Библиотека литературы Древней Руси. Том 15 (XVII век)

Поведа намъ отецъ Никодимъ[151] типикарисъ[152] о некоемъ брате[153], сице[154] глаголя: «Живущу ми, — рече, — во обители преподобных отецъ наших киновиархъ Зосимы и Саватия[155], иже близ сущи понта[156] от акиана Соловецкаго отока[157], и тамо пребывающу ми лета доволна и типикарийскую службу хранящу. В то время прииде некий братъ в той же монастырь, юнъ сый леты, добръ возрастом, поведа ми о себе повесть страшну, исполнь сущу ползы и умиления и слезам достойну, могущую слышащих удивити и устрашити, и во умиление привести. Самъ же со многими слезами, со воздыханьми же и рыданьми глаголя сице:

«Бысть, — рече, — в лета 7146 (1638) году при державе благочестиваго государя царя и великаго князя Михаила Феодоровича[158] всеа Росии самодержце. Сущу ми во обители Пресвятыя Живоначалныя Троицы Сергиева монастыря, близ сущи царьствующаго града Москвы. Тамо пребывающу ми во всякомъ небрежении о своем спасении, и свою всю жизнь зле провождающи, и о душевномъ своемъ спасении не пекущуся, заповеди же Божия преступающу ми и во всякой нечистоте и в пиянстве пребывающу и в небрежении, о своем спасении не радяще, и иноческаго пребывания обещание забывшу и во всем презревшу, и яко скоту невоздержно живущу. Испроста рещи[159]: яже суть Богом любима, сих отвращахся, а яже Богъ ненавидитъ, сия любима быша мне, и сими душу свою помрачах — и тако пребывающу ми. Абие[160] посылает ми ся жезлъ наказания за грехи моя, внезапу бо зле пострадах и мзду по делом моим восприях. И аще[161] не Господь Богъ помоглъ бы ми, вмале[162] вселилася бы во ад душа моя[163], понеже[164] той, яко чадолюбивый отецъ, наказует, но обаче[165] с милостию, по реченному: „Накажет мя праведникъ милостию и обличитъ мя, не хощет бо той смерти грешному, но яко еже обратитися и живу быти ему, и хощет всем спастися и в разум истинный приити"[166].

И тако ми, — рече, — некогда во едину от нощей во дни пентикостиа, близ празника Святаго Духа сошествия[167] во мнозе пиянстве пребывающу ми, по реченному: „Спящии бо в нощи спят, и упивающиися в нощи упиваются"[168]. Приспе время спати и от пианства душегубителнаго престати. Обычай же имех от юности моея сицев: егда хотящу ми спати, тогда вся чювства своя рукою своею не забывах крестити. Сице ми и тогда такожде сотворшу и уснувшу, и не вемъ[169], колико[170] спавшу. И убудивъшу ми ся от сна, и зрящу: внезапу разтворишася двери храмины, в нейже лежах на одре греховнемъ лености моея, и сосуды греховныя окрестъ мене на ложи моем со мною быша. И се зрю идущих к себе во храмину множество темнообразных ефиопъ, сиречь[171] бесовъ, во одеждахъ худых, синих и червленых, со многою яростию, с воплемъ и кричаниемъ, и безчинныя гласы испущающе, и страшаще мя, и яко зверие дивии[172] внезапу хотяще мя поглотити. Тогда нападе на мя боязнь, и страх, и трепет, и ужасъ объятъ мя[173]. Гласъ же кричания ихъ сицевъ бысть: „Глаголи, черноризче: «Ваш есмь!»" Овии[174] же глаголаху: „Отчайся! Яко уже несть ти спасения, понеже нашъ еси, нам предан". Инии же, страшаще, вопияху: „Аще сего не сотвориши повеленная нами и не отчаешися, да веси, яко злою мукою погубим тя и скоро умреши в руках наших. Уже бо лета твоя скончашася, и время исчезе живота твоего[175] ". Аз же яко от сна воспрянув и страх весь отвергъ, начатъ глаголати к ним: „У Бога милость велика, Божий есмь аз, а не ваш, якоже вы глаголете. Не отчаюся его милости, понеже вем, яко щедроты его на всех делех его"[176].

Единъ же от них, яко князь над ними, повелеваше им, глаголя: „Что стоите праздни? Поженете[177] и имете[178] его".[179] И внезапу все множество их устремишася и нападоша на мя, во еже[180] разсторгнути мя, и удавити, и погубити, и снедь своей злобе сотворити, и фиалъ[181] горести своея на мя излиати[182]. И приступиша ко главе моей и к ногама, яко пчелы сот обыдоша[183] мя. Аз же именем Господним противляхся им[184]. Мнимому же князю их бесовскому повелевающу имъ, онем же к нему отвещающим и глаголющим: „Невозможно есть нам со главы его действовати и сокрушити его крестнаго ради[185] бывшаго на нем знамения и глаголания ради стиха «О тебе радуется»[186]". И глагола им князь их мнимый: „Возмите свиту его, снизу и с ног его подидите нань[187] и сокрушите его". Они же абие, яко зверие, устремишася со многою яростию, и нападоша на мя немилостивно, и тако подидоша под ребра моя. И наполнися их чрево мое и пазухи[188]. И начаша мя мучити зле, и прегибающе с чрева на хребет, якоже и кольцем. И яко огнь воспалиша во внутреннихъ моих болезнию лютою. Аз же от сего велми[189] изнемогох, и возжадахся пити, и возбудих близ мене спящих отроков. Они же, видяще мя тако страждуща, и болезненно вопиюща, и пити просяща, зело[190] устрашишася и принесоша ми воды пити. Аз же испих чашу едину и абие изблевах вся брашна и пития ис чрева моего, настоящая и прежнее, устнама и низом. И от зелнаго[191] огненнаго зазжения иже во чреве моем зело изнемогающу ми. И паки возжадахся, и испих вторую чашу воды, и такожде изблевах, якоже и первую, з брашном и питием. Испих же и третию чашу воды: изыде из мене пиемая вода усты и низом чиста, без брашна и пития. И абие возмогохъ мало[192], и устрабихся[193] от немощи моея, и легчае ми бысть. И свиту свою измених, и в чистую облекохся, и благодарих Бога, избавльшаго мя от врагов моих. И мнех[194] имети миръ и утвержение души моей.

И во вторый же день внезаапу нападе на мя всегубителство[195]. Паки[196] по прежнему образу приидоша множество бесовъ, стужающе ми[197], кричаще, вопиюще и глаголюще: „Отчайся и глаголи: «Вашъ есмь». Аще сего не сотвориши и не послушаеши нас, злою смертию уморим тя". Аз же глагола к ним: „Уповаю на щедроты Божия и не отчаюся милости его. Васъ же не послушаю, погубити мя хотящих". Они же, слышавше, мало усумнешася[198], отидоша, не мучивше мене, точию[199] се глаголющу ми с поношением и страшаще: „Свиту переменил еси, и крестишися, и стихи глаголеши, и на книги надеешися, и на старца своего уповаеши, а душу и тело свое нечисто имееши. Не очиститъ тебе чистая свита твоя, и не помогут тебе образы и книги твои, старецъ твой не избавит тя от рукъ наших. И ты мнишися темъ очиститися, избыти от нас? Но сотворим тебе, якоже хощем".

Имех же аз стара наставника своего, древня мужа, и добра, и зело искусна во иноческих исправлениих. И прихождах к нему правило совершати, рекше каноны и часы пети, и у него благословение и прощение приимах, отхождах во свою службу, свойственнейше[200] же рещи: отхождах на погубление души своея и на делание беззакония. И в то время, в неже аз без своего старца пострадах, и старца наставника моего не бысть тогда в монастыре, отшел бо бяше во царьствующий град Москву потреб ради монастырьских. В то же время аз без своего наставника, аки овца, не имущая пастыря, заблудих от пути истиннаго и к путемъ нечестия уклонихся. Правило свое все презрехъ и по обычаю своему иноческому ничтоже совершах — и сего ради зле пострадах от лица моего[201]. Врази мои советъ зол совещаша на мя, ощутиша бо мя без наставника моего и кроме[202] правила благих делъ пребывающа, и в нечистоте и пиянстве живуща. Глаголюща к себе человекоубийцы: „Ныне обретохом время благопотребно действу нашему: дондеже[203] без правила и в нечистом житии и пианстве пребываетъ, приидемъ и тако зле умучимъ и уморим его, якоже хощем".

В третий же день и в третий час дня по мучениих перваго дня лежащу ми в некоей храмине единому, изнемогающу зело. И абие забывшу ми ся и бывшу яко во иступлении: зрю свой живот яко на две части разделен[204]. И внезаапу яко врата разтворишася, и мене яко за руку ятъ некто и исторгнувъ из вратъ вне, и паки врата затворишася. И обретохся негде, яко на зелене траве стою, а тело свое зрю на земли лежащее пред собою. И прежде удивихся сему и размышляя в себе: како единаго себе положена сугуба[205] суща зрю и разделена? И в недоумении о семъ бысть. Потом же зело ужасеся, и нападе на мя страхъ и трепет. И се внезапу явишася окрестъ мене множество бесовъ, полъкъ велик зело. Аз же сугубо[206] убояхся и вострепетах, видя ихъ зверски устремившихся на мя. И абие все множество их обступивше мя и удержаша мя крепко, по реченному: „Врази мои душу мою удержаша, уста их глаголаша гордыню, изгонящии мя ныне обыдоша мя"[207]. И начаша глаголати мне с поношением: „Где суть Богъ твой?[208] Се день, егоже чаяхом, и час, егоже многа лета ждахомъ: ныне в руки наша пришел еси и в сети наша впал еси". И тако врази мои реша мне злая: „Се ныне уже умерлъ еси, и погибе имя твое от земля живыхъ"[209]. Держаще и душу мою и вкупе глаголюще: „Ныне уже несть ему спасения о Бозе его, Богъ оставил его. Поженете и имете его, яко несть избавляяй его"[210]. И бяху ликующе, веселящеся и радующеся о грешней души моей, яко обретоша сю корысть многу. И тако на мя шептаху вси врази мои, на мя помышляху злая и глаголюще: „Сердце его собра беззаконие ему"[211]. И начаша приносити свитки, в нихже писана суть греховная дела моя от юности моея. И развивающе их, показующе мне, обличающе душу мою, и сотвориша, якоже восхотеша. Сия же имъ творящим, и веселящимся, и душу мою держащим, и внезапу друг ко другу шептати начаша, и глаголюще: „Михаил[212] грядет!" Сами же устрашишася, побегоша и невидими быша, а мене единаго оставиша на том же месте, идеже держаша.

Аз же сия от них слышах, яко Михаил грядет и яко Михаилом нарицают, и не ведех, кто есть. И се абие архистратиг силы Господня Михаил прииде и яко светъ блистаяся, солнечныя лучи испущая, и глагола ко мне: „Последствуй ми". И тако поиде на небеса выспрь. Аз же воследъ его радованною ногою идях безтрудно, яко ветром носимъ. Егда же идох на небо, и аз припадох к нему, поклонихся на ногу его и глагола ему: „Господи мой, великий архистратиже Божий! За что тако благодетелствуеши мя и руководствуеши раба твоего грешнаго? Аз бо к тебе не сотворих ни единаго блага, точию се едино помню: написах твой канонъ — и сей за пенязь[213] отдах". Он же рече ми: „Аз ни единаго от человекъ требую к себе приношения, точию повеление Творца нашего совершаю. Порученно бо ми от Бога всех крещеных душа к нему водити на поклонение и объявляти вся ведущему по повелению его". И доидох до облакъ, облацы же пред нимъ раступахуся. И доидохом до вод, якоже выше облакъ, и до тверди леденовитой. И видех иныя облаки, красны зело, яко огненовидны. И потом доидохомъ до небесъ, яже выше вод. Твердь же и воды и небеса разступахуся пред нимъ якоже улицею ввыспрь. И видехъ тамо светъ неизреченный. И рече ми архистратигъ Божий Михаил: „Стани, не достоин бо еси тамо итти". Аз же стах. И рече мне: „Поклонися престолу величествия Божия". Азъ же прекрестихся и поклонихся, якоже повеле ми, ко свету оному, егоже видехъ на небесех.

И паки архистратигъ обрати лице свое к земли и сниде на землю низу, аз же воследъ его идях. И абие разступися земля, и внидохом в ню. И доидохом до воды, иже под землею, и вода такоже пред нимъ раступися. Под водою же приидохом в места темная некая зело, в немже мнехъ зрети светъ точию от светлости архангеловы. И видехъ тамо якоже улицы некия и полаты. И в некую во едину от них внидохом, яко в проходную полату, по обема странама имущу окна. На едину же от окон воззре очима своима Михаилъ. И абие разстворися окно, изыде из него огнь горе[214] пламенем, яко гром страшен зело. И глагола ми архангел Михаилъ: „Се есть место, идеже повеле быти тебе праведный Судия до втораго его пришествия". Аз же, сия услышав от него, зело вострепетах, и убояхся, и страхом великим объятъ быв, припадох к ногама его и глагола ему: „Господи мой, великий архистратиже Михаиле! Возможно ли есть грешному покаятися и избыти от сея огненныя муки?" Он же, сия слышав, умолча, и отвратися лицем своим от мене, и возведъ очи свои выспрь. И абие разступися вода и земля горе, раступишися же облацы, и твердь, и воды яже выспрь, и небеса якоже трубою вверхъ. Архангелъ же горе зря. Такоже и аз возревъ и видехъ вверхъ яко трубою же даже до оного света, егоже прежде на небеси видехъ, не слышах же его глаголюща ничтоже. И паки обрати лице свое ко мне и глагола ми: „Милостивъ ти бысть праведный Судия. И се дал тебе сохранити три заповеди сиа: иже престани от нечистоты и не пити вина и табака. Аще сия сохраниши, избавленъ будеши от муки сея". Аз же с радостию великою и с клятвою обещахся сохранити и поклонихся до земли. Он же глагола ми: „Последъствуй ми". И поидохомъ от тоя полаты. И се на другой стране тоя улицы — яко полата же, и окна имущи. Михаил же возревъ на едино от них окно, излияся из него смола со огнемъ. И ничтоже ми архангелъ глагола, проидохом мимо якоже улицею. И разступися вода и земля, и изыдохом по тому же пути вверхъ, имже прежде в землю снидохом, и тако изыдохом на землю.

И внезаапу обретохомся на месте, идеже тело мое грешное лежаше. И глагола ми архангелъ: „Сохраниши ли заповеди, ихже рекох?" Аз же паки глаголах ему: „Ей, господи мой, сохраню, точию помилуй мя". И нача его молити и глагола ему сице: „Велика ми есть вера, господи мой, во обещании моем быти, в Соловецком монастыре: да идеже власы своя остригох, тамо бы и кости своя положити". Он же рече: „Просися у старца, наставника своего. И аще отпустит тя, мощно ти есть. А ныне, аще хощеши, можеши, тамо шед, помолитися и паки возвратитися и зде быти". Аз же отвещах: „Ей, господи мой, желаю того и тамо итти помолитися". И се внезапу обретеся некто зовомый Елисей[215], иже есть в царьствующем граде Москве странствуя Христа ради ходил. И сего позвал архангелъ и глагола ему: „Проводи сего до Соловецкаго монастыря помолитися тамо и паки возвратися семо[216]". И абие, не вемъ како, обретохся в Соловецком монастыре со преждереченным Елисеемъ, и у гробовъ чюдотворцовых бы-хом и помолихомся, якоже лепо[217] и по чину. Елисей же он и во церковь Спасову вниде и благословение прият. Аз же не смехъ дерзнути еже в церковь Спасову[218] внити — сего ради, чтобы мене не познали, но стоях во церкви преподобных[219]. И, тако помолившеся, не вемы како, в мегновении ока обретохомся во граде Костроме, в немже мати моя живяше. И с нею видехся, еще бо тогда жива бяше.

Идущим же намъ от града того путемъ, иже к Москве лежащим, и внезаапу срете[220] нас видъ некий бесовескъ, женска обличия имущи, простовласы и без пояса. Ошибъ[221] же ея за нею бысть на воздусе ввыспрь, яко круг великъ зело, всякими бесовскими мечты[222] испещрен. Сама же вопиетъ, велми кричаще, яко обидима или досаждаема от кого. Глас же ея слышашеся к нам сицевъ: „Согнаша сестру мою с Москвы, но обаче не по мнозе времяни и все будем к Москве". И мне мнится, яко се есть зовомая кикимора[223], иже бысть на Москве не в давных времянех. И тако оно бесовское мечтание зайде от очию нашею, мы же своим путем идохом.

И внезаапу обретохомся у тела моего, Елисей же от мене невидим бысть. И видехъ архангела Михаила стояща, и зрях, яко врата растворишася. И глагола ми архангелъ: „Поиди во врата сия". Аз внидох и, не вем како, обретохся в теле моемъ. И возведъ очи мои, яко от сна возбнувъ[224], и видехъ старца некоего седяща с кадиломъ у тела моего. И рече ми старецъ: „Мы вси видехом, яко мертвъ был еси с полчаса, и тело твое осязахом, и свещу ко устом твоимъ приносихом тонкаго ради дыхания[225] твоего. Отнюдь[226] без дыхания лежал еси — сего ради и кадихом тя. И како ныне ожил еси, не вемъ, Богъ весть единъ". Аз же о сем не поведах ему ничтоже. И потом зело изнемогохъ болезнию лютою, десять дней не могох брашна вкусити. Аще что и покушахся вкусити, но утроба не принимаше. И тако помалу едва устрабихся от немощи во многи дни и оздравих благодатию Христовою. И пребых во обители Живоначалныя Троицы до Великия четыредесятницы[227]. Потом посланъ бых от настоятеля обители тоя в монастырьское село и тамо лето едино пребых. И забых испытающаго сердца и утробы[228], праведно истязающаго тайная, тамо пребывая, по реченному: муринъ[229] не обеляшеся, и ракъ прямо ходити не научашеся. Наступих бо на тижение[230] греховное, избодох ноги моя душевныя, и благия пути погладих[231], и правыя стезя порастих былием леностнымъ, и яко в безлунной нощи кривыми стопами жизнь мою измерихъ — и сими душу мою помрачих, и в покое телеснем и во всяком сладострастии живях. И что архангелъ три заповеди сохранити мне повеле, и те все преступихъ. И паки во обитель приидохъ и едино лето в ней пребых. И паки послан бысть на службу в другую монастыръскую весь и тамо такожде по прежнему обычаю вся притяжах, яже ненавидит Богъ.

В то же время бысть Божие посещение на люди: прииде бо язва смертоносная, глаголемая пострелъ. Язва же та не на долгое время простреся, но обаче кого постреляше, того в третий день и гробу предаяше. В то же время ятъ бых и аз тою же язвою и в лице устреленъ наказаниемъ Божиимъ. Носъ мой и лице все опухло бяше, и очи воглубившеся и невидими быша, покрышася кожею иже со главы, яко мехомъ, даже и до носа. И отнюдь[232] страшно видение бысть зрящимъ на мя. Объятъ же мя страх велий, и вниде трепетъ в кости моя[233], во мне смятеся крепость моя, и исчезох о обличении моемъ о беззакониих моих[234]. И помышлях в себе, яко зол душа моя наполнися, и живот мой аду приближихся[235], и яко страшно есть еже впасти в руце Бога живаго[236]. И помышлях в себе виновна быти таковыя язвы греховъ ради моих и преступления ради заповедей оных, ихже архангелъ мне рекъ сохранити и не соблюдохъ. И сего ради вмале[237] не отчаяхся спасения своего. Обаче уповаю на милость Божию[238], веде, яко милостивъ и щедръ[239] есть, дерзнух поискати своей немощи во уме, приемъ пророческое слово, глаголюще: „Поражю и аз исцелю"[240]. И паки глаголет Господь: „Во гневе же моем поразих его и за милость мою исцелихъ и́"[241]. И тако язвою тою лютою люди уязвляеми, скорбяще зело и умирающе мнози.

И внезапу исцеление обретше своим болезнемъ сицевымъ образомъ. Село есть глаголемая Нерехта, отстоит от града Костромы тридесять поприщь[242]. В том селе есть монастырь девический, и в том монастыре во церкви поставлена чюдотворная икона Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы нареченныя Владимерския[243]. К той тогда притекаху людие мнози и яко от источника приснотекущаго[244] здравие почерпающе, исцеление приемлюще болезнемъ своим, влекущеся прихождаху и скачюще отхождаху в домы своя, радующеся и славяще Христа Бога и Пречистую его Матерь. Слышав же и аз сия неизреченная чюдеса, творимая Богоматерию, и повеле себе тамо вести, негли[245] и аз, грешный, милостию Богоматере отраду получю своея болезни и живъ буду. И яко приидохъ во церковь, идеже чюдотворная икона Богоматере, и по обычаю молебная пения соверших и помолихся Богоматери с верою по силе своей, елико мощно[246]. Оле силы твоея, Христе Царю и Богоматере твоея! И якоже окропихъся священною водою, и абие милостию Божиею и молитвами Пречистыя Богородицы, християнския теплыя заступницы и скорыя помощницы, весь здравъ и целъ бых, яко николиже болехъ, ни следа почюх[247] немощи своея. Идеже умножися грехъ, ту преизбыточествова благодать[248]. И благодарих Господа Бога, разорителя ада и победителя смерти, и спасшаго от толиких[249] смертоносных бедъ и погубления молитвами Матере своея Пресвятыя Богородицы. И помышлях в себе, яко ждетъ мя Господь Богъ на покаяние, и где ключимо[250] есть мне со Давыдом глаголати: „Кто Богъ велий, яко Богъ нашъ! Ты еси Богъ нашъ, творяй чюдеса един[251]. Слава тебе, Боже мой! Наказал[252] мя еси от юности моея, и доныне возвещу чюдеса твоя и даже до старости и матерства[253]. Боже, кто подобен тебе? Елики[254] явил ми еси скорби многи и злы, и обращъ[255] оживил мя еси, и от безднъ земли возведе мя. Умножил еси на мне величествие твое, и обращъ утешил мя еси, и от безднъ греховных паки возвелъ мя еси"[256].

И от того времяни начах в чювство приходити о согрешениихъ своих. И размышлях в себе, глаголя сице, яко сия вся пострадах грех ради моих, раждателенъ бо есть грехъ казни и смерти. И во всемъ себе зазрехъ[257] и сердечныма очима к Богу возревъ, ему же слава ныне и присно и во веки веков. Аминь».

КОММЕНТАРИЙ

Повесть была создана в 1640— 1650-е гг., вероятно в Троице-Сергиевом монастыре. События повести приурочены к 1638 г. и излагаются от лица самого героя, безымянного троицкого инока, который, как сообщается в начале произведения, поведал свою историю типикарису (уставщику) Соловецкого монастыря Никодиму, а тот в свою очередь пересказал ее неизвестному автору.

Композиционно повесть четко распадается на две части. В основе каждой из них лежит традиционная схема религиозной легенды: прегрешение и болезнь героя — его покаяние и обращение за помощью к небесным силам — прощение и исцеление (см. наблюдения А. М. Панченко в: Истоки русской беллетристики. Л., 1970. С. 503—513). Первая часть повести написана в жанре видений потустороннего мира и является одновременно чудом архангела Михаила. Вторая же часть — типичная богородичная легенда, рассказ о чуде исцеления от иконы Богородицы в Нерехте. Несмотря на натурализм отдельных сцен, повествование выдержано в целом в традициях абстрагированного житийного стиля. Автор насыщает текст библейскими цитатами (преимущественно из Псалтири), использует «высокую» книжную лексику («жезл наказания», «радованною ногою» и др.).

В повести разрабатываются традиционные для «душеполезной» литературы темы: пагубность греха и благодатность покаяния, столкновение человека с враждебными силами и сопротивление им. Исходной «архетипической» основой для автора повести послужила известная евангельская притча о блудном сыне (Лк. 15, 11—32). С этой притчей и различными ее литературными интерпретациями (ср.: Повесть о Горе-Злочастии, Повесть о Савве Грудцыне и др.) повесть объединяет не только идея о всесильности покаяния и о милосердии Творца. Здесь получает развитие восходящая к этой притче и столь актуальная для XVII в. тема скитальчества. Как и герои повестей о Горе-Злочастии и о Савве Грудцыне, «некий инок» все время находится в пути. Из Соловецкого монастыря он уходит в Троицкий монастырь, оттуда — в одно монастырское село, затем — в другое. Он оказывается то в Костроме, то в Нерехте, то на Соловках, путешествует и наяву, и в видении. Его путь не ограничивается земными пределами: герой поднимается к небесному престолу, спускается в преисподнюю. Инока как бы преследуют его собственные грехи: он предается неумеренному пьянству и «всякой нечистоте», временно избавляется от этих «недугов», но вскоре подчиняется им вновь. Такая подвижность героев, колебания в их судьбе, переменчивость и неустойчивость их положения вообще являются типичными чертами в изображении человеческой жизни русскими писателями XVII в.

Посещение иноком матери («... в мегновении ока обретохомся во граде Костроме, в немже матимояживяше, иснеювидехся, еще бо тогда жива бяше») — сразу после обещания отказаться от греховной жизни — по своей человеческой сути напоминает ту материнскую «напевочку», которую поет безымянный молодец в Повести о Горе-Злочастии и которая отвращает его от Горя (см.: Демкова Н. С. Средневековая русская литература: Поэтика, интерпретации, источники. СПб., 1997. С. 143). Ассоциацию с сюжетом о блудном сыне поддерживает и еще одна важная деталь повести: все злоключения инока происходят после ухода его из Соловецкого монастыря, где началась его иноческая судьба, и до возвращения в него. «Идеже власы своя остригох, тамо бы и кости своя положити» — такова реализованная в повести «монастырская» версия этой притчи. В описании жизни своего героя автор повести не поднялся до такого исторического и философского обобщения, каким отличаются истории других «блудных сыновей» «бунташного века» (Повесть о Горе-Злочастии, Повесть о Савве Грудцыне). И все же само сходство — пусть очень отдаленное и неполное — судьбы инока с судьбами этих персонажей свидетельствует о том, что в повести оказались запечатлены некоторые характерные черты эпохи.

Повесть известна сейчас в трех редакциях, две из которых были созданы в середине XVIII в. в Выговской поморской пустыни (наиболее существенная особенность этих поздних редакций — сокращение второй части). Исследование и издание всех редакций повести см. в: Повесть душеполезна старца Никодима Соловецкого монастыря о некоем иноке / Подгот. текстов и исслед. А. В. Пигина. СПб., 2003. Повесть публикуется в ее первоначальной редакции по списку 1680—1690-х гг.: Государственный объединенный Владимиро-Суздальский историко-архитектурный и художественный музей-заповедник (г. Владимир), № В-5636/76, л. 116—122. Отдельные исправления и добавления внесены по другому списку первоначальной редакции: РГБ, Музейное собр., № 5470, л. 426 об.—432 об., кон. XVII в., а также по списку второй (Выговской) редакции: ИРЛИ, Карельское собр., N 37, л. 316—324 об., сер. XVIII в.