Библиотека литературы Древней Руси. Том 15 (XVII век)

Светъ моя, милоя-дарогая,

не дала мне на себе нагледетца,

на хорошой-прекрасной лик насмотретца.

Поиду ли я в чисто поля гуляти,

наиду ли я мастера-живописца,

я велю списать образ, ей, на бумаге,

хорошей-прекрасной ликъ на персоне[1757].

Поставлю я во светлую светлицу.

Какъ взойдет на меня тоска и кручина,

поиду ли я в светлую светлицу,—

Спасову образу помолюся,

на персуну мила друга насмотрюся,

убудет тоски моей и кручины,

и великое чежелое возрыданье.

Не по летнему солнышка на небе греетъ,

на всех красно солнышко обогрела,

одное меня, бедную, ознобила.

Ко всем милой другъ заежжаетъ,

он к одной ко мне, бедной, не заедетъ,

а хотя онъ ко мне и заедетъ,

он тайные мне он не скажетъ.

Не голубка з голубем ворковала,

сестрица з братцом говорила.

Говоря сестрица з братцом,

стала-учела сестрица братца хвалити:

«Ой мой миленкой братецъ сердешной,

дружечикъ дорогой мой ненаглядной!

Как не могу на тебя, братецъ, насмотретца!

Хорош мой миленькой, что наливная яблонька,

пригошъ молоденекъ мой милой, какъ маков цветочикъ,

молоденекъ мой братец, как... вишенька.

Кали я тебя, братецъ, не вижу,

тогда я с тоски пропадаю.

Коли мне будет по любимова братца поменути,

нельзя мне по нем не вздохнути.

Крепкая моя дума и верное он мое слово,

неизменная мая дружба».

Говоря сестрица з братцом.

стала сестрица жалобу творити:

«Тошно ль мне, братец, напраслину слыша

в напрасной небылице.

Ой суди, Боже, кто нашему совету завидит

и меня, молоденьку, небыльными словами поносит,

кто хочет меня з братцем розлучити... ,

не прибыль себе хочет учинити,

что меня оглашает или разлучити,

хотя же мне огласку великую приняти,

а от милова братца не отстати,

кручины же...

... ходячи во садку,

взговорит слова плачючи,

чежело вздыхаючи:

«Адин был у сестрицы любимай дружечикъ,

ее сердешной братецъ

и на милого-та напраслину взводят.

Ой, суди, Богъ, и ненавистника моего,

лихова злодея недруга,

кто меня небылицею оглашает,

а хочет меня он с милым братцем розлучити.

Да дай же мне, Боже, напраслину терпети!

Хотя, де, мне, младенке, и горько,

хотя же мне и тошно,

и того уже мне тем не отбыти,

что мне братца избыти — не любити.

Воздай ему, Боже, а и по ево великой правде,

и чтобы моему недругу по той правде

с молодою женою век скоротати.

Ни буйны ветры с меня той напраслины не свеяли,

ни вода с меня не слелеяла[1758].

Ах, тошно ль белой рыбице без воды,

тошнее ль тово терпеть и слышать напраснину,

... так что моя душа напраснины...

была б моя правда пред Богом...

На тихой на завади

воскликнула громко голосом

бела лебедь жалобно добре,

тужила по белом лебеде,

что покинулъ ее белъ лебедь:

«Понялся мой бел лебедь

с ыною лебедкою».

Во высоком тереме

сидит под окошечком красна девка,

ясны у неи очи заплаканы,

во слезах она взговоритъ,

насилу слова молвила,

и взговоритъ она слова плачючи:

«Ой, на свет, мой милой другъ

покинул меня, девицу!»

Ай, не павушка по двору ходила,

а не золото перье она ронила,

ходила девица красная,

во чисто поля смотрила:

«Дорого, дорого золота красное,

дороже чиста жемчюгу скатиста[1759],

дороже того мое милое, мое ненаглядное» ...

Не сон меня, молодца, клонит,

не дрема меня изнимает,

изнимает меня кручина великая,

на житье свое горькое смотречи,

на бесчастье свое глядячи.

С той ли та моей кручины

исчеплялись[1760] мои кудри,

болит моя буйная головушка.

Нихто молодца не любитъ,

всякъ ево ненавидит, беднова.

А и Богъ то их судит,

за што меня не любят, молодца,

за што оглашают.

Никому я не грубитель,

кроме слова ласкова

да поклона нискова.

Пойду ли я гуляти во чистое поле,

красные смотреть на цветочки,

размычю свою злую кручину

по чистому полю.

Жарко, жарко красно солнышко греетъ,

ясно, ясно светел месяцъ светит,

хорошо, хорошо мой милой другъ в чисто поле ездитъ.

Развейте мою кручину, буйные ветры,

разсажу свою кручину по лазоревым цветочкам,

расти, моя кручина, по чистому полю,

цвети, моя кручина, пустым пустоцветом, травою лихою.

Прилетала ко молодцу птичка,

приносила ко к нему вестку,

а вестка злу досадна,

сказала мне про милова, про друга,

что мила другъ не можетъ...

Износилъ свою молодость для друга, для милова,

истаскалъ красоту свою.

Многа та гулена, многа та видена,

такова та друга не наживана,

какъ мой миленкой.

Краше была краснова золота,

дороже был чистова жемчюгу,

нраву былъ послушного,

слова был утешного,

очами был, какъ ясен сокол,

лицом онъ был, какъ белой снегъ,

черны кудри шапкою.

Оставайся, мой милой другъ,

розживайся, мой недругъ!

Ой, сахор мой, сахор, бел крупичетой, канарской!

Хто тебя станет кушеть — насладит свою душу.

Ой, бархот мой, бархот, черевчетой веницейской[1761]!

Хто тебя будет насити — в тебе будет красаватца.

Ой, свет мой, друк сердечной, душа моя надёжа!

Хто тебя станет любити, хто твоею будет слыти—

всегда станет веселитца, серцемъ в радости жити.

Настругалъ ты, мой сердечный друг, стружекъ

ис каленовых стрелакъ

и разклал из нихъ огникъ[1762] на моих белых грудех;

и загарелася искра к ретиву сердцу блиска.

Гарит мое серца во моем белом теле,

палитъ мою душу день и ночь непрестана,

па тебе, мая надёжа, животъ мой сакрушается,

и со слез, мой друкъ сердешной, ясны очи памутились,

са вздыханьяя, мой надежа, ретиво серце натъселась.

Али то тебе, друг, годна, что меня умарити?

И тебе, мая надёжа, ни хитро то учинити,

лише бы Богу не дати ли тебе в том ответу,

что меня умарити бе-своего привету.

А кали меня избудешь, и либо па мне патужишь,

и тагда, мой надёжа, той печалью не пасабишь.

Умились ты нада мною,

чтоб всегда была я с табою,

и тагда бы я, младенъка, непрестана веселилась,

и с табою б, мой светок, я всегда бы утешалось.

И мая бы злая кручина в веселья превратилась,

а та уже меня кручина да канца сакрушила

и меня, маладенку, с умом разлучила.

Только моего и веселья, кали я с табой увижусь,

а кали ты отъедешь...

Не ясен сокол летает,

аё, не маков красной цветъ рано расцветаетъ,

мой миленкай дружечикъ ранешенко вставает.

Не лехкой заечикъ протекаетъ,

красна девица из терема поглядываетъ,

своего мила друга посматриваетъ.

Не зелена трава зеленеетца,

душа-девица усмехаетца.

Не тиха дождь опускаетца,

не пава-птица воскликнула,

красна девица слово промолвила:

«Ой, светъ же мой, доброй молодецъ!

За што на меня, красну девку, безвинно разкручинился,

Ко мне не ходишъ, не любишъ, не жалуешъ?

Или хто тебе обнес лихим словом,

или хто огласил безделицею,

или кто меня с тобою смутил ссорою великою?

Ой, суди, Богъ, неприятеля, кто смутил с тобою нас!

Или я не любила тебя, друга милова,

про тебя что говаривала,

чем поносила тебя, мила друга?

Была я тебе, другу, ни в чем не ослушница.

Когда ты был, мой миленкой, на дальней на службе государевой,

тогда я с тоски убивалася,

и со слез мои очи помутилися,

и ретиво сердце по тебе я надорвала,

и заочно по тебе, другъ сердечной, я умирала.

Ныне я сама вижю, что на меня и ты розкручинился...»

Как изсохла трава-былиночка осенью.

Не воркуй, голубчик, над своею голубкою, во голубенке сидечи,

не давай мне назолы[1763],краснай девице.

А и так мне, девице, тошно по миленьком дружочке,

что, живши со мною, другъ меня да покинул.

Со кручины мне, молоде, со кручины пропадаю,

с таски мне по моем друге засохло мое ретивое серце,

помутились мои ясные очи,

выступил румянец из моего из бела лица,

со вздыханья ль живот мой надорвался.

Жалела я милово, какъ свою душу в лепом[1764] теле.

Государи люди добрые!

Ой, суди, Богъ, моего неприятеля,

кто смутил меня с милым другом!

Не велику прибыль себе получает

мой миленкой, лиша меня надсажает.

Кабы знала немилость к себе друга милова,

не тужила бы я по милом друге,

не надрывала бы своего ретива серца,

не открывала бы я ему всей тайны своей,

А и нынечи миленькой мне же насмехаетца,

оглашает меня небылицею!

Поиду ль, младенка, со печали я либа постригуся,

со великие кручины посхимлюся,

или я, младенка, утоплюся.

А коли меня ты покинешь,

и сам ты загинешъ.

Не тужи...

Ай, не красной цвет рано увядает, засыхаетъ,

у мила любовь угасаетъ.

Ай, не селезень от утицы отлетаетъ,

мил сердешной другъ от меня отъежжает.

Ой, не голубица да от голубя отлетела,

от меня милова любовь отдалела.

Не знаю я, молодец, вины своей, не ведаю,

за что друг разкручинился,

ай, держит на меня великой гнев,

Не может меня, миленкой, ныне навидети,

да не токмо навидети,

не хочетъ про меня и слышети.

Ай, доселева мой милой другъ

какъ любил меня и жалывал,

имел меня, какъ свою душу в белом теле.

Бывало, мой сердешной другъ,

где услышит про мила друга —

ой, не можетъ наслышатись,

где увидит мила друга —

тут не может на мила насмотретися.

Ай, нынечи милоя где услышит про мила друга —

тут не можетъ слышети.

и где увидитъ — тут не может видети.

Ой, Богъ над молодцом прогневался,

и сердешной другъ разкручинился.

Ой, не пламя розгорается,

розрывается серце ретивое,

слышечи про друга милова...

неприятства друга милого,

что покинула меня моя милая, друга старога,

и выбрала моя сердешная друга нового,

ой, друга себе вернаго.

О да и не то мне, молодцу, досадно,

что на меня мой другъ кручинитца,

о том мне, молодцу, досадно,

что меня оставляет,

бедную мою голову сокрушаетъ,

а иного себе друга выбираетъ.

Ой, выбрала друга новаго, друга вернаго,

прельстилась моя милая на ево слова лживыя.

Или тово мой милой друг не ведает,

что живетъ он с тобою неправдою, и душею льстивыею,

о кольце онъ насмехаетца,

говорит про мила друга безделицу.

Ой, тошно ль мне, молодцу, замутошнилося

и на сердце мне замутилося,

и в очах мне, молодцу, помутилося,

слышечи про мила друга небылишную безделицу.

Уж я молодецъ, моя милоя, я сокрушяюся,

горчае ль мне пелыни вогорчилося,

тошнее ль всякой тоски востошнилося,

поминаючи любовь друга милова.

Уж веть я, молодецъ, сокрушился,

там меня кручина с ногъ меня свалила,

и со слез, мой другъ сердешной, ясны очи помутилися,

загорелась во мне сердешноя искра,

сожгла мое сердце,

палит мою душу день и ночь непристанно!

И, ай, вешний лед, друг, обломливой,

а новой друг обманчивой.