъ же отнятъ у нее руку свою. Цысарь рече сыну своему: «Востани, иди с нею!»

Диоклитиян же воставъ, и поклонись отцу своему, и иде с нею. Она же повеле изыти от собя всем паньямъ, и боярынямъ, и девамъ. Они же изшедши вонъ, цысарева же паки Диоклитияна приемъ за руку и посади его подле себя на постели своей, положи очи свои на немъ и рече ему: «О пресладкий мой Диоклитияну, свете очию моею, возгорение сердечное, жало любовное, лязи и буди со мною, да насытишися моея красоты, и глаголи со мною еже восхощеши многажды, бо восхотехъ в девичестве видети тебя, и отца твоего молихъ, дабы ми показал светлость лица твоего. Ныне же вижу красоту лица твоего и зело радуюся, но молю тя, свете мой милый, обвесели мое желание!» И обнемъ его, восхоте целовати. Он же отврати лице свое от нея. Она же рече ему: «О прелюбезный, что твориши и кого стыдишися, никто бо на нь зде зрит, токмо едина постеля и комната». И открывъ груди свои, нача казати ему тело свое, глаголя: «Диоклитияне, зри и люби тело мое по своей воли, аще ли сего не твориши, и ты злою смертью да умреши!»

Он же паки отвратися и не отвеща ей ничего. Она же рече ему: «Мню убо, да нечто ради срамно не хощешь со мною глаголати, и ты убо возми бумагу и чернило и напиши, еже хощеши».

Диоклитиян же приемъ чернило и бумагу и написа ей: «О нарицаемая ми мати, живъ Богъ мой, не буди ми уподобитися Авесалому, еже осквернити ложе отца своего! Ей, мати моя, не буди то, не буди, прочее же да не стужай ми к тому, и слова от мене никакого не имаши слышати!»

Она же, возревъ на нь з гневомъ, яростию рече ему: «Скоро да умреши злою смертию»!

Писание же Диоклитияне зубами изорва, и одеяние свое растерза до пояса, и лице свое до крови изорва, и нача вопити велиимъ гласомъ: «О господие, помози ми, не дайте сему беззаконному сыну цысареву изнасиловати мя!»

Услышав же сие велие кричание, цысарь и вниде к ней. Цысарева же паде на нозе его с великимъ воплемъ и слезами и рече ему: «О великий, милостивый господарю, помилуй мя, се убо сынъ твой злый, дьяволъ и лихий человекъ! Азъ бо взяхъ его в комнату свою, хотя его в беседу привести, дабы что глаголалъ, он же безстудиемъ наполненъ сый, нача мя нудити к греховному падению. Аз же много отрицахъся и рекохъ ему: „Что хощеши творити, беззаконниче?" Он же хотя мя насилиемъ осквернити и се видяще, растерза ризы моя и лице мое окровави, и аще бы ты не вскоре пришел, то уже бы онъ надо мною свое скверное хотение учинилъ и ложе бы твое, отца своего, осквернилъ. Молю ти ся, пресветлый государю мой, учини избаву мне, а ему отомъщение!»

Цысарь же от жены своея слышавъ сия, и на сына своего велми разгневася и яростию зелною разжегъся на нь, повеле его обесити.

Видевше же се паны и боляре его и, возжалишась зело, приступиша к цысареви, и реша ему: «О великий господарю наш, не подобает сего вскоре сотворити, еже сына казнити, дондеже[885] испытаеши известно о немъ, понеже единочадъ ти есть».

Цысарь же повеле его в темницу всадити.

Видевши же цысарева, еже цысарь сына своего не казни, нача неутешно плакати. Цысарь же, пришед к ней, рече: «О любимая ми, что плачеши?»

Она же рече ему: «Понеже обещался еси мне за срамоту мою казнити сына своего и не казни его, и еже обещася се солгано, да збудется тобе , аки некоему добру древу со младымъ древцемъ[886]».

Цысарь же рече ей: «О любезная, прошу у тебя сея повести, да исповеждь[887] ми!»

Притча 1 цысаревны о некоемъ древе и о огороднике

Цысарева же рече ему: «Слыши убо, о цесарю, бысть некий человекъ в Риме, имея у себя виноградъ[888]. Бе же в томъ винограде древо велми красно.

Плод же его исцеление творяше, аще кто от него ястъ, немии — глаголаху, глусии — слышаху, и всякими недуги одержимыя — исцелевахуся. Человекъ же той от древа оного вельми обогате.

Случи же ся ему некогда притти в виноградъ смотрити древа того, и узре близ древа оного младое древо израсте. И призва человекъ той приставника винограду[889] и рече ему: „Поливай младое древо, дабы росло скоро, мню бо, что то младое древо будет лутчи старово". По повелению же господина своего приставник винограду нача поливати древо.

По неколицех же днехъ прииде господин видети древа того и виде, и се не борзо[890] растетъ, и призва к себе приставника винограда, рече ему: „Не рехъ ли ти сего древа поливати, се же мало ростет твоим небрежениемъ!"

Приставник же винограду рече ему: „Се зриши, старое древо велико и высоко, и много ветве, но до младаго же древа не дастъ солнцу восходити, посему младое древо не борзо растетъ".

Рече же господин винограднику: „Обсеки у старого древа розги[891], дабы солнце доходило до младого древа". Он же старого древа розги обсече, паки по некоемъ времени прииде господин винограда видети древа и рече винограднику[892]: „Что се младое древо косно[893] ростет?"

Рече же ему виноградник: „Старое убо древо есть высоко, солнцу и дожду, и ветру до того древа не дастъ доходити, и сего ради косно ростетъ".

Господин же рече ему: „Подсеки убо старое древо все, да не творит пакости младому древу, имам бо на него надежду, да подастъ плод лутче старого древа".

Приставник же винограда по повелению господина своего подсече старое древо, потом же исше[894] и младое древо.

Слышавше же гражане погубление старого древа — великие люди, и нищие и убогие — плакахуся о немъ велми.

Разумееши ли сия, цысарю, еже ти сказахъ? Повем ти и россужение его: древо убо старое — твое величество, а великия и богатыя от твоея власти думы навыкают, а немощныя и убогия от тебя милость приемлютъ; младое же древо — есть у тебя сын твой проклятый; а еже хоте древцо ветра, убо есть хощетъ сынъ царьства твоего; а еже подсекоша старое древо — се умышляетъ, хощетъ тя убити; плакаху же ся по древе вси людие — се по тебе начнутъ плакатися».

Рече же ей цысарь: «Правда, еже глаголеши, заутра сынъ мой да умретъ!»

Наутрия ж цысарь осуди сына своего на смерть, повеле обесити.

Ведому же ему с трубами, и с тимпаны[895], и с песнеми, провожаху его, плакаху же ся по немъ вси людие, рекоша другъ ко другу: «Что се господарь нашъ сотвори, еже сына своего единочадаго, мнимъ, неповинна суща, предастъ на смерть? Аще и сто бы сыновъ у него было, и не моглъ бы сего сотворити».

Приведоша же его на уреченное место, и се борзостию коня прискака мудрецъ, ему же имя Венцелеус, и рече приставником: «Молю вас, господине, пождите мало время, да не обесити цысарева сына, неповинна суща, азъ бо борзо ехавъ к цысарю и Божиею милостию избавлю его на сий день от смерти».

Цысаревич же поклонися мудрецу своему, аки некое слово хотящу ему изъглаголати, мудрецъ же борзо нача скакати к цысареве полате и, вшедшу ему в полату, рече: «О великий цысарю, в веки живи!»

Он же возре з гневомъ, рече ему: «Изыди ис полаты моея, окаянне, дахъ язъ вамъ в научение сына своего речиста, ныне же учинисте его нема и безстудна, восхоте убо ложе мое осквернити. Ныне же сей да умретъ, последи же и вы тою же смертию да умрете!»

Мудрецъ же рече ему: «Сынъ твой не глаголетъ, се временно есть, по времени паки возглаголет, а еже восхотехъ осквернити ложе твое, се не истинно, лестию оклеветанъ ти есть, да постражеши горше того, еже некий цысарь для слова жены своея уби надежнаго пса своего, пес же той избави от смерти сына его единороднаго».

Цысарь же рече ему: «Повеждь ми о семъ, како сотворися». Он же рече: «О великий цысарю, не вели на сий день казнити сына своего, аз же повем ти притчю сию». Цысарь же посла скоро не веле казнити сына своего и повеле его отвести в темницу.

Притча 1 мудреца Венцелеуса к цысарю о псе и о соколе

Мудрецъ же восприимъ рече: «Слыши убо о цысарю, бе невкоем месте живяше рыцарь храбръ зело, име у собя единаго сына, младенца суща, и любяше его зело. Пристави к нему три мамки: первая его да кормитъ перьсми, другая да обмывает, третяя же качаетъ и утешаетъ. Имяше же той рыцарь пса да сокола и любяше ихъ велми, пса за еже ни с каким зверемъ роспуску не было[896], сокола за еже ни с которою птицею розлету не было[897]. Обычай же у пса оного бяше таковъ: егда рыцарю лучитца[898] ехати на бой, и аже будетъ ему на деле[899] помощь Божия, сей же пес, аки волхвуя, чрез его и чрезъ коня трижды скочит. Егда же ему на бой не часъ[900]ехати, пес же онъ великимъ гласомъ выя и коня его узду грызяще.

Случи же ся некогда, званъ бысть той рыцарь и з женою на пиръ, и поеха, поем с собою и люди своя, в дому же своем остави сына и три мамки его, и пса, и сокола. Мамки же отрочате узыбаша его в колыбели, и успе отроча, сами же изыдоша на дворъ да играютъ, оставиша во храмине младенца спяща и с ним пса и сокола. Псу убо спяшу, сокола же сидевшу, и се внезапу изыде ужъ ис-под лавки и нача, обращаяся, зрети семо и овамо[901] и, не увиде во храмине людей, нача приближатися ко отрачати, хоте его заести. Узре же соколъ ужа ползуща ко отрочати, нача трепетатися, дабы песъ убудился и, виде его спяща крепко, доста носом за губу и ушкну[902] его, бе бо спя близъ его. Песъ же убудися и узре ужа ползуща борзостию, ринувся и сцепившася с нимъ, и начашася ести между собою. Ужъ убо пса изъяде во многихъ местехъ, а песъ ему одоле и до смерти загрызе, от крови же ихъ стечеся вся храмина. Егда же песъ и ужъ брашася[903] между собою, извалиша отроча ис колыбели, и оторвася колыбель, покры отроча, и удавив же песъ ужа и ляже на немъ близъ у колыбели суть. Приидоша же в храмину мамки отрочате, видевше же храмину кровию сплывшуся и пса лежаща кровава, и колыбель опровержену, отрочате ж не узревше, мневше, песъ отрочай изъяде, и розбежашася. Едина же мамка приде к рыцареве, плача и вопия велиимъ гласомъ: „О, не веси, госпожа, пес сына вашего изъяде до смерти и леже у колыбели!"

Рыцарева[904] же, слышавъ смерть сына своего, велиимъ гласомъ воскрича. Слышав же рыцарь кричание жены своея, притече и рече к ней: „О чемъ плачеши?" Она же рече ему: „Се прибежа мамка и сказа, сына наю[905] изъяде пес до смерти".

Рыцарь же, слышавъ, вземъ мечъ свой и иде борзо в домъ свой, прииде во храмину, где бе сынъ его, и виде ю кровию стекшуся, а колыбель сына своего на земли поверженну и пса, близъ ея лежаща, лижуща колыбель. Песъ же узре господина своего, и скочи к нему, радуяся. Он же изъят мечь и ткну его, и пресече надвое, и подня колыбель, и обрете сына жива, спяща. Нача ж смотрети, откуду по храмине учинися кровь, и обрете ужа великого заедена, и оскорбеся о псе скорбию велиею зело, нача плакати, понеже уби неповиннаго, такова разумна для слова жены своея».

Сия рекъ[906], мудрец возгласи: «Слыши убо, преславный, милосердный господарю мой, цысарю, но да не и ты раскаишися, убивъ сына си единороднаго, неповинна суща, для слова жены своея и начнеши неутешно плакати о сыну своемъ».

Слышав же сия, цысарь похвали мудреца о притчи его.

Услышав же цысарева, что сынъ цысаревъ еще не умре, нача вельми плакати и главу свою попеломъ[907] посыпа.

Прииде же цысарь и рече ей: «О, любимая, что плачеши?» Она же рече ему: «Не се ли обещася еси мне сына своего за срамоту мою обесити, и се слышу, еже живъ сый, да не како се прилучится тебе, аки некоему пастуху з диким вепремъ[908]».

Цысарь же рече ей: «Повеждь ми о семъ, любимая!» Она же отвеща: «И во вчерашний день тебе сказахъ, и помощи себе никоея не учинихъ, повемъ убо и се, да разумееши еже о сыну своемъ».

Притча 2 цысаревы к цысарю о некоемъ вепре и о пастусе

«Бысть некий король, име въ государстве своемъ великий лесъ, в нем же, лесу, живяше дикий вепрь, бе же лютъ зело, по всякимъ местом проходя, изедаше люди. Приидоша же ко кралю все люди его господарьства, моляху его с великимъ воплемъ, да избавитъ ихъ от насилия вепрева.

Король же посла многих рыцарей на того вепря, повеле его убити, вепрь же рыцарей всехъ поби. Король же посла второе, и в третее, он же и техъ всехъ поби. По семъ король в недоумении бысть.

Имяше же король той дщерь единародну, и пусти кличь по всемъ градомъ господарьства своего, иже кто убьетъ вепря того, да дастъ за него дщерь свою.

Случи же ся некако единъ некто пастухъ, пася скотину, за поясомъ же име у себя секиру, и узре его вепрь той, напусти на него. Он же утече у него на великое древо виноградное. Вепрь же нача древо подъядати, пастырь же нача ягоды рвати и ветвие съ ягоды вепрю метати. Вепрь же нападеся на ягоды, нача ихъ ясти, а пастырь же болши нача к нему метати. И наядеся вепрь ягодъ до великие сытости, и ляже под темъ древомъ спати. Пастух же узре его спяща, и наклонися на него, единою рукою держася за древо, а второю нача вепря чесати, и узна его спяща крепко, и изъятъ топоръ, и уби его до смерти. Король же выдаде за него дщерь свою. Последи же его той пастухъ кралевъствова на его место».

Сия же цысарева изглагола и рече цысарю: «Разумей, яже ти глаголю: приличне людие не возмогоша стояти противъ тебя, а пастухъ — знамение твоего злаго сына, еже над тобою своею мудростию умышляетъ; смокви еже метание к вепрю знаменуетъ проклятыхъ его мудрецовъ, еже умолвятъ тя лестными словесы; чесание же вепря пастуха того претворит, еже сынъ твой и с своими мудрецы, лживыми своими словесы умолвивъ, тя хощетъ убити и на твоемъ престоле сести и господарьствовати».

Цысарь же речей ей: «Разумею, яже глаголеши, и не буди того, еже сыну убитим, я утре повелю, да обесятъ его».

Она же рече ему: «Аще сия учиниши, то добро себе сотвориши».

Наутрие же цысарь повеле сына своего обесити.

Ведому же ему на шибелицу, и се приехав мудрецъ, ему же имя Лентелеусъ. Возопиша же к нему вси людие с великим гласомъ и рекоша аки едины усты: «О преизящный мудрецъ, аще ти возможно, да избавиши сына цысарева, ученика своего, от смерти!»

Мудрецъ же рече имъ: «Не ускорите вести его скоро х казни, аз де на сий день избавлю его от смерти». Диоклитиян же поклонися, аки некое слово хотя к нему изрещи. Мудрецъ же нача к цысареве полате скакати борзо, и вниде в полату, и рече: «О великий цысарю, в веки живи!»

Цысарь же рече ему, яростно возревъ на нь: «Изыди, окаянне, борзо ис полаты моея! Азъ убо дахъ вамъ сына своего речиста, вы же сотвористе его нема и напрасно восхоте убо ложе мое осквернити. Ныне же онъ да умретъ, последи же и вы обще с ним да умрете!»

Мудрецъ же рече ему: «О великий цысарю, еже сынъ твой немъ, сие времянно есть, а еже оскверни ложе твое, сие лжа, а не истинна, лестию убо оболганъ есть; то бе, понеже мачеха его сама хотяще с нимъ быти, ныне же срамъ свой покрываетъ и вину свою на него возлагаетъ. Но ведомо буди тобе, о великий господарю, аще ли убьеши сына своего неповиннаго для жены своея, горшае постражеши, аки некой старый рыцарь от младые жены».

Цысарь же рече ему: «Повеждь ми о семъ».

И мудрецъ рече ему: «Молю ти ся, да не умреть сынъ твой на сий день, и аз повем ти притчю сию».

Цысарь же повеле сына своего отвести в темницу, и се мудрецъ рече: «Слыши, о великий, преславный господарю мой, цысарю».

Притча 2 мудреца Лентелеуса к цысарю о младой жене

«Бысть невкоем граде рыцарь старъ сый, на старость поня собе жену велми красну. Обычай же имяше: егда внидетъ к ней спати, тогда ложню[909] свою замыкаше, ключи же под возглавие себе кладяше. Ея же не можате утешати, старости ради своея, и егда усыпаше, и се жена его ключи крадяше и исхожда же к некоему младу юноше. Совершаше с нимъ свое хотение, утеху от него приимаше, тело свое блудом услажаше и, приходя от юноши, паки ложню замыкаше, и ключи под возглавие кладяше, а сама за нимъ ложашеся. Случи же ся некогда, во едину от нощей рыцарь вниде к ней спати и замъкну ложню свою, якоже обычай имаше, и положи ключи под возглавие себе. Егда же нача спати, абие[910] жена его вземъ ключи ис-подъ главы, якоже обычай ей бяше, и иде к любимому си юноше потешения ради тела своего. Рыцарь же убудився от сна, и се жены несть подле, нача же смотрети ключей, и не обрете. Востав же от постеля, и прииде к дверемъ ложницы своея, и обрете отомчену и отворенну. Он же запре дому своего и врата, и ложню, и сяде в вышнемъ оконце, зря на улицу, откуду поидетъ жена его.

И какъ будетъ кликнувшемъ тремъ куромъ[911], прииде жена его, и обрете врата и двери заперты, и нача толкатися вельми. Рыцарь же рече ей: „О проклятая чюжеложница, уже испытно уведех тя, яко всегда с постеля моея ходишь к своему рачителю[912], но за сие да будеши поймана страждьми, поставлена на пруде[913] и казненна грацкою казнию по обычаю градцкому!"

Обычай иже бяще града того, егда кто изыманъ будетъ после решотошного звону на улице, мужъ или жена безделно ходяще, то поставляютъ его на пруде и казнятъ грацкою казнию. Слышав же сие речение от мужа своего, жена начатъ к нему лестно глаголати: „О прелюбезный, свете мой милый, что тако твориши и глаголеши! Прииде бо ко мне девица от матери моея и поведа ми, что мати моя в болезнь впаде. Аз же тя убудити не смехъ[914], и взяхъ ис подъглавия ключи, и ходихъ к матери своей навещати и видети ея немощи. Ныне же молю ти ся, отопри ми двери и пусти мя в дом свой, да не изымана буду стражи, и не наведи мне и роду моему бесчестия, а себе на старость срамоты, Бога ради, пусти мя!" Он же рече ей: „Не плоди словесъ, окаянная, увещая мя лестию, но понеже еси чюжеложьствова, и за сие буди изымана стражи и поставлена на пруде и осужена смертию!"

Она же паки моляшеся ему, глаголя: „Помилуй мя, и помилуй мя, и пусти мя в домъ свой, да не зле умру!"

Рыцарь же речей ей: „Не пусторечи, окаянная, и не лукавнуй, окаянная, скоро да умри!"

Бе же дому его близь кладязь глубокъ. Она же, слышав мужа своего ответъ яростенъ и гнева наполненъ, и рече ему: «О предрагий и прелюбезный, свете очию моею, се видиши кладязь сей? Аще мя не пустиши в дом свой, азъ шедъ в онъ утоплюся». Он же рече ей: «Унее[915] утони, окаянная, неже при мне чюжеложъство твори».

Она же рече ему: „Се учиню по твоей воли: вниду и утоплюся, но молю и прошу у тебя, Бога ради, вели мя погрести у Пречистыя и у всехъ святых, за моя же грехи вели роздати все имение мое, еже принесохъ к тебе с собою".

Сама же, поднявъ камень велий, иже лежа близъ кладезя, и рину его в кладязь, и опустивъ, от кладезя утаися и ста у вратъ близъ вратъ двора рыцарева.

И услышав же рыцарь ис кладезя звук велий, мневъ жену свою кинувшуся в онъ, и раскаяся, зжаловася по жене своей и нача мыслити: „Подам ей уже[916] и извлеку ею ис кладезя, и избавлю от смерти, вперед убо она сего не учнетъ творити". И вземъ уже, отопре врата из дому своего, и иде ко кладезю, и пусти уже в кладязь, и нача кликати ея ис кладезя.

Она же ответа не даетъ ему. Рыцарь же, около кладезя ходя, и нача рыдати, и тужити стенаниемъ, и, воздыхая, глаголаше: „Ох, увы мне, страсному[917], погубихъ убо жену свою, унее было наказывати и учити дома, нежели сей злой смерти предати ю".

Жена же, сетование мужа своего услыша, и подобно время обрете, утече в домъ мужа своего и запре ворота крепко, дабы мужу ея в дом невозможно внитти, а сама сяде в том же месте при окне, идеже[918] седе рыцарь, и розсмеяся вельми, и рече громко мужу своему, рыцарю: „О ненавистый псе смердящий, и гнусне, и блядиве, проклятый старче, чюжеложниче нечистый, что волочишися, бродя по блядемъ?"

Рыцарь же, услыша гласъ жены своея, вельми обрадовася и рече от радости: „Слава Богу, иже есть жена моя здрава, утеха души моей, подпора старости моей!" И рече ей: „Зриши ли, како аз о тебе промышляю и сетую, дабы ты не умерла?"

Она же рече ему: „Слыши, беззаконниче, еже ты на мя клеветалъ. Зрит Богъ, аз тому неточна, но збышася древних человекъ речение: кий человек самъ кое зло содея, и он хощет, чтобы всякой человекъ таков же был. Ты убо сам чюжеложствуеши по блядем да и меня себе равну нарицаеши, чюжеложницею мя зовеши. За неправду же твою буди тобе, да поиман будеши строжи, поставлен на пруде, занеже аз терпех ти много".

Рыцарь же рече: „О милая и любезная ми жена, аз тебе рех, дабы ты впред так не творила, а не хотех ти никоего зла учинити! Ныне же молю тя, не учини ми на старость срамоты, понеже от юности и доселе в чести бых, ныне же на старость на меня хощеши бесчестие навести и чюжеложъством оклеветати, неповинна мя суща на смерть готовиши. Молю ти ся, Бога ради, пусти мя, потом никоего слова не услышиши от мене!"

Она же рече ему: „Не пусторечи, блядове, унее зде муку приими, онамо[919] в веки начнеши царьствовати!"

Рыцарь же, не имея надежды спасения, нача горко рыдати: „О горе, увы мне, зле погибаю от жены своея!" И нача жалостно к ней глаголати: „О пресветлая господарыни моя, молю ти ся, не предаждь мене на смерть, для распеншагося на кресте нас ради Христа Бога, пусти мя в домъ свой и мой!"

Она же рече ему: „Премолчи, окаянные, кто тя имать в домъ пустити, такова злодея, не имаши внитти!"

Тогда зазвониша в колокол, и узреша рыцаря стражи на улице, и поимаша его, и рекоша ему: „Что твориши, нощию по улицамъ ходиши, а веси[920] грацкия заповеди и уставы?"

Рыцарева же жена нача сторожем на мужа своего жалобу творити и лукавыя словеса на него аки пращею метати: „О господие мои, Богъ сведый тайная сердца человеком, той весть, яко идох за него девою сущею и непорочною. Сий же старецъ девъство мое разоря, и не спитъ со мною, ходитъ всегда по блядемъ, и се вы его зрите нынеча, идуща от бляди по улице, но поимете его и ведите к судьям, да исполнятъ над ним законъ грацкий".

Стражие же емше его и в суд ведоша. Рыцарева же жена иде за нимъ к судьямъ и иска пред судьями на немъ девъства своего, а слася на сторожей. Судьи же грацкия осудиша неповиннаго на смерть и по уставу грацкому велеша его казнити, а домъ и имение его все отдаша жене его. Жена же его со всемъ темъ поиде за своего рачителя, с ним же чюжеложъствова».

И сия рек, мудрец возгласи: «О цысарю, разумеши ли, еже изрекох ти, да невозможно есть убо и всемъ женамъ верити».

Цысарь же рече: «Но отселе сынъ мой не умретъ!»

Цысарева же слыша сия, еже сынъ цысарев не умретъ, начатъ вельми рыдати, власы свои терзаючи, велиимъ гласомъ крича и вопия: «О горе, беда ми и срамоте моей, почто на сий светъ родихся, буди проклят день рождения моего!»

Цысарь же рече к ней: «О пресладкая ми, почто стеня вопиеши, сокрушая своими слезами свою и мою душу?»

Она же рече ему: «Како не плачю, срамоты своея, не токмо же себе, но и твоея любве, еже ко мне имаши, да и над тобою не то же учинитъся, како некоему рыцарю от сына своего, его же любляше зело. Таков бе ему любим, еже и живот свой за него премени, он же отца своего забы любве, уби его, и не похрани тела его».

Цысарь же рече ей: «Повеждь ми, любезная, како ся сотвори».

Повесть 3 цысаревы о некоемъ рыцаре убогомъ и о детех его

Отвещавъ, цысарева рече: «Бысть некий рыцарь древле в Риме, имея у себя единаго сына и две дщери. Обычай же имяше той рыцарь часто на битвы ездити во многие господарьства, споемлючи с собою всюды и сына своего. И в техъ ездехъ имение свое истощи все, и одолжа великимъ долгомъ. И нача глаголати сыну своему: „О милый сыну, аз убо при старости, а ты младъ еси, еще же имею две дщери, сестре твои, не имею же с чемъ ихъ отдати замужъ, долгу ради своего. Но что сотворю? На разбой ли поедем или учнем красти, да искупимся от долгу своего и было бы намъ, чем питатися?" Сия же слыша, сынъ похвали советъ отца своего.

Бысть же в то время цысарь в Риме Октеньянъ, охочь бе до злата и, имея у собя многое множесьтво злата, насыпа же себе велию полату злата и постави стражи.

И рече же сынъ того рыцаря ко отцу своему: „Отче, сотворимъ мотыги и подкопаемъ полату, и возмем злата доволно". Рыцарь же похвали советъ сына своего, и сотвориша собе мотыги, и шедше, подкопаша полату и взяша злата, елико возмогоша, и тем златомъ искупишася от всего долгу своего.

Стражи же полаты узнаша, кимъ местомъ ис полаты злато крадено, и поставиша в томъ месте великий котелъ смолы разваря.

Они же приидоша во вторыя украсти злата и поидоша в скважню, идеже прокопаша. Вниде же преже отецъ его, и егда пустися, и урвася в котелъ в смолу по груди, и рече к сыну, дабы к нему не отпущался. Он же пустися бережно и не увязе в томъ котле. Видев же отецъ, что невозможно его сыну его избавити ис котла, и рече к сыну своему: „О чадо, единако[921] мы умрохомъ! Приими мечъ и отсеки главу мою, и возми злато доволно и главу мою с собою. Мене же остави безглавна, да не познан будеши". Он же злата взял, елико возможе, и приимъ меч, отсече главу отцу своему, и положи ю в мехъ, и отнесе с собою.

Наутрие же приидоша стражи и взяша татя безглавна, и поведаше о немъ цысарю. Цысарь же повеле трупъ мертваго татя по всему граду возити по улицамъ и по малым переулкамъ и посла за нимъ люди многи, и рече имъ: „Смотрите прилежно, да егда в коем дворе узрите, еже тело мертвое видевше начнутъ плакати, сихъ изымайте и приведета ко мне".

Возиша же его много по улицамъ и привезоша в улицу, идеже живяше сынъ его и дщери. Узреша же дщери отца своего, мертва возима, и воскричаста великимъ гласомъ, и начаста плакати. Сынъ же его, заслышавъ кричание сестръ своихъ, борзо ринувся к нимъ, извлече ножъ и уколол себя в бедру, и рече сестрамъ своимъ: „Егда вы поимаютъ и начнут спрашивати, вы же рцета имъ, что по мне плачете".

Слуги же цысаревы, слышавше в томъ дворе кричание, и ринушася имати, и узреша брата, лежаща поколота, и сестры над нимъ плачющеся, и мневше правду, отидоша от нихъ.

Цысарь же повеле мертвое тело обесити, и висе два лета, а сынъ его не соиме, и не похрани».

Сия изрекъ, цысарева нача глаголати к цысарю: «Внимаеши ли, о превеликий, преславный господарю мой, еже ти изрекохъ?» Он же рече ей: «Зело внят, о любимая ми, да не и мне от моего сына то же будетъ. Наутрие же сынъ мой да умретъ!»

Егда доиде до утрияго дне, и рече слугамъ своимъ: «Идета и обесите сына моего».

Ведому же ему бывшу на уготованное место, и се мудрец его, ему же имя Катъ, прискаче борзо на коне и рече к приставомъ: «Господине мои, молю вы, не поспешите казнити сына цысарева, аз шедъ, умолю цысаря, да не повелитъ на сий день сына своего казнити!» Они же отвещаша ему: «Буди то!»

Цысаревичъ же видевъ его, поклонися ему, аки некое слово хоте ему молвити. Мудрецъ же еде ко двору цысареву, и вниде в полату, и поклонися, якоже обычай есть, цысарю челом ударити. Цысарь же рече ему: «Изыди скоро, окаянне, ис полаты моея!» Мудрец же рече ему: «О великий господарю, цысарю, се ли мы у тобя выслужихом?» Цысарь же рече ему: «Коя ваша ко мне служба? Дахъ азъ вамъ сына своего доброречново, вы же учинисте его нема и безгласна, и сквернителя ложа отца своего. Ныне же онъ да умретъ, последи же и вы с нимъ обще умрете!»

Мудрецъ же рече: «О пресветлый цысарю, глаголеши, сынъ твой немъ, се времянно, судъ Божий на него прииде, а еже глаголеши, ложе твое осквернити хоте, се есть ложь, а не истинна, понеже не видехомъ в нем никоея злости распаления плоти его. Да не случится тебе, аки некоему торговому человеку». Цысарь же рече ему: «Повеждь ми о семъ, како ся учини!» Мудрецъ же рече: «Повели убо сыну своему, да сего дни не умретъ, азъ же повем ти». Цысаре же повеле сына своего отвести в темницу.

Повесть 3 мудреца Ката о некоемъ госте и о птице, глаголемой сороке, и о жене

Мудрецъ же, восприимъ, рече: «Слыши убо, о преславный господарю, цысарю, бысть некий гость[922], имея у собя жену вельми красну. Да у него же бе птица, глаголемая сорока, глагола жидовъскимъ языкомъ, сказывая ему, гостю, всю истинну, что ся без него дома ни творитъ, или что от кого слышитъ, то все господарю своему исповесть, он же ее за то вельми любляше. Жена же его при немъ веръстою[923] зело млада, аки господарыня наша цысарева предъ тобою. Гость же той не часто спаше с своею женою, но не возможе ее утешити вожделение похоти, старости ради своея, и сего ради жена его возненавиде его и имъ гордети[924] нача. Приучи же к себе греховнаго ради хотения своего и возжделения плотъскаго некоего юношу лепа[925] и юна суща, могуща скверное ея похотное желание исполнити и любодейства возжделение утолити, и пламень ярости и несытъства блуднаго угасити. И нача с нимъ чюжеложъствовати и несытною его любовию любити, и егда же мужъ ея отхожаше на куплю, она же в то время с чюжеложником своимъ пребываше, скверное хотение свое совершаше. Сорока же, видевъ сия вся, господарю своему исповедываше, гость же, слышавъ сия от сороки, жену свою зелно бьяше. Рече же ему жена его: „Ты убо веришь проклятой сороке, покаместа она у нас ни будет, и межу нами всегда мятежъ будет".

Гость же рече ей: „Та убо сорока не имеетъ лгати николи, что видитъ или слышит, то и скажетъ, болши язъ ей верю, неже тебе".

Случи же ся некогда, поеде гость той на куплю, жена же его посла к рачителю своему, дабы к ней скоро пришел. Он же до нощи не иде к ней, дабы его людие не видели, егда же достиже[926] нощъ, и онъ прииде к ней, и ляже с нею.

Услышав же то, сорока нача глаголати госпоже своей: „О госпожа моя, что твориши, господаря моего и своего не убоишися мужа, в потемкахъ чюжеложсъство твориши!"

Нача же и к чюжеложнику глаголати: „О злый человече, почто сотворяеши зло господарю моему, любодеиствуеши з госпожею моею, а съ ево женою! Аще тя во образъ не вижу за темностию нощи, но гласъ твой слышу, и о всемъ том сповемъ господарю моему".

Юноша же рече: „Слышиши ли, о жено, сия проклятая сорока насъ всемъ людемъ огласить". Она же рече ему: „Аз убо той сороке сей же нощи учиню смерть".

И воставъ в первое куроглашение[927], отпусти рачителя своего и любовника, и возва девку, и повеле ей на верхъ клетки дробин наметати,[928] идеже седяше сорока, и пущаше громъ, и льяше воду на ту сороку, и шибая дробинами и пескомъ, и малымъ каменьицем.

Сорока же озябе от студена и малодушъствоваша[929], чая, что вправду на нее громъ бысть. Егда же мимо иде нощъ и приспе день, и прииде к ней госпожа ея, и повеле под нею подмести, и рече ей: „О милая моя сорока, дождемъ тебя и громомъ забило". Се же ей рекши, аже приеде гость, мужъ ея, и нача сороки спрашивати, да повесть ему, что сотвори ся без него.

Сорока же рече ему: „О милый господарю мой, повем ти все, что слышахъ. Жена убо твоя, а моя госпожа, бес тебя чюжеложъствова в нощи, мне же было нелзе видети во образъ любовника ея за темностию нощи, но гласъ его слышахъ и понощахъ ему ярыми словесы, да быхъ убоялся, да и жене твоей, а своей госпоже, много о семъ воспретихъ. Они же меня не послушаста, и спаста и чюжеложъствоваста. А надо мною, господарю мой, бысть беда велия ночесь, есми от грому и от дожду мало не умрохъ".

Услышав же то, гостина жена и рече мужу своему: „Господарь мой милый, почто веришь той сороке, что промежь мною и тобою ложъ, а не истинну, и ненависть творитъ своими лживыми словесы слагаючи, и срамоту мне приноситъ пред всеми людми. Аще ли хощеши изверити тое сороку себе, прямо спроси всехъ соседъ, бывал ли ночесь громъ, и молния, и дождь, и яже будетъ, то она тебе правду сказала, и аз готова на позоръную смерть".

Слышав же сия гость от оустъ жены своея, и нача в томъ спрашивати всехъ соседъ своихъ, в такову преходящую нощь видеша, бил ливнеи дождь, и громъ, и молния. Соседи же сказаша ему, что не бысть в ту нощ ничтоже, мимо иде тиха.

Жена же гостя того нача плакати и рече мужу своему: „Ужели еси изведалъ правду сороки своея и разумееши ли на мя ложь ея, аз убо по ее ложному оглашению во всемъ граде обесчещена".

Гость же поня веры лстивым глаголомъ жены своея, и вземъ ис клети сороку, и оторва ей голову. Жена же его улучи желание свое и обнемъ, целова его и возвеселися зело, и рече мужу своему: „О милый господарю мой добрый, доброе дело сотвори, уби сороку, отселе будем в покое жити".

Гость же иде паки х клетке, идеже седе сорока, обхожаше близъ клетки семо и овамо, и обрете над клеткою тою вверху дробины, и песок, и воду, и огарки, и удивися сему, и разуме лесть жены своея, что жена его на ту сороку лила воду и дробину, и песокъ, и камение метала. И нача вопити и тужити неутешно: „О беда ми, что сотворих, лети не разумехъ, убих верную свою сороку для слова жены своея!" И пад, и имение свое все розда нищимъ, сам же дошед во Святую гору и бысть мних».

И сия рекъ, мудрец возгласи: «Разумееши ли, господарю мой, цысарю, яже поведах ти?» Цысарь же рече: «Добре разумехъ, да не умретъ сынъ мой!»

Цысарева же услыша, что еще сынъ цысаревъ избавлен от смерти, и плака ся велми. И сказаша о семъ цысарю, яко цысарева плачетъ. Он же прииде к ней, нача еи тешити. Цысарева же рече ему: «Жена есми твоя, ты же отдал мя сыну своему на блудъ и лестию хотелъ еси мне оборонь учинити[930], за срамоту мою и за бесчестие хотел еси сына своего убити. Ныне же слышу, еще живъ сынъ твой!» Цысарь же рече ей: «О преслаткая и любезная ми цысарева, хотелъ есми учинити, за срамоту твою и бесчестие, сына своего убити, да сказаша ми мудрецы притчи многие, азъ же отложих смерть сыну своему».

Она же рече ему: «О пресветлый господарю мой милый, дабы ся тебе се не сотворило, какъ некоему цысарю от седми мудрецов». Он же рече ей: «О любезная, повеждь ми!» Она же рече ему: «Азъ убо много тебе изглаголахъ, ты же мне не внимаеши и не исполняеши моего глаголания». Цысарь же рече: «Аз убо размышляю, и на вся меры претворяю, и много думаю, дабы сына своего не убити напрасно».

Цысарева же рече ему: «Понеже то мудрецы тебе к росказанию всегда повести чинят, азъ же разумехъ, яко сказание ихъ лжи наполненно, и аще учнешъ имъ верити, повем ти сему разуму притчю». И нача глаголати.

Притча 4 цысаревы о мудрецехъ, како ради корысти своея ослепиша цысаря

«Бе некогда древле в Риме у цысаря седмь мудрецовъ, держаше его царъство все и землю, и судиша, и без ихъ совету и думы цысарь ничего не творяше. Умыслиша же своим чернокнижствомъ, отъяша зрак от очию его, оного цысаря. Егда бяше в полате своей седяше, и тогда видяше, егда же ис полаты исхождаше, тогда ничего не видяше. Сотвориша же ему оне слепоту сию того ради, дабы имъ владети господаръствомъ и богатети. Последи же паки восхотеша они сотворити цысарю, дабы опять виделъ, и не возмогоша.

Умыслиша же и рекоша к цысарю: „О великий господарь нашъ, да повелит твоя держава в царствии твоемъ положити заповедь: аще кто увидитъ какий сонъ, и с темъ сномъ повели ходити к намъ, мудрецемъ, для розсказания". Цысарь же сотвори тако. Егда кто сонъ видяше, к мудрецемъ хождаше, оне же ему сонъ розстворяху[931], и от того взимаху злато, смотря по человеку. И собраша оне от того множество злата.

Во едину же от дней цысарю седящу в полате своей с цысаревою, и начатъ тужити и глаголати жене своей: „О жено, велику беду терплю, не вемъ, что ся ми учини, в полате убо вижу, а ис полаты вышедъ, не вижу. И много о семъ испытахъ, кто бы ми пособил, и не возмогоша".

Цысарева же рече: „Послушай убо мене, о господарю мой, есть бо у тобя седмь мудрецовъ, многимъ людямъ пособляютъ, а тебе ли не могутъ очей излечити за твое великое к нимъ жалованье. Но убо рцы к ним слово ответно: «Аще пособити мне не возможете и очей моихъ не излечите, ведомо да буди вамъ, смертию да умрете!»" Цысарь же похвали думу жены своей и изрече к мудрецемъ слово ответно по совету цысаревы.

Мудрецы же, услышавъше от цысаря ярости и гнева наполнено слово ответно смертное, и молиша, егда бы имъ далъ сроку на десять дней. Цысарь же сроку даде имъ. Они же призваша к себе чародеевъ и волхвовъ и советоваше с ними, како бы имъ возможно излечити цысаря, и не возмогоша, везде того изыскиваша и не обретоша.

Во единъ же от дней техъ виде некий человекъ сонъ и прииде ко онемъ мудрецемъ разсуждения ради, и сказа им сонъ свой. Они же ему отказаша: „Понеже еси легъ спати пьянъ, и тобе нелепое грезилось, и в твоемъ сне нетъ ничево", а взяша у него фунтъ злата, а сна его не разсудиша. Он же поиде от нихъ, закручиняся. Идущу же ему, игры деетъ детище на улице — камышки. И узре детище его унывша идуща и, возопивъ, рече ему: „О человече, не тужи по злате, еже далъ еси мудрецемъ, азъ бо тобе твой сонъ даром роскажу, токмо мне повеждь его!"

Человекъ же той сонъ свой росказа ему, отроча же рече ему: „О человече, сотвори собе мотыки железны и иди на виденное тобою место, идеже виделъ еси дрозлове[932], и копай ту, и обрящеши богатьство велие".

Человекъ же той по словеси отрочате сотвори тако, и иде на уреченное место, и нача копати, и обрете великое богатьство — многое множество злата. Вземъ же человекъ той два фунта злата и иде искати отрочати. Идущу же ему, и се вострете мудрецовъ, кимъ преже даде фунтъ злата. Рекоша же ему мудрецы: „Камо[933] идеши?" Он же рече имъ: „К вамъ бехъ преже приидохъ и вдахъ вамъ злата, и не поведасте ми сна. Обретох же отроча, и отгада ми сонъ мой, и по повелению его наидох много злата, и се ищу его и несу ему за то два фунта злата".

Мудрецы же поидоша за ним искати отрочате того, и обретоша его в том же месте, игры творяща, камышки, якоже есть обычай детемъ играти. Человекъ же той прииде к нему, кланяяся и дая ему два фунта злата. Отроча же рече ему: „О человече, не буди ми взяти от того, еже Богъ дарова, но иди, моли за мя Бога". Мудрецы же, видевше отроча мудрость велию имуща и воспросиша его о имени его. Он же рече имъ: „Мерсянин ми имя есть". Рекоша же ему мудрецы: „Господарю нашему цысарю седящу в полате и видяше, егда изыдетъ ис полаты, бывает ослеплен, ничего не видя. Можеши ли его излечити, о юноше?" Отроча же рече имъ: „Мощно".

Мудрецы же поемше отроча, идоша с нимъ к цысарю и сказаша яже о немъ цысарю, еще хощетъ его излечити.

Цысарь же, видевъ отроча младо суще, и рече ему: „Можеши ли мя излечити, о милое отроча?" Отроча же отвеща ему: „Могу, о великий, преславный господарю мой цысарю". И паки рече ему отроча: „Идемъ убо, господарю, в постельную ти комнату и тайно повем ти".

Цысарь же воставъ и поемъ отроча, и вниде с нимъ в ложницу свою. И узреже отроча постелю цысарьскую и повеле цысаревымъ слугамъ сняти постелю, и обрете под постелею родникъ, а на немъ седмь строментовъ ворочаютца[934], учинено великими чары. И рече отроча цысарю: „Видиши ли, господарю цысарю, потому ты не можеши видети". Цысарь же, видевъ сия, нача дивитися и рече отрочати: „Мошно ли ти сей родник-здроло[935] отделити от строментовъ?" Отроча же рече: „Мощно, токмо изъяждь ихъ, мудрецевъ своихъ казни всехъ, понеже тобе случися изменою, и господарьство твое лживо судиша, того ради над тобою, господаремъ, такъ и сотвориша своими чары, дабы им сопротивъства от тебя не было никоторого".

Цысарь же по словеси отрочати мудрецевъ своихъ казни всехъ, а строменты и здроломъ изубиша. И паки рече отроча цысарю: „О великий, преславный, многоименитый господарю мой, цысарю, се убо приспе время, взыди на конь и поеди тешитися, амо[936] же хощеши, и узриши свое здравие, можеши всюду видети!" Цысарь же всяде на конь и еде, и отворися ему светъ, начатъ всюду зрити по-прежнему. Отроча же то цысарь нача жаловати, вдастъ ему многое богатьство».

И сия изглагола, цысарева рече цысарю: «Разумееши ли, господарю мой, еже азъ сказахъ ти? Тако убо и твои мудрецы над тобою сотворятъ, еже бы сынъ твой господарьствовалъ, а оне бы владели».

Цысарь же рече: «Во утрие повелю сына своего обесити, потомъ и мудрецевъ казнити».

Во утрие же день рече цысарь слугам своимъ: «Поимше сына моего, ведите и обесите!» Слуги же поимше цысаревича, и ведоша, и по немъ идяху вси людие и плакахуся.

Мудрецъ же его, ему же имя Елиазар, забежа на коне напередъ. Узрев же его цысаревичь, и заплака, и поклонися ему, и возопиша вси людие велиимъ гласомъ, реша мудрецу: «Умоли цысаря, да избавиши ученика своего от смерти!»

Рече же имъ мудрецъ: «Не плачитеся, имею надежу на Бога и чаю, могу его избавити от смерти». Доеде же цысарева двора и вниде в полату и удари челомъ цысарю, якоже обычай имяху.

Цысарь же рече ему: «Изыди скоро, окаянне злодею, ис полаты моея! Дахъ азъ вамъ сына своего доброречного, ныне же учинисте его нема и безстудна, и безгласна сквернителя, восхоте бо ложе мое осквернити, жену мою изнасиловати. Ныне же сей да умретъ, а вамъ по немъ то будетъ!»

Мудрецъ же рече ему: «Что глаголеши, господарю мой, еже сынъ твой немъ, той есть судомъ Божиимъ временно, паки возглаголетъ. А еже ложе твое хоте осквернити, то есть ложь, а не истинна, невозможно и верити тому. Но ащели сына своего казниши, горшае того обрящеши, аки некоему рыцарю прилучися от младые жены».

Цысарь же рече ему: «Повеждь ми, како ся учини!» А сына своего повеле в темницу отвести.

Притча 4 мудреца Елиазара о некоемъ рыцаре и о жене его, еже восхоте попа любити

Мудрецъ же восприимъ рече: «Слыши убо, о великий, преславный господарю мой, цысарю! Бысть некий рыцарь стар сый праведенъ, не имея жены много летъ исполни. Приидоша же к нему сродницы и друзи его, начаша ему глаголати и стужати, дабы женился. Он же, слышавъ многие словеса с укоризною от сродства своего и от друговъ, поня себе жену красну велми и нача ея любити зело, но не имяше от нея чародия[937].

Во едину же от дней воставъ жена его рано на утреннюю к церкви. обрете же во церкви матерь свою и, обнем, целова ея и о здравии ея спроси.

Мати же ея нача ея спрашивати о здравии мужа ея. Она же отвещав, рече ей зле: „Мя воспрошаеши, мати, о муже моемъ! Не могу зрети и следа его, понеже не имамъ утехи никоея от него. Егда спящу ему на ложи со мною, лежитъ, аки клада[938] неподвижима. Но молю ти ся, советуй ми, хощу убо иного любити, дабы ми давал утеху телу моему!"

Рече же ей мати ея: „Не моги греха сего учинити, о любезная дщи! Отец твой и азъ векъ изжихомъ тела своего не осквернихомъ!"

Она же рече ей: „О милая мати моя, не дивися сему, понеже соидостеся и отец мой, и ты млади, и вы другъ друга потешаста, а не такъ, якоже мой мужъ старый, не можетъ ничего учинити, на ложи лежитъ, аки клада. Сего ради хощу иного любити!"

Рече же ей мати ея: „Кого хощеши любити?" Она же рече: „Попа, а не болярина, ни дворянина".

Мати же речей ей: „Лутче любити рыцаря или дворянина, ино менши греха".

Она же речей ей: „Хощу попа любити сего ради, аще и в людех стою с попом или наодине, нихто не осудитъ".

Мати же ея рече: „Послушай моего совета, о дщи моя, искуси мужа своего виною. Аще ли тобе пропустит, и ты люби попа".

Рече же дочь ея к ней: „Чимъ убо могу искусити?"

Рече ей мати ея: „Повели у него въ винограде высечи лутчее древо, и будетъ ти спустит, и ты люби попа".

Она же повеле лутчее древо высетчи и исколоти в дрова. Мужъ же ея прииде тогда с лову с собаками. Она же рече: „В техъ дровехъ огонь складем!"

Рыцарь же нача гретись у огня и узна духомъ древо, что древо его любимое горитъ, и нача спрашивати огородника: „Почто убо ты его древо посекъ, азъ убо его любяхъ паче всехъ древъ!"

Огородник же рече: „Повеле ми то древо посечи госпожа моя, жена твоя".

Рыцарь же рече жене своей: „Что сотвори и почто подсече древо любимое ми?"

Она же рече ему: „Видиши ли убо, время студено, аз убо повелехъ его посечи да огонь сотворю, тобе еже согретися".

Рыцарь же речей ей: „Спущу тобе нынеча, потомъ не сотвори тако!"

Во утрие же жена его иде в церковь и обрете матерь свою, и рече: „О мати моя, сотворих по повелению твоему, и не учини ми мужъ ничего. Ныне же хощу попа любити".

Рече же ей мати ея: „Слыши, милая дщи, обычай бе старыхъ мужей — первую вину отпустятъ. Ныне же советую ти, искуси его на фторую".

Дщи же ея рече ей: „Не хощу, о мати, еще искусити!" Мати же ея рече ей: „Молю тя, милая дщи, моего ради благословения, сотвори по совету моему, искуси его во вторые!" Она же рече ей: „Како его искусити?"

Мати же рече ей: „Есть у него собачка маленкая постелная, любитъ ее зело, и ты ее убей, и аще тобе спуститъ, и ты люби попа".

И прииде мужъ ея к дому, и ляже на ту нощъ с мужемъ своимъ на ложи. И се оная собачка вскочи на постелю, она же ухвати собачку за ноги и удари о стену крепко, дондеже у нее мозгъ из главы выплылъ. Рыцарь же виде то, нача ей поносити: „О проклятая и блядемъ подобная, что твориши? Аз убо ея люблях надъ всемъ животомъ своимъ, ты же уби ее до смерти напрасно при мне!"

Она же рече ему: „Что бранишись, собака другое одеяло испоганила, мы же имъ очи прикрываем", — и нача плакати.

Рыцарь же рече ей: „Что плачеши? Престани и лязи, азъ тобе и сию вину отпущу". Она же объемъ, поцелова его и ляже с нимъ. Наутрие же воставъ, иде в церковь и обрете матерь свою, и сказа ей все по ряду.

Мати же ея рече: „Послушай убо мене, о дщи моя и не отрини наказания[939] матери своея. Обычай убо есть старымъ людемъ терпети, искуси же его в третьее".

Рече же дщи ея: „Не пусторечи, мати моя, уже бо его всяко искусихъ и видехъ от него велию грозу, и ничтоже ми сотвори. Ныне же хощу любити попа".

Она же рече ей: „О милая дщи, молю тя, послушай меня для мене и для рожения ради моего, последне молю тя, искуси его в третее, но аще сие претерпитъ, люби попа".

Дщи же рече ей: „Чимъ убо искушу его в третее?"

Рече же ей: „Се убо будутъ мужу твоему имянины, и будетъ у него великъ пир, и егда придутъ на пиръ вси званые гости и мы, отецъ твой и азъ, и сядутъ в местехъ своихъ, ты же сяди противо отца своего. И егда поставятъ еству и питие все, мужъ же твой воспроситъ у тобя въ ествы зелья, ты же повеждь ему, что замъкнуты ключи того ларца, и, вставъ из-за стола, поиди да зацепи за скатерть, и опроверги еству и питие все, бутто ся ненарокомъ, и аще то тебе спуститъ, и ты люби попа".

Она же рече ей: „Искушу по твоему словеси последнее, о мати моя!" И сие рекши, иде в дом свой.

Приспевшу же дни имянинъ мужу ея, созваннымъ бывшемъ гостемъ на пиръ, и седъши за столомъ, и пред поставленней естве и питию седши же и жене его противъ отца своего, по прежереченному словеси. И егда мужъ ея воспроси зелья въ еству, она же рече ему: „Замкнухъ ключи в ларце". И, воставъ, поиде и запяся за скатерть, и опроверже всю еству и питье, и гостей перелия.

Видев же то, рыцарь разгневахся зело и образъ свой премени, и засрамися от всехъ людей, еству же и питие повеле изнова готовити, и потом с веселиемъ пирова.

Пиру же мимо шедшу и гостемъ розъехавшимся, рыцарь же иде и ляже спать в особной храмине, з женою же своею не ляже спати. Во утрие воставше, иде к церкви и слышавъ заутрени, и шедъ х кровопуску, и рече ему: „Иди и пусти жене моей крови из жилъ, ис которыхъ азъ тебе повелю!"

Кровопуску же пришедшу в домъ его, обрете же рыцарь жену свою на постели спящу. И рече ей: „Востани борзо!" Она же рече ему: „ Милый господарю мой, рано еще востати". Рыцарь же паки рече: „Борзо востани!" Она же рече ему: „Чего ради ми востати?" И рече ей: „Надобеть тебе крови пустить!" Она же рече: „Никогда же не спускивахъ!"

Рыцарь же рече ей: „Правду глаголеши, еже крови не пускивала, ныне же повелю тобе азъ крови пустити, за что неподобное твориши, досаду ми и укоризну принесла еси. Первое — без моего повеления велела ты подсещи древо в винограде моемъ любимое, второе — уби собачку любимую же, третьее — ты же вчера еству и питье опроверже, гостей всех перелия, срамоту ми учини. То убо в тобе вся злая кровь играетъ, ныне же ея выпущу, и потомъ мне такова безчестия не приведешь!"

Востав же с постели, жена его нача молитися: „Молю ти ся, — рече, — милый господарю мой, помилуй мя, не сотвори ми сего!"

Он же рече ей: „Проси от Бога милости, дабы отпустилъ грехи твои, а от мене же не проси никоея милости!"

Востянувъ руце ея, рече кровопуску: „Аще не поткнеши гораздо жилы жене моей, то азъ у тобя поткну все жилы из шеи твоея!"

Кровопускъ же ткнувъ в жилу, идеже указа рыцарь, и испусти много крови, и егда нача бледнети, рыцарь же повеле руку отпустити и жилу завязати, и повеле руку другую востянути.

Жена же его паки нача молитися: „О, милый господарю, молю ти ся, пощади, пощади, помилуй мя се уже умираю!"

Он же рече ей: „Ты почто неподобное мне сотворила есть?" И повеле кровопуску тять в жилу. Он же потя жилу, и изыде кровию болши того, и егда нача обумирати, он же повеле и тое руку спустити и жилу завязати, и повеле ей итти на постелю, и рече ей: „Отселе получьшееши!", — и отъиде от нея прочь.

Она же посла по матерь свою, дабы пришла вборзе навестити ея. Прииде же мати с радостию ко дщери своей. Она же рече матери своей: „О милая мати моя, се уже умираю, ты же мне не веришь!" Рече ей мати ея: „Азъ тобе все поведахъ, старые люди кручинны и милостивы. Ныне убо хощеши ли любити попа?"

Дщи же ей рече: „Ни, мати моя, не буди того, не хощу любить попа, ни иного кого, кроме мужа своего!"»

И сия рекъ, мудрецъ возгласи: «Како о семъ разсудиши, господарю мой, цысарю?»

Цысарь же рече: «Зело мя ползова притча сия, — и разсудих. — Аще бы спустил жене своей рыцарь в третьие, то бы в четвертое от нея живота своего гоньзнулъ[940]».

Мудрец же рече: «Брезись о господарю мой, великий цысарю, и ты от жены своея, дабы тобе горшае того не сотворилось, аще убьеши сына для слова жены своея!»

Цысарь же рече: «Да не умретъ ныне сынъ мой!»

Цысарева ж слышавъ яже о Диоклитияне, что еще не умре, и восхоте бежати ко отцу своему, и сказаша о семъ цысарю. Цысарь же приде и рече к ней: «О любезная ми, что твориши и камо идеши?» Она же рече ему: «Иду в домъ отца моего, понеже не хощу видети смерти твоея! Сказахъ убо тобе многия притчи, ты же не внимаеши, а слушаеши и внимаеши мудрецовъ своихъ, то же убо сотворитца тобе, якоже содеяся древле Актовияну, цысарю Римьскому, охочу бывшу до злата, имже гражане, уста ему залиша».

Цысарь же рече: «Повеждь ми, любезная, о семъ, коимъ обычеемъ то учинися». Она же рече ему: «Не повемъ, поеду в домъ отца моего!» Цысарь же рече: «Не буди то, что тебе ехати от меня, вины ради моея!»

Она же рече ему: «Правду глаголеши, ея же ради, твоея вины, хотелъ убо еси сына своего убити, а се живъ есть, и невозможно тебе верити!»

И рече цысарь: «Хощу изыскати правду, да не без ума убию сына своего. Ты же повеждь ми, да было бы к чему примеритися».

Она же нача глаголати.

Повесть 5 цысаревы о некоемъ цысари, любящемъ злато, емуже гражане и горло златомъ залиша

«Бысть в Риме некий цысарь, емуже имя Октоянусъ, любя злато зело и собираше ему многое множество, и многие же кралевъства воеваша римлян, и извоевани бяху римляне от всехъ земель, понеже не возмогоша противитися.

Бе же у нихъ в то время мудрецъ, емуже имя Варнеусъ. Приидоша же к нему римляне и рекоша ему, дабы имъ учинилъ своею мудростию оборону. Он же сотвори имъ на некоемъ месте велию башню, и на ней сотвори многое множество оконъ великихъ, и во всякомъ окне сотвори по человеку во образъ и во имя прежнихъ древних цысарей и королей, и подписа ихъ имяна, и вдаде имъ, всякому человеку, в руце по колоколу и по яблоку златому. И егда кий царь или краль с коея страны помыслитъ итти войною на Римъ, и на той башне той человекъ станетъ звонити в свой колоколчик. По тому же вестнику римляне на ту украину и войско отпустятъ, и побежаху, и не можаху околние цари и крали противъ ихъ стояти, и все к Риму приложишася. И аще коя земля мало помыслитъ восхощетъ от Рима отложитися, и той образъ начнетъ на башне звонити же в колоколчикъ, и звонитъ, дондеже та земля добъетъ челомъ Риму.

Да той же мудрецъ учини у нихъ на некоемъ месте огонь всегда горящъ, никогда же угасаше, и у того же огня учини воду потече нескоего древа, убогихъ ради, дабы ея пили и обмывалися ею. И постави у огня оного и у воды образ[941], и подписа его: „Кто мя ударитъ, той отомщение прииметъ". Образъ же той стояше у огня и у воды много летъ.

Некогда же приде ко образу тому злый человекъ — прокуда, воръ, и прочте писмо и рече: „Аз тя ударю, да кое ми отомщение восприиму!" А начался[942] под темъ образомъ некую казну схоронену, и того ради удари, и образъ розби. И копа под темъ образомъ много, и не обрете ничего. Огнь же той и вода убогихъ погибе, и прокляша человека оного, что отнялъ от нихъ покой и веселие.

Потом же вскоре помыслиша отложитися от Риму три крали, но не смеша, тое ради башни, и начаша собе, думати, коимъ образом сотворятъ брань с римляны. И рекоша к нимъ паны ихъ и отговариваху: „Весте ли, яко в Риме башня есть, весть ваше умышление, но преже над башнею промыслъ учините, и тако и на бой с римляны устремлитеся".

И се приидоша три рыцари и глаголаша кралямъ: „Аще вы нас учините у собя болшими рядники, мы вамъ послужимъ, башню испортим". Крали же имъ обещашася. Рыцари же просиша у нихъ сроку на три года, и просиша у нихъ пяти бочекъ злата да пяти бочекъ сребра. Они же имъ злато и сребро даша. Вземше же рыцари сребро и злато, и ехаша в Римъ торговымъ обычаемъ, и копаша то сребро и злато нощию тайно по многимъ местамъ. Сотвориша се и ехаша во свою землю.

И егда проиде три годы, рыцари же нарядишася в платье далних странъ и приехаша в Римъ и идоша к цысарю. Цысарь же рече им: „Что вы за человецы?" Оне же сказашася ему из далнихъ странъ мудрецы, златонаходцы. Цысарь же ихъ у собя пожалова и повеле имъ искати злата. Они же наидоша в дву местахъ много злата, еже схорониша, и принесоша к цысарю. Цысарь же ихъ за то пожалова и зва хлеба ясти, и вдастъ имъ злато доволно. Рекоша же они к цысарю: „Милостивый цысарю, есть место под городомъ, закопанъ полонъ сосудъ". Цысарь же вдастъ имъ людей, они же шедше, и злато выняша и принесоша е к цысарю. Цысарь же вдастъ имъ половину того злата и сребра. Рыцари же паки пришедше к цысарю и рекоша ему: „О великий господарю, наидохомъ по сторонъ града полонъ сосудъ злата, а два — сребра". И шедше, выняша и принесоша к цысарю. Цысарь же вдастъ имъ половину злата и рече: „Еще ищите!"

Наутрие же приидоша к цысареви и рекоша ему: „О господарю наю, во сне видехомъ позади двора твоего сосудъ злата, а два — сребра", — и шедше, то злато и сребро выкопавше и принесоша к цысарю. Цысарь же вельми ихъ нача жаловати, вдастъ имъ половину злата и рече имъ: „Благословен день вашъ, в кий вы приехавше ко мне!"

Они же рекоша цысареви: „Милосердный господарю, великий цысарю, по вся нощи видимъ многое множество злата, да не можемъ розсудити вскоре, в коемъ месте стоитъ".

В третей же день приидоша к цысарю и сказаша: „О господарю цысарю, видехомъ под башнею, на которой стоятъ образы, неисчетно и несметно много множества злата". Цысарь же рече имъ: „Не буди мне того, еже испортити башню, которая стоитъ для обороны от нашихъ недруговъ!"

Они же ему рекоша: „Милосердый, великий господарю, аще повелитъ твоя держава, мы возмемъ богатьство ис-под тое башни хитростью, она же нерушима будетъ, выняти же то злато ночью тайно, дабы прочие люди того не ведали и никто не видел, намъ бы помешки не учинили". Цысарь же рече имъ: „Добре, деите и промышляйте!"

Они же поидоша и вельми веселишася, занеже[943] улучиша желаемое, и подкопашася под башню, и поткатиша многие бочки зелья[944] и корабль приготовиша, да бегутъ восвояси. Егда же бе в полунощи, бочки зажгошася, они же побежаша, башню же ту изорваша всю, и мнгогие люди поби, и в Риму учинися великая заметня[945].

Приидоша же к цысарю римляне и рекоша ему: „Милостивый цысарю, чего ради та башня и образы опали?" Он же рече имъ: „Приидоша ко мне три мужи некою лестию и сказашася златонаходцы, и наидоша злата много, под тою же башнею сказаша многое множество злата. Аз же повеле им копати, они же испортиша башню и сами побегоша".

Римляне же реша цысарю: „Мы, о цысарю, и сытость твою и хотение исполнимъ!" И поимавше его, и растопивше злата, и влияша в горло ему, и погребоша его жива».

Сия изглагола, цысарева рече к цысарю: «Разумей, о цысарю, аз повем ти: стрельня та приложитъ ко твоему телу спящему, до ких местъ душа в теле; лстивые же те златонаходцы — сынъ твой с мудрецы, хотятъ башню подкопати и сииречь твое тело болезнию растлити, и умъ, и помыслы, аки образы разрушити; егда же тя узрятъ болна и неразумна, тогда прочее смерти предадятъ тя. Разумееши ли, о цысарю?» Цысарь же рече: «Правду глаголеши, заутра вси помрутъ!»

Во утрие же день повеле цысарь сына своего обесити. Ведому же ему на смерть, мнози во следъ его идяху видети кончины его, и вси людие плакахуся его. Слышавше сие мудрецъ, емуже имя Езеуса, борзо прибеже на коне, цысаревичъ же видевъ его и поклонися ему, и заплака. Люди еже вси кликнуша велиимъ гласомъ, рекоша: «Доблий[946] мудрецъ, избави ученика своего от смерти!»

Рече имъ мудрецъ: «Не плачитеся, имею надежду на Бога и правду господаря моего цысаревича», — и вниде в полату к цысарю и поклонися ему.

Цысарь же, возревъ на нь опално, глагола ему: «Исчезни борзо, зла творителю, ис полаты моея, да невскоре зле умреши. Аз вамъ дахъ в научение сына своего доброречного, ныне же учинисте его нема и безстудна, восхоте убо жену мою изнасиловати и ложе мое осквернити!

Мудрецъ же рече ему: «Нема ли его, глаголеши, то есть суд Божий времененъ, а еже, глаголеши, восхоте ложе твое осквернити — сия неправда, и верити сему невозможно. Аще ли убъеши сына своего для слова жены своея, то же постражеши, якоже случися некогда Поликрасу мудрецу». Цысарь же рече ему: «Повеждь ми, како ся учини!» Мудрецъ рече: «Повемъ, токмо молю тя, да не умретъ ныне сынъ твой!» Цысарь же повеле сына своего отвести в темницу.

Повесть 5 мудреца Езеуса о Поликрасе мудреце и о внуке его Галианусе

Мудрецъ же рече: «Слыши убо, о цысарю, бысть некий славный мудрецъ, емуже имя Поликрас, мудростию же и философиею всех мудрецевъ превзыде. Имея же у собя в научение внука имянемъ Галиануса, бе же Галианус доброго и быстрого разума. Поликрасъ же, видевъ его разумна суща, и зависти ради не все ему открываше, Галианус же тайно некако изучися у него всей мудрости и учинися велиимъ любомудрецемъ. Поликрасъ же нача завидовати Галианусу, понеже стал гораздее его.

Бе же въ Югорстей земли[947] краль некий, имяше сына болна суща. Посла же краль той послы своя к Поликрасу, да пришедъ излечитъ сына его. Поликрасъ же от пословъ отговорися и посла в место свое внука своего Галиянуса.

Галиянусу же приехавшу во Югры, и воздаде ему кралъ честь велию, и показа ему сына своего. Галиянусъ же рече кралеви, да принесетъ ему три воды — свою и кралевнину, и сына ихъ, и смотря, разсудитъ яже о болезни сына ихъ.

Кралева же принесе ему вся три воды, он же видевъ воды и рече ей тайно: „Рцы ми, не утаи, кто кралевичю отец?"

Она же рече ему: „Что мя воспрошаеши еже о отце кралевича и бесчести ми наводиши? Или не веси, яко отец ему краль, мужъ мой? И за сие же бесчестное и поносное слово достоинъ еси смертныя казни!"

Галиянусъ же рече ей: „Что ми претиши смертию, правду ми глаголющу? Азъ убо приидохъ, да честь получю, а не стятия для главы своея приидохъ. Правду же глаголю, разумехъ убо мудростию своею на ваша воды зрящу ми, яко не той есть ему краль отецъ. Аще не повеси ми истинъны, не возможеши сына своего и здрава видети!"

Кралева же виде Галиянуса, истинну глаголюща, и рече ему: „О предоблий мудрец, аще возможеши тайну мою сохранити и не исповеси никому, и азъ повемъ ти тайну мою".

Галиянусъ же рече: „Не буди того, еже ми изъявити кому!" — и кляся ей много.

Кралева же рече ему: „Бысть во оно время прииде ко господарю моему кралю греческий краль Бус. Азъ же прелстихся на него и пребыхъ с нимъ, и зачахъ от него сего сына моего, и родихъ".

Галиянус же рече: „Правду, госпожа, изглагола ми, се убо сына вашего уздравлю аз".

С того же времени Галиянус начатъ кралевича кормить волуимъ мясомъ и поить водою ключевою, и уздрави кралевича. Краль же и кралева, видеша сына своего здрава, и возврадовашася зело, и Галиянуса велми почтиша и одариша. Кралева же наипаче многими дары почти его и отпустиша его с честию.

Галиянус же приеде к Поликрасу, и рече ему Поликрасъ: „Уздравил ли еси сына кралевъсково?" Он же рече: „Уздравихъ", — и показа ему дары и рече: „Сие приняхъ почесть за лекарьство свое".

Поликрасъ же рече: „Какими зельями изврачева его?" Галиянус же рече ему: „Давахъ ему мясо ясти воловое и воду пити ключевую. Симъ уздравихъ". Поликрасъ же рече: „Понеже ты симъ уздравилъ его, се убо мати его чюжеложница, а онъ, кралевичъ, родися не от ложеснъ отца своего, но от прелюбодеяния матери своея!"

Оттоле же Поликрасъ зависти ради нача искати подобна времени, да убьет Галиянуса. Во едину же от дней идоша во градъ Поликрасъ же и Галиянусъ, и повеле Поликрасъ Галиянусу вырвати траву, орудия ради лечебнаго, и Галиянусъ наклонися по траву, Поликрасъ же извлече два ножа и пронзе Галиянуса, и уби до смерти.

По малех же днехъ Поликрасъ впаде в болезнь великую зело и не може себе уврачевати. Прихождаху же к нему ученицы его, хотяще его излечити и не возмогоша. Поликрасъ же рече учеником своим: „Приимете сосудъ с водою и положите в онъ зелья, и провертите на сосуде сто дир, дабы вода истекла".

Они же сотвориша тако и провертеша на сосуде сто дир, и не потече вода, ни едина капля не укану.

Рече же Поликрасъ ученикомъ своимъ: „Зрите, ученицы, се убо грехъ ради моих постиже мя судъ Божий, и ярость гнева его приде на мя за моя беззакония, во сто диръ — а вода из сосуда не уканетъ, ни едина капля. Се уже умираю, аще бы былъ Галиянусъ, моглъ бы мя излечити, ныне же его ради прииде на мя гневъ Божий!" И сие рекъ, и обрящеся к стене, и умре».

И сия изглаголавъ, мудрец рече цысарю: «Разумееши ли, о господарю мой цысарю, еже ти изрекох? И внима, и не ими веры жене своей, и не убей сына своего для слова жены своея, да не горши того ты постражеши!»

Цысарь же рече: «Зело разумехъ, аще бы Галиянусъ живъ был, не бы Поликрас умер. Ныне же сынъ мой да не умретъ!»

Цысарева же, услышавъ, что цысаревичъ не умре, начатъ терзати ризы своя, и кричати велиимъ гласомъ, и плакать неутешно.

Цысарь же, услышавъ вопль и рыдание, воставъ, тече борзо к ней и, объемъ, нача ю утешити, дабы не кручинилась. Она же рече ему: «Како ми не плакати, отнюдь не могу терпети, понеже дочь есми кралевъская, твоя же жена цысарева! Ныне же сынъ твой окаянный поносъ[948] и укоризну ми нанесе велию, ты же ми обещася за срамоту мою убити сына своего, и се лжеши».

Цысарь же рече: «О любимая, не вемы, что сотворю! День по дне кручинишися, дабы азъ тобя ради убилъ сына своего, мудрецы вси пекутся о здравии его, азъ же не вемъ, чему верити, в кою страну правда есть».

Цысарева же рече ему: «Тогда узриши и воспомянеши словеса моя, егда случитца тобе, аки некоторому краю с моршалком[949]!»

Цысарь же речей ей: «Повежъ ми, дабы азъ какие притчи могъ убити сына своего».

Она же рече ему: «Повем ти, но единого молю и прошу у тобя, да вериши словесемъ моимъ!»

Притча 6 цысаревы о некоемъ крале и о моржалке, како злата ради приведе жену свою

«Бысть некий краль, зовомый Берцо, недугомъ пухоты одержимъ бяше, и смердящъ бе, еже никакова жена не може с нимъ спати и гордяху имъ, понеже не можаху смрада терпети.

И помышляше итти к Риму и взяти мощи святыхъ апостол Петра и Павла. И егда бе на дороге, на некоемъ месте, и возва к себе любимаго си[950] моршалка, и рече ему: „Милый брате, добуди ми жену, дабы со мною ночь спала!" Моршалок же рече: „О господарю мой, понеже болезнь твоя ведома имъ, и сего ради кушаются[951] притти к тобе".

Краль же рече: „Обещайся дати ей тысящу златыхъ!" Моршалок же слыша то, что краль дает много злата, прииде к жене своей, бе убо лепа зело, и рече ей: „Хощеши ли богата быть навекъ?" Она же глагола ему: „Кимъ обычаемъ?" Он же рече ей: „Господарь мой, краль, хощетъ жены на сию нощъ, да спит с ним, и хощетъ дати тысящу златых. Ты же, любимая ми, иди к постели его и возми злато сие!"

Рече же ему жена его: „Хотя бы краль и чистъ былъ, и не буди того, еже мне с нимъ спати!"

Моршалок же рече ей: „Аз на том тебе кресте целую, что ничимъ не врежу тебя, токмо сотвори волю мою. Аще ли сего не сотвориши, то аз не начну любити тобя!" Она же рече: „Иду".

И вземъ ея, приведе ко кралю и рече ему: „Повели дати злато, еже обещался еси, и отпусти ея борзо!" Краль же повеле ему дати злато и ляже с нею. И егда ночь мимо иде, при утрии, прииде моршалокъ и рече ко кралеви: „Отпусти жену сию, понеже светъ близ есть, да не зрятъ ея люди, но осрамотиши ея!"

Краль же рече ему: „Еще убо рано, отиди от мене!" Моршалок же рече ему: „Отпусти, молю ти ся, понеже моя есть жена!" Краль же, прием свещу, слышавъ сие, и нача ея смотрити, и узна ея, что его жена, понеже бо и преди того видевъ ю, и рече моршалку: „О проклятый человече, что сотвори тысящи ради златников, осрамоти жену свою! Ныне же скоро буди от кралевъства моего бежа, да не зле умреши!" Моршалок же побеже от королевъства его.

Краль же прииде и объступи Римъ, и приступиша к нему зелно, убо восхотеша римляне ему выдати мощи святых апостолъ Петра и Павла.

Бяху же в то время в Риме седмь мудрецевъ, как и ты у собя имеешъ. Приидоша же к нимъ римляне и начаша бити челомъ, дабы оне премудростию своею избавили Римъ. Мудрецы же реша имъ: „Мы можемъ избавити Римъ, по днемъ кииждо насъ на день избавляет".

Выиде же из града первой мудрец и нача премудростию своею ко кралю глаголати, дондеже король не возможе противитися и ответу дати словесемъ его. Потом же к нему вси выходиша единъ по единому по дне, изглаголаху ему от премудрости своея, дабы отшелъ от Рима. Седмый же мудрецъ учини мудростию своею — облечеся в платье пернатое всякихъ птицъ перей, и взя в руки два меча нагихъ, изыде на высокую стрелню. Егда же краль узре, его, ужасеся и рече ко своему войску: „Видите, еже дивный человекъ прилете и ста на стрелне!" Они же реша ему: „О великий господарю, Богъ ихъ християнъской, услышав молитву ихъ, и посла к нимъ аггела своего, да поможетъ имъ. Аще ли учнемъ мешкати и не побежимъ от града, то вся побьетъ ны, и не останетъ ни единъ от насъ".

Король же, слышавъ се, и побеже от града с войскомъ своимъ, римляне же гнашася за нимъ и побиша войско его много».

Сия же рече, изглаголавъ, цысарева рече цысарю: «Разумей, яже ти глаголю, о цысарю! Моршалокъ жену свою потеря и высланъ есть из государства — се сынъ твой хощетъ тя убити, а самъ кралевати; а еже краль к Риму приступавъ, мудрецы сего устрашиша, и побеже, войско свое потеря, сице ты от них постражеши и убитъ будеши; но аще хощеши в покое жити, вышли сына своего из земли своея за срамоту мою».

Цысарь же рече ей: «Правду ми глаголеши, заутра сынъ мой да умретъ!» Во утрие же повеле сына своего казнити.

Ведому же ему на уреченное место, и слышавши вси людие плакахуся, мудрецъ же, емуже имя Клеофаса, забежа на коне напредь. Видев же его, цысаревичъ заплака и поклонися ему, слова ни единого не возможе изрещи ему, и вси людие кликнуша гласом велиимъ, рекоша: «О преизящный мудрецъ, иди борзо и умоли цысаря, избави ученика своего от смерти!» Мудрецъ же рече имъ: «Не плачитеся, имею надежу на Бога и чаю, избавлю его от смерти». И еде борзо к дому цысареву, и вниде в полату, и поклонися ему. Цысарь же возревъ на нь и рече ему: «Изыди, злодею, борзо ис полаты моея! Дах азъ вам в научение сына своего доброречного, ныне же учинисте его нема и безстудна, восхоте убо жену мою изнасиловати, ложе мое осквернити. Ныне же сей да умретъ, последи же и вы все да умрете!»

Мудрецъ же глагола: «Еже сынъ твой не глаголет, то есть судомъ Божиимъ, понеже некую мудрость в собе видитъ, ащели ныне не убьеши его, и по двою дни услышиши его глаголюща; а еже глаголеши, хотехъ жену твою изнасиловати, то имеши веры ложному оговору жены своея, чему и зстатися нелзе. Аще ли же его убьеши, случится тобе горшае того, якоже некоему рыцарю от жены своея, понеже вери слову ея, бе убо пытанъ и жженъ огнемъ, и розорванъ конми, и потом повешенъ и з женою своею». Цысарь же рече ему: «Бога ради, повеждь», — и повеле сына своего отвести в темницу.

Притча 6 мудреца о трехъ рыцарехъ и о старом рыцыре, и о жене его, что онъ убил трехъ рыцарей

Мудрецъ же рече: «Слыши убо, о великий господарю, цысарю. Бысть убо в Римъ у некоего древле цысаря три рыцари, четвертый же рыцарь бе старъ, име у собя жену вельми красну. Горазда же жена его песней пети. Тем же своим воспеваниемъ многихъ людей приведе к дому своему, и вся люди дивяшася воспеванью и красоте ея.

Прилучи же ся некогда седящу ей в полате своей у окна по обычаю, и воспеваше песни, смотря на улицу. В то же время с цысарева двора шедшу рыцарю, и узревъ ю, нача смотрети красоты лица ея, и возгорися любохотением, прииде к ней, нача ей глаголати о любви, дабы была с нимъ. Она же просящи тысящи златыхъ, он же обещался ей дати, и повеле она ему быти на первом часу нощи. Он же, объем, поцелова ю и иде от нея.

По нем же приеде к ней вторый рыцарь и глагола ей о любви. Она же просящи у него тысящу златыхъ, он же обещася ей дати, и повеле ему быти к собе в полунощи. Он же поцеловал ея, иде от нея.

Потом же приде к ней третий рыцарь, то же рече ей, и обещася дати ей тысящу златыхъ, и поцеловал ея, иде от нея. Она же повеле ему быти в куроглашение[952]

Между же собою рыцарие другъ про друга сего не ведаша.

Она же, шед к мужу своему, рыцарю, рече ему: „Хощу ти всю тайну свою поведати, токмо учини по моему совету, и много наидеши злата, и богатъ будеши вовеки". Он же рече ей: „Азъ бых радъ, да что сотворю?" Она же рече ему: „Приидоша ко мне три рыцарие — единъ по единому, и глаголаша со мною о любви, и обещалися ми дати по тысящи златыхъ". Он же рече ей: „Сотвори мудрость, а яже тебе любо, а мне годно же". Она же рече ему: „Аз убо велехъ имъ к себе быти, и стани за дверью с мечемъ, и кий поидетъ ко мне , ты же убей его. Они же будутъ единъ по единому по времени". Рыцарь же, мужъ ея, рече ей: „О жено, боюся, егда како люди уведятъ, нам же злою смертию умрети будетъ".

Она же рече ему: „Страшливе, не бойся, токмо твори повеленное мною", — и посла по рыцаря. Рыцарь же приде к ней и злато принесе с собою, и хоте с нею пребыти, мужъ же ея отсече ему главу. Тако и другимъ двум рыцаремъ такоже главы отсече.

Потом же рече рыцарь жене своей: „О любезная, уже мы такъ сотворихомъ, притчею[953] у нас ихъ вымутъ — намъ погибнути". Жена же его рече ему: „Есть убо у меня братъ, аз же умолю его, онъ ихъ спрячет", — и повеле к себе брату быти. Братъ же ея приде, она же сказа ему, что муж ея уби рыцаря, самъ пьянъ спит, и моли его, дабы схоронилъ и положи его в мехъ.

Вечеру убо приспевшу, он же вземъ его и отнесе в море, в воду, и паки приде к сестре своей и нача от нея просити, дабы ему дала добраго вина пити. Она же иде положи другово рыцаря в мехъ и, облия водою и вземъ скляницу, иде и бутто запяся, и возвалися, и воскрича, и скляницу пролия. Брат же ея приде к ней и подня ея, она же рече ему: „О беда ми, опять мертвый прииде!" Брат же ея, ево вземъ, и отнесе вверже в воду, и паки прииде к сестре, и прося у нее вина пити. И сестра же его в то время приготови третьево рыцаря, положи в мехъ, иде взя вино и паки зацепися, и повалися, и воскрича гласомъ. Братъ же ея приде к ней, подня ю, она же рече ему: „О беда ми, братец, паки мертвый прибеже и лежит в мешке, о беда ми, како ми его избыти?" Братъ же ея вземъ его, несе за градъ и скину его на огонь, самъ поиде на страну. Аже в те поры приеде ко огню рыцарь из далнихъ странъ и нача у огня гретися. Он же, пришед, уби его да и того кину в огонь и с конемъ сожъже его, и прииде к сестре своей и сказа ей. Сестра же его рече ему: „Убил убо еси неповиннаго", — и нача его поити вином до его воли.

Той же старый рыцарь, мужъ ея, сотвори пиръ. На пиру же своемъ зашибе жену свою по уху, она же на него разгневася и рече пред всеми людми: „О злый старче, или ты меня также хощеши убити, какъ еси убил трех рыцарей цысарьских?"

Людие же слышавше и поведаша о семъ цысарю. Цысарь же повеле ихъ пред себя привести и воспраша же жены его. Она же сказа ему все по ряду, цысарь же повеле ихъ обеихъ обесити, трупъ же их повеле лошадми расторгати и останки огнем сожещи».

И сия рекъ, мудрецъ возгласи: «Разумееши ли сия, о цысарю?» Цысарь же рече: «Проклята та буди жена, что на мужа своего сказа!»

Мудрецъ же рече ему: «Горее тебе того збудетца, что жена тебя научаетъ на убиение смерти сына твоего».

Цысарь же рече ему: «Правду убо глаголеши ми. Ныне же сынъ мой да не умретъ!»

Егда же слыша цысарева, что сынъ цысаревъ еще не умрет, и приде к цысарю и глагола ему: «О беда ми, хощу убо с срамоты сама себе убити, неже жити в такой срамоте. Вижу убо аз и сама, что конец мне, моя срамота такоже и твоя, но разумей, о цысарю, что и тебе учинитца, како учинися некоему кралю от рыцаря!»

Цысарь же рече ей: «О всесладкая ми, молю тя, повеждь ми».

Притча 7 кралевы о некоемъ короле, какъ у него увезе рыцарь кралеву, краль же ю отда ему самъ и пирова с нею

Цысарева же рече ему: «Слыши убо, о преславный господарю мой, цысарю. Бысть некий краль, имея у собя жену велми красну, и замыка ее в высоке тереме каменне, ключи же у собя ношаше, она же о томъ зело бысть во унынии великомъ.

Бе же некоторый славный храбрый рыцарь в далней стране, иного господарьства во области, виде про ту кралеву сонъ, она же встречно про него виде, кабы они на единой ложи спаху.

Той же рыцарь поеде ее доступати, приеде в господарьство краля того и виде кралеву, в тереме седящу. Кралева же узре его и позна по сну своему, и сказаша же о немъ краю, что приеде к нему служить славный и храбрый рыцарь. Король же призва его и нача вельми жаловати, и повеле ему дворъ поставити близ терема, идеже бяше кралева. Он же прикорми к себе мастера хитра и вдастъ ему злато доволно, и повеле ему зделати входъ под той теремъ, а из двора своего выход в море. Егда же ему мастеръ здела то, он же кину мастера в море, и входомъ прииде в терем ко кралеве.

Кралева же рече ему: „Како ты семо прииде ко мне?" Он же рече ей: „Любовь твоя приведе мя к тебе", — и нача ей много глаголати о любви. Она же рече ему: „Не дай того Богъ, что ми с тобою сотворити". Он же вземъ мечъ и рече ей: „Аще не сотвориши воля моея, скоро смертию да умреши!" Она же бояся и сотвори волю его, и спа с нимъ. Он же, пребыв с нею и облобызав ю, иде в домъ свой.

Оттоле же кралеве рыцарь зело мил бысть, и люби его велми. Вдастъ же ему перстень свой, егоже король любяше зело и смотряше его у нея на руке на всяк день. Во едину же от дней случися, изыде король на ловъ тешитися и обначева, бывшу же и рыцарю с нимъ. Упившу же ся ему у краля, и забы у себе перстень он на руке, и протяну руку для картныя игры, король же узре у него на руке перьстень и позна его, и не изрече ему ничего. Рыцарь же догодався и положи на собя болезнь, и отпросися от краля. Король же отпусти его, он же приеде в домъ свой, иде в терем ко кралеве и отда ей перстень, и сказа ей, что король опозна его. Пришедшу же кралю ко кралеве, и воспроси у нея перьстня оного, она же рече ему: „О милый, пресветлый господарю мой, на что тебе перстень той?" Король же сь яростию рече ей: „Аще его не увижу в сий час, то будеши казнена смертию!" Она же вземъ ларец свой и высыпа перстни, и даде той перстень кралю. Король же видев перстень и рече ей: „Виноват азъ пред тобою, видех убо перстень таков у рыцаря на руке". Она же рече ему: „Милостивый, великий господарю, кралю, человекъ убо живетъ в человека, а платно в платно[954]!" Король же поцелова ее и рече ей: „Милая кралева, прости мя, виненъ есми пред тобою". И изыде от нея.

По неких же днехъ прииде рыцарь ко кралю глагола ему: „О великий господарю мой, кралю, приеде бо в твое господарьство любовница моя, сведав мя, ныне же прошу милости у тобя, дабы еси пожаловалъ холопа своего, елъ хлеба у меня". Король же рекся у него хлеба ясти. Рыцарь же шед, нача готовитися, и иде ко кралеве, и глагола ей: „Се убо кралю твоему у меня хлеба ясти, ныне же ты облекися в наше платье далние земли и приди ко кралю, егда будетъ за столом".

Егда же убо кралю приехавшу и седшу за столомъ, и се кралева выиде ис комнаты, король же рече к рысарю: „Исполаити[955], что союзницу имеешъ у собя добру, подобну моей кралеве!" И повеле ей король сести возле себя, и нача на нее смотрети прилежно. Она же бьяше челомъ королю, глаголя: „О великий господарю, добро тобе, господарь, у господаря моего рыцаря ясти и пити!" Король же услыша гласъ ея и нача в себе мыслити, глаголя в себе: „Мню, яко всяко, некако рыцарь теремъ кралевы моея подкопа", — и, не доседевъ стола, поеде к себе. Рыцарь же ея вземъ и отведе борзо в терем, она же платье с себя сложи и облечеся паки в свое платье, и ляже на ложи своемъ спати. Кралю же борзо пришедшу, и виде ю спящу, и глагола кралеве: „Винен есмь в другое пред тобою!"

Она же воспрошаше его: „Что твое прегрешенье?" Он же рече ей: „Обеда убо у рыцаря и видехъ его любовницу, подобну тебе во всемъ — образом и гласомъ!"

Она же рече ему: „Не рех ли ти вчера, что человекъ в человека живетъ, а мне убо птицею ли летати?"

И по днехъ паки приде рыцарь ко кралю и глагола ему: „Милостивый господарю, кралю, хощу на своей любовнице женитися, ты же, господарь, меня, холопа своего, пожалуй, буди у меня во отца место!" Король же ему обещася, рыцарь же нача готовитися.

Пришедшу убо дне свадбе, король ста у церкви, а попъ в ризах. Рыцарь же прииде с своею любовницею, и вземъ король ея за руку и рече ей: „О прекрасная, подобна добротою моей кралеве, ныне же идеши за моего дворового рыцаря!" И взя у них руки, и отдастъ ея рыцарю, поп же приимъ венча ихъ.

После же венчания нача бити челомъ рыцарь кралю, дабы его отпустил с нею в свою землю. Корабль же бе у него готовъ. Король же провожаше его до карабля с своими паны и рыцари, и многие люди идоша за ним до его корабля.

Взыде же рыцарь на корабль и нача бить челом кралю, дабы взошел на корабль и научилъ бы свою дочь любити его. Король же взыде на корабль, а рыцарь повеле парусы готовити, и глагола королю: „Милостивый господарю, королю, уже тобе насъ время отпущати". Король же с корабля сниде, а рыцарь парусы подня и побеже по морю въ свою землю.

Король же приеде во градъ свой, и вниде в терем, и не нашел своея кралевы, и ходил около терема, и нашел входъ зделанъ под лесницу. А из-под лесницы зделанъ в рыцаревъ двор, и нача болезнию сердца глаголати: „Что мне рыцарь сотвори за мое великое жалованье, увезе у меня жену мою, аз убо самъ ума иступих, что верихъ рыцаревымъ речемъ, а своимъ очемъ не верихъ!"»

И глагола цысарева: «Разумееши ли, о цысарю, еже ти сказах?» Он же рече: «Разумехъ, что онъ не верилъ своимъ очем. Утре сынъ мой умретъ!» Во утрие же повеле его обесити.

Ведому же ему х казни, и услышаша людие, и начаша плакати зело. Мудрец же имянем Химъ забежа на коне напредъ. Видев же его рыцаревич, и поклонися ему, и заплака. И воскричаша вси людие велиемъ гласомъ: «О преизящный мудрецъ, умоли рыцаря, избави своего ученика от смерти!»

Мудрецъ же рече: «Не плачитеся, имею надежду на Бога и на правду господаря своего, цысаревича», — и борзо вниде в полату цысареву, и поклонися цысарю. Рече же ему цысарь: «Скоро выиди, злодею, ис полаты моея! Дахъ убо аз вам сына своего доброго и говорливого, ныне же учинисте его нема и безъстудна, восхоте убо ложе мое осквернити. Ныне же онъ злою смертию да умретъ, последи же и вы с нимъ обще умрете!»

Мудрецъ же рече ему: «О великий господарю, что глаголеши, еже сынъ твой немъ, то есть судом Божиим, а еже глаголеши, что жену твою хоте изнасиловати, то есть неправда, тому и верити нелзе. Аще ли убьеши его, и тобе горшае того будетъ, что некоему рыцарю, егда умре единыя ради капли крови жены своея». Рыцарь же рече ему: «Повеждь ми притчю сию».

Мудрецъ же рече ему: «Вели сына своего отвести в темницу». Цысарь же повеле сына своего в темницу отвести.

Притча 7 мудреца Ахима о некоемъ рыцаре и о жене его

Мудрецъ же восприимъ и рече: «Слыши убо, превеликий господарю мой, цысарю, бысть некий рыцарь, имея у собя жену чюдну и любляше ея паче живота своего, и без нея не може ни единого часа быти. Рыцарь же той держа у собя ножъ в руках и чисти ногти, и жена же его играше с нимъ костию и обреза у собя у руки палецъ. И видев же рыцарь кровь на руке у жены своея, и закручинися от жалости вельми, и в жалости и в печали ударися о землю и умре. И тужаше по немъ вси людие всего града, что умре любве ради жены своея.

Жена же его зелне по нем плакася и глаголаше: „Уподоблюся отселе горлице и стану жити у гроба мужа своего". И погребоша его честно, она же сотвори собе комору и нача жити у могилы его.

В том же кралевъстве обычай бяше таковъ: казнь бяше у нихъ едина, егда какова вора осудятъ на смерть, и его повесятъ, и стрегутъ его дни многи. Стражу же ту повелеваху стрещи торговым людемъ, торговые же люди наимуютъ рыцарей, егда с шибалицы кого украдутъ, за чьею сторожею, и в украденого место того самого повесят.

Во един же от дней повесиша некоего злодея, и наняся рыцарь некий того злодея стрещи, и бе же в то время стужа велия зело. Он же увиде огонь в той коморе, где же жена у мужа своего рыцарева гроба живяше, и приеде к ней, и нача проситися, дабы пустила его согретися, понеже зелне озябе. И глаголаше к ней: „Аще ли не пустиши мя, и се уже от мраза умираю". Она же рече ему: „Пустила бы тебя, да боюся, либо невежливое слово какое молвишъ". Он же нача божитися и глаголати: „Вемъ аз, что ты святая жена, любве ради мужа своего животъ свой пременила".

Она же пусти его, и огреяся, и нача глаголати: „О госпожа, нечто тебе хощу молвити, да не смею дерзнути твоея ради кручины".

Она же рече ему: „Глаголи". Рече же рыцарь: „О госпоже, то есть чюдная повесть, лутчи было жити тобе в дому своемъ и, елико мочно, ино бы милостыня роздати нищимъ".

Она же рече ему: „Аще бы азъ ведахъ, еже тебе се глаголати, и азъ бы тебя не пустила".

Рыцарь же поеде от нея и нача мыслити, како ее искусити и солгати еще, и рече к себе: „Иду к ней, реку, бутто моего злодея обешеного украли, что ми она изречетъ?"

И еде к ней и, приехавъ, нача у дому толкатися, и рече: „Молю ти ся, госпоже, пусти мя для Бога, хощу тебе всю тайну изъявити!"

Она же пусти его, и рече ей рыцарь: „О милосердная госпоже, прощу у тебя думы, злодея моего с виселицы без меня украли, а уставъ градцкий сама ведаешъ, что въ его место меня самого повесятъ. Ты же, о госпоже, Бога ради, помози ми, какъ избыти сия беды!"

Она же рече ему: „Брате, жаль тебя, что еси главу свою потерялъ, аще ли зделаешъ по моему совету, и ты избудеши смерти, не потеряешь живота своего".

Он же рече: „О любимая, все сотворю по твоему велению!" Она же рече ему: „Аще ли поимешъ меня в жену себе?" Он же рече: „Азъ зело радъ тому видети такову твою ласку к себе, что мене, убогово рыцаря, хощеши имети в мужа".

Она же рече ему: „Ничим тебя избавити могу, токмо своимъ мужемъ, ты же убо его возми повеси в место злодея". И ста копать, и взяша мертваго из гроба.

Рыцарь же рече: „У того злодея были раны, глаза оба выколоты да зубы выбиты, любо его осмотрятъ".

Она же рече ему: „Возми камень да выбей зубы". Он же рече: „Да мне не подобает у мертвого того делати". Она же взем камень и выби у него зубы, и глаза выколупа, и рече ему: „Возми и повеси в место злодея". Рыцарь же рече ей: „Еще того боюся, тот злодей имелъ у собя три раны на главе сабелных да срамный уд вырезанъ". Она же рече ему: „Возми саблю да секи и срамный уд у него вырежи". Он же рече ей: „Не подобаетъ намъ, рыцаремъ, делати того!"

Она же рече: „Не видахъ убо такова тороплива[956], каковъ ты", — и вземъ мечъ, и нача сещи мертваго мужа своего, и срамный удъ у него выреза, и рече ему: „Иди и повеси его в место злодея!"

Он же взем его и отнесе до его родителей. Наутрие же пришедше приятели и яша ю, и гробъ раскопавше, и не обретше мертваго, и изведше, и казниша ю».

И сия рекъ, мудрецъ возгласи: «Разумевши ли, о господарю, цысарю, еже ти изрекохъ?» Он же рече: «О такове есми зле жене не слышахъ», — и паки рече: «О любезный ми мудрецъ, аще бы услышахъ сына своего глаголюща, зело убо быхъ возрадовался!»

Мудрецъ же рече ему: «О великий господарю, заутра сына своего услышиши глаголюща с собою и собеседующа».

По сем же мудрецы вся соидошася на едино место и начаша думати о приезде цысаревича ко отцу, и воспросиша его, уже ли можетъ со отцемъ глаголати и собеседовати. Он же рече имъ: «Приде убо и приспе часъ, да вся возможно будутъ».

По сем же мудрецы облекоша его во многоценныя порты[957] и начаша строити путь его и учрежати чины пред нимъ, убо поехаша два мудреца, а за нимъ три мудреца, обе же полы странъ — два мудреца. И повелеша в трубы трубити и в тимпаны бити, и в ыные во многоразличныя игры играти, и поехаша к цысарю с великимъ веселиемъ. Людие же все слышаше и видеша, и дивишася, и с веселием и с радостию премногою идяху воследъ его з женами и з детми, и бе видети изрядно.

Во утрие же день услыша цысарь различное веселие, много различныхъ игръ ликования, и рече своим: «Си что еже такое веселие и игры?» Они же реша ему: «Сего ли не веси, господарю, еже сынъ твой к тебе грядетъ, хощетъ к тебе пред всеми паны рады твоея глаголати и собеседовати тебе!»

Вшедшу же Диоклитияну в полату, рече отцу своему: «Много лета, о преславный, превеликий, пресветлый господарю мой драгий отче, яснейши цысарю!» Сия же слышавъ, отецъ от радости не возможе стояти, на землю уклонися, егда же воста, сын его учал многие речи говорити, да невозможно было у него слышати много множества рады людей. Цысарь же повеле за полатою злато сыпати да обратятся людие на злато, потом же повеле имъ претити смертию да умолкнутъ. Бывшу же молчанию, рече же Диоклитиянъ отцу своему: «О пресветлый господарю мой отче яснейши и цысарю, молю тя, господаря моего, и прошу у тебя, повели убо притти к себе матери моей, а своей семье, со всеми паньями, да не останетца ни едина».

Цысарь же повеле цысареве приити, и приде кручиновата и сяде подле цысаря. Диоклитиян, возревъ на едину от девъ, и рече отцу своему, показуя перстомъ: «Зри, отче, сия убо дева прекрасна и доброродна есть». Цысарь же рече: «Тако, сыну». Диоклитиян же паки рече ко отцу: «Слыши, отче, и смотри правды матери моея, азъ убо ради ея седмью был у виселицы. Ныне же повели с тое девы платье снять, и узриши, какие девицы она у собя держитъ».

Цысарь же рече: «Срамно, сыну, и поносно[958], еже дева обнажити». Диоклитиян же рече: «Не дева убо, отче, есть, но отрокъ». Цысарь же, слышавъ, повеле с нее платье снять, егда же ея розболокоша, и се обретеся юноша, а не дева, естество имея мужъское велие зело, имже мачесе его возжделение плотцкое, разжение похотное утоляше и любоблудное хотение услажаше.

И рече Диоклитиянъ: «Видиши ли, отче, егоже твоя цысарева, а моя мачеха, паче тебе любляше и любодейство с нимъ творяще».

Цысарь же, видевъ сие, еже сынъ ему истинну изъяви, и зело возъярися, еже и зрению во очесехъ его пременитися, и повеле ея и съ юношею казнити.

Диоклитиян же рече: «Пожди, отче, доколе ся мы с нею оправдаем!»

Цысарь же рече: «О любезный сыну, что убо требовати коего обличения болши того, несть убо премудра в человецех, подобна тебе!»

Диоклитиян же рече: «Отче, егда мя приведе мати моя к собе в комнату, и посади мя на постели, и нача ми глаголати о грешномъ деле, аз же на то не произволихъ. Она же, видев мя на ее хотение не уклонна, и своими рукама ободра на собе платье, и лице сие окровави, и искуса себя зубомъ».

Слышав же сие цысарь, и нача на нее аки лев взирати, и рече к ней: «О проклятая и блядемъ приплетеная, еще убо тебе было мало блудодейства с симъ любодеицею, хотела еси сына моего привести к такому скверному делу!»

Цысарева же, увидев свой грехъ и обличение, и паде цысарю и Диоклитияну на нозе, плача и прося милости.

Цысарь же речей ей: «Подобна[959] еси тремъ смертемъ, а не одной. Первое — ложе мое оскверни, чюжеложество сотвори. Второе — сына ж моего хоте привести к скверному беззаконию. Третьее — хоте сына моего ложными словесы и притчами смерти предати. Таковое тебе милосердие от меня будетъ!»

Диоклитиян же рече: «Добро есть, милостивый отче, азъ быхъ ея милосердиемъ по всякой день веденъ на смерть, да Богъ ми дастъ мудрецевъ, еже мя избавляху от смерти. Ты же мя хоте по ее ложному речению казнити, а мне бы за моя грехи такъ ся и учинило, как оному рыцарю, еже вкину сына своего в море, той же сынъ отца своего и матерь име в великой чести и радости».

Цысарь же рече: «О любезный мой сыну Диоклитияне, благословенъ день той и часъ, дондеже ты зачася и дондеже родися, ныне же молю тя, повеждь ми сию повесть!»

Повесть Диоклитияна о дву слугахъ цысарскихъ и о Александре и о Лодвике

Диоклитиян же нача глаголати: «Слыши, предрагий мой отче, бысть некий рыцарь, име у собя единого сына именем Александра, и даде его некоему мудрецу в научение, и бе во училище седмь летъ и извыче великой дивной премудрости.

Рыцарь же той писа ко оному мудрецу, мастеру его, листъ[960], да послетъ сына его к нему, и посла его. Егда же приеде ко отцу, и нача его отец любити.

Бысть же единого часу отцу его седящу за столомъ з женою своею, сын же его стояше пред нимъ. Бысть же у того рыцаря соловей седяше в клетке, в окне, и нача соловей воспевати красно, рыцарь же рече: „Такова воспеванья у соловья не слыхалъ!"

Сын же его рече: „Отче мой милый, аз убо сие разумею, еже соловей воспеваетъ и вемъ, сказати да не смею ради васъ". Отецъ же его рече ему: „Повеждь ми, сыну, безъ всякого сумнения!" Александръ же нача сказывати: „Соловей убо воспеваетъ о мне, что есть богатыхъ людей, то все меня будутъ чтити, а ты, отецъ, на руки мне будешъ воду готовити, а мати моя учнетъ мне полотенце держати, придет убо таково время".

Взем же отецъ сына своего Александра и вкину в море. И приплы онъ до некоего острова, аже мимо той островъ бежит корабль, корабленицы же взяша его на корабль и продаша его в далные страны некоему князю.

Король же тоя области приказа паномъ рады своея, повеле имъ всемъ сьехатись в думу, и сьехашася. Король же нача имъ глаголати: „Прилетаютъ убо ко мне три вороны и кричат, и убиваютця о мене, не дадяху ми к церкви итти, мне же от них велия докука и сумненье, понеже не могу сего разсудить. Аще хто отгонетъ ихъ кричание и беседу ихъ мне скажетъ, учиню его у себя болшимъ человекомъ да и дочь свою единородную дам за него, и после мене будетъ сидети на моем кралевъстве".

И тут ему нихто ответу не даяше. Князь же той, господин Александровъ, бе ту же в думе, приеде князь той во свой домъ кручиноватъ, и рече ему Александръ: „О господарю мой, чего ради скорбиши?" Князь же глагола ему: „Прилетаху ко кралю три вороны и обвивахуся об него, не дадяху ему проступить. Мы же убо не возможемъ такова человека сыскать, хто бы ведалъ ихъ беседу и речение ихъ, за него же бы господарь наш король вдалъ и дочъ единородную в жену".

Александръ же слышавъ сия, и иде ко кралю, и рече ему: „О превеликий господарю мой, азъ бо повем ти вороновъ реченье еже к тебе, толко даждь ми, еже обещася". Король же рече: „Еже обещахся, дамъ неизменне!"

Еще же имъ глаголющимъ, и се прилетеша три вороны, и начаша кричати, аки некую жалобу испущаху ко кралю. Александръ же рече: „Слыши убо, о господарю мой, прилеташа к тебе три вороны. Един — отецъ, вторая — мати, третие убо — сынъ ихъ. Муж з женою о сыне между собою спирахуся, а просятъ у тебя розсуждения, дабы ты ихъ розсудилъ, хто имеетъ молодымъ ворономъ владети, понеже отец его добыл и кормилъ, а мать родила, по рожении муку велику претерпела, да его, сына своего, покинула, а не кормила".

Король же выставя окончину, и рече к нимъ: „Слышите убо, враны! Понеже ты, мати, его покинула, то и веселие свое изгубила, а отецъ голодъ имелъ, а сына своего кормилъ, и воронетку жити со отцомъ, а не с матерью", — и отрече им судъ свой кралевъской. Слышавше же враны кралевъское судное отречение, и воскричаше вельми, и полетеша прочъ, и потом ихъ не видеша в томъ кралевъстве.

Краль же рече Александру: „Како убо есть имя твое?" Он же рече ему: „Имя ми есть Александръ". Краль же рече: „О чадо, отныне тобе приказываю, иного никого отцемъ не зови, кроме меня! Дам же тебе и дщерь свою единочадну в жену, и по моей смерти кралемъ будеши во Египте". И приказа всемъ людемъ Александра звати своим сыномъ.

И живе Александръ много летъ, и у краля, и у всехъ людей бе честенъ, и нача быти славенъ рыцарь, и уристание многое творяше, и не бе такова рыцаря, кий бы со Александромъ бился или кто с нимъ мудростию зговорилъ.

По днехъ же некихъ прииде Александръ ко кралю и рече ему: „О всесветлый господарю мой, слышу убо о некоемъ цысаре именем Цылеусе, еже всехъ кралей всего света мудростию и разумом превзыде. Сего ради во всемъ свете слава его слышитца, иже хто хощетъ добрых обычаев у него научитца и великие, и добрые, и красныя службы извыкнетъ, и злата и серебра, и камения драгаго много у него можетъ нажити. Ныне же, о господарю мой, молю тя, да повелит твоя держава мне ехати к нему служити, да еще быхъ у него мудрости навыкъ".

Король же рече ему: „Буди, чадо, на твоей воли! Емли с собою злата и сребра, елико хощеши, да тамо с честию поживеши, заклинаю же тя, да не замедлиши там, буди ко мнеи поимеши дъщерь мою".

Александръ же рече ему: „О великий господарю мой, пожди мало, егда ся возврачю, тогда дщерь твою с великою честию поиму!" И поклонися кралю, иде и, собрався со учреждениемъ, поеде.

Доехавшу же ему града оного, идеже цысарь онъ живяше, и нача толкати во врата градные, поведаша же о немъ цысарю. Цысарь же повеле его во град пустити. Александръ же поеде к цысарьскому двору людно и чесно, бе видети учрежение его изрядное. Егда же прииде к цысарю, поклонися ему, якоже обычай есть царемъ челомъ ударити. Цысарю же воставшу с места, и приемъ, и облобыза его, и рече ему: „Милый сыну, которое земли, и чего ради ко мне ездиши?"

Александръ же рече ему: „Сынъ есми государя краля Египетцково, приехал же послужити твоему величеству, слышавъ твою ласку и жалованье".

Цысарь же его пожалова, и повеле ему у собя быть в кравчихъ[961], и оттоле моршалкомъ назва его для своего обычая и двора. Александръ же таковъ бе мудрецъ, иже ото всехъ любимъ.

По нем же приеде борзо сынъ короля Израительсково имянемъ Лодвикъ цысарю служити.

Цысарь же его с честию приня и воспроси имени его, и родства, и кия земля. Он же рече ему: „Имя ми есть Лодвикъ, сынъ краля Израильтеского, слуга же вашъ. Цысарь же рече: „Александра убо учиних у собя кравчимъ, ты же буди у меня чашникъ[962]", — и даде ему дворъ со Александромъ.

Бяху же Александръ и Лодвикъ лицемъ и возрастом, и власы, и глазы приличны другъ другу, и в молвехъ, и в речехъ — во всемъ приличны, токмо мудростью другъ от друга различни, и между собою велми любляхуся. Александръ же бяше зело моченъ, а Лодвикъ младъ и не мощенъ, токмо в томъ разньство межъ ими бяше.

Цысарь же имяше у себя дщерь единочадну, имянемъ Фларенту, зело ее любяше, понеже лепа бе. Цысарь же на всякъ день, на исходе стола своего, посылая съ ествою Александра, цысаревна же Александра видевъ, зело его любяше и хоте себе его имети мужем, понеже бяше храбръ и мудръ.

Случи же ся некогда, единого дне Александру сотворше пир на свою братью, Лодвику же приказа, чтобы про него сказал цысарю немочна. Лодвик же, приехав к цысарю, и ста на Александрове месте, и учалъ цысарю ести готовити, назва ся Александромъ. Лодвика же сказавъ немочна, понеже никаков человекъ во обличье их не могъ познати, кое — Александръ, и кое — Лодвикъ.

У цысаря же, егда стол исхожаше, рече Лодвику, мня его Александра суща: „Милый сыну Александре, иди отнеси от мене еству дочере моей!"

Лодвик же цысаревны преже того николи не видаше, и вниде к ней в полату, и поклонися, и вдастъ ей еству от цысаря, отца ея. Увидев же его, цысаревна и позна, иже не Александръ бе, и рече ему: „Како есть имя твое и чий еси сынъ?"

Он же рече ей: „Имя ми есть Лодвикъ, сынъ краля Израильтеского, слуга же цысарьской, отца твоего". Она же рече: „Добре, иди в покои и бей челомъ отцу моему". Лодвик же поклонивъся и иде.

И от того часу рознемогся и легъ на ложи своемъ зело немощенъ. Слышав же се Александръ, иде к нему, он же рече: „Не могу, не вемъ, не умру ли". Александръ же рече: „Что ти есть болезнь?" Лодвик же рече: „Не вемъ". Александръ же рече: „Аз убо болезнь твою и немощь достаточно вемъ: носил еси еству от цысаря к цысаревне и виделъ еси ее красоту и обличие, сего ради сердце твое возжделениемъ преболе, то есть и немощъ твоя!"

Лодвик же рече: „О любезный ми брате Александре, все бы дохтуры моей болезни не узнали, еже ты узнал, да не токмо ми болезнь, но и смерть будетъ!"

Рече же ему Александръ: „Будеши здравъ, азъ ти помогу, да не умреши тоя ради болезни". Изыде же от него и иде до места, и купи рукомой, златомъ учененъ з драгимъ камениемъ, без Людвикова ведома и шедъ, дарова имъ от Лодвика цысаревну. Цысаревна же видевъ, рече: „Александре, где могъ такий рукомой драгий взяти, и чего ради им дарова мя?" Александръ же рече: „О прекрасная господарыни цысаревна, Лодвикъ всего имеетъ доволно, а еже испытуеши, чего ради даровах ти, се убо мимо мене. Веси, виде тобя Лодвикъ, твоея ради красоты и не можетъ живъ быти, ныне убо лежитъ болезьнию тяжъце одержимъ, ожидая смерти. Аще ли Лодвикъ умрет, то будеши виновна смерти его, ныне же реку тебе, хоти мало утеши его!"

Она же рече: „Александре, хощеш мне изменити, еже бы азъ на то произволила, и впредь такие речи не хощу от тебя слышати!"

Александръ же слышавъ то, поклонися ей и отиде от нея. Заутра же иде в торгъ без Лодвикова же ведома и купи зерцало драго, драгимъ камением вдвое дражае первого дару, и иде к цысаревне, и дарова имъ ея от Лодвика.

Цысаревна же, видевъ зерцало изящно и драго, повеле его приняти, и рече ему: „Дивлюся тобе, Александре, иже ты боле меня часто видал, а от себя слова ни единого не говаривал!" Александръ же рече: „О прекрасная государыня цысаревна, мне убо не учинися такая притча, какъ ему, кто же у себе имеетъ друга, и онъ любитъ его, аки самъ себе. Ныне же господарыни моя, Бога ради, молю тя, не дай ему изгнути и скончатися смертию!" Цысаревна же рече ему: „Иди от мене прочъ, болши того не услышишъ от мене!"

Александръ же изыде от нея, и во утрие иде в торгъ и купи дар дражае — скрыпку злату со многоразличным драгимъ многоценнымъ камениемъ, и иде к цысаревне, и дарова ей от Лодвика, Лодьвик же отнюдь всего того не ведаше.

Цысаревна же видевъ драгий даръ, и приемъ дар, и рече Александру: „О Александре, рцы Лодвику, да мене аще убо есть зелне желаетъ, то придетъ и узритъ двери отперты, и внидетъ невозбранно".

Сия же слышавъ, Александръ зело возвеселися, еже получи желаемое, и борзо иде к Лодвику, и рече ему: „О милый мой брате, буди весел, азъ убо добыхъ тобе милость у цысаревны, аще ли хощеши, иди к ней, готова ти есть к твоей воли!"

Си же слышавъ, Лодвикъ яко от великого сну пробудися и воставъ здрав, и нощию иде к цысаревне, и спа с нею.

И от техъ местъ случилася душа Лодвикова со Алексанъдромъ, одна любовь бысть межъ ими. Лодвик же часто хожаше к цысаревне. Доведаху же ся сего дворяне, што цысаревна бываетъ с Лодвикомъ, и отобрався рыцари, сташа, наредяся, на дороге стрещи, иже бы Лодвика в нощи убити.

Слышав же сия Алексанъдръ, нарядяся с своими товарыщи, и ста з другие стороны наготове, и изби неприятелей Лодвиковыхъ, и везде Александръ за Лодвика голову свою складываше, иного и Лодвикъ не ведалъ, а ведала все то цысаревна.

По днехъ же некихъ прииде ко Александру листъ о смерти краля Египетцкого, нарекомаго отца его, дабы Александръ скоро ехалъ и кралевство принял, и о семъ цысаревне и Лодвику сказаша, они же, слышавше то, зело смутишася.

Приде же Александръ к цысарю и глагола ему: „Милостивый цысарю, се убо листъ приде ко мне о смерти отца моего, ныне же прошу у тебя твоея милости, отпусти мя, да еду ко отцу моему". Цысарь же рече ему: „Зело жалую тебя, о Александре, еже едеши от мене, понеже никово такова мудра к своему обычаю не имею. Ныне же еди с Богомъ, а злата елико хощеши от казны моея емли с собою!"

Александръ же поклонися ему и поеде, мнози убо по немъ плакахуся, понеже любляху его зело. Фларента же цысаревна велми плакася и рече Лодвику: „О милый мой Лодвикъ, Александръ, друг нашъ, отъедетъ, ты же имаши неутешно плакати, понеже втораго себе Александра не обрящеши такова, Алексанъдромъ убо меня достиглъ еси, и противъ твоихъ неприятелей Александръ за тебе главу свою складывалъ". И плакав Фларенъта много, объемъ Александра, и целова, и умилно глаголаше: „О любезный цвете очию моею, Александре, уже к тому надежды не имамъ очей твоих видети!" Сия и ина много изглагола в собе многими слезами, отпусти его, Лодвик же провожаше его седмь дний и много плакася о семъ. Александръ же рече ему: „О любезный ми друже, не плачися, понеже еду во Египетъ коруновати и кралевъство принять, а тобе буди со Фларентою Божья помощь, но едину ти рече исповемъ: по четырех летехъ сын краля шпаньского, имянемъ Сидонъ, увесть бо о моемъ отезде и тогда приедет служити к цысарю, и будет ему мил, и егда увесть, что ты Фларенте девъство растлилъ, тогда от него злою смертию умреши!"

Лодвик же рече: „Александре, надежа души моей, беда ми твое отеханье, имею у собя единъ драгий камень, его же мати моя дарова ми, молю тя, приими его на воспоминание любви, понеже вделанъ в злате перстьне, и возложи его на руку!"

И целоваста другъ друга, и розехастася — Александръ во Египетъ, Лодвикъ же к цысарю и ко Фларенте.

Потом же скоро услыша Сидон, сынъ краля шпанъского, иже Александръ отъехалъ от цысаря, и еде Сидонъ к цысарю служити, и проси у него службы. Цысарь же рече ему: „Милый ми сыну, бысть преже тобе у мене Александръ, иже ныне краль во Египте, азъ убо его зело любяхъ, стоя у стола моего, кроя хлебъ, ныне же ты буди въ его место". Повеле моршалку дати ему место Александрово и поставиша его с Лодвикомъ на едином дворе, иде же Александръ стояше. Лодвику же не хотевшу Сидона во дворъ пустити, и не возможе, Сидонъ же на Лодвика ненависть восприимъ, Лодвикъ же нача боятися Сидона, и не нача к цысаревне ходити, Сидон же доведался истинно, что цысаревна с Лодвикомъ девъство свое разруши.

И во едину же от дней цысарь стоя в полате своей и хваля доброту Александрову, Сидон же слышавъ и рече цысарю: „О господарю мой великий, не хвали его, понеже Александръ — твой изменникъ!" Цысарь же рече ему: „Повеждь ми, о Сидоне, кимъ обычаем?"

Сидонъ же речу ему: „Едину у себя имееши дщерь, ейже Лодвикъ по Александрову сведенью девъство растли, и хожаше к ней!"

Цысарь же, слышавъ сие, и разгневася вельми, аже вниде Лодъвикъ в полату к цысарю, цысарь же, призвав Лодвика, рече ему: „Что се, еже слышу от Сидона на тебя? Аще ли правда, то борзо от мене злою смертию умреши!"

Лодвик же рече ему: „Не вемъ, господарю мой великий, и не виненъ тому, еже Сидонъ тобе на меня лжетъ и клевещетъ!"

Сидон же рече Лодвику: „Аз на тя сказахъ господарю моему цысарю правду, а не лжу, за свою правду готовъ с тобою на срокъ битися!"

Лодвикъ же рече: „Азъ за то с тобою готовъ дратися, и за ложъ твою хощу главу стяти!"

Цысарь же учини имъ срокъ день битве, и разыдошася. Лодвик же шедъ к цысаревне и рече: „О милая цысаревна, уже бо аз ныне сын смерти! Еже Александръ рече, тако и сталось, Сидонъ оклеветалъ меня и тебя цысарю, отцу твоему, еже азъ тобе девъство растлихъ. Отецъ же твой зело разгневася и учини нам день — срокъ битве. Аз же с нимъ не могу битися, вемъ, что борзо убьетъ меня, убо онъ мужъ в збруе убранъ и мочен, кроме Александра инъ не можетъ таковъ быти моченъ". И нача плакати.

Цысаревна же рече ему: „Не плачи, учини се, еже азъ тобе советую, иди борзо к цысарю, отцу моему, и реки ему, иже от отца твоего к тебе листъ пришел, что отецъ твой лежитъ на смертной постеле, и проси ся, иже бы тя отпустилъ отца навестити, а день бы битве отсрочилъ. И егда цысарь тя отпустит, ты же борзо поеди ко кралю Александру и проси у него милости, дабы онъ в остатьней потребе тобе помогъ, приехав за тобя с Сидономъ ся билъ, вемъ убо, что оба вы сличны, опроче меня никто вас не познаетъ. Аще ли се сотвориши, можеши смерти уитти и честь свою взяти.

Лодвик же рече: „Добръ убо советъ твой, милая ми Фларента, но не вемъ, поедет ли Александръ, оставя кралевство".

Фларента же рече: „Вемъ, яко Александръ не отречется, имею надежу, что учинит".

Лодвик же, дряхлъ, шед к цысарю и падъ пред нимъ, просяся у него, иже бы его отпустилъ отца навестить, а день битве отсрочил. Цысарь же рече: „Отпущу тя, токмо приедеши ли к битве? Аще ли не приедеши, ведомо буди тобе, всяко главу свою погубиши и не возможеши гонзнути[963] меча моего!"

Лодвикъ же обещася и кляся много, ако да приспеетъ на уреченный срокъ, цысарь же отпусти его. Он же, вседъ на борзый конь, и еде во Египетъ спешно днемъ и нощию, достиже убо Египта, и поведаша о немъ Алексанъдру.

Александръ слышавъ, и возвеселися, и выеде противъ его, и стрете[964], и объемъ, целова его. Лодвик же рече ко Александру: „О господарю мой, брате милый, сказую ти, се убо ми животъ и смерть в твоей руце есть! Якоже ты мне поведал о Сидоне, то все надо мною исполнилося, оказал меня и тебя, и Фларенту цысарю Сидонъ, и похвалися того ради со мною битися. Ты же убо, господарю мой, веси, якоже онъ мощенъ, аз же млад. Фларента же повеле ми к тебе ехати о споможении, яко чает твоея милости. Аще ли не поможеши ми, и аз буду сынъ смерти!"

Александръ же рече: „Отъеханья твоего, кроме Фларенты, кто не ведаетъ ли?" Лодвик же рече: „Никто не ведаетъ, взяхъ отпущение от цысаря навестити отца моего немощна, и се к тебе приехавъ". И се рекши, пад пред ногами его и нача плакати.

Краль же Александръ подня его з земли и рече ему: „Повеждь ми, любезне, коего дни битися имате?" Он же день сказа ему. Александръ же рече ему: „На той день не мощно ми приспети к битве, занеже утре имамъ за себя поняти кралевну, и все панове со мною будутъ на браце. А ты, аще на тот день к битве не поспеешъ, и за то тебе бити казнену, и азъ бракъ оставлю, нежели тебя смертно учинити, ты же учини, еже ти прикажу. Аз поеду к сроку на день битвы, а ты в мое место во Египте буди кралемъ, вемъ убо, что никто тя не познаетъ, за наше приличие глаголютъ тя мною, Александром, и в мое место поими жену мою и исправляй, яко краль, егда же придеши на ложе з женою моею, буди ми веренъ и не коснися ея". И сия рекъ, Александръ вседъ на конь и еде к цысарю в место Лодвика нощию. Лодвик же в заутрие, яко краль обретеся Александръ, никто его не позна, и поня жену Александрову, кралевну сущу, и велий бракъ учини. И вниде на ложе Лодвикъ и кралева, Лодвик же вся мечъ обнаженъ и положи межу собою и кралевою, чтобы тело его не дотыкалося кралевы тела. Кралева же тому нача дивитися, а ничего не изрече. И темъ обычаем спаху межъ собою и до краля Александра.

Егда же Александръ приеде к цысарю в место Лодвика, и рече цысарю: „О великий господарю, отца своего азъ оставихъ зело болна, а на день сроку приехал". Цысарь же рече ему: „Верно еси учинил, к чести своей". Цесаревна же, слышавъ о его приезде, зело возвеселися и посла по него тайно. Егда же узре его, и целова его, любезно рече: „Благословенъ есть день той, в он же ся ты роди! Повежъ ми, где еси оставилъ Лодвика".

Александръ же вся по ряду исповеда ей, иде в домъ Лодвиков, и никто его не позна, кроме Фларенты, что не Лодвикъ.

Заутра же прииде срокъ битве, и рече Александръ Сидону предъ цысаремъ: „Слышиши, Сидоне, понеже мя еси оклеветал лживо господарю моему цысарю, аз же хощу за се тебе мстити, или самъ почесно умру!" Сидон же рече ему: „Азъ на тобе своея правды взыщу!" И сия рекше, вседоша оба на кони, начаша зелне битися и бишася весь день от утра и до вечера, и поможе Богъ Александру, ссече главу Сидону и отнесе ея к цысаревне. Цысаревна же, вземъ главу с великим веселиемъ, несе ко отцу своему и рече: „Возми главу того, кто мя осрами и тобе лживо оклевета, и мне вдай того в мужа, которой за мя умер и за мою срамоту невинную".

Цысарь же рече ей: „Буди в твоей воли!" Цысаревна же, слышав сия от отца своего, зело возвеселися. И видев же цысарь витязство Лодвиково, и возва к себе Александра, мневъ его Лодвика, и рече ему: „О милый мой Лодвику, се бо еси избавил себе и дщерь мою от срамоты и исправил еси честь мою вечную, и отныне будеши ми мил, и дамъ ти в жену дщерь мою, и будеши по мне на моемъ месте цысарем!"

Александръ же рече: „Господь на небесехъ то избавляетъ надеющася на нь, и еже ти годно, господарю, буди на твою волю, но единыя прошу у тебя милости! Отецъ мой остался немощенъ, мене же отпусти для битвы, ныне же отпусти мя к нему, благословение бы взях от него, и приеду к твоей к цысарской милости скоро".

Цысарь же отпусти его и рече ему: „Борзо приеди ко мне!" Александръ же поклонися ему и поеде, и приеде в свое кралевство. Сказаша же о немъ Лодвику, слышав же Лодвикъ, и возвеселися, и еде, и стрете его, и объемъ, и облобыза его, спрашивая о здравии. Александръ же сказа ему все по ряду, како Сидону главу оття и какъ за него цысарь обещася дщерь свою вдати в жену. Лодвик же рече: „О милый господарю мой, Александре, не единъ день животъ мой избавляеши от смерти, но многи годы! Что же ти имамъ воздати?" Александръ же рече: „Поеди з Богомъ и служи цысарю, и поими дочъ его, цысаревну!" Лодвик же поклонився Александру и поеде к цысарю в ночи, а краль Александръ остался, иже нигде не бывалъ.

Егда убо приде нощъ, Александръ, пришедъ на ложе с кралевою, учалъ с нею говорити и объемъ, нача ю целовати. Она же рече ему: „Ужели приде намъ часъ любви?" Он же рече ей: „Что глаголеши?" Она же рече ему: „Отнеле же еси понялъ мя, на всякую нощъ клалъ мечъ нагъ между собою и мною, иже бы тело твое не дотыкалося моего тела". Александръ уразуме, иже Лодвикъ ему бысть веренъ, и рече: „О любезная ми, не чиних азъ того твоего ради зла, проведываю твоего крепкаго прирожения[965]. Ныне же хощу тя жаловати и любити!" Кралева же сама в себе помысли: „Еже ты ми сотвори, азъ тобе то же учиню!"

И от техъ местъ нача любити некоего рыцаря, и нача с нимъ мыслити, како бы убити краля Александра или окормити его смертоносным ядомъ. И во едину от дней вдастъ она Александру зол ядъ пити. Алексанъдръ же нача пухнути и отрудовател[966], жена же его, кралева, рече гражаномъ: „Видите, яко краль мой трудоватъ, не может кралевства держать, вы же изрините[967] его ис кралевства!" И помале изринуша Александра от кралевъства.

Лодвик же, приехав к цысарю, и женися на цысаревне, потомъ же цысаря не стало, и Лодвикъ сяде на цысарьстве в Риме и кралевствова.

Краль же Александръ по изриновении от кралевства слышав еже о Лодвике и помысли в себе: „Аз убо з государства согнанъ, Лодвикъ же цысарем в Риме и кралем во Израили". И обрете некоего боголюбива суща, иже отвезе его к цысарю Лодвику.

Приде же до дверей полатныхъ, и се с одну страну седяще трудоватые, а з другую же — цысаревы мужи, Александръ же сяде с трудоватыми. Цысареви же ходяху и минувшу их, Александръ прошаше у него милостыня, он же не вдастъ ему ничего. Егда же приде часъ стола его, цысарь сяде за стол, а краль Александръ нача молити придверника, глагола ему: „Молю тя, единого прошу у тебя для Бога и для Египетцкого краля Александра, повеждь мя цысарю, дабы мя пусти к себе и велелъ ми дати ясти!"

Придверник же рече ему: „Дивлюся тобе, иже хощеши внити в полату къ господарю нашему цысарю, вемъ бо двор его полон есть великихъ честныхъ панов, и егда тя узрят такова трудовата, и возгнушаются тобою. Аще ли мя молиши Бога ради, не обленюся, повемъ про тебя цысарю!" И шедъ к цысарю, рече: „У вратъ есть некто трудоватъ, просит твоея милости для Бога и для Египетъцкого краля Александра, еже бы предъ тебя вшелъ и сел на земли ясти". Цысарь же Лодвикъ, слышавъ то, иже помяну Египетцкого краля Александра, возбнувъ[968] и рече: „Введи его семо, да естъ предо мною!" И введъ его придверник пред цысаря, и посади на землю, и дастъ ему ясти.

Призвав Александръ единого от слугъ цысарьскихъ и рече ему: „Господарю мой, иди к цысарю и рцы ему: «Убогий азъ, для Бога и для Египетъцкого краля Александра, прошу его милости, иже бы аз напился ис того кубка, ис которово онъ самъ пьетъ»". Слуга же рече ему: „Что глаголеши, трудовате, егда изопьеши ис цысарского кубка, потом впред ис того кубка цысарю не мочно пити, но Бога ради все то учиню". И, шед к цысарю, рече ему: „Милостивый цысарю, остави ми, что изглаголю, понеже онъ, трудоватый, иже сидитъ пред тобою, просит для Бога и для Египетъцкого краля Александра твоея милости, иже бы ему пити ис того кубка, ис которого ты пьешъ".

Цысарь же паки воспомяну краля Александра светлымъ лицемъ и рече слузе своему: „Дай ему моего вина пити, которое аз пью, из моего кубка, для Бога и для краля Александра!" Слуга же наливъ кубокъ и несе к трудоватому. Краль же Александръ выпи и положи в кубокъ перстень з драгимъ камениемъ, иже ему дал Лодвикъ на воспоминанье любви и рече слузе: „О господарю, иди и вдай кубок и перьстень господарю цысарю!" Слуга же кубокъ и перьстень вдастъ господарю своему цысарю. Цысарь же видевъ перстень и позна и, еже вдастъ его кралю Александру на воспоминанье любви, и позыбася[969] в нем нутреняя его, помысли во серцы своемъ: „Любо краль Александръ умретъ, той же трудоватый украде у него перстень", — и повеле трудоватого стрещи, дабы ис полаты не вышел. „Аще ли упустиши, то живот свой изгубиши!"

Егда же бе после стола, призвавъ цысарь трудоватого к себе наедине и рече ему: „Повеждь ми, о трудовате, где еси тотъ перстень взял". Александръ же рече: „Господарю цысарю, али ты знаеши тот перстень?" Цысарь же рече ему: „Зело знаю, понеже мой есть, вдах убо его любимому си кралю Александру на воспоминанье любви!"

Трудоватый же рече: „Правду убо глаголеши, о цысарю, еже ми еси вдал перстень сий, аз убо Александръ". Цысарь же, слышав сия, едва проглагола и от жалости паде на землю, и издра на собе одеяние цесарское, и плакася зелно, и рече: „О милый Александре, опор и надежа души моей, и кимъ обычаемъ таково тебе случися?" Александръ же вся по ряду сказа ему, како возненавиде его кралева и чюжеложство сотвори, и как зельемъ его опои, и ста трудоват, и как с кралевства согнаша его. Цысарь же, слышавъ сие, востав облобыза его и рече ему: „Жаль ми тя, надежа души моей, уне бы умер за тя, неже бы могъ срама терпети! Пошлю же по наученныя лекари, иже бы тя уздравили, ты же, милый Александре, никому ся не объявляй, моея ради цысаревы, вемъ яко, аще тя увидитъ, не может жива быти". Вдастъ же ему полату особную и всякие потребы повеле ему готовити, розосла же по всемъ странамъ искати мудрых лекарей, иже бы вборзе приехали. И единого же месяца сьехашася 30 лекарей наученных. Цысарь же, видевъ их, обвеселися и рече: „О изящные лекари, имею убо у собя приятеля, пораженного трудомъ[970], можете ли его уздравити, и велику мзду от царствия моего приимите!" Они же реша: „О великий господарю, аже будет подобно что, и мы учинимъ". Егда же воду его осмотреша, и рекоша цысарю: „Невозможно намъ его есть уздравити".

Цысарь же, слышавъ сия, вельми смутися и повеле звати убогих и законников[971], иже бы ся о немъ молили, а самъ цысарь таково же уклонися на молитву и постився доволно просяще, иже бы Господь дал здравие королю Александру, Александръ по тому же моляся и постяся. Во едину же от нощей стоящу Александру на молитве, и се глас бысть с небеси, глаголя: „Аще ли цысарь Лод-викъ убъетъ своих пятеро сыновъ своима рукама и кровь их источитъ, и тою их кровью обмыетъ тебя, тогда будет плоть твоя чиста, яко отрочате млада[972]. Александръ же, услышав сия, и рече в себе: „Непотребно и негодно того слова никому объявити, кто есть таков, иже бы сына своего единого убилъ, а мене очистилъ от труда, нежели пяти сыновъ убити". И не поведа того никому. Цысарь же Лодвикъ бес престани, день и нощъ, плакася и моляся Богу о здравии Александрове. Во едину же от дней стоящу ему на молитве и молящуся со слезами, и се глас бысть с небеси, глаголя: „Что убо плачеши и молишися о Александре, весть убо Александръ самъ про себя, чемъ можетъ быти уздравленъ". Цысарь же слышавъ, и иде ко Александру, и рече ему: „О милый Александре, надежа души моей, что твориши, ведаеши своему уздравлению исцеление, а не поведаеши мне! Вемъ, яко ты от мене преже ничего не таил, ныне же что твориши, повеждь ми, от чего можеши здрав быти!"

Александръ же рече: „Не дивися, Лодвик, иже ти о уздравлении своемъ не сказахъ, понеже учинится тобе трудно и болезнено!" Цысарь же едва всяко некако приведе его на то, еже ему сказати, от чего быти ему уздравлену. Александръ же рече: „Слышах убо от Бога с небеси глас глаголющъ ми, иже бы ты пять сыновъ своих убил своими руками и мене тою кровью обмыл, и будет тело мое чисто, яко отрочате. Аз же не поведах ти сего ради, понеже невместно тобе сего сотворити, еже побити детей своих моего ради здравия". Цысарь же рече ему: „О милый Александре, что глаголеши и не имееши надежи, аще бы у меня и другая была пять сыновъ, аз бы всехъ твоего ради здравия своима рукама побил!" И нача искати подобна времяни, когда цысарева поидетъ во церковь.

Егда же цысарева поиде в церковь, цысарь же шед в полату, идеже бяху дети его, и изби их, и кровь ихъ в сосуд источи, и замкну ихъ в полате, а кровь несе ко Александру. Александръ же измыся кровию, и ста тело его чисто, яко отрочате. Лодвик же его зело позна и целова его, и рече ему: „О милый Александре, надежа души моей, не познах тя добре, иже ты, Александръ! Благословенъ той день, в кий аз дети избихъ твоего ради здравия". И паки рече ему: „О милый Александре, седи ту дондеже Фларенту приведу к тебе". И шедъ в церковь обрете Фларенту и рече ей: „О любезная, повем ти тайну свою, токмо не закручинися". Цысарева же рече ему: „Повеждь ми, господарю, буди воля Божия, все могу терпети". Лодвик же рече ей: „Видела ли еси оного трудоватого, кий приде оного дне и седе пред нами в полате моей и пил из моего кубка?" Она же рече: „Видехъ". И рече ей: „Онъ трудоватый — Египетъцкий краль Александръ есть, жена убо его окорми и от царьства изгна!" Слышавъ цысарева, и не возможе терпети, паде на землю и воскрича велиимъ гласомъ, глаголющи: „О беда ми, Александре, не узнахъ!" Цысарь же рече ей: „Не кручинися, еще ти поведаю, дохтуры и фрязове в своихъ мудрых философьях нашли, иже кровью детей наших измыти Александра, и оттого будет здрав. И ныне тя воспрошаю, аще ли его любиши, велиш ли для его здравия детей своихъ побити?" Она же рече ему: „О милый господарю мой, что глаголеши, аще бы и другую пять сынов имели мы, и мы и техъ всех побили, нежели видети Александра такимъ трудомъ поражена. Аще ли Александръ умрет, то животъ ему не можетъ возвратитися, аще ли же дети мои умрутъ, и я еще млада, и ты младъ же, и дети у нас еще будут". Цысарь же рече: „О любезная ми, аз убо детки свои побихъ, а Александра уздравих". Цысарева же рече: „Благословенъ день той, в он же еси побил дети наши для Александра, ныне же молю тя, дай ми видети Александра!" Цысарь же, поемъ ея, иде ко Александру. Видев же Фларента Александра и паде от радости, и бысть веселие всемъ людемъ.

Детем же своимъ цысарь повеле уготовати погребальная, прииде же к детемъ своимъ в полату, иде же бяше замъкнуты, и виде дети своя скачуща и хвалящя Бога. Егда же вниде сия во уши Фларенте и Александру и всем людем, и бысть радость велия во многи дни по всему господарьству, радующеся, хваляху и славляху Бога, показавшаго имъ таковые неизреченные чюдеса.

Потомъ Лодвикъ собра велие войско и иде во Египетъ с кралемъ Александром, и взя Египет, и изыма кралеву Александрову и съ ее чюжеложникомъ, и повеле ихъ Александръ сожещи. А за Олександра цысарь Лодвикъ вдастъ сестру свою, деву сущу, недругов же Алексанъдровыхъ — египетъцких радныхъ пановъ — повеле казнити горкою смертию, Александра же устроивъ во Египте на господарстве, иде в Римъ.

И прочее же лета краль Александръ в покое поживе и кралевство самодержно и мудро воздержа, и своих неприятелей всехъ поби. Потомъ же помысли ехати ко отцу своему и матере, от кого был вкинутъ в море, и посла к нимъ посла своего, а велелъ имъ вестно учинити, что хощет к нимъ краль приехати и столовати у них. Посол же приеде в ту страну, где кралево сродство, а не весть того, что кралю они отец и мати, и пришедъ, поклонися имъ и от краля Александра речъ изрече: „Господие мои, краль Александръ хощетъ к вам приехати и стол учинити!"

Рече же цысарь, отецъ царя Александра: „Благословенъ день той, в он же господарь мой краль хощет у мене витати[973]". Мати же кралева рече послу: „Мы убо господарне люди препростыя, не имеемъ, чимъ почести кралевския сотворити". Посол же возъвративъся ко кралю и поведа ему вся.

Потом же король приеде борзо ко отцу своему с великимъ войском. Рыцарь же, отец его, изыде во стретение его и поклонися ему до земли, а не весть, что сынъ его есть, егоже в море вкину. Краль же повеле ему возстати з земли и повеле сести на конь, егда же приближися до града, и се мати его изыде вне града на стретение ему и паде пред нимъ. Краль же подня ея з земли и обня ея. Она же рече ему: „О великий милостивый господарю, что твориши, кралю Александру? Се убо велия почесть нам бысть!" Егда же придет краль за стол, цысарь же приим умывалницу с водою и хочет кралеви послужити, на руки воды возлияти, мати же его приемъ, держа полотенцо. Краль же Александръ видевъ то, и усмехнувся, и помысли в серцы своемъ соловьево воспевание, и рече: „Се ми исполнися, отец ми и мати ко умовению рук послужиста ми", — и повеле слугамъ своим взяти из руки рыцаря, и полотенцо у рыцаревы. Рыцарь же рече „О великий господарю мой кралю, или не достойны мы тебе, господарю, послужити? Молим тя, повели нам собе послужити, и намъ будетъ вечная хвала!" Краль же рече: „Понеже есте стары, и сего ради сядите и не деите сего". Сяде же краль за столом и посади отца с правую сторону, а матерь ошуюю[974]. Егда же бе после стола, краль же вниде во внутреннюю комнату и повеле с собою внитти рыцарю и рыцареве, прочим же всемъ повеле вонъ изыти. И рече имъ краль: „О любезныя ми, повесте ми, сколько имеете детей?" Они же реша: „Не имеемъ ни сына, ни дщери". И паки рыцарь же рече: „Имели есмя сына, и той умер". Краль же рече: „Коею смертию?" Рыцарь же рече: „Своею смертию". Краль же рече: „Аще ли сыщу, что иною смертию умре, что сотворю вамъ за вашу лжу!" Рыцарь же рече: „О милостивый господарю кралю, чего ради испытуеши о нашемъ сыну?" Онъ же рече ему: „Хощу ведати, кимъ обычаемъ умре, вемъ, что вы его убисте!" Они же слышавше, падше на землю и начаша просити милости, глаголаста: „О великий господарю, смилуйся над нами и исповедуемъ ти всю истинну! Имехомъ убо у себе сына единаго, исповеда он намъ соловъево спевенье, что ему быти велику и богату, и намъ, мне и матери его, ему послужити, держати ко умыванию воду и полотенцо. Нам же учинися сие за кручину, и за то кинухом его в море".

Краль же рече: „Что же бы в томъ злое было, еже бы се исполнилося? Была бы честь и хвала ваша. И сего ради вы пред Богом зело согрешисте, то убо видите мене, аз вашъ сынъ, его же вкинусте в море, но Богъ милосердиемъ своим из глубины морския востави мя и сотвори мя краля и господаря Египту и всей земли земли египетстей".

Они же, слышавше сия и убояшася, и падше на землю, прошаху милости. Александръ же рече имъ: „Не боитеся, ни порока вамъ буди", — и объемъ, целова отца и матерь, и паки рече имъ: „Идите во Египетъ да царьствуйте со мною!" И приемъ, веде их с собою с хвалою и с честью велиею зело».

И сия рек, Диоклитиянъ возгласи отцу своему цысарю: «О милый господарю мой, драгий отче, разумехъ ли еже ти исповедах? Господь ми дастъ велию хвалу и мудрость, не отнях бы аз у васъ кралевъства и не могъ васъ в нищите видети, но сице убо сотвори, якоже и онъ име родители своя, от которыхъ былъ вкинутъ в море».

Цысарь же рече ему: «О любезный ми сыну, добре поразумехъ, еже ми глаголеши, и отселе даю ти царьство, и с тобою буду жити, понеже аз стар есмь».

Диоклитиян же рече: «Се убо, отче, ныне судъ свой исполни цысареве, жене своей».

Цысарь же вдастъ ответъ и повеле цысареву свою и сь ее любохотникомъ казнити казнию: привезати к лошадемъ и роздернути, а останки, кости ихъ, повеле сожещи.

Сам же потомъ в борзе умре. Диоклитиянъ же сяде на цысарстве на место отца своего и господарьство свое дивно и самодержно воздержа. Его же премудрости вси человецы почюдишася, и прочая дни живота своего в покое и в радости, в неизреченномъ веселии препроводи. И сия дозде[975]. Аминь.

КОММЕНТАРИЙ

«Повесть о семи мудрецах», или «История семи мудрецов», — памятник средневековой литературы, берущий начало на Востоке. Известны по свидетельствам древних авторов, а затем и как конкретные сохранившиеся тексты пехлевийские, персидско-таджикские, сирийские, греческие, древнееврейские, арабские, испанские, латинские, французские, английские, немецкие, нидерландские, валлийские, датские, идиш ские, польские, древнерусские, армянские и многие другие варианты и изводы этого сюжета (Runte Hans R.,Wikeley J. Keith and Farrell Anthony J. The Seven sages of Rome and the Book of Sindbad. An Analytical Bibliography. New York, 1984).

Основная структура сюжета такова: жена царя влюбляется в его сына от другого брака и, отвергнутая им, обвиняет юношу в попытке овладеть ею. Царевича ждет смерть, но он не может оправдаться, так как узнает по расположению звезд, что должен молчать в течение семи дней. Для того чтобы отсрочить казнь, советники царя рассказывают ему поучительные истории о женском коварстве и об опрометчивости поспешных поступков, царица же противопоставляет им свои истории.

Первоисточником Повести является широко распространенная на Востоке «Книга Синдбада», или «История философа Синдбада».

В восточных версиях воспитание принца поручено одному мудрецу — философу Синдбаду, а в западных — семи мудрецам, этим и объясняется разница в названии.

Промежуточной между восточными и западными версиями является древнееврейская версия XII в. «Мишлей Сендебар», в которой впервые мудрецы названы по именам и борются за право воспитания принца.

Наибольшее распространение в средневековой Европе получила латинская «Historia septem sapientium» XIV в., которая была переведена на многие европейские языки.

В европейских обработках все более стирался восточный колорит, заменяясь представлениями христианизированного рыцарства, появлялись имена популярных царей — Кира, Веспасиа-на, Диоклетиана, место действия переносилось из одной страны в другую, увеличивалось число мудрецов (оно доходило до сорока), и в зависимости от этого менялось число новелл, вводились новые рассказы.

В польской литературе, откуда повесть пришла на Русь, перевод с латинского текста был сделан бакалавром Краковского университета Яном из Кошичек в 1540 г.

Русские тексты повести о семи мудрецах известны в обращении с начала 10-х гг. XVII в. (Азволинская И. Д. Повесть о семи мудрецах (датировка древнейших русских списков XVII в.) //ТОДРЛ. Т. XXXVI. Л., 1981. С. 255—258). Их общее число (свыше 70) свидетельствует о значительной популярности этого произведения, а переход отдельных сюжетов в устную сказку показывает, что не только средневековые представления о «женской злобе» поддерживали интерес к сюжету повести. Обилие сказочных элементов в повести рождало ассоциацию с русской сказкой: говорящие птицы, вещие сны, предсказания, игра на сходстве героев, исцеление детской кровью, воскресающие дети и т. п.

«Повесть о семи мудрецах» принесла в русскую литературу первые образцы забавной новеллы. Наиболее занимательные из них — о короле, отдавшем рыцарю своими руками жену, и о двух друзьях — Александре и Лодвике — уже в XVII в. выделились из общей канвы повести и существовали в виде самостоятельных историй.

Текстологическое изучение повести привело к выделению трех редакций — А, В и С. Редакция Л содержит наиболее краткий текст, изобилующий полонизмами; редакция В содержит наиболее связный и подробный рассказ, в котором число полонизмов значительно уменьшается; редакция С представляет собой переработку, носящую наиболее литературный характер.

Текст повести публикуется по списку редакции С начала XVII в.: РНБ, О. XV. 2, л. 208—387.