Дело Арбогаста

16

В начале 1964-го Арбогаста вызвал к себе начальник тюрьмы; таким образом он попал в этот кабинет во второй раз за все годы, проведенные в Брухзале. Сначала Меринг осведомился, как Арбогаст поживает, и тот ответил, что все прекрасно. Но сразу же догадался, что вызвали его из-за цеха, железобетонное здание которого возвели прямо в тюремном дворе с тем, чтобы перенести туда здешние мастерские.

— Прежде всего, Арбогаст, тем самым решающим образом улучшается условия труда, ведь до сих пор, как вам известно, работы производились во всех четырех флигелях на чердаке и в подвальных помещениях. Но главное, нам хочется избежать того, чтобы заключенные работали прямо в камерах.

Поняв, куда клонит Меринг, Арбогаст не на шутку рассердился и начал лихорадочно соображать, как бы ему возразить. Ему никак не хотелось оказаться на общих работах. Разве саму эту проклятущую тюрьму воздвигли не для того, чтобы заключенные не мешали друг другу?

— В последние годы труд в камерах вызывает все больше нареканий. — Меринг заметил страх и злость в глазах Арбогаста. — Но ведь для вас это не проблема, не так ли?

— Разумеется, нет.

— Вот и прекрасно, Арбогаст. Скажите, сколько лет вы уже у нас находитесь?

— Девять лет, господин директор. А перед тем — два года в следственном изоляторе в Грангате. А в чем дело?

— Девять лет! Это очень серьезный срок.

Меринг пристально поглядел на Арбогаста. Слишком давно он занимался заключенными, чтобы не понимать, что творится сейчас у одного из них в душе. Ничто не страшит узника так, как перемены. Камера — это его твердыня. Но, как знать, может быть, в ближайшем будущем одиночные камеры вообще отменят?

— Время не стоит на месте, Арбогаст, — задумчиво произнес Меринг, не сводя глаз с заключенного. — Время не стоит на месте.

Арбогаст кивнул, не понимая, к чему клонит начальник тюрьмы.

— И что же, вы полагаете, будто с другими никаких проблем?

Странно, подумал Арбогаст; мысль о том, что ему могут причинить какие-нибудь новые неприятности, не посещала его так долго, что ее нынешний приход даже позабавил. Он поневоле усмехнулся. Где-то в начале своего заключения здесь Арбогаст, как и теперь он прекрасно помнил, принялся объяснять всем и каждому, что он невиновен, в результате чего его стали всячески избегать, а однажды даже затеяли драку на лестнице. Потом все прекратилось, он не зафиксировал в сознании, когда именно. Только вот говорить ни с кем он так и не начал. Хуже того, когда ему случалось что-то сказать, у него изо рта вырывался практически шепот, он боялся, что вообще потеряет голос. Стоило ему сказать несколько слов, как в горле у него пересыхало и нападал кашель, мешая говорить дальше. И даже после того, как врач успокоил его: отсутствие речевой практики само по себе не может привести к немоте, он порой побаивался, что просто не сможет ответить на какой-нибудь заданный невзначай на прогулке вопрос.

— И чему вы сейчас улыбаетесь?

— Не знаю. Я невиновен.

— Вот и прекрасно.

На мгновение начальник тюрьмы задумался над тем, не окажется ли случай с Арбогастом тяжелым или все дело в том, что этот заключенный ему просто-напросто неприятен. Но после срыва вскоре после похорон матери и десятидневного пребывания в карцере никаких хлопот с Арбогастом не было. Что вполне вписывалось в норму. После семи-восьми лет в тюрьме с приговоренными к пожизненному заключению, как правило, случался срыв, иногда даже раньше. А после срыва они или сходили с ума, или становились смирными. А ему не казалось, будто Арбогаст сошел с ума.

— Ладно, тогда я переведу вас завтра в четвертый флигель к плетельщикам циновок, а послезавтра вы подключитесь к их работе. По крайней мере, для разнообразия? Согласны, Арбогаст?

— Разумеется.

Арбогаст подкрепил ответ кивком; его отвели обратно. На следующее утро ему оказалось тяжело проститься с камерой, в которой он провел последние девять лет за вычетом трех дней в лазарете и десяти — в карцере. Ночью он пытался запечатлеть в памяти шумы, окружавшие его здесь все эти годы и мало-помалу превратившие камеру в нечто вроде обжитого места. Уже давно привык он полагаться на здешний неизменный распорядок: строго определенное число шагов охраны из центральной башни до двери в его камеру, стук жестяной посуды в камере у старика-соседа, с которым он так и не перекинулся ни единым словом, треск отопительных батарей.

А теперь этот распорядок изменился. После завтрака Арбогаста, как и других, вывели на общие работы. Выведенные в коридор, они дожидались мастеров из различных цехов, которые разбирали своих заключенных. После переклички и расчета по номерам их выводили на лестницу, спускали в подвал и оттуда подземным переходом вели на хозяйственный двор, в котором, наряду с производственными мастерскими, находилась и кухня. На четвертом этаже располагалась мастерская, в которой плели циновки из кокоса и агавы, попоны на автомобильные сиденья и книжные закладки. Имелись также мастерская мягкой игрушки, столярная, слесарная, плотницкая и скобяная мастерские, прачечная и печатный цех. Без четверти двенадцать Арбогаста вернули в камеру на обед, а в полпервого он вновь приступил к работе. Прогулку перенесли на время с половины четвертого до полпятого. Ровно в пять его запирали в камере. Через несколько дней после перевода в четвертый флигель, как раз когда Арбогаст, стоя у окна, изучал надписи и рисунки, которыми была испещрена стена камеры, рассматривая их как своего рода послание, адресованное лично ему прежними обитателями, дверь открылась и на пороге показался учитель.

— Добрый вечер, Арбогаст, — приветливо сказал он, велел вахмистру запереть за собой дверь и присел на табуретку. — Захотелось посмотреть, как вам живется-можется на новом месте.

— Спасибо, все нормально.

Арбогаст прислонился к стене около окна и сложил руки на груди.

— А как работа?

— Нормально.

— А товарищи по работе? Без обид?

— Без обид.

Никто к нему не лез и не возражал, если он прислушивался к чужой беседе и даже вставлял в нее словечко-другое.

— Прекрасно. Значит, все разрешилось наилучшим образом.

— Но я невиновен, — сказал Арбогаст. — Мне вообще здесь не место.

Учитель кивнул.

— Об этом мне и хочется с вами поговорить, Арбогаст. Я ведь не мало размышлял над письмом, которое вы когда-то отправили профессору Маулу. Возможно, было бы разумно попытать счастья еще разок.

— Что вы имеете в виду, господин Ихзельс?

— Времена понемногу меняются, Арбогаст, — задумчиво произнес учитель. — Общественность настроена против полиции. Поговаривают о реформе уголовного законодательства. И в самое последнее время исправили несколько впечатляющих судебных ошибок. Я тут прихватил для вас газетную статью как раз на эту тему.

Ихзельс извлек из кармана саквояжа газетную вырезку, полез в нагрудный карман пиджака, достал оттуда сложенную пополам записку и положил на стол Арбогасту и то, и другое.

— И я выписал вам адрес. Возможно, вам имеет смысл изложить обстоятельства вашего дела еще раз.

— Премного благодарен, господин Ихзельс, — сказал Арбогаст уже поднявшемуся с места и постучавшему, чтобы его выпустили, учителю.

— Но ни слова о том, откуда у вас это имя! Спокойной ночи!

В тот же самый вечер, прочитав пространную статью о деле Брюне, автор которой обрушивался с самыми, резкими нападками на судопроизводство, Арбогаст написал письмо Фрицу Сарразину, председателю Немецкой лиги прав человека. “Если Вы озабочены не только суетными обвинениями по адресу юриспруденции, но и хотите помочь действительно ни в чем не повинному осужденному, то займитесь моим делом”.